Текст книги "Каменная баба"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)
Они лежали на грубо сколоченном топчане – иногда без покрывала: настолько было жарко – и вели неторопливые разговоры: спешить им было некуда, никто не нарушал их уединения. Жена Ивана Александровича догадывалась, какое употребление нашел он своему детищу, но здесь – в это время года во всяком случае – не появлялась: может быть, разделила уже мысленно их сообща нажитое имущество и отдала ему дачу взамен квартиры в Петровском, а ближайший сосед, живший в километре отсюда, как и другие деревенские жители, лишней любознательностью не отличался.
–За что ты хотел Ивана Герасимыча выгнать?..
Странное дело – расстояние. Отсюда и больница казалась меньше и ее заботы проще: так пассажиры, уходя в плавание, иными глазами смотрят с борта парохода на отдаляющийся берег и на уменьшающихся в размерах людей и постройки.
–Надоел нотациями... Подумаешь – праведник! Сам был хорош – когда в силе был, а как вышел из употребления, так, видишь ли, одумался. Причислился к лику святых...– Он поглядел сбоку.– Я понимаю, ты его любишь – за что, не знаю только. Доктор-то он средний – не знаю, делал ли когда-нибудь резекции. В лучшем случае – общий хирург со стажем. Толку от него немного. Держим, чтоб ставку не отобрали. И потому еще, что Сорокин всех жалеет.
–Вот молодец какой. Хорошо к людям относится. А ты свою больницу любишь?
Он повернулся к ней грудью, покрытой рыжеватой, с сединою, растительностью.
–За что ее любить? Больница как больница, на двести коек, каких в стране тысячи... Оказываем, однако, помощь населению. Иногда даже такие вот светлые головы,– он коснулся ее лба,– как ты, к нам приклоняются.
–Когда до меня была последняя?
–Не помню уже. Давно, наверно... Я, конечно, не для того себя готовил наукой хотел заниматься, да не вышло, а теперь и сам бы туда не пошел... Я в Томске начинал: хорошие профессора были, а сейчас там сын учится – смотрю: все не то, хуже стало. Но все равно – в клинике побывать надо...– и снова наклонился над ней, раздумывая, приступиться ли к ней сразу или поберечь силы: они уезжали поздно, машина их стояла во дворе у соседа; весной сюда на легковушке было не проехать – нужны были грузовик или трактор.– Тебе школа нужна. Без нее врач не врач: хоть семи пядей во лбу – будешь, как Иван Герасимыч, велосипед изобретать и в собственном соку вариться...– Он лег на спину, согнул голову, стал разглядывать подшерсток на груди, тоже находя в нем седые подпалины, но, в отличие от нее, оставляя их без внимания.-Пристань к кому-нибудь, прилипни, как ракушка к днищу, и плыви с ним хоть в Америку.
–Вот я и прилипла уже – к своему кораблику.
–Одного недостаточно. Надо нескольких учителей брать. Чтоб как пчелка с цветка – с одного, с другого, с третьего...
–На что вы меня толкаете, Иван Александрович?
–На то и толкаю, на что жизнь подталкивает...– и, посчитав разговор затянувшимся, привалился к ней и умолк на время соития. В любви он был азартен, ненасытен и вынослив, но всякий раз нем и сосредоточен на своих ощущениях, так что к нему приходилось подлаживаться. Но Ирина Сергеевна не тяготилась и не смущалась этим: напротив, незаботливость и почти звериная бесчувственность любовника в эти деликатные минуты устраивала ее, оставляла ей душевную свободу и самостоятельность...
–Далеко мы забрались. Сюда не доберутся. Хорошо, что я дачу выстроил, верно?.. Тишина мертвая...
–А это кто стучит?– Она и здесь умудрялась прислушиваться. Кто-то, в самом деле, бил где-то рядом, над головой, по деревянному: будто не мог до них достучаться.
–Дятел... Долбит мои елки...
Тишина здесь была редкая: с одной стороны, мертвая людьми, с другой исполненная постоянной жизнью природы: скрипом деревьев, шорохами ветра, птичьими голосами и их отдаленными отголосками...
