Текст книги "Каменная баба"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)
–Напишешь,– успокоил его Пирогов.– Если б другое что, а из жизни каждый может. Про птичек напиши – как они на ветках чирикают.
–Кузьма Андреич говорит, нужно про человеческие отношения.
–Еще чего?!– Татьяна близко к сердцу принимала его задания.– Какие еще отношения?
–Кто к кому как относится.
–Ну и напиши,– но он думал уже об этом и возразил:
–Хорошо бы. Да не разбежишься... Напишу, как к Петьке Рябову отношусь, а он прочтет и мне ума врежет.
–А у тебя кулаков нет – сдачи ему дать?
–Есть... Но у него сильнее.
–Ладно.– Мать не любила длинных речей и еще более – долгих размышлений.– Будет день, будет и пища. Дадут сочинение писать, тогда и будешь думать... Мне только покажешь, что ты там из жизни своей выбрал... Проводи его, Ген.
–Чай, сам дорогу найдет,– сказал Геннадий.– Я ему в конвоиры не нанимался.
–Сказали: что видишь, то и пиши,– пожаловался Коля, но они не обратили на его слова должного внимания, и он, поколебавшись, вышел – а только привыкать стал к блестящей компании...
–Преподают, гляжу, по-новому,– сказала мать, когда он ушел.– Нас арифметике учили – числа складывать.
–Это Кузьма Андреич экспериментирует,– сказал Иван Александрович.-Таланты ищет.
–Какие могут быть таланты? На гармошке если только играть да на пуговицах бабьих? Правда, Ген?..– Ей наскучили гости, и она перекинулась к своему угловатому и шероховатому возлюбленному.– Есть у тебя таланты?
–Чего-чего, а это найдется.– Геннадий, польщенный ее предпочтением, обнял ее за плечи, но это не мешало ему коситься украдкой на Ирину Сергеевну...
При расставании Татьяна снова оживилась и заулыбалась.
–Хорошо, что пришли. Посидели, языки почесали. Может, не так что – так вы не обессудьте: сойдет для первого разу. Привыкнуть нужно друг к другу, притереться... Пошли, значит?..– Она еще раз, на прощанье, обвела лукавым взором собравшуюся в путь бездомную парочку.– Уходят зачем-то. Здесь разве плохо?.. Куда идете хоть?
–Куда господь бог пошлет, да куда кривая выведет,– сказал Иван Александрович.
–Тут на бога надежда маленькая!– засмеялась она.– Черта, скорей, звать надо... Если не найдете ничего, сюда возвращайтесь. Дом большой – места хватит... Однако, где-то вы все-таки устроитесь, думаю. Ирина Сергевна часто теперь по вечерам отлучается.
–Не знаю, где она шастает,– лицемерно сказал Иван Александрович и мельком осмотрелся, оценивая возможности Татьянина крова.– У вас нельзя. Дети.
–И вообще не дом свиданий,– ввернул Геннадий, который, хоть и был снова как бы согласен с ним, но влепил отчетливую дерзость. Иван Александрович хмыкнул от неожиданности, Ирина Сергеевна потупилась, Татьяна накинулась на сожителя:
–А ты тут при чем?!. Кто так с гостями прощается?! Тоже мне – хозяин нашелся!..– Геннадий осекся и озлился, и ей, только что смягчившей его грубость, пришлось сглаживать собственную:– Разве можно так?! Всех гостей моих разгонишь! Медведь какой! И ведь парень незлой, добрый!..– но Геннадий, запомнивший ей слова про хозяина, был занят в эту минуту не этим: в сенях, в шубе и в кружевной косой шали – как яхта под белым парусом, стояла недосягаемая и желанная Ирина Сергеевна. Она нашла себе иную гавань и была готова к немедленному отплытию, а он, испытывая жар любовной лихорадки, терзался ревностью и накипал новой, до того ему неизвестной, только что обретенной злостью. Она ушла с главным врачом, даже не глянув в его сторону, и он и это запомнил. (Один вовремя не поздоровался, другая не попрощалась такие пустяки и решают судьбы человечества.)
