Текст книги "Каменная баба"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)
–Вот именно. Ты ему весь кайф сломала. Ему так удобней было.
–Ты мне только его не ломай,– негромко попросила она.– Не зуди... Нельзя ж все своими именами называть.
–Сама об этом просила. Чтоб все всерьез и взаправду.
–Мало ли о чем я просила... Едем – пора обратно ехать...
Но до Петровского они добрались только глубоким вечером и умудрились по дороге заблудиться...
То есть Вениамин благополучно и почти без подсказки довез их до районного центра, но при подъезде к нему, переоценив свои возможности, не вовремя заупрямился и, не слушая ни Алексея, ни Ирины Сергеевны, свернул где не надо – после чего они с опасным креном съехали к реке и двинулись вдоль нее по узкой колее, с которой не было уже возврата. Им встречались косые переулки, ведущие назад на шоссе, но они были или слишком узки для водителя и он не мог в них вписаться, или чересчур круты и он боялся перевернуться. Приходилось ползти дальше по набережной – если можно было назвать так узкий одноколейный проезд, с которого справа ничего не стоило свалиться в черневшую по соседству воду, а слева – пересчитать боками штакетины заборов, свисавших, наподобие рваных бус, четок и ожерелий с общего склона или даже обрыва.
Ирина Сергеевна не выдержала, пожаловалась:
–Я терялась здесь раньше, но это среди степи, в пургу, а чтоб посреди Петровского, среди бела дня, летом? Такого еще не было!
–Не день, а вечер,– оправдывался Вениамин.– Девять часов, скоро совсем стемнеет... Такой уж город! Ни тебе фонарей ни указателей! Разве можно по нему взад-вперед ездить?..
Солнце давно село, сумерки сгущались, все кругом показалось им чужим и ни разу не виденным: не только Алексею, бывшему тут без году неделя, но и Ирине Сергеевне, жившей как раз наоборот – год без недели. В Петровском жили наверху и к реке почти не спускались – здесь было царство купающихся ребят и стирающих белье женщин: ходил катер, но им, после открытия автобусной линии, никто из уважающих себя людей не пользовался. Положение усугублялось тем, что Вениамин не умел разворачиваться на пятачке: для этого ему нужно было колхозное поле – именно таких размеров была площадь в городе, где он до недавних времен совершал круг почета и возвращался в парк по противоположной стороне той же улицы.
Один проем в овраге был шире прочих и, на удивление всем, просторный только дороги не было: вместо нее – ровная, поросшая сухой травой наклонная плоскость.
–Рискнуть, что ль?– спросил Вениамин.
–Давай!– поощрил его Алексей, всегда готовый к риску.– Не гони только. Мы выйдем, подскажем. Проведем тебя – как крейсер через Дарданеллы!..
Совместными усилиями они поднялись наверх, но и тут не попали на заветную шоссейку, а уперлись в забор, ограждавший изнутри участок – видно, отведенный под строительство.
–Кто ж посреди дороги забор ставит?!– разозлился Вениамин, обычно сдержанный и миролюбивый.– Ну, бляха-муха!..– Он вышел из машины, ткнул заборчик ногой, еще раз чертыхнулся:– Все! Больше не поеду!..– пошел куда глаза глядят, очертя голову.
–Ты куда?!.– изумился Алексей, у которого среди немногих оставшихся у него нравственных устоев и принципов был тот, согласно которому водитель, как капитан на корабле, не имеет права покидать машину среди дороги, да еще с двумя пассажирами.
–Домой пойду!– прокричал тот, не останавливаясь.– С утра не емши! Квас только пил, а у меня от него живот пучит!
–О чем раньше думал?
–Да вот, не подумал!– донеслось из потемок.– Сейчас вспомнил только! Как вспучило!..
Назад он уже не вернулся.
–Все, финиш!– сказал Алексей.– Вдвоем остались. Теперь ясно, что не притворяется.
–Ты с ним, часом, не сговорился?
–О чем? И когда?
–Пока я к Семену Петровичу ходила... О чем вы там разговаривали, под навесом?
–Разные движки обсуждали!.. Что вы такое говорите, Ирина Сергевна?.. Это вы слишком высокого мнения о наших артистических способностях! Веник он веник и есть – какие там розыгрыши? Выбраться бы отсюда да машину назад доставить! А то засмеют завтра в больнице. Пересаживайтесь вперед, здесь надежнее.