–Я сегодня снегирей видела.
–Синички, наверно?
–Нет, снегири – с красными брюшками... Вроде твоего.
–У меня красное разве?.. Если натер только,– и поглядел на всякий случай.
–Я не цвет имею в виду.
–А брюхо? Оно есть у каждого... Что делать нам с тобой, Ирина Сергевна? Не знаешь?
–Нет.
–И я тоже... Это и в медицине так. Как что попроще, так все знают, а как посложнее, так десять профессоров не разберутся...
Ни одна идиллия, однако, не длится вечно, и всякая идея несет с собой свое опровержение.
Тезис в данном случае заключался в отдаленности Тарасовки, антитезис в вытекающих из нее трудностях сообщения. Хорошо жить в большом городе, где можно спрятаться от всех на соседней улице, а на дальнюю вас доставит автобус или троллейбус. В Тарасовку автобусы не ходили – да если бы и курсировали, ими нельзя было бы воспользоваться: они насквозь просвечивались любопытными. Обычно Иван Александрович сам вез ее из Петровского, заставляя окна громоздкими предметами и занавешивая их чем попало (благо всегда было что вывезти на дачу из дому) – совсем как в правительственном лимузине: чтоб не видели, кто с кем едет. Но так было не всегда: иногда они съезжались из разных мест, и не раз выходило так, что ее после вызовов по району подвозил Иван Лукьянов. Она добиралась с ним до Тарасовки, потом отпускала, говоря, что у нее здесь частный клиент, который на своей машине отвозит ее до дому. Иван давно знал правду, которую нетрудно было вычислить: в деревне он был знаком со всеми владельцами машин – их было раз-два и обчелся, и среди них не было подходящего, с детьми, для Ирины Сергеевны. Она и не пыталась выдумать что-нибудь более убедительное: рассчитывала на его деликатность и мужское попустительство. Расчет был верен два дня, на третий споткнулся о строптивый норов водителя.
–Что это вы в Тарасовку зачастили?– насмешливо спросил он, заранее отвергая ее выдумку.– Все сюда и сюда, будто других мест нету?..– Он был в этот день не в духе: сорвался не то куш, не то какая-то сделка – она так и не поняла из его неохотных и коротких объяснений.
Она решила не ломать комедию, а поставить его на место:
–Хочу и езжу... Завидно?
Он не сразу ответил: думал, пропустить мимо ушей или оскорбиться.
–Чему завидовать?.. Этого добра много – было бы желание...– и вопреки себе же похвастал:– У меня много вашего брата было... Не считая супружницы... С высшим образованием, я имею в виду. Одна даже пианистка. В настоящих концертах участвовала.
–Есть какая-нибудь разница? С высшим или низшим?
–Болтать больше приходится. Турусы на колесах разводить... Про вас, правда, этого не скажешь: своя в доску...– и сдерзил:– Не понятно поэтому, зачем сюда ездите...
Она осерчала:
–Я же сказала: хочу и езжу... Вам какое дело?
Ее настроение передалось ему – гнев вообще заразителен.
–Возить вас сюда я не обязан – вот что, а остальное, точно, меня не касается.
–Не обязан – дай выйду... Останови машину!..
Он заколебался, пожалел, что сказал лишнее, но на попятную не пошел: затормозил и открыл перед ней дверцу – как прощальный знак внимания, дань последнего уважения...Она доехала до Тарасовки на попутке, проковыляла километр по скользкой, обледенелой и подтаявшей, дороге, разозлилась еще больше и не нашла ничего лучше как рассказать о своих злоключениях Ивану Александровичу. Он внимательно ее выслушал, в заключение бледно усмехнулся и сказал то, что ей никогда бы не пришло в голову:
–Это они заранее приход Егора Иваныча празднуют... Хорошо, я учту это. Приму к сведению...
Несмотря на то, что он произнес эти слова самым уравновешенным и почти нейтральным тоном, она насторожилась и едва не испугалась.
