Текст книги "Каменная баба"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)
Взявшиеся откуда-то тучи заволокли небо и в считанные мгновения превратили его в серый перевернутый вверх дном котел, из которого повалил крупный снег, быстро залеплявший ветровое стекло, так что оконные дворники не успевали счистить хлопья. Они вышли из машины. Все кругом было единое месиво, предметы утратили определенность и четкость положения в пространстве. Одинокий дом на большаке, у которого они четверть часа назад остановились и свернули к Ивановке, стал не то плыть у них перед глазами, не то попеременно приближаться и удаляться; дорога под ногами – и та начала растекаться по полю, и оно само утратило былую недвижность, обрело жизнь, поползло, влекомое непрерывно усиливавшимся ветром.
–Где мы хоть?– спросил Пирогов.
–Не разберу!.. То есть знаю, конечно: недалеко от большой дороги, но где в точности, не скажу... Хотя езжу здесь десять лет. Ни столба, ни дорожного знака! Раньше хоть столбы ставили – к чему лошадь привязать!..-Иван шагнул, рухнул по колено, ступил в другом направлении сначала было твердо под ногами, но в следующий шаг он провалился снова.
На Пирогова все это произвело впечатление.
–В Александровку поворачивай. В Ивановку в следующий раз съездим.
–А больные?– напомнила Ирина Сергеевна, но Пирогов был уже не тем, что прежде.
–Больные везде есть – этого добра хватает. Гони в Александровку.
–Поздно.– Лукьянов дал обоим выговориться, прежде чем произнес свой приговор.– Я теперь ни туда, ни обратно дороги не различаю.
–Вон же дом тот – туда и едем. По собственным следам.
–Дом я вижу, а вот следы – не очень. Ветер. Снег – черт бы с ним...
Действительно, ветер задувал все сильнее и снег уже не столько валился сверху, сколько боком перемещался по земле, пересыпался с места на место, мел по полю, будто поднятый с лежанки огромной метлой небесного хозяина.
–Попробуем все-таки,– сказал Пирогов.– Не сидеть же...
Они сели в машину, но она забуксовала на прежнем месте: будто, пока они ходили, под ней подсыпалось снегу.
–Лучше в таких случаях вообще не останавливаться.– Лукьянов прибавил газу – колеса врезались в рыхлый снег и окончательно в нем зависли.Все,-решил он и перевел мотор на холостой ход.– Не едем никуда, ждем у моря погоды...– и устроился поудобнее, готовясь к длительному простою.
Ирина Сергеевна поежилась.
–Представляю себе, что здесь бывает, когда мотор глохнет.
–Это вы себе и представить не можете!..– Иван глянул многозначительно.-Сейчас что? Сидим в тепле, языки чешем. А глохнет если?!.
Пирогова такие посиделки не устраивали.
–Нет, Иван, ты что-то не то говоришь... Ирину Сергевну пугаешь или меня разыгрываешь?.. Чего ждать? Когда дорога установится?
Лукьянов помолчал, прежде чем ответить: он много чего в жизни не любил, и в частности – лишних докладов начальству.
–Кончится метель, пойду искать большак. Он тут рядом – километра не будет. Но это когда уляжется все. Пока эта понизовка метет, туда и пешком идти нельзя – закрутит в два счета, запутает.
Пирогов вынужден был согласиться:
–Ладно. Давай тогда завтракать. Где, Ирина Сергевна, пирожки ваши?
Ирина Сергеевна полезла за узелком.
–Я уже как та шинкарка, которая для постоянных посетителей фирменное блюдо держит,– не преминула заметить она, но пирожки, конечно же, достала.
Иван Александрович съел один, другой, третий: видно, не знал счета в подобных случаях.
–Почему, Иван, ты сказал мне, чтоб я с ним осторожничал?
–Деньги вперед не давайте. Не отдаст. Сам говорит: деньги – потом, а то я как схвачу их, так рука потом разжаться не может.
–Так и говорит?
–Почти что.
–Хороший человек... Но мы услугами расплачиваемся. Дело беспроигрышное.
Лукьянов скорчил неопределенную мину:
–Но и не очень выигрышное... Нет, Ирина Сергевна, никогда моя Нюрка таких пирожков не напечет! И рядом вас нельзя ставить.