–Я слышала, наоборот: сзади безопаснее?
–Это если нормально ехать, так, а если к реке раком пятиться, то лучше спереди... Не хотите? Ну, держитесь тогда! Раз вы такая бесстрашная!..– и они съехали вниз к воде, где Алексей вовремя затормозил и вывернул баранку, – машина затряслась по ухабам дальше.
Они выехали на районное шоссе – вернулись, как из зазеркалья, к знакомым местам, к опознавательным знакам и путям сообщения. Надо было ехать в больницу, но Алексей надумал иначе:
–Может, ко мне заедем?
–Зачем?
–Хозяйке сливу привез – ведро за рубль купил, идти с ним по Петровскому не хочется... Ведро еще надо назад везти. Хозяйка так сливу хотела продать, что и ведро отдала: потом привезешь, говорит.– Ведро он купил, чтоб был предлог заехать домой: она не зря заподозрила его в лукавстве.
–Привезешь – куда ты денешься,– сказала она.– Тут тебе не Москва... Я и не заметила, когда ты купил его.
Эти слова заключали в себе согласие (повод был и вправду уважительный), и он, хваля себя за предусмотрительность, бойко порулил к месту своего временного жительства, подавая короткие, доверительные сигналы гуляющим по шоссе парочкам и высвечивая темноту фарами. Они подъехали к дому, черневшему неправильным многогранником среди более светлого, чем он, редколистного серого сада.
–Зайдешь? Я тебя с хозяевами познакомлю. В карты с ними сыграем. Они подкидного дурака любят...
–В дом не пойду,– сказала Ирина Сергеевна, и в голосе ее Алексей уловил некую половинчатость, которой решил воспользоваться:
–Пойдем тогда в саду посидим!– подхватил он, нисколько не смущаясь ее отказом.– Там лавочка удобная. Надо опробовать.
–В каком смысле?– не поняла она.
–Посидеть! В каком еще?.. Пошли?
–Пойдем...– и повинилась:– Домой возвращаться неохота... Это у меня не первый раз: как из колеи привычной выбьешься, так не сразу в нее вернешься... Ты ж хотел сливу отнести?
–Я и забыл совсем! Сейчас!.. Не уходи только...
Этого не надо было говорить: она после его предупреждения застеснялась и едва не передумала, но затем уступила душевной лени и минутному настроению, сказала в свое оправдание:
–Ненадолго... Надо этот день неудачный пересидеть, в себя прийти. Он меня из колеи выбил... Где твоя скамейка?.. Оставь сливы немного. Или не надо: она немытая. И бензином, наверно, пахнет.
–Не должна: я ее тряпкой прикрыл... Я и забыл совсем: мы ж с утра не емши, как Вениамин говорит. Сейчас, подожди. Долго ли умеючи?..
Он вытащил из машины ведро со сливой, проводил ее до скамейки, соединявшей широкой доской стволы двух берез, растущих в конце хозяйской делянки, вблизи от Мишкиных владений. Дом был виден отсюда как на ладони, а из него она, за кустами, не просматривалась – Алексей, знакомясь с участком, обратил в свое время внимание на этот зрительный обман, или, лучше сказать, оптическую иллюзию.
–Будешь? Тут всего понемножку,– предложил он Ирине Сергеевне то, что мог наскрести в своей комнате и в холодильнике.– Шоколад еще московский.
–Мне б сливы хватило.– Она не стала отказываться, но усовестилась:-Хозяйка тебя видела?
–Видела.
–Наверно, бог знает что подумала.
–Спросила, какой подруге несу. Как это вы все угадываете?
–А кому вы еще еду в клюве несете?.. Хорошим знакомым если, да и то поначалу?..– Он оценил ее слова как призыв к более решительным поступкам попытался притянуть ее к себе, но она отстранила его: если она, бравируя, и называла вещи своими именами и излагала ясным образом чужие мнения, это еще не значило, что она их разделяла.– Перестань. А то уйду... Дай посидеть спокойно.
–Не можешь в себя прийти?
–От чего?
–От того, как тебя там приняли?
Она помешкала: ей было до сих пор не по себе, но к этому горю она уже привыкла.
–Нет, это в прошлом уже.
–А что тогда?
–Не пойму, что они скрывают... Что это должно быть, чтоб они все так настроились? Ушли в круговую оборону?..
Алексей взглянул на вещи с ее конца, сообразил, что она права, но и это не поколебало его жизненных позиций.