–И что теперь делать будешь?..– но вопрос ее повис в воздухе: наученный опытом с Иваном Герасимычем, он если и держал камень за пазухой, то на сей раз предпочел его не показывать. Ее разобрали сомнения:
–Он и в самом деле не должен был везти меня сюда? Что по этому поводу говорит трудовое законодательство?
Иван Александрович глянул неодобрительно и ответил формально:
–Водитель обязан доставить врача домой после вызова.
–Домой, но не сюда?
–Это уже детали. Во всяком случае, высаживать тебя посреди дороги он не имел никакого права...– и тут только в его голосе и в лице мелькнуло нечто каменное и непреклонное...
Гроза разразилась через неделю. Ивана на больничной "Волге" задержали где-то на окраине областного центра, по выезде из района, на территории юрисдикции города. В машине были два попутчика, которых он нанялся везти от Петровского, и еще – баранья полутуша, которую он не должен был перевозить на больничной машине и на которой не было клеймения. То и другое были совершеннейшие мелочи, не стоящие гаишного внимания, но у нас любой пустяк, попадая в поле зрения милиции, может обернуться составом преступления и на глазах изумленной публики вырасти в дело, чреватое далеко идущими разветвлениями. Машину арестовали и поставили во дворе ГАИ, а у Лукьянова отобрали документы и отпустили домой, зная, что он никуда не денется. Опасность состояла в том, что все произошло на чужой территории: в своем районе Лукьянов знал всех и никого не боялся. Он пошел к Пирогову, но тот отнесся к нему с прохладцей, не захотел вникать в его положение и принимать в нем участие – сказал только, что он сам во всем виноват, потому что сажает в машину тех, кого не следует, и не везет кого нужно.
–И машину им оставите?– с лихой, хотя и вымученной, улыбкой спросил Лукьянов. Он боялся последствий задержания, но арест машины беспокоил его пока больше: он лишался с ней средств передвижения и существования.
–За машиной поеду, конечно,– обнадежил его Пирогов.– Без водителя можно обойтись, а без машины закрываться можно... Ты, я вижу, привык к ней? Она у тебя как своя стала?..
Утром следующего дня Анна Романовна самолично отменила утренний прием и пришла на работу к шапошному разбору. В чайной комнате, которую она должна была миновать, чтоб попасть в кабинет, сидели в это время и читали, каждый свою книгу, Иван Герасимыч и Ирина Сергеевна. Кроме них в комнате была регистраторша амбулатории, Авдотья Никитична, женщина по натуре своей уютная и покладистая, а в данную минуту особенно устраивающая обоих докторов, потому что в присутствии посторонних они, скрывая размолвку, объявляли дипломатическое перемирие: принимали участие в общем разговоре и даже обменивались мнениями (хотя обычно не напрямую, а через третью сторону), но, оставшись наедине, прочно умолкали и интеллигентно дулись друг на друга.
–Подбери мне карточки милиционеров наших,– обратилась Анна Романовна к Авдотье Никитичне, как бы нарочно не замечая тех двоих.
–Господи, зачем они вам?!– удивилась она.
–Хочу внеплановый профосмотр устроить,– солгала неприветливая Лукьянова.– Тех, кто к начальству поближе,– прибавила она и села ждать: Авдотья Никитична, благодаря своей картотеке, знала в Петровском всех и каждого и была своего рода адресным столом и именным справочником поселка.
–Случилось что?– Ирина Сергеевна, уже хорошо знавшая своего избранника, начала испытывать темные предчувствия и опасения.
–А вы не знаете?
–Нет конечно... Откуда?..– Она ждала разъяснений, но Анна Романовна, готовя месть и мысленно поражаясь ее простодушной наглости, примолкла и насупилась...
Она успела побывать и у приятеля своего Воробьева, и у недруга Ивана Александровича – и в обоих случаях без толку. Воробьев, которого после решенного ухода Зайцева прочили в первые секретари райкома, не стал впутываться в сомнительное дело, где сама пустяковость проступка говорила о правомочности действий милиции – равно как и о незначительности возможного наказания.
–Подумаешь – штраф заплатит? Что они еще за лишнего пассажира сделают? Я ж в этом разбираюсь...– сказал он, успокаивающе и ворчливо разом.