Иван Александрович и Ирина Сергеевна вышли на улицу. Фонари не горели, но они знали здесь каждый метр дороги, каждую тропинку – да зимой и выбора меньше: знай иди себе по накатанному...
–Зачем ты так с ним говорил?– упрекнула она.
–Это он мне дерзил, не я ему... Как я разговаривал?
–Свысока... Ума большого для этого не надо. Так ведут себя, когда хотят от себя отвадить.
Он подумал вслух:
–Так оно, наверно, и было... Зачем он мне?.. Народ ушлый. И ей палец в рот не клади, и с ним рядом не сядешь...
Он посмотрел на нее сбоку. Ирина Сергеевна была задумчива и не слишком счастлива. Правда, она не стеснялась больше возможных очевидцев, будто бы наблюдавших за ней из окон, чтоб разнести затем новость по поселку: привыкла или притерпелась к своему двусмысленному положению – но другая забота бередила ее душу.
–Из-за меня хоть бы постарался,– сказала она.– Ты ж в гостях у меня был... Больше ходить не к кому...
–Это верно,– вынужден был признать он.– В приличные дома нас с тобой не пустят...– но и здесь нашел отдушину:– Одно утешение, что там не лучше. Здесь до драки чуть дело не дошло, а там скука смертная.
–Что ж: на свете интересных людей нет?– не поверила Ирина Сергеевна: она ведь была много его моложе.
–Вот мы с тобой интересные и есть – других не надо... Понюхай лучше, какой воздух свежий. Легкие будто прочистило.
–У тебя трудности с дыханием?..
Но в воздухе, действительно, произошли с утра какие-то подвижки и перемены. По-видимому, атлантические массы перекинулись через Урал и принесли с собой ростки будущего времени года: кругом ничего не изменилось, снег лежал теми же сугробами, что накануне, но в воздухе была та первая сыринка, с которой начинается капель весны и ее ручьи, и само половодье...
–И правда, водой запахло... Лето скоро... Куда отдыхать поедешь?
Он не понял коварства, таившегося в простом вопросе: делался беспечен и глуп от вина – как и многие другие тоже.
–Не знаю еще... Может, в Прибалтику... Хочу тебя на свое место поставить – на время отпуска.
Ее мгновенно разобрала досада.
–И приказ уже составил? Благодарю за оказанное доверие... Эх, Иван, не будь я такой однолюбкой, не ходила бы за тобой как на привязи, давно бы тебя бросила.
–Что так?
–За твои ляпсусы!.. Не понимаешь?.. Любимая женщина спрашивает его, как он летний отпуск провести думает, а он ее на свое место ставит!.. Зачем оно мне? Мне на своем хорошо.
До него дошло наконец.
–Извини. У меня от самогона мозги мутятся. Надо было водку с собой взять... Может, с тобой еще куда-нибудь поедем...
–И этого мог не говорить. Это еще хуже... Давай кончим этот разговор пока совсем не переругались... Куда мы идем с тобой?
–Во флигель – куда еще?
–В санпропускник этот?..– заколебалась она, но только из приличия: такое окончание вечеринки подразумевалось само собою.
Но когда они крадучись, в обход дошли до флигеля, оказалось, что ни он, ни она не взяли с собой ключа от входной двери.
–На тумбочке оставил... Вот, черт!.. Но у тебя ж свой был: специально делали?– досадовал он, ища по привычке виноватого среди подчиненных.
–Зачем он мне, когда мой кавалер рядом?.. Я связку выложила, она мне карман оттягивает, шубу портит. От дома только есть.
–Туда идти? Там Геннадий... Может, окна открытыми оставили?..– но окна и форточки тоже были заперты: Таисия славилась своей памятливостью и осторожностью.
–Форточку разобью,– решил Иван Александрович.– Потом окно вскрою. А утром столяра вызову: скажу, документ позарез был нужен....– Он начал вскарабкиваться на окошко – это далось ему с трудом и не сразу.– Сказал бы кто, что я ночью, в день защитников Родины, как тать какой, в свою больницу полезу? Ущерб ей нанесу?..