–Этого я тебе сказать не могу... Но тебе-то что до этого?..
–Как что?– Она поглядела на него с осторожным любопытством.– Я же доктор.
–Доктор-то ты, конечно, доктор – с этим спорить не станешь, но дело не в этом.
–А в чем?
–В чем?.. Знаешь, почему я хочу хирургом быть? Санитарным врачом у нас вообще быть невозможно: скурвишься в два счета, продашься со всеми потрохами, но и другим тяжело: слишком во все втягиваешься. Увязаешь по самые уши... Чем хорошо хирургу? Приходит ко мне человек: нужно ему какой-нибудь чирей вскрыть, как этому секретарю, или грыжу сделать – я делаю: за государственный ли счет, для нищих, или по взаимной договоренности – это уже не важно, но сделал – и разбежались, я о нем забыл, он обо мне тоже. Есть конец и начало, все понятно, без лишней сентиментальности...– Он глянул на нее значительно и с насмешкой.– Все так живут. Иначе невозможно. Каждый о себе думает и спешит о других забыть. В лучшем случае – о своем семействе печется, а все другие ему не в кассу... Все врозь – вместе только гуляют да дерутся. Сближаются на время, до определенной черты, а дальше соваться не следует: можно и по шее схлопотать и на грубость нарваться. А ты лезешь, куда не просят, хочешь собой все дыры закрыть. Детьми еще прикрываешься.
–А это как?
–Да вот так. Будто дети не те же люди, что все, а какие-то другие. Расстраиваешься потом, что тебя не слушают. А они тебя вокруг пальца обводят – хотя и оберегают, как я погляжу. Потому как хорошо к тебе относятся... Жизнь – грубая штука, Ирина Сергевна, она учителей и профессоров не любит...
–Правда?..– Она искоса поглядела на него.– Зачем преподаешь тогда мне все это?
–Хочу: чтоб ты в разум вошла и за ум взялась... Иди сюда!..– Он снова потянул ее к себе, но, хотя его проповеди и разоблачения и произвели на нее известное впечатление, к любовному сближению не подвинули:
–Перестань... Хозяева...– У нее была скверная привычка подмечать все вокруг себя и ко всему прислушиваться.
–Они телевизор смотрят.
–Выйти могут... Не нужно,– терпеливо повторила она, потому что он был иного мнения.– Задал задачу – думать заставляешь, а потом с глупостями лезешь. Разве так за женщинами ухаживают?.. Вообще ты необычный какой-то. Слова говоришь странные.
–Не говори. Озноб бьет, и сердце колотится. Сильно влюбился, значит.
–Сердцебиения не только от этого бывают... Погоди! Есть тут кто-то...
–Где?– для приличия спросил он, уже пуская в ход длинные, назойливые руки, но тут в кустах по соседству кто-то завозился и шагнул вперед: посчитал дальнейшее свое укрывательство неприличным.
–Отвык в Москве от людей, а они рядом ходят,– выговорила Ирина Сергеевна Алексею, но ему показалось, что и она не рада неожиданному вторжению...
Не оттуда, где послышался шум, а чуть в стороне, как бы по течению реки времени, из темноты вынырнула хозяйская дочь Тоня, невинно оглядела обоих и удивилась:
–Это вы, Алексей Григорьич? И вы, Ирина Сергевна?..– и стала в отдалении, разглядывая то, что не успела увидеть раньше.– Впотьмах не видно...
Ирина Сергеевна преодолела минутное смущение:
–Присели после работы... Что на прием не ходишь?
–Зачем? Я уже к взрослым врачам приписана,– благожелательной скороговоркой, хотя и без особенной уважительности, отвечала та и обратилась, с явным предпочтением, к Алексею Григорьевичу:– Меня мать не искала?
–Не слышал. Сами недавно здесь.
–Мы знаем, когда вы пришли,– успокоила она его.– Надо домой идти: обещалась... Или с вами посидеть?
–Садись. Места всем хватит...
Тоня присела. Тут же от соседнего дерева, неотступной ее тенью, отделился соседский Миша и остался стоять в стороне. Он не считал себя вправе сесть на скамейку рядом со взрослыми и разыгрывал смирение.
–На танцах были?– спросил Алексей.– Оркестр издалека слышно было. Веселая музыка.
–Патруля не было,– сказал Миша.– Играли что хотели. Молодцы вообще ребята.