–Там еще баранина была,– со значением прибавила она, не называя главного.
–Что?!.– разозлился он.– Знаешь, у меня и без тебя дел полно! Этот Зайцев уходит, а после него тут – вагон и маленькая тележка остается!.. Я думал, он лучше свои дела ведет!..– и зарылся в бумагах, оставляя ее одну в беде – в лучших традициях российского чиновничества.
Пирогов и вовсе отперся: не захотел и пальцем шевельнуть в пользу сотрудника – сослался на то, что не может ничего предпринять на чужой территории. В его лицемерно звучащих объяснениях было нечто подсказавшее Анне Романовне, что не кто иной, как он сам был всему причиной – во всяком случае, к нему причастен. Она вернулась домой и поделилась сомнениями с Иваном. Тот и сам так думал и объяснил почему. Вот тогда-то Лукьянова и разъярилась и пошла в амбулаторию: будто бы за адресами и телефонами (с ними она пока сама не знала, что делать), а в действительности – чтоб поквитаться с Ириной Сергеевной, которую посчитала истинной виновницей происшедшего.
–Что случилось?– спросил теперь и Иван Герасимыч.– С Иваном что не так?
–ГАИ его в области остановила,– отвечала она сухим, черствым голосом.-За то, что пассажиров взял и три кило баранины... А на самом деле за то, что вас не довез!– вспыхнув, обратилась она прямиком к Ирине Сергеевне.– До дачи Ивана Александровича!..– и в лице ее мелькнула ненависть к обоим.
Ирина Сергеевна ждала чего-то подобного, хотя высказанного в не столь резкой форме, – но оттого, что мы чего-то ждем, оно, случившись, не щадит нас, а, наоборот, сильнее бьет – по подставившемуся месту. Она попыталась защититься, уйти в кусты:
–Я прямой связи не вижу... В любом случае, все претензии – к Ивану Александровичу...
–А откуда ему известно стало, что Иван вас не повез?..– Анна Романовна не знала всех обстоятельств дела, но, благодаря жизненному опыту, догадывалась о последовательности событий.
–Погодите!..– вступился Иван Герасимыч за притихшую Ирину Сергеевну. Если бы ему предложили выбор между Анной Романовной и Ириной Сергеевной, он и теперь бы остановился на последней – пусть скомпрометированной связями со всеми областными и районными тузами вместе взятыми.– Он тебя из машины выставил?
–Я сама вышла.
–Но не довез: куда – это нас не интересует.
–Не довез.
–И где высадил?
–На развилке у Федоровки.
–И ты пешком драла до Тарасовки?
–На попутке добралась... Пешком – это слишком уже, Иван Герасимыч!..-Странное дело: она больше обиделась сейчас на него, чем только что – на Анну Романовну. Иван Герасимыч не стал настаивать:
–На попутке так на попутке... Значит, твой Иван обнаглел совсем,-сказал он Лукьяновой.– Ему какое дело, куда она едет? Хоть к черту на рога!.. Что недалеко от истины,– признал он, но Анна Романовна не обратила внимания на этот уравновешивающий выпад: ее грызли другие заботы.-Подумаешь, пассажира взял?– Иван Герасимыч почти слово в слово повторил мнение Воробьева.– Кто их не берет? А баранина вообще тут при чем? Мало ли? Везу к приятелю... О чем речь вообще? Было б из-за чего огород городить.
–Вот именно!– зло сказала она.– Было бы, тогда и разговор был легче. Это как раз и плохо, что за пустяки взяли... Умный вы, а главного не видите... У него судимость была... Могут пришить теперь по-крупному... Я это при Авдотье Никитичне говорю, потому что знаю, она никому не скажет...– и поглядела так, что стало ясно, что предостережение ее касается не одной только Авдотьи Никитичны...