–Не я их пекла.– Она устала повторять эту фразу.
–Какая разница – вы, нет!– с досадой проговорил он.– Вы к этим пирогам, Ирина Сергевна, очень идете и удачно с ними гармонируете... Ну что ты скажешь?..– вздохнул он, поглядев в молоко метели, заливавшее окна машины, в окружающие их снежные сумерки...– И день ведь – самое начало. Что вечером-то будет?..
Их снял с якоря, выручил тракторист из Ивановки, едущий в Петровское за водкой: подтянул их канатом к своему следу, который тянулся прямиком до Ивановки и которым можно было пользоваться без опаски – даже в эту метель он был достаточно утрамбован полновесными тракторными гусеницами.
–А обратно приеду – еще надежней будет, с комфортом назад поедете,-подбодрил он их и затрясся, затарахтел за водкой дальше...
–Никогда я их не любил,– проворчал Иван,– дороги уродуют, а сегодня как ангела какого встретил...
Машина легко взяла старт и как ни в чем не бывало покатила по лапчатым следам недавно проехавшего железного чудовища.
–Смотри, едет!.. Чудеса, да и только!..– обрадовался Лукьянов, и они, забывая свои недавние несчастья, устремились в Ивановку, на помощь малолетним пациентам, также терпящим бедствие, по уверениям сердобольной Ирины Сергеевны.
12
Изба, куда их привел не столько адрес, сколько подсказка ивановских жителей, потому что адресов здесь как бы не существовало,– была сумрачная, подслеповатая, низкая. Это была не изба, а если так можно выразиться, вывернутый наизнанку погреб. Собирался он из толстых, в широкую ладонь, полос дерна: их нарезали острыми лопатами, переворачивали корнями кверху, сушили в течение дня и затем слагали из них, как из кирпичей, стены. С будущего пола срезали верхний слой, толкли под ним землю; над возведенным остовом ставили двухскатную, под тупым углом, деревянную крышу с редкими стропилами, которую, за неимением другого кровельного материала, крыли теми же вековыми степными дернинами. Это были времянки, но для многих они становились постоянным местом жительства. Лукьянов заглянул внутрь, но, удовлетворив минутное любопытство, от дальнейшего осмотра отказался: он не любил зрелища грязи и нищеты – был из тех, кто, повстречавшись с ними однажды, на всю жизнь сохраняют к ним устойчивую неприязнь, словно они не перестают напоминать им их собственные былые невзгоды...
–Пойду по делам, что ли...– У него и на Луне – высадись он там с десантом – тоже бы нашлись собственные дела, требующие его немедленного присутствия...
–Что такую грязь развел?– с брезгливостью спросил Пирогов хозяина, встретившего их на пороге дома и имевшего вид задумчивый и рассеянный, будто он занят был в эту минуту решением задач из разряда вечных и трансцендентальных. В любой деревне есть такие невостребованные, ничем не занятые философы: они охотно принимают участие в любом разговоре и первые на него откликаются.
–Разве это грязь?– встрепенулся и живо отозвался этот.– Грязи настоящей не видели...
Иван Александрович недоверчиво посмотрел на него:
–На вашей ферме, что ли?
–Почему на ферме? Мало ли где грязи нет? Если посмотреть как следует, везде найдется...
Суждения его выстреливались как пробки из шампанского: без задержек, без предварительного обдумывания и последующего ожидания ответов. Страх и защитное свойство души проглядывали между тем за этим кантианским фасадом: несмотря на отвлеченный вид и умственную рассредоточенность, хозяин стоял на страже своего жилища и палил напропалую – как по воробьям из пушки. Иван Александрович, по наблюдательному уму своему, понял это, но, по черствости душевной, не захотел входить в его положение.
–Где хозяйка твоя?– Он подумал, что ему, как всегда, легче будет договориться с женщиной. Тот помешкал, кликнул жену, оборотился для этого в темноту жилища, где лишь угадывались силуэты печки, стола и женщины: окна в таких строениях делались узкими прорезями – иначе бы заваливались лишенные арматуры стены. Хозяйка, прятавшаяся в полумраке, трусливо вышла на люди.-Говорят, у тебя зараза объявилась? Инфекция?..
Он сказал это без всякой угрозы в голосе: просто перешел от проволочек к делу, она же сразу и насмерть перепугалась.