–Не надо!– трусливо одернула она его.– Тише!.. Услышат же!..– но охмелевшему Ивану Александровичу все было нипочем: он разбил стекло в форточке, влез в окно, повредил и едва не выломал непрочную раму, наследил подошвами на столе и на подоконнике...
Во флигеле в ту ночь было бы холодно, но выручила вовремя подоспевшая оттепель.
26
С этого дня все словно сговорились и ополчились против них, отовсюду посыпались толчки и удары, и неизвестно было, откуда ждать следующий и как от него защититься.
На другой день в больнице только и говорили что о ночном взломе. Ирина Сергеевна проснулась затемно, попыталась растолкать Ивана Александровича, внушить ему, что пора идти на работу, но он пробубнил спросонок, что он и так на ней, и уснул наново. Ирина Сергеевна подобной твердостью духа не обладала и ушла одна, понадеявшись, что он приведет флигель в порядок и вызовет столяра. Иван Александрович проспал вплоть до самой пятиминутки и вынужден был спасаться бегством: то есть наскоро влезть в штаны и пуститься рысью в зал конференций. Никто поначалу не обратил внимания на его взъерошенный вид и халат, застегнутый не на ту пуговицу. Пока он расспрашивал дежурных врачей и изучал сводку, ежедневно подаваемую в область, кто-то наткнулся на разбитое стекло и позвал больничного сторожа. Сторож был известен больнице как дядя Петя. Он использовался скорее как дворник, нежели охранник: чистил дорожки от снега зимой и от листьев в остальное время года, а еще дольше – сидел в хибарке возле ворот и поднимал и опускал ручной шлагбаум; в Петровском тогда наркоманов не было и грабить больницу было некому. Он настолько отошел от своей исконной сторожевой функции, что умудрился до сих пор ничего не знать о том, что главный врач использует флигель не по назначению, в далеких от службы целях, и, когда увидел следы и последствия взлома с проникновением, то совершенно потерял голову и на свой страх и риск вызвал в больницу патруль милиции. С патрульным приехал заместитель районного начальника: дело было необычное и, как всякое из ряда вон выходящее событие, вызвало общее любопытство, не обошедшее стороной и высокое начальство. Поскольку дверь была заперта, влезли в раскупоренное окошко и открыли санэпидотдел изнутри: здесь взору профессионалов и добровольных сыщиков предстал разобранный диван с неприличной сумятицей простыней и двумя тесно соприкасающимися, как бы целующимися подушками.
–Любовники влезли,– сказал заместитель начальника, имевший большой опыт розыскной работы.– Простыни, однако, оставили. Думают еще раз прийти: можно засаду ставить...
Горячие головы предлагали немедленно снять отпечатки пальцев и главное – подошв с подоконника, по которым легко было выйти на преступника, потому что в Петровском мало кто ходил в ботинках: все больше в сапогах и валенках – но заместитель, не любивший плясать под чужую дудку и знавший, что в его работе лучше семь раз отмерить, чем один – отрезать, придержал их пыл и направил свои стопы к Ивану Александровичу: если не за разъяснениями, то за советом и, возможно, – успокоением. Иван Александрович только что кончил пятиминутку. Он вел ее в этот день без обычного своего блеска и как раз собирался умыться и побриться, когда в кабинет вошли четверо: замначальника милиции, рядовой милиционер, дядя Петя и Таисия, которая знала, конечно, что за птица ночевала в ее гнезде, но помалкивала и притворялась сонной тетерей – сама же в душе на чем свет стоит кляла любвеобильного и безответственного руководителя. Тому пришлось ломать комедию. Он хорошо знал милицейского офицера и, не зайди дело так далеко, шепнул бы ему на ухо, что было в действительности, но теперь, когда поднялся шум, это признание могло навредить ему: заместитель, при всем их взаимном уважении, вернувшись к себе, непременно бы сообщил новость отделению, и к вечеру все Петровское знало бы, что главный врач сам к себе залез в форточку. Пирогов сумел спустить дело на тормозах и обещал сам во всем разобраться – тем более что Таисия, осторожно ему помогавшая, заверила милицию в том, что из флигеля ничего не пропало. До снятия отпечатков пальцев и подошв дело, таким образом, не дошло, но сообща и сгоряча было решено: дяде Пете в конуре не сидеть, денег с въезжающих не брать, а ходить днем и ночью по территории, смотреть, целы ли рамы и форточки, и при необходимости заглядывать в окна – едва не стучать в колотушку. Ничего хуже Иван Александрович ни для него, ни для себя самого придумать не мог, но так уж заведено, что, когда приходит роковой час, мы сами роем себе яму и подписываем свой же приговор.