–Там ударник – хороший мальчик,– подразнила его подруга.– На барабане хорошо стучит.
–Коля Шувалов, кореш мой,– объяснил Миша.– Приглашал меня: учись, говорит, на контрабасе играть – у нас контрабаса не хватает.
–А ты б не смог,– уверенно сказала Тоня.
–Почему?– не понял он.– Может бы, и выучился. Неплохие гроши, между прочим.
–Ты в институт сначала поступи! Не занимается совсем!– пожаловалась она старшим.– Ему готовиться надо, а он ко мне ходит! Что тебе от меня нужно? Слышь?..– Она поглядела на него с пристрастием.– Не попадешь в институт, я с тобой встречаться перестану. А что? Интересно с парнем ходить, который в институт попал или в рок-группе выступает, а так что? Сосед – и ничего больше! Никакого интересу!– заключила она, полностью в этом убежденная, и подвела итоги:– Домой пойду.
Миша не выдержал, взроптал:
–Что у тебя там, блины на сковородке?!
–Фильм кончается. Посмотреть хоть, кто играет. С тобой не увидишь ничего – одни ухи твои... Мать вон – меня, небось, ищет...
Она первая высмотрела Марью Егоровну, вышедшую на крыльцо и близоруко, со света, всматривавшуюся в темноту.
–Тонька!..– негромко, чтоб не привлекать внимания соседей, позвала она и ругнулась, тоже вполголоса:– Чертова девка! Нет ее и нет, а обещалась к десяти прийти, шалава этакая!.. Иди, Сема, домой – не дождешься ее, видно...– На крыльцо, не дожидаясь повторного приглашения, вышел Сема: как всегда степенный и преисполненный чувства долга.– У подруги она – телевизор глядит: фильм хотела посмотреть, а наш плохо работает... А за книжку спасибо. Я и эту прочту. И она со мной тоже,– прибавила она – уже не так уверенно.
–Вы ей скажите: она как эту прочтет, я новую принесу.
Марья Егоровна даже испугалась:
–Откуда ты берешь их столько?
–У меня отец "Библиотеку военных приключений" выписывает. Ценные книжки очень. Я тогда завтра вечером приду. Скажете ей?
–Скажу, непременно скажу... О корень не споткнись... Дошел, не споткнулся? Ну и хорошо: привыкать, гляжу, начал...– прибавила потише: – С худой овцы, говорят...– и полистала наскоро новое позаимствование.
Сема услышал, приостановился:
–Вы про меня?
–Да господь с тобой! Какая ж ты овца? Про нее сказала... Оступился все-таки? Хозяин виноват: не спилит никак...– Она дождалась, когда он закроет калитку, проворчала:– Телевизор она смотрит, жди!.. С Мишкой где-нибудь сидят, целуются...– и ушла в дом.
–Почему это именно с Мишкой?– приревновала себя же Тоня.– Может, еще с кем?
–А потому!..– и Миша, выведенный из себя ее нарочитым небрежением, взбунтовался, шагнул к ней и схватил за руки: сжал как клещами или наручниками. Тоня разразилась заклинанием, выученным ею еще в училище:
–Адзынь, салага, третий сорт, щас как звиздну по организму, тресну по одному месту!..– и поскольку он не отпускал ее, повторила то же более доходчиво:– Что вцепился? Заклинило тебя, что ли? Склещенило?
Алексей встревожился: у него были на то свои основания.
–Эй, петухи, не драться!.. Сейчас весь дом на ноги подымете...
И в самом деле: на крыльцо снова вышла Марья Егоровна – на этот раз сопровождаемая хозяином. Миша все держал Тоню за руки: в своего рода объятиях на расстоянии.
–Да пусти ты!– прикрикнула она и вырвалась на волю.– Схватился, как механик за трактор!..
Хотя она и сказала это вполголоса, отец расслышал.
–Есть тут кто-то,– уверенно произнес он, оглядываясь.
–Ну и есть,– сказала жена.– Тебе что до этого?
–Твои же грядки потопчут?
–Мои грядки давно с землей сровнялись,– возразила она.– Скажи лучше завидуешь.
–Чему?..– Он все вглядывался в темноту, но идти в кусты и шарить там ему не позволяло нравственное чувство.– Этому-то?.. Вчера одна на ферме глаза строила.
–И ты что?– с пренебрежительным любопытством спросила она.
–Да вот – не сразу понял. Недогадлив стал. Утром укусят, к вечеру почешусь... Не Тонька там?