Это снова и радикально меняло дело. Каждый имеет право на жизнь: это одно из тех немногих прав человека, которые в российском обществе, хотя пунктуально не соблюдаются, но в общем и целом признаются – и не Пирогову с гаишниками было лишать его кого бы то ни было и его семейства в придачу. Иван Герасимыч еще раз посмотрел на Анну Романовну: будто в первый раз увидел – осунулся, брякнул:
–Как же это его угораздило?.. Тогда надо делать что-нибудь. Искать кого-то в милиции.
–Вот я и пришла... Знаю своих только,– пожаловалась она.– Но они не помогут.
Хирург поглядел на нее: сочувствующе и осудительно разом.
–А я со всеми разознался. Потому как надоели до одури. Раньше пили вместе. Они страсть как любят с доктором выпить... У тебя нет никого, Ирина?
Она думала как раз об этом.
–Так-то никого... Но был мальчик в пионерлагере. Его отец, кажется, начальник областной милиции... Предлагал: если что понадобится...
Анна Романовна вцепилась в нее:
–Сейчас так именно и есть! Начальник областной милиции – это то, что нужно!..
–Надо еще вспомнить фамилию... Даже имени не помню... Дима, кажется... Помню только, что большие гланды были...
Следующие полчаса ушли на розыски необходимой карточки, похороненной на полке в связке пионерлагеря: Авдотья Никитична словно наперед знала, что они смогут когда-нибудь пригодиться, и берегла, как другие хранят любимые фотографии. Поиски по титульным листам ничего не дали, но, перелистав каждую карту в отдельности, Ирина Сергеевна нашла запись о гландах, по которой нетрудно было восстановить все прочее. Мальчика звали Васей, фамилия его была Львов. Такой именно была фамилия начальника областного ОВД: Анна Романовна, готовясь к предстоящему обиванию порогов, успела это выяснить.
–Звони!– распорядилась она, считая себя вправе командовать.
На карточке был домашний и служебный номер отца: начальник был чадолюбив и в силу своей профессии склонен к ожиданию худшего – он оставил оба телефона, чтоб его разыскали при любой неприятности или, не дай бог, несчастном случае. Ирина Сергеевна не была уверена, что он ее вспомнит, но у милиционеров своя память на лица и на все остальное тоже:
–Помню, помню, конечно!– оживился он.– Случилось что?
–Не со мной, а с нашим сотрудником.
–С сотрудником – хуже,– разочарованно протянул он.– Вас бы я из любой истории вытащил...
Они беседовали в родительский день. Он спросил о здоровье ребенка: его смотрели многие, но ему хотелось знать мнение рядового врача, которых до мальчика не допускали. Она сказала, что у сына все в порядке, но надо убрать гланды: она только начинала работать и лишних сомнений поэтому не испытывала.
–Вот и хорошо – так и сделаем,– сказал он тогда, поддавшись ее врачебным и женским чарам.– А то меня светила ваши вконец запутали: один одно говорит, другой другое. И каждый терминами сыплет. Как наш брат статьями уголовного кодекса...
Он, помнится, звал ее в область, а она отказалась.
–Нравится здесь?– спросил он.
–А чем плохо? Какая разница вообще – где работать?
Он слегка озадачился:
–Вы так считаете?.. И условия какие, тоже не важно?..– но потом передумал:– Хотя, может, так оно и есть. Как посмотришь со стороны, а еще лучше – сверху...
–Как у Васи дела?– спросила она сейчас.
–Да спасибо, все хорошо. Благодаря вам все. Операцию сделали – теперь не болеет. А что у вашего сотрудника? Как фамилия его?
–Лукьянов...– Она собралась рассказать суть дела, но он прервал ее:
–Я знаю. И вы за него просите?..
Она была неопытна в подобных делах и сказала то, чего говорить не следует:
–Не я одна. Еще ряд товарищей...
Это ему не понравилось.
–А вы там не фигурировали разве?.. Ладно, поговорю с замом,– и повесил трубку не прощаясь. Можно было на него обидеться, но Ирина Сергеевна не сделала этого: со многим уже здесь свыклась.
–Обещал поговорить,– сказала она, кладя трубку.
–С кем?– нетерпеливо спросила Анна Романовна.
–Со своим замом.