–Где?!.– Ужас охватил ее еще до их появления: с того момента, как соседки, опережая гостей, предупредили, что ее разыскивает высокое начальство; он удвоился, когда к их забору подкатила машина с красным крестом, и теперь, что называется, достиг своего апогея.
–Где?!– передразнил ее Пирогов.– По воздуху летает,– и она, обезумев, поглядела вверх: в поисках летающей нечисти. Это была невзрачная плоскогрудая дерганая женщина в грязной белой кофточке и несменяемой черной юбке до пят.
Ирина Сергеевна пришла к ней на помощь:
–Вы мне приводили ребят на прошлой неделе. Я в их сыпи не разобралась приехала вот с главным врачом посоветоваться. Не помните?..
Хозяйка вгляделась в нее. В разрумяненной, облаченной в мех и в шаль, словно выехавшей на загородную прогулку, Ирине Сергеевне нелегко было узнать поликлиническую докторшу, запомнившуюся ей сосредоточенно ровным лицом и накрахмаленным, без складок, белым врачебным халатом, – но она ее все-таки признала:
–Вы это?.. А я не сразу против света разглядела...– и тут же напала на мужа, что было признаком начавшегося успокоения:– Когда лампу в доме ввернешь?!.– Тот не ответил, но, в свою очередь, чинно и со степенной грацией подал Ирине Сергеевне табурет: в благодарность за душевный подход и человеческие интонации в голосе. Что касается Ивана Александровича, то он давно уже, не дожидаясь приглашения, сел на что-то колченогое, шаткое и скрипучее.
–Ребята где?– спросил он.
–В школе. Придут сейчас.
–Гони их сюда. Некогда рассиживаться...
Хозяйка накинула на плечи телогрейку и серую шаль, побежала к детям: на селе была начальная школа. Пирогов подошел к печи, осмотрел ее. Хозяин безучастно взирал на его действия.
–Не обедали еще?
–Нет. Вечером садимся. Собрамшись.
–А дети как? Они же есть хотят?
–Их в школе кормят.
–Я и забыл... Мы их сейчас с обеда сорвем?.. Здесь готовите?..– Пирогов снял с печи сковороду, оглядел ее.– Из чего она?
–Из латуни, думаю.
–Из чего?
–Латунь. Металл такой... Мы ею не пользуемся. Берите, если нужно.
–Зачем она мне? Если ты ею не пользуешься?..– и Пирогов счел наконец нужным объясниться:– Мы ищем, отчего у твоих детей короста по телу пошла... Самогон не варишь?
–Зачем?– возразил тот.– Не было такого. Кого хотите, спросите.
–Да разве кто скажет?..– Пирогов взял в руки кастрюлю, заглянул внутрь, поморщился:– Не чистите совсем?..– Он поставил ее на место, объяснил Ирине Сергеевне:– Я однажды массовое отравление видел: полсела за животы хватались и до ветру бегали. Там, правда, не сыпь была, а кайма на деснах. Она меня и просветила. Свинцовое отравление – никогда не видела? В самогонный аппарат свинцовую трубку вставили. И где нашли только?
–В аккумуляторе.– Хозяин прислушивался к их разговору.– Я техникой интересуюсь. Когда хожу, обязательно под ноги смотрю и в сарай несу. У меня там склад настоящий. Коллекция.
–А этот аппарат я на чердаке у одного раскопал,– продолжал Пирогов, не обращая на него внимания.– У него в семье болели всего сильнее. И дети тоже.
–А дети здесь при чем?– удивилась Ирина Сергеевна.
–Тоже сосали... Я у хозяина из-под тряпок агрегат этот вытащил: я тогда помоложе был, настырнее. Клялся, что не его, и соседи отрицали, но вздули его потом сообща и как следует. Чуть полсела не отравил.
–И дальше что?
–Да ничего... Сменил трубку и до сих пор гонит, наверно. Уже без вредных последствий... У тебя такого нет?– на всякий случай спросил он хозяина.
–Чего?..– не понял он, потому что забрел в воображении уже в самые далекие технические дебри.– Трубки? Трубки нет. Поискать можно, но это летом. Сейчас туда не подступишься. Смерзлось все.