–Не думаю. Не такая уж она дуреха, чтоб этими делами дома заниматься.
–Какими?– не понял он.
–Да такими... Доктор, наверно. Хлеб с колбасой понес кому-то... Глазастый. Кого-нибудь, да высмотрел.
–Все такими были... Воздух хороший. Так бы и дышал им.
–Дыши – кто не дает? Умирать, что ль, собрался? Тебя ж никто не торопит?
–А она всегда рядом.
–И думать о ней поэтому не надо. Когда надо, сама найдет.
–Думать не думать, а помнить следует.
–Зачем?– Они привыкли спорить по этому поводу.– Что этим изменишь? Не ты первый, не ты последний.
–А мне до других дела нет. Я сам по себе.
–И я тебе никто?
–Почему? Ты вроде свой кусок... Ладно, захочет, сама придет. Пошли...-Хозяин вернулся в дом, а за ним – Марья Егоровна: воровато оглянувшись напоследок в непроглядную черноту сада.
Тоня встрепенулась. Они с Мишей все еще стояли друг против друга.
–Побегу! Надо и совесть знать. Прощай, Мишенька!..– и на полпути, обернувшись, пропела: -Со свиданьицем вас, Алексей Григорьич! Осторожней: у нас ступеньки на крыльце скрипучие!..
Она скрылась в доме. Ирина Сергеевна покраснела, но этого в темноте никто не заметил: у молодых людей были свои заботы. Алексей посочувствовал Мише, заметно приунывшему:
–Не жалует она тебя?
Миша думал то же, но выразил иначе:
–Да мне, понимаешь, ребята сказали: она того, это самое, а я две недели хожу и все без толку,– и помрачнел еще больше.
–Хочется?
–А то нет?..– и глянул с неудовольствием: как бедняк на богача, снизошедшего до него вопросами о его материальном положении.– Я отцу говорю: не женишь меня, я тебе диван одним местом сворочу. Это мы шутим, конечно!-спохватился он и поклонился Ирине Сергеевне, пришедшей от его слов в замешательство.– Вы извините, если что не так.
Алексей отпустил ему грехи:
–Все так. Мы медики... Знаешь, почему не выходит у тебя? Ты хитришь, а женщины простых любят...– Это он над Ириной Сергеевной теперь потешался.-Они все всерьез любят и надолго. Надо и нам такими быть.
–Ты научишь,– негромко упрекнула его Ирина Сергеевна, но Миша был другого мнения:.
–А почему не научить, если знает? Надо делиться опытом...– Он подошел к тому рубежу в жизни, когда обращаются в новую веру.– Надо поведение менять. Я тоже заметил: как от них добиваешься чего, они все наоборот делают...– и не желая обсуждать с чужими людьми столь личные и интимные темы, пошел к себе: не через калитку, конечно, а сквозь забор, в котором давно были проделаны для этого многочисленные прорехи и отверстия.
–Способный парень,– похвалил москвич и поглядел с легкой насмешкой на коллегу:– Что призадумались, Ирина Сергевна? Миша вас не устраивает?
–Что, мол, я лечу их, когда из них такие дяди вырастают? – завершила она его мысль.– Нет, не это. Думаю, что все надо делать вовремя. А любовью заниматься – в особенности... Молодых бог опекает и за руку водит.
–Вовремя – это точно! Минуту упустишь – потом год не воротишь!..– и снова, и решительней, приступился к ней, но она вывернулась из его рук: будто он сделал нечто противоположное ожидаемому.
–Перестань! Что за манеры у тебя?.. Ты как учитель один. Тоже – теорему Пифагора мне рассказывал, будто я ее не знала, – очень ему "штаны" эти нравились, а потом целоваться полез.
–Спасибо за сравнение... Когда это было? Теорему Пифагора в пятом классе проходят.
–В восьмом. Повторяли перед экзаменом. Я тогда видная была, рослая, заметная... Меня все глазами провожали.
–А ты?
–А я скромная была – серьезная, как ты говоришь. Как этот Сеня.
–И чем кончилось?
Она помедлила:
–Тебе все знать надо?.. Сам говоришь, не надо в чужие дыры лезть...
–Своей нет – поэтому.