–Это хорошо,– сказал Иван Герасимыч.– Когда хотят отказать, говорят, что участковому позвонят... Или кому там – гаишному инспектору...
Анна Романовна, кажется, тоже поверила в счастливую звезду, слегка успокоилась, но благодарить Ирину Сергеевну не стала – только сказала:
–Вот что значит молодость. Ты его в этом лагере пять минут смотрела?
–И полчаса потом с отцом разговаривала.
–А я б год лечила и только виновата осталась.– У нее были, видимо, какие-то свежие впечатления на этот счет.– Молодежь: с ней ухо востро держать надо...– уже и пошутила она.– И в каталажку упечет и оттуда вытащит...
Это никак не походило на благодарность, и Иван Герасимыч, более всего на свете любивший в людях справедливость и объективность, заступился за бывшую ученицу:
–Тут не в молодости дело. Она и в сорок и в пятьдесят будет такая, и вы, Анна Романовна, какой были, такой и останетесь. У каждого свой потолок выше головы, говорят, не прыгнешь... Есть такая штука – ум да талант, не слыхали?.. Вам они – как бельмо на глазу: ничего нету хуже, а люди их все-таки чествуют. Потому как в конце концов полезными оказываются. Хотя богатства ими не наживешь и немного в жизни заработаешь...– и высказав то, чего никогда бы не сказал наедине с Ириной Сергеевной, Иван Герасимыч встал и пошел к себе, а Ирина Сергеевна осталась сидеть, придавленная в равной мере и пристрастной неприязнью Анны Романовны, и не вполне заслуженной ею похвалой хирурга...
На следующий день у нее было неприятное объяснение с Иваном Александровичем. Он позвал ее после утренней пятиминутки.
–Что ты не в свои дела лезешь?! Это тебя разве касается?!.– Он не объяснял, что имеет в виду, но она без того это знала.
–Конечно касается, Иван Александрович,– и села без приглашения: не было времени чиниться.– Из-за меня весь сыр-бор загорелся.
–Это ты так считаешь!– запальчиво возразил он, нисколько этим не вразумленный.– Если бы только из-за тебя, я стал бы, по-твоему, с этим мараться?.. Ты могла прийти ко мне – спросить хоть для начала?.. Они же под меня роют – ты этого не знала?
–Иван хочет главным врачом стать?
–Не он, а Анну Романовну на это место прочат. Хочешь, чтобы эта парочка здесь всем заправляла?.. Я ж тебе говорил – здесь власть меняется. Смутное время идет... Они уже и пасквиль сочинили – на меня и на тебя заодно, кстати.
–Откуда ты знаешь?– Она все не верила – или, точнее, не хотела ему верить.
Он поглядел на нее предвзято.
–Земля слухами полнится!.. Не ожидал я, что ты так меня подведешь. Замначальника милиции уже звонил: что это у вас там в больнице делается?.. Что ты ему сказала? От себя звонила или от кого?
Он знал ответ и хотел только услышать от нее подтверждение.
–Сказала, что не одна прошу,– признала она.
–Ну вот! Группа товарищей!..– и развел руками.– Умная женщина, вроде. Кто со мной после этого считаться будет? Когда я у себя фракции допускаю?.. Кому нужно вообще лишний шум поднимать? А ему давно пора по рукам дать! Без конца левый товар гоняет и вообще черт знает чем занимается!
Ей и без того все было ясно.
–А что про меня написали?
–Что у меня с тобой внебрачные отношения и что я из-за них другим стал – на старости рехнулся! В райком анонимка пришла!..– и глянул в высшей степени выразительно.
Опять эти внебрачные отношения... Она вдруг сразу от всего устала:
–Знаешь что, Иван?.. Давай лучше разойдемся. На время хотя бы. Не могу больше. Мне уже казаться начинает, что вокруг меня петля сужается и на шее затянуться хочет. Я тебя люблю конечно, но еще больше люблю свою профессию, а тут, если так дальше пойдет, работать станет невозможно. Я уже не о детях, а обо всей этой ерунде думаю. Кто что сказал и как посмотрел в мою сторону...