Явка была безнадежно провалена: нечего было и думать о том, чтоб в ближайшее время воспользоваться ею снова. Мало того. Общественный разум, движущийся, как известно, в потемках и медленно жующий огромными нерасторопными челюстями, однажды вцепившись во что-нибудь, в конце концов всегда домелется до истины. Один вспомнил прогулки главного врача по территории в вечернее время, другой – его растрепанный вид и небритую физиономию на пятиминутке в день случившегося, третий – перекошенный халат, в котором одна пола с избытком перехлестывала другую: все вместе же уверились в том, что во флигеле был не кто иной, как сам Иван Александрович, а с кем – тут досужие головы не то гадали вслух, не то про себя догадывались. Никто не мог понять только одного: зачем было лезть в форточку, когда есть ключ от двери – тут народная фантазия останавливалась: она строит свои догадки на логической цепи событий и не хочет принимать в расчет случайности, для нее слишком пресные и посредственные.
–Черт знает что!– кипел и жаловался Иван Александрович, вызвав к себе для этого Ирину Сергеевну, которая в целях конспирации прихватила с собой кипу амбулаторных карточек.– Своими руками все разрушил! Загубил такую хату! Дядя Петя этот! Я им всем ставки поснимаю!
–Очень хорошо, что так получилось,– не то дразнила его Ирина Сергеевна, не то говорила правду.– Только теперь поняла, какая гора с плеч свалилась. Это то же, что спать на вулкане, было...
Иван Александрович ее не слушал.
–Ко мне на дачу поехать? Там железка есть: если теплей станет, ее хватит... Но там снегу: не до колен даже, а по уши, не продерешься: хоть бульдозер вызывай... Дети были – надо было их подбить на это дело... И ты тоже! Всегда надо друг друга подстраховывать. Пожалела шубу свою, а я теперь один обо всем думай!
–Так и должно быть: ты у нас начальник. Можно идти?
–Что вечером делаешь?.. А, черт, забыл совсем! Памяти никакой нету...
На этом пагубные последствия празднования Дня защитников Родины не кончились, а только начались.
Спустя три дня Татьяна, не постучавшись, вошла к ней, на ее половину. Она была сама не своя: несобранная, нечесанная, дурная...
–Случилось что?– сразу же спросила ее Ирина Сергеевна.
–Геннадий отсутствует.
–Как это?
–Ни дома, ни на работе...– Татьяна, качнувшись, села с размаху на стул возле стола, за которым работала Ирина Сергеевна, и так же с избытком, вкруговую огляделась.– Все читаешь?
–Пишу. Истории не успеваю сдать вовремя.
–А я не разглядела.– Татьяна расселась пошире.– Книги кругом – поэтому.
–Запил?
–Товарищи говорят, нет этого... У бригадира отпросился... А для меня нет его...
Ирина Сергеевна присмотрелась к ней повнимательней:
–Выпила, что ль?
–Было дело... Сразу не заметила?
–Я с детьми работаю – не привыкла... Зачем он это делает?
–Меня изводит... Третирует...– с трудом выговорила она иностранное слово.– Разлюбил, наверно... А я сразу почувствовала. Когда вы ушли... Холодный... Сила есть, а ласки нету. Грубый... Вы мне его испортили...
Ирина Сергеевна была ко всему готова – только не к этому:
–Это как же?
–А шут знает как... Вас, грамотных, не разберешь...– Она поглядела на Ирину Сергеевну трезвее, проговорила в раздумье:– Пришла со своим хахалем: в другое место не пустят, а здесь не взыщут, не выгонят... Вы развратничаете, вам можно – вот он и взъелся: почему мне нельзя?..– и замолкла, предавшись мстительному чувству.