–Нахал ты после этого... Не нашего поля ягода, как Торцов говорит... Уеду вот, как два года отработаю, в деревню свою, рязанскую – там молодые люди тихие, мечтательные, про любовь говорят, за руки не хватаются...– и поглядела на него:– Что ж ты так за женщинами ухаживаешь? Наговорил с три короба – и все гадости... Разве можно о таких вещах говорить? Сказал бы что-нибудь легкое, приятное... Поцеловался бы для приличия...
–Попробовал только что. Не заметила?
–Было что-то непонятное. Ткнулся в грудь, как кутенок в мамку.
–Типун на языке вскочил – поэтому. Вообще-то я специалист в этом деле. Обожают.
–Не очень верится... Что ты вообще болтаешь?
–Не могу... Рот болит... И чувствую себя нехорошо. Поэтому и развел, наверно, эту антимонию...
–Не вовремя это у тебя,– успела только сказать она: по инерции.
–А когда болезнь вовремя?
Она пригляделась к нему, встревожилась:
–Что у тебя?.. Тут же не видно ничего. Пойдем на свет. Под фонарь на улице... Что за день сегодня?!.– и поглядев с суеверным чувством ему в рот, обнаружила, при свете фонаря, те же язвы, что и у тарасовских детей, а, пощупав лоб, нашла его потным и дышащим жаром. Со стороны эта врачебная пара производила, наверно, странное впечатление: дикарей, обменивающихся ритуальными приветствиями, или актеров, разыгрывающих немую сцену.
–Полный набор?– удостоверился Алексей.– А я сам только сейчас понял. Умный слишком стал – самому противно.
–Помолчи,– сказала она, медленно собираясь с мыслями.– Это все меняет.
–Что меняет?..– Она отмолчалась.– Что у меня?
–То же, что у других,– словчила она, уже справившись с собой: будто белый халат надела.
–А у других что? Это совсем другой интерес принимает: когда сам заболеваешь.
–То же, что у тебя. Пошли – не разговаривай. А то язвы болеть начнут...– и повела его к дому, затем – по ступенькам, которые вовсе не скрипели: Тоня придумала это ради красного словца или из девической вредности – постучала.– Открывайте!..– крикнула она, не желая входить в дом без спроса, забарабанила в дверь сильнее.
–Кто колотит так?! – удивилась Марья Егоровна, выйдя.– Кому неймется?
–Принимайте больного,– сказала Ирина Сергеевна.– Положите его в отдельное помещение.
–Так он вроде один у нас ночует?
–Особую посуду ему дадите и полотенце,– распоряжалась Ирина Сергеевна.-Белье потом надо перекипятить будет. Я приду завтра – в больницу его отправлю.
–Меня на дому надо вести!– заныл тот.– И сидеть со мной. Как с больным ребенком!
–И вправду заболел?– поняла наконец хозяйка.– Что-то скоро слишком... Я думала, вы не за тем стучитесь.
–Подцепил заразу местную.– Ирина Сергеевна не обратила внимания на ее игривые намеки.– Нет у них, в Москве, иммунитета.
–Откуда ж ему там взяться,– рассудила Марья Егоровна,– когда его и здесь днем с огнем не сыщешь? Пойдем, Алексей Григорьич, положу я тебя в комнату отдельную, дам тебе миску особую, железное ведро тебе рядом с кроватью поставлю – будем тебя дезинфицировать...
38
Шла вторая неделя болезни Алексея Григорьевича. За это время лихорадка спала, чувствовал он себя сносно – только язвы во рту болели и саднили: трудно было есть и даже разговаривать. В больницу его не взяли: оставили дома до выяснения диагноза, для чего решили непременно уже вызвать профессора, как если бы Алексей, с его московской значительностью и предполагаемыми столичными связями, оказался последней каплей, переполнившей чашу общественного терпения. В ту минуту, когда мы подбираем отложенную на время нить повествования, он находился в своей комнате и возле его кровати, будто она посещала больного в больнице, сидела Марья Егоровна. На ней было недавно вынутое из сундука, еще державшее на себе запах нафталина, старомодное суконное коричневое платье с кружевными оборками, делавшее ее похожей на школьницу: оно не молодило ее, но как бы скачком, минуя юность, возвращало в детство; она говорила что на ум придет и сравнивала, от нечего делать, нынешние времена с минувшими, отдавая теперешним предпочтение.