–Ладно, летом к тебе приедем,– и повернулся к Ирине Сергеевне:– Этот не гонит, конечно. Иначе бы давно избу спалил. Хоть она и земляная... Пойдем на улицу. Снег вроде кончился...– Хозяин, выслушав последнее замечание, пропустил его нехотя и с немым укором: на этот раз всерьез на него обиделся...
Перед домом был узкий проходной двор, стесняемый невысоким сараем и небогатой поленницей дров: их здесь было мало. Снег перестал идти, но небо оставалось заволоченным низкими тучами. Все в природе было белого или черного цвета или промежуточных градаций серого.
–Гляди, машины нет уже. Могли бы посидеть. И тут левую работу нашел. Гнать бы его в три шеи... Идут вон, обормоты твои. Пойдем в избу, пока не увидели...
Но было поздно. Дети, которых мать вела за руки, увидев врачей, вырвались и попрятались от нее с криками кто куда: за сарай, за отхожее место – насилу уговорили их войти в дом и раздеться. Сыпь, при первом и беглом ее исследовании, оказалась чесоточной.
–Чесотки никогда не видела?– шутливо поддел Пирогов свою подчиненную, не обращая внимания на действие, производимое его словами на родителей: мать остолбенела, а отец сделался еще более рассеян: до него стал доходить скрытый смысл последних пяти или шести лет его существования.– Она, родимая... А я уже сыскной деятельностью занялся...
–У нас ее не было,– защитилась Ирина Сергеевна, которая тоже – хотя и по иным соображениям и на другой манер – была уязвлена его диагностикой.
–Была. Она везде есть. Не показывали просто. У нас учат только тому, что реже всего встречается... В область о ней только не сообщай. А то снова взгреют... За что, неизвестно...– Он все поглядывал на сыпь с разных сторон: то с ближнего, то с дальнего расстояния – и удостоверивался в правоте своего предположения.– Я вот Наталью Ефремовну сюда пришлю, а то она все в кабинете своем сидит-ждет: не то больных, не то жениха своего. Гляди...– и он перечислил и показал ей основные признаки чесотки.– Говорят, она иначе теперь выглядит: шведский клещ объявился – но я старый только вижу: тот, видно, до нас еще не добрался...
Ирина Сергеевна с тройным усердием всматривалась в красные полоски и закорючки на теле худосочного мальчика. Между тем пережитое ею разочарование и мнимое унижение, связанное с тем, что она не установила простого, как выяснилось потом, диагноза, заставило ее взглянуть иначе на самого учителя. Иван Александрович, снисходительный и добродушный, в кратких, но метких словах, звучавших в одно время и весомо и вкрадчиво, расписал ей суть дела и этим пленил ее сердце: в разуме вообще, и в обучении в частности, больше чувственности, чем это принято считать в учебниках. То, что посвящение в профессию происходило в тесной и мрачной избе, а не в нарядной клинике, не убавляло, но лишь усиливало его воздействие: этот обряд предпочитает уединение и не любит тщеславной суеты и безликого мрамора. Он однажды уже понравился ей: когда встречал в аэропорту, но тогда это было минутное состояние, легко объясняемое волнением на новом месте,– теперь же она едва не влюбилась в него: ее не зря сызмала тянуло к преподавателям...
– Стой, не вертись!– прикрикнул Пирогов на мальчишку, который, скинув с себя одежду, стал выглядеть еще тщедушнее, но и теперь не хотел служить никому наглядным пособием.– Не колотись. А то клещей на меня натрусишь!.. Чешется?
–Еще как чешется, дяденька!– заныл тот.– Ночью так свербит, что кожу живьем сдираю!
–Ошметками? Вот они и есть самые заразные. И у тебя тоже так?-оборотился он к девочке, но та, увидав, до чего доводит его осмотр, уже натянула на себя платье, которое после долгих уговоров перед этим сняла, вцепилась в него обеими ручонками, уткнулась в подол матери и заорала благим матом.
–Началось!– Пирогов легко относился к жалобам и стенаниям взрослых, но сдавался при первых детских криках.– Как ты можешь с ними работать?.. Ты-то не чешешься?– Он искоса глянул на хозяина.
Тот задумался, на лице его отразились большие сомнения на этот счет, а жена, горевшая желанием вывести его на чистую воду, выкрикнула в самозабвении:
–Чешется! Чешется! Сколько я его знаю, все время чешется!