Ирина Сергеевна оскорбилась, но, учтя ее состояние, решила не показывать этого.
–Сама же пригласила?– возразила она только.
–Звала, конечно!– с досадой согласилась та.– Не подумала... Кто ж наперед знает? Знала б, говорят, где упасть...
–Развратные мы, значит, оба?..– начала между тем сердиться Ирина Сергеевна: хотя, странное дело, некий молчащий угол в ее душе не был уверен в справедливости ее гнева.– Сама же замужем?
Татьяна глянула непонятливо:
–Да мы, Ирина Сергевна, люди маленькие – с нас и спрос такой же.
–А мы большие?
–Вы на виду, образованные, влиятельные... Что муж? Его пять лет как нет: отсутствует – как не согрешить?..– Безмолвный уголок в душе Ирины Сергеевны взял верх, вытеснил все прочее, и ей стало стыдно за свою несдержанность. Татьяна увидела это и сменила тон:– Ладно. Ты меня извини... Что делать, ума не приложу... Я уже к нему привыкла...– и ушла – чуть более твердой походкой, чем явилась...
Потом Геннадий объявился. Ревнивый запой его кончился, он вернулся душой и телом к возлюбленной, но, в возмещение причиненного ему морального ущерба, потребовал, чтобы Ирина Сергеевна немедля съехала с квартиры. Татьяна, обрадованная его возвращением, поспешила поделиться радостной вестью с жиличкой, а последнее обстоятельство поведала как бы вскользь, походя.
–Никуда ты отсюда не съедешь!– клятвенно заверила она ее.– Ишь, какую моду выдумал – распоряжаться! Что хочу, то и ворочу: будто настоящих хозяев нет! Никогда этому не бывать: живи как жила и всем как своим пользуйся!..-уверяла она, но Ирина Сергеевна не слишком полагалась на нее и оказалась права: Татьяна вскоре повела себя вперекор своим обещаниям, начала придираться по хозяйству (не то взяла, не туда положила), дулась, не заговаривала с Ириной Сергеевной и утратила всякий интерес к ее частной практике. Упрямый Геннадий, мстя докторам, давил на нее и гнул свою линию, она противилась только из принципа, а Ирина Сергеевна оставалась крайней в этом противостоянии, и ей больше всего и перепадало...
Может быть, на этом все бы и кончилось: Геннадий бы угомонился, Татьяна успокоилась и Ирина Сергеевна осталась бы в полюбившейся ей комнате, где все: и расшитые рушники, и кружевные накидки на подушках, и фотографии на стенах – напоминало родные места, если бы не еще один и решающий удар судьбы, слепым орудием которой стал Коля – тот, которого она вылечила от сыпи и зуда и который относился к ней как ко второй матери. Но он ни в чем повинен не был: в ошибках детей всегда виноваты взрослые.
Было так. Кузьма Андреич не добился от своих, как он говорил, обормотов сочинения на свободную тему и решил облегчить им задачу и освободить от наиболее трудной и мучительной задачи всякого писателя – поисков того, что достойно пера и последующей передачи на суд читателя. Он предложил пятому классу написать сочинение на тему: "Как я провел День Восьмое марта". День Восьмое марта Коля никак не провел: дома по этому поводу ничего не предпринималось – от Мужского дня никак не могли отойти, а на улице этот праздник известностью не пользуется и проходит незамеченным: разве только мальчишки лишний раз дернут девочек за косички. Писать было не о чем, и черт дернул его поменять шило на мыло, спутать день нынешний с днем вчерашним, сдвинуть события во времени. В практике мировой литературы этот прием называется анахронизмом, он используется авторами в разных целях и уголовно не наказуем. Иначе было у Коли. Во-первых, вышло колоссальное недоразумение, во-вторых, когда оно выяснилось, лучше не стало, а получилось еще хуже. Он написал в своем простодушном и правдивом (с поправкой на сдвиг во времени и несоответствие в праздниках) сочинении (где мы опускаем орфографические ошибки) следующее: "У нас был дядя главный врач. Его зовут Иван Александрович. Он тоже доктор, как Ирина Сергеевна, но только главный. Мама и дядя Геннадий приготовили им угощение. Ирина Сергеевна тоже помогала, потому что была рада, что дядя главный врач придет к нам на огонек. Так говорится, когда кто-нибудь увидит свет в окошке и идет к нему через весь поселок. Я очень люблю Ирину Сергеевну, потому что она вылечила меня от почесухи..." и так далее.