Пирогов поглядел сумрачно и не стал с ней спорить. Он не сказал ей, что накануне его остановил во дворе не кто иной, как сам Зайцев, и, после обязательных по партийному этикету ненужных слов и вводных предложений, дежурно и почему-то брезгливо улыбаясь, посоветовал, ввиду его предполагаемого отъезда, прекратить, хотя бы на время, отношения с Ириной Сергеевной:
–Зачем вы так подставляетесь, Иван Александрович?.. Хочется, конечно, я понимаю, но не в такой же мере и не с такими служебными последствиями...
На этот раз их разрыв был почти официален, санкционирован сверху и потому окончателен.
28
В конце апреля Ирина Сергеевна переехала в больницу.
Квартира вышла однокомнатная, второе помещение отдали-таки Анфисе лишьзабили наглухо дверь, из-за которой теперь в дневное время, а иногда и в вечернее слышалась дробь пишущей машинки. Но Ирине Сергеевне и не нужно было второй комнаты: дело было не в просторности жилья, а его местонахождении. Жить в больнице никому раем не покажется: нужно постоянно отвечать на просьбы медсестер и вмешиваться в лечебный процесс, ничего взамен не получая. Трудно себе представить, сколько вопросов возникает в ходе лечения каждого тяжелобольного: как его уложить или переложить, как напоить и накормить, если он отказывается есть или поперхивается, как поправить или укрепить гипс, как успокоить малыша, от которого отошла мать, три ночи подряд с ним ночевавшая, как разобраться в одышке, болях, припадках с потерей сознания, и прочая, и прочая – и по каждому такому непредвиденному случаю медсестры повадились ходить за Ириной Сергеевной, не имевшей воли и желания отказать и воспротивиться дерзкому посягательству на ее права и само трудовое законодательство. Врачи, дежурившие в больнице, сделав обход и поторчав для приличия в отделениях, шли домой, откуда их вызывали в случае поступления новых больных или утяжеления старых. Пирогов хоть и ворчал, но смотрел на такие дежурства на дому по телефону сквозь пальцы: врачи жили по соседству и являлись при вызове незамедлительно, и потом, такая удобная для всех практика была в Петровском узаконена временем и освящена провинциальной традицией: новые врачи, приезжавшие на работу, едва ли не сразу спрашивали, разрешает ли главный врач отлучаться во время суточного дежурства. Но если они и оставались в больнице, сестры все равно привыкли уже стучаться в другие двери. Ирина Сергеевна не умела отказывать, и это и было конечной и главной ее бедою и несчастьем – она стала даровой ломовой лошадью, безотказным сборщиком и починщиком постоянно ломающегося больничного конвейера. Ее уважали за это – но каким-то особым, ни к чему не обязывающим и как бы отраженным чувством: иным, например, чем почет, которым окружают лиц, занимающих вполне определенное служебное положение. То, что она делала помимо работы, как-то сразу посчитали само собой разумеющимся и естественным – более того, если она не успевала чего-то или промахивалась, то на нее смотрели с упреком и осуждением, хотя она вовсе не обязана была проявлять усердие. Сам Иван Александрович грешил тем же и на утренних пятиминутках корил ее наравне с дежурными врачами, которые отговаривались тем, что их не было в отделении в момент происшествия, что они были на подъезде или подходе к больнице – в то время как Ирина Сергеевна имела перед всеми преимущество постоянно находиться в гуще событий: у нас всегда виноват не отсутствующий, а работающий...
Иван Александрович еще потому так вел себя, что начал уже понимать, что ему с самого начала не следовало связываться с Ириной Сергеевной; он заподозрил это в аэропорту, но потом забыл или оставил без внимания. Его, правда, по-прежнему тянуло к ней, и он пытался навестить ее в больничном жилище, отметиться в ее новых владениях (это было в свое время скрытой, но ни для кого не тайной пружиной его решения), но она всякий раз выпроваживала его и отказывалась ехать с ним на дачу, где, как он говорил, вовсю распустились листья и зазеленели березы, которые, когда она была там в последний раз, только белели и чернели в окружении высоких елок. Она между тем тоже решила, что ей не след дружить с главным врачом, который чернит ее – не любовной связью, а чем-то иным, более марким и несмываемым. Таковы были теперь чувства обоих, но страсти, как говорят диалектики, никогда не стоят на месте, а постоянно стремятся к своей противоположности...