–Привычка,– возразил он и сказал с важностью:– Это синдром у меня. Фельдшер сказал. Диатеза.– Он защищался как умел, хотя и чувствовал, что в обороне его зияют бреши.
–Да ты к нему не ходил!– гвоздила его жена.– Понаслышке все! Чесоточный!
Дети молча и с упреком смотрели на отца, и без того не слишком здесь влиятельного.
–Я ж его за язык не тянул. Сам сказал. Синдром, говорит, диатеза.
–Так и сказал?– мельком заинтересовался Пирогов, но тут же соскучился.-Спите, небось, вповалку?
–Вместе!– повинилась женщина: это было ее ведомство.– Сначала ребята засыпают, потом мы. Здесь вот...– и показала на узел на полу, в котором хранилось общее белье семейства.
–Да тут как ни ложись: вместе ли, по очереди – все едино: клещ на часы не смотрит. Чесотка у вас – вылечим. Пройдет. Хуже, если б что другое было. Считайте, повезло вам... Прямо на земле спите?
–Почему?– уже и посмеялась она – но невпопад и льстиво.– Он щит кладет. Сам сколотил! Может, если захочет!.. А у меня нет ничего! Посмотрите?– и почти скинула с себя кофту.
–Не надо,– остановил ее Пирогов.– Значит, не любит тебя клещ – такое тоже бывает. Все равно: есть, нет – надо в бане помыться и серной мазью намазаться. Баня есть у тебя, хозяин?
–Найдем! За этим дело не станет.
–И детей вымой да натри. Да повтори с мазью завтра. Живете, как эскимосы. Или они теперь чище живут, моются? Мазь у Ефремова должна быть. Который у тебя синдром нашел.
–Детьми я займусь,– сказала вполголоса Ирина Сергеевна.– Тут всех подряд смотреть надо.
–А когда в Александровку поедешь?
–Завтра...
В тоне, которым она это сказала, было нечто ее выдавшее. Он пригляделся, почувствовал перемену, и она, застигнутая врасплох, немедленно отвела глаза в сторону.
–Ладно, разберемся... Пока что давай двигать отсюдова. Пока самим мазаться не пришлось...
Женщина, не обращая внимания на мороз, выбежала за ними, нагнала у калитки, позвала Ивана Александровича в сторону.
–Вы не говорите никому! Не дадут проходу! Ни мне, ни детям!..– и стала совать ему в бок кулак с трешкой: из-за нее она на миг задержалась в доме Пирогов не сразу понял, зачем она тычется.– Я ему всегда говорила: не чешись, не чешись! А он чешется, чешется, чешется!– повторяла она в исступлении: тоже, как муж, вспоминая их последнюю жизнь под новым углом зрения.– Это за мазь вашу!
–Мазь не у меня, а у Ефремова. Спрячь деньги!– распорядился он и с любопытством поглядел на взбудораженную, встрепанную женщину, которой все происшедшее придало некую дикую, почти сумасшедшую привлекательность.– Кто он у тебя?
–Механизатор,– пренебрежительно отвечала она, бог знает о чем в эту минуту думая.
–Зарабатывает хоть?
–Какое?! Как уборка, так всегда конбайн ломается! На части воруют, а он не видит!.. А детям не будет ничего?– заговорщически зашептала она и, ободренная тем, что Пирогов не уходит, а остается и ее слушает, жарко прижалась к его тулупу и еще раз попыталась украдкой просунуть деньги за пазуху.
–Перестань!..– Пирогов невольно отстранился от нее.– Что с ними сделать могут?– Он опешил от ее напора.
–На учет не поставят? Чесоточный?
–Окстись, нет такого... Как звать тебя?
–Марья.– Она поникла, поглядела на Ирину Сергеевну, стоящую поодаль у калитки, и вдруг увидела в ней соперницу.
–Полечите – все пройдет...– и пошел к Ирине Сергеевне – хозяйка же осталась где была: с невысказанным сожалением на бледном вытянутом лице, понурая и совершенно нечувствительная к холоду...