Можно представить себе, какое действие возымели на учителей Петровской десятилетки эти откровения. Конечно же, виноваты во всем были Кузьма Андреич и его завуч, временная учительница Коли, Валентина Егоровна. Нечего было давать детям такие задания и въезжать на них, как на троянском коне, в чужие семьи, но если ты уже влез и проник, то прочти и забудь – Кузьма Андреич же показал безыскусное Колино творение Валентине Егоровне, а та пустила текст по рукам: дня не прошло, как содержание его дошло до супруги Ивана Александровича. Галина Михайловна и так с трудом терпела новую связь мужа-ветреника, которая была, кажется, опаснее прочих и имела свойство так или иначе узакониваться. Проявления ее она видела ежечасно в изменившемся поведении Ивана Александровича: он делался все более невоспитан, несдержан и раздражителен и безбожно врал ей, выдумывая самые фантастические поводы и предлоги, чтоб уйти из дома. Но все это было пока что их личным, семейным делом и никого больше не касалось, теперь же вышло за пределы дома: самые неподходящие для этого люди начали выражать ей соболезнование и часто лицемерным и втайне злорадным образом. Этого она стерпеть не смогла и устроила Ивану Александровичу взбучку с предложением немедленно определиться и оставить в покое либо ее, либо злосчастную Ирину Сергеевну.
К этому-то Иван Александрович как раз готов и не был. Характерной особенностью внебрачных связей является невозможность сделать выбор в пользу одной из двух женщин (или мужчин: чтоб дамам не было обидно). Нельзя, вообще, выбрать между молодостью и зрелостью и поменять день сегодняшний на вчерашний: как следствие этого, наступает расщепление души на две части, равные или неравные – это уж как придется. Но если отвлечься от вечных истин, до которых Ивану Александровичу было мало дела, то больше всего его возмущал гнусный поклеп относительно того, что дело происходило в День Восьмое марта. Если вернуться к вопросу о неравнозначности наших праздников, то нетрудно заметить, что провести вечер с любовницей в День защитников Родины и в Международный женский день вовсе не одно и то же. Восьмого марта он провел в трудах: ездил по поводу все тех же досок, так как анютинский председатель выбрал именно этот день, с большим отлагательством, для выполнения строительных обязательств. (Если быть до конца правдивым, то он и вправду звал с собой Ирину Сергеевну, но она не захотела провести праздник на лесопилке и потом у него на даче, где было еще слишком холодно, несмотря на раскаляемую добела печку: дом был кирпичный, и его нужно было обшить изнутри тесом, чтоб стены держали тепло, а не грели собой лесной воздух.)
Идти со всем этим к Кузьме Андреичу и требовать от него сатисфакции и публичного опровержения школьного сочинения было бы, во-первых, совершенно невыносимо для гордого Ивана Александровича и, во-вторых, что важнее – глупо и бессмысленно. В ярости Иван Александрович направился к Татьяне и Ирине Сергеевне, рассчитывая хоть там найти правду и защиту от клеветы, ничем не обоснованной. Тут он попал в пекло. Новость о литературном дебюте и шумном успехе сына дошла и до Татьяны, и она, тоже в гневе, учинила ему цензурный разгром и почти жандармское следствие. Обычно она его не била, но в тот день он схлопотал пару подзатыльников, и они вырисовывались красными позорными пятнами на шее и клеймили его боязливую творческую душу: он, говоря проще, плакал из-за них, грустил и сильно расстраивался.
–Ишь, какой писатель выискался! Кто тебе разрешил писать, что дома делается?! Теперь так и будешь всем докладывать, кто к кому ходит? Мало ли кто к нам в гости может прийти!.. Почему не показал мне? Я же тебе велела!..
–Как я показать мог? Когда это классное сочинение было?