В больнице готовились к пятидесятилетию Пирогова. Предстоял новый праздник, а она начала уже их побаиваться. Юбилей руководителя – дело нешуточное и представляет собой спектакль с привлечением начальства, где и мелкая сошка не ограничивается ролью зрителя, а принимает прямое и посильное участие – пусть в качестве статистов, но рядом с солистами, поющими свои арии. Начали со сбора пожертвований на подарок. Обычно всем, что было связано со взиманием и расходованием денег, ведала Анна Романовна: ей было приятно держать в руках и пересчитывать и не принадлежащие ей купюры; из нее, в иных обстоятельствах, вышел бы дельный банковский работник. Теперь это было, конечно, невозможно. Ивана хотя перестали таскать по следствиям, но вконец тоже не обелили, а как бы подвесили, забыв на время в житейской сутолоке. Он притих в ожидании своей судьбы, а с ним смолкла и замкнулась в себе и Анна Романовна: она ходила по больнице, разговаривала с людьми, вела прием, но все – как бы мимо и вскользь, ни на чем не задерживаясь и словно отсутствуя душой и телом. Вместо нее за дело взялась Раиса Петровна – не потому, что тоже любила звон монет, а потому, что была в больнице палочкой-выручалочкой, берущейся за то, от чего отказывались другие: в каждой труппе есть такой актер или актриса, хватающиеся за все, что им предложат, одинаково плохо играющие случайно подвернувшиеся роли и не имеющие ни своего амплуа, ни даже – игрового почерка и рисунка...
–Будешь платить?– с особого рода дружелюбной, грубоватой и проникновенной интонацией обратилась она к Ирине Сергеевне и отозвалась об Иване Александровиче с неожиданной и неуместной в ее устах фамильярностью:-На подарок нашему пузанчику?
–Буду, конечно. По скольку собираете?..– Ирина Сергеевна, не дожидаясь ответа, полезла в сумку.
–Кто пятерку дает, кто трешку. Меньше не беру, а больше пока не предлагали... Хотя на твоем месте я бы вообще ничего не давала.
–Почему?– не поняла она.
–Ты же не встречаешься с ним больше?– Раиса Петровна сочла нужным показать свою осведомленность в том, что ни для кого в больнице не составляло тайны – разве только Ирина Сергеевна не слышала о себе досужих сплетен.– Переживаешь, небось?
–Не знаю,– вслух подумала та.– Иногда наоборот – испытываю облегчение...– (Это было правдой, хотя и не исчерпывало всех ее переживаний на этот счет.)
–И правильно!– одобрила ее Раиса Петровна.– Не стоит он этого!..– и с этим не очень лестным для юбиляра суждением взяла с нее по полной таксе, хотя это были едва ли не последние ее деньги: зарплата была через три дня, а частная практика ее в последнее время пошла на убыль – то ли потому, что, живя в больнице, она стала недоступна ищущим ее приватным лицам, то ли, вследствие ее бескорыстных усилий и стараний, за ней потянулась дурная слава бессребренницы (впрочем, живя в больнице, можно обходиться и без денег: ездить некуда, а на кухне всегда накормят).
–Что покупать будете?– спросила она: видно, не до конца еще избавилась от забот об Иване Александровиче.
–Не знаю,– честно призналась Раиса Петровна.– Никто не хочет в область за подарком ехать, а я боюсь одна решать... Не поможешь?
–А отчего нет?– не подумавши, сказала та.– Мне заодно кое-что купить надо. С такой жизнью из больницы не выберешься.
–Книги, наверно?..– Раиса Петровна полагала, что Ирина Сергеевна читает с утра до вечера и все – по специальности, и чувствовала к ней, в связи с этим, почтение, сходное с тем, какое испытывали в старых деревнях крестьяне к односельчанам, знающим грамоту.