–Бабы,– сказал Пирогов Ирине Сергеевне.– Как беда, так на шею бросаются. Со своей чесоткой вместе...– и она простила ему и это: за двух освобожденных от мук юных страдальцев и за преподанный ей урок чесотки.-Может, поедем все-таки?– попросил он.
–Нельзя.– Она поглядела с благодарностью: будто была признательна ему за эту просьбу.– Надо смотреть всех. Я с этой сыпью столько времени потеряла. Забываю всякий раз, что нужно мнение других спрашивать...
Он не понял, озадачился, но не стал спорить. Они пошли к дому Ефремова, и было что-то неловкое в их совместной ходьбе: шаг не то сбивался от взаимного магнетизма, не то приноравливался друг к другу...
13
Больничная "Волга" стояла у дома фельдшера. Они вошли в сени, где и в самом деле было прибрано, подметено и выскоблено, как у невесты в день перед свадьбой. Судя по всему, хозяин и водитель перед их приходом ожесточенно спорили: Ефремов был зол, Иван разочарован.
–Поссорились?– Пирогов оглядел чисто беленные стены и вышитые рушники ивановского фельдшера, которому, по общему мнению, следовало родиться девушкой.
–Да вот! – Ефремов заиграл желваками и нервно блеснул глазами, что было у него высшей мерой сдержанного, подавляемого им гнева.– Требует – чего сам не знает!..
Ему было около тридцати пяти, лицо его, хотя и выглядело невыразительным и бесцветным, но сейчас было исполнено напряженной и скрытой от всех внутренней борьбы: глаза навыкате, а манеры, обычно церемонные и жеманные, теперь заострены и искажены засевшей в нем досадой. Он жил холостяком: чтобы поддерживать в доме стерильный порядок, который не потерпела бы ни одна здешняя молодка – в один момент бы все переставила и переложила по-своему, а для него это была почти что религия.
Лукьянов перебил его – хладнокровно и раздражительно разом:
–Не требую, а прошу, китайская твоя голова!
–Никакого порошка нет – одни предрассудки! Просто поддерживаю порядок! Неужели не ясно?!
–Конечно, не ясно,– вмешался, как всегда неизвестно на чьей стороне, Иван Александрович.– Как понять, когда с тараканами рождаемся и в гроб с ними ложимся?
–Крошки не надо на столе оставлять – их и не будет. -А куда их девать?-Лукьянов не любил, чтоб его поучали, да еще столь бесцеремонно.
–На улицу вынеси – пусть куры склюют.
–Кусок хлеба съел и неси-труси на улицу?..– Иван был задет за живое.-Жмотишься просто – скажи лучше.
–Опять!– возмутился до глубины души Ефремов, но не успел сжевать свои желваки – Пирогов снова встрял в их разговор:
–Тараканы – ладно, с ними замнем пока, а что это ты чесотку в селе развел? Да еще диатезой ее называешь?..
Фельдшер изменился в лице. Упоминание чесотки вызвало у него род столбняка и лицевого спазма.
–У кого?!
–У Петрушиных. Есть такие? Всем кагалом чешутся. К бабе только клещ не пристал: брезгует ею, что ли?
–Это зависит от свойств пота,– процитировал из учебника совсем уже потерявшийся фельдшер, и Пирогов, слышавший в жизни всякое, уставился на него во все глаза.– У него сыпь полиморфная,– припомнил он еще: он читал книги, которые сообщали ему то же чувство спокойствия и порядка, как и чистота в его жилище.– Я ему кальций дал...
Еще немного, и он бы обелил себя вчистую, но Пирогов грубо прервал его:
–Кальций ты своим курам дай: чтоб скорлупа была толще... Ты, оказывается, знал все?.. И давно это у них?
–Лет пять... Насколько мне известно...– Ефремов собрался с духом и решил не отступать далее:– Я считал, это у них инфекционно-аллергическое.
–А у них вот чесотка.– Пирогов умел быть жестоким.– К дерматологу их не водил?
–По телефону консультировал.– Ефремов побоялся подвести боготворимую им Наталью Ефремовну.– Решили, что это синдром наследственного диатеза.
–Она по телефону больных смотрит?..– Пирогов ругнулся про себя.– Ладно. Про синдром мы уже слышали. У тебя серная мазь есть?
–У меня все есть,– мрачно похвастал тот.
–Вот и вымоешь их и натрешь этой мазью.