–Мог заранее план составить! Он предупреждал вас?
–Предупреждал.
–И что тогда?!
–Мне в классе только в голову это пришло. Раньше не приходило.
–Осенило, значит? Лучше бы тебе ничего в нее не входило! Что другие написали?
–Как мать пироги печет.
–Весь класс одинаково?
–Почти что. Сонька Федорова подсказала.
–И все написали? А хорошо, если у двоих-троих в этот день пироги ставили. И правильно! Видишь, какие все умные! У них пирогов не пекут, а они написали! Нашли выход из положения! А он – на тебе: простая душа, соврать не может, все описал – кто ходил к нему и что делали!.. Геннадия зачем сюда припутал? Что ты там написал вообще? Чем мы тут занимались?
–Ели и пили.
–Обжоры, видишь, какие нашлись и пьяницы!.. И ничего больше?..
–Еще написал, что разговаривали.
–О чем?– ужаснулась мать.
–Я этого не написал. Не такой уж я глупый.
–Да, не такой! Вполовину только!..
Кроме них в следственной комнате находились еще, в качестве понятых, Ирина Сергеевна и Иван Александрович. Ирина Сергеевна до поры до времени помалкивала, Иван Александрович, скорбный и пасмурный, раздумывал над тем, вмешаться ли ему в дознание или послать все к черту. Татьяна посмотрела на него, вошла в его положение:
–Вот и дядя главный врач спрашивает, что это ты про восьмое марта пишешь, когда все раньше было. И его тоже подвел, поставил в неловкое положение. У него восьмого марта дежурство было, а он, если тебя послушать, черт-те чем занимался, на работе отсутствовал!
–А что мне про восьмое марта было писать?..– Коля устал радеть за правду, но не переставал защищаться.– Как ты стирала?
–Да хоть это! Стирала, мол, а что, не важно, это вас не касается! Я ей воду подносил!
–Это неинтересно.
–А врать про восьмое марта интересно?.. Так бы и дала тебе по уху!
–Дала уже!.. Я Кузьму Андреича попросил: можно про другой день написать?
–А он что?
–А он не разрешил. Меня, говорит, именно этот день интересует.
–Тоже мне – любитель женский! А ты бы написал – без его согласия!
–Я и написал. Про другой день только...
Круг замкнулся. Нечего было терзать дальше упрямого и правдолюбивого мальчишку, Ирина Сергеевна вступилась за него:
–Что пристали к Кольке? Он не виноват ни в чем. Правду написал подумаешь, числа спутал. Не из-за них же весь сыр-бор разгорелся.
–И из-за них тоже,– внушительно возразил Иван Александрович.– Я из-за него последним вралем выгляжу.
–Да ты и без него им выглядишь. Все ведь на вранье замешано – одним больше, другим меньше. Ты только не пиши, Коля, об этом.
Иван Александрович сердито смолк, а Коля клятвенно пообещал:
–Я, Ирина Сергевна, никогда ни о чем больше писать не буду!
–И письма матери?..– осведомилась Татьяна и, не дожидаясь ответа, перекинулась на докторов:– А я вот что думаю. Чтоб ему писать больше не о чем было, надо бы расстаться нам, Ирина Сергевна. Я уже говорила вам – тогда этим и кончилось, а теперь, гляжу, решать надо. Пока это взрослых касалось, один разговор был, а теперь, когда Кольку припутали, – другое дело стало...
Она, конечно, фальшивила. Колька нужен был ей для отвода глаз, как предлог для отказа, но спорить не приходилось: это было ее право – решать, что ей нужно и как объяснять, чтоб выглядело приличней.
–А он тут при чем?– навострился Пирогов, который (надо отдать ему должное) при этом повороте событий перестал думать о себе, встревожился за Ирину Сергеевну.– Ты погоди с плеча рубить. Так эти дела не решаются. Надо сначала другое жилье найти. У нас с тобой договор заключен.
–Мало ли, договор?.. У меня положение меняется. Замуж выхожу.
–За Геннадия?
–А за кого еще?.. Как нам тут втроем жить прикажете? Или вчетвером все время Кольку забываю. Другого жилья разве нет?