–Своими руками?!– ужаснулся фельдшер и замер как подстреленный. Лукьянов тут ухмыльнулся и пошел вон из избы: он никогда не досиживал до конца представления, уходил, когда развязка делалась очевидна: был, что называется, зритель-одиночка.
–А какими еще? Иван, не уходи никуда!..– успел бросить Пирогов водителю.– Ты за школу полставки получаешь? Фельдшер собрался уже отказаться от половины ставки, которая оказалась сопряжена с беспримерными душевными муками, но Ирина Сергеевна пришла ему на помощь: -Разберемся, Иван Александрыч,– и фельдшер, поняв ее с полуслова, сложил руки в просящей елочке: -Ирина Сергевна?! Поможете?! -Она тебе так нужна?– У Пирогова были другие виды на детскую докторшу, но Ефремов взмолился: -Не то слово! Как свет в окошке, как солнце на небе!..– и Иван Александрович, переглянувшись с Ириной Сергеевной, оставил ее в Ивановке – захотел лишь взглянуть напоследок на здешние лекарственные склады: в районе о них ходили легенды, и слух о японском порошке был их отголоском...
Медпункт был на другой половине дома. Одна из комнат была отведена под хранилище.
–Такого и у меня в больнице нет,– признал Пирогов, оглядывая полки, на которых в идеальном порядке, с латинскими и, ниже, отечественными наименованиями лежали коробочки, флаконы с таблетками, пузырьки и прочие достижения фармакопеи.– А мази где?
–Мази – где им положено: на холоду.– Фельдшер открыл холодильник, где было то же ослепительное единство в разнообразии.– У меня не только мазь Вилькинсона, но и бензоил-бензоат есть: он современнее. -Вот и отдай его детям. А взрослым дашь серную: пусть пачкаются... Надо будет у тебя обыск провести с экспроприацией. С больницей надо поделиться, иначе говоря...
–Пусть сами что-нибудь соберут сначала, потом национализируют.-Ефремову не понравилось окончание разговора, и он хлопнул дверью холодильника.
–Все равно без дела лежат. Ты же им синдромы ставишь...– Фельдшер не отвечал на провокации и хмуро молчал – Пирогов не стал дразнить его больше...
Они вышли к машине. Рядом стоял Лукьянов.
–За чесоткой ехали? Через метель и бураны?.. И охота вам оставаться, Ирина Сергевна? Я вон и то – чесаться начал.
–Сами ж говорили – скорая помощь?
–Так скорая помощь – это как? Приехал, поставил диагноз, назад унесся. А вы остаетесь. Это если б моя б так поступала? Я б ей, пожалуй, отставку дал, от ворот поворот... Ладно. Приеду за вами завтра. Если снега большого не будет. А пойдет, оставайтесь тут до весны, с этой чесоткой вместе...– и мужчины уехали веселиться в Александровку...
Ирина Сергеевна почувствовала себя в первую минуту покинутой, но в следующую – одумалась: она же сама на этом настаивала. Иван Александрович поглядел на прощание едва ли не с робостью и с сожалением определенного рода, и она, припомнив этот взгляд, пришла в иное, приподнятое и почти окрыленное, расположение духа...
–Надо обойти дома,– сказала она Ефремову,– выявить чесоточных, помыть их в бане и обработать бензоил-бензоатом. Работы у нас – хорошо, если за день справимся.
Ефремов сознавал ее правоту, крепился, держал марку, но ему было не по себе, он нуждался в нравственной поддержке.
–Я, конечно, чистоту люблю: из-за этого и пошел в фельдшеры.
–Так за чем дело стало?
–Чтоб так – своими руками?.. Для этого младший персонал должен быть. Санитары, иными словами, а их нету.
–Старший возьмите вместо младшего. Я же вам помогаю. Надо кому-то...– и он поник, устыженный...