–С этим не так все просто. Желающих мало. А зимой, вообще, считай дохлый номер... Так что ты нам срок дай, по меньшей мере. Если не хочешь, чтоб всерьез поссорились. Жизнь впереди большая.
–Ищите,– безразлично уступила она.– Только не слишком долго. Вы уж извините меня, Ирина Сергевна. Хорошо было с вами, да не судьба, видно. Надо отношения свои оформлять: не тот возраст – по углам скитаться и от чужих глаз прятаться...– и выразительно глянула на обоих...
До Коли дошел наконец смысл сказанного матерью.
–Ирина Сергевна уедет, а дядя Геннадий здесь жить будет?..
В голосе его звучала плохо прикрытая враждебность, и Татьяна огрызнулась:
–Не нравится?.. Тебя забыла спросить!
–А меня никогда ни о чем не спрашивают!..– и Коля, обнаруживая характер, рывком поднялся со скамьи подсудимых и ушел к себе в комнату, обретая на ходу, в поступи и осанке своей, нечто прокурорское и прямо противоположное его недавнему состоянию...
–Сколько ему?– иным, спокойным и непредвзятым тоном спросил Иван Александрович.
–Двенадцать будет.
–Сложности возникнут,– пообещал он.– Подумай, прежде чем решиться замуж снова выходить...
–Разберусь,– прервала она его, хотя в эту минуту у нее были те же мысли и сомнения.– Другого все равно нет.. Это у вас, образованных, легко: не одна, так другая, а у нас трудно.
Иван Александрович и не думал обижаться.
–А я полагал, у нас, интеллигентов, все сложнее? Не так?..– обратился он к Ирине Сергеевне, желая покончить нелегкий разговор шуткой, но она не расположена была шутить:
–Это у всех сложно. Ищите мне, Иван Александрович, новую квартиру. У нас это в договоре значится...
Они сели во дворе у Татьяны. Их могли заметить соседи, но это было лучше, чем идти, в создавшейся обстановке, у всех на виду по главной улице Петровского.
–Дело скверное,– признался он ей без утайки.– Желающих не будет – такой опыт есть уже... Подадим объявление, конечно, но надежды мало... У тебя нет каких-нибудь тяжелых детей, которые бы нуждались в круглосуточном наблюдении?
–Нет,– сказала она.– Да и не хотела бы я по ночам на дому работать.
–Это ясно,– кивнул с пониманием он.– Но это так – для начала говорится, а потом будешь спать сколько захочешь.
–У меня, боюсь, все наоборот будет: сначала отказываться буду, потом сидеть.
–И это верно...– согласился он.– Есть еще вариант с зайцевской квартирой. Я тебе говорил о ней.
–И что для этого нужно?
–К Зайцеву прежде всего пойти и тебя ему представить.
–И он увидит меня и отдаст свое жилье?
Пирогов озадаченно поглядел на нее: он сам не был в этом уверен.
–Он уезжает скоро... Тут вообще все должно перемениться. Все зависит от того, кто на его место придет. А квартиру в любом случае надо засталбливать – иначе ее другие уведут... Пойдем, словом. Я сегодня же к нему зайду, поговорю предварительно.
–Где он живет?
–В моем доме...– и, заметив колебания на ее лице, прибавил:– Не робей. Все пустое, когда о жилье дело идет. Дело капитальной важности. Где-то жить да надо...
Ирина Сергеевна бывала в этом доме по вызовам – единственном пятиэтажном доме в Петровском, хотя и не заходила в подъезд, где жил первый секретарь; при входе здесь сидела вахтерша, лицо для райцентра самое необычное и, можно сказать,– экзотическое. Сам Зайцев был сравнительно молод (ему было около сорока), который в первую минуту знакомства производил впечатление человека обязательного и даже обаятельного. Он любезно принял их, усадил в кресла и самолично принес с кухни заготовленные заранее чайник, чашки и вазу с сушками. На этом чайная церемония кончилась, не успев начаться: до чая не дотронулись, и он послужил скорее украшением разговора, чем его дополнением. Такой же декорацией оказалась и первоначальное гостеприимство хозяина.