Домов было не так уж много. Через пару часов подворного обхода они выявили два десятка больных детей – взрослые не захотели раздеваться: не то из стеснительности, не то от стыда оказаться чесоточными. Но они внимательно следили за ее действиями и находками, да и она охотно объясняла им увиденное: то, чему сама только что выучилась. Ефремов, глядя на нее, смелел и приободрялся. Вдвоем они переоборудовали один из классов школы во временную баню, а во дворе устроили прожарочную. Из последней затеи, правда, ничего не вышло: родители сообща решили выбросить старую одежду, увидев, во что она превращается после их обработки, но в любом деле бывают свои издержки, и порой немалые. Ефремов принял участие и в общем омовении, предварявшем столь же всеобщее помазание. Она мыла девочек, он – мальчиков. Перед этим он облачился в самый немыслимый балахон, какой только можно себе представить: сочетание противочумного костюма с противохолерным,– натянул на руки три пары хирургических перчаток, но чем дальше шло дело, тем больше скидывал он с себя прорезиненного белья и тем веселее и отчаяннее становился: озорно плескал из шаек на намыленных ребят, покрикивал, обещал поддать жару, так что те были в восторге. Но еще больше нравилось им проходить экзамен на чистоту у Ирины Сергеевны, которая была у них как бы приемщицей и браковщицей: она, тоже налегке, в рубашке, в высоко подоткнутой юбке, стояла в дверях и не выпускала тех, кто, по ее мнению, был грязен дети, по озорству, норовили проскочить обманом, но то, что их возвращали назад, на домывку, было еще интереснее, превращало баню в увлекательную игру, в состязание с выбыванием победителя...
–Залили все,– заметила Ирина Сергеевна, оглядывая учиненное ими наводнение.
–Ничего, уборщица подотрет... От воды еще никому плохо не стало... Тут земля рядом – в нее уйдет...-Ефремову было жарко, он давно уже расстался со своим египетским одеянием, остался в свободной хирургической пижаме, но перчаток не снял: на это его не хватило.– Красота какая, Ирина Сергевна! Торжество науки гигиенической! И главное – не на словах, не в книгах, а в действительности!..
Поздно вечером в баню потянулись родители. Дома, после ее ухода, при свете тусклого электричества, они подвергли друг друга пристрастному осмотру и даже обыску и быстро разобрались в своих заболеваниях. ( Медицина – вообще дело нетрудное: чтобы лечить, не нужно кончать институтов, надо только знать точные диагнозы.) Вечером, отдыхая от праведных трудов и угощая Ирину Сергеевну каким-то особенным, только у него имеющимся или даже растущим чаем, соединяющим в себе полезные свойства растений степи и леса вместе взятых, Ефремов отдавал должное Ирине Сергеевне и изливал ей свои чувства:
–Сегодняшний день, Ирина Сергевна, благодаря вам, ни с чем сравнить нельзя! Вы не видели, с каким выражением лица они шли мыться! Вода – великая стихия, она во всех религиях участвует!
–Они что ж, никогда не моются?
–Моются, но это не то, это они в неурочный день вышли! Сколько я им говорил: чистота – залог здоровья, мойтесь чаще, и все путем будет, да, видно, нужна чесотка, чтоб они поверили!.. И я не на высоте оказался, но что ж? В медицине никогда всего не узнаешь, где-нибудь дураком да окажешься!.. Я был раньше большой поклонник Натальи Ефремовны,– продолжал он без видимой связи с предыдущим,– потому что, как и она, люблю кожные заболевания, а теперь вижу: новая, настоящая, звезда появилась на нашем небосклоне... Она здесь ночевала однажды,– прибавил он – совсем уже некстати.– В самом начале, пока еще на вызовы ездила...
Он ограничился этим: ни за что бы не сказал большего, но Ирина Сергеевна, знавшая нрав Натальи, легко представила себе все прочее.
–И дальше что?– спросила она только.
–Что дальше?..– Он понял, что проговорился, и развел руками.– Бываю там, но это ж не то... Зайдешь на минуту – в кабинет ее ужасный...– Он замолк, глянул мученическим взором, но Ирина Сергеевна не посочувствовала ни взгляду его, ни вынужденному одиночеству и затворничеству. Она, как и Иван Александрович, принимала близко к сердцу детские жалобы, но к взрослым, и к мужским в особенности, часто оставалась глуха – хоть и понимала их несложное содержание. Может быть, ее сердце вообще не было расположено к такой жалости, а может, к этому времени оно было уже занято... Ефремов все понял: он был чувствителен, как красная девица и как перетянутая струна, дрожащая от малейшего прикосновения и даже – сотрясения воздуха. Он встал из-за стола, усмехнулся.