–Сейчас, можно сказать, все есть,– доказывала она – без большого энтузиазма, но с искренним убеждением: она была природная оптимистка.– А что? Мяса нет? Колбасу раз в квартал завозят? А вот у нас в тридцать первом году: я тогда на Волге рыбачила – голод был: так трупы по дороге ездили... Не верите? А я как сейчас помню: мой сосед Васька на телеге сидит, лошадь его везет, а он ничего уже не видит – умер, пока ехал. Хорошо – учитель, добрая душа, лошадь остановил и повез на кладбище. Помер, а она не чувствует!..– Она остановилась на этом факте как на особо примечательном.-Это разговор один, что они покойника чуют. Может, и чуют, когда от него дух уже идет, а пока теплый, не ощущают... Чего не ели только? Кору с деревьев толкли, с травой вместе вываривали, а что проку? Ноги сильней пухнут, а есть так же хочется. Поранишь щиколку, а из нее вода течет! Правда!.. Опять не верите?
–Почему? Голодные отеки называется.
–Видите! Всему есть название. А сейчас – живи не хочу, все есть, даже неинтересно.
–А что приоделись? При параде?
Ей польстила такая наблюдательность.
–Я ж говорю, у вас глаз зоркий... Это годовщина у нас сегодня. Пятнадцать лет как живем вместе.
–Отмечать будете?
–С кем? Этого не знает никто – в газетах об этом не сообщали. Посидим просто, пирога попробуем: как удался он.
–Значит, праздновать будете.
–Какой же это праздник? Вторую свадьбу не празднуют. Мы и тогда с ним не отмечали. Помогать друг другу сошлись – как в колхоз вступили. Да я вам это говорила уже, наверно... Говорила или нет?
–Не помню. У меня от этой инфекции всю память отшибло. Нравились хоть друг другу?
Она сдержанно усмехнулась.
–Его надо будет спросить... Вроде не противны были, раз прожили столько вместе.
–И платье с той поры?
–Еще раньше куплено. Но когда сходилась с ним, я, верно, его носила.
–Поэтому и надели сегодня?
–Да нет, оно у меня как бы выходное, что ли.
–С того времени?
–Да я редко на люди выхожу. С тех пор ничего, кажется, не купила.
–А что так?
–Да что деньги на пустяки тратить? В моем-то возрасте?.. В молодости, правда, любила принарядиться... Зайдете к нам? От моих борщей отказались может, пирог понравится?
–Рот болит. Глотать больно. Не болезнь, а наказание.
–Да что ж это за болезнь у вас такая?!– не в первый раз уже удивилась она.– Как хоть называется?
–Сами толком не знаем. Бруцеллез, говорят. Сегодня профессор придет, скажет окончательно.
–Не похоже. Бруцеллез-то мы видели...– Она испытующе поглядела на него, по-своему оценивая его состояние.– Стопочку вам поднести можно, я думаю.
–Да и я того же мнения. Приду, конечно.
–Докторша ваша не заругается?
–А мы ей не скажем.
–Ладно.– Она приняла заказ к исполнению.– Еще один прибор поставлю. И нам хорошо: не так скучно. Это в будни вдвоем хорошо, а в праздник люди нужны, верно? Не надо вам чего?
–Все есть.
–И то сказать – сиделка у вас такая, что мне после нее делать нечего.-Ирина Сергеевна каждый день ходила к Алексею и вела его как больного: то ли оттого, что один врач должен вести всякого пациента до благополучного или иного исхода, то ли потому, что считала себя в какой-то мере виновной в его заболевании. Алексей пытался воспользоваться этим, соблазнить ее и склонить к сожительству, но она только отшучивалась и не думала вступать с ним в иные отношения, кроме чисто дружеских и врачебных.Опять свою книгу читать будете?..– Марья Егоровна с любопытством поглядела на старый том в кожаном переплете, не похожий на привычные ей книги: это были изданные до революции мемуары Казановы. Алексей в последний момент перед отъездом, на проводах, взял почитать их у приятеля, не известив его об этом. Он предлагал Ирине Сергеевне послушать из нее отдельные страницы, которые едва ли не наизусть выучил за время своей болезни.– Интересная?
–Есть кое-что. Жаль, один том всего. Их, оказывается, девять.
–Из Москвы привезли? У нас таких нет... Может, мне потом дадите? А то читать нечего. Семка-то теперь не ходит.– Она встала.– Пойду готовить. Тоньку позову. Одна не управлюсь: тоже стала ленивая.
–Где она?
–С Мишкой в комнате занимаются. Не попал, гулена, в институт – в технику теперь готовится. Там, говорит, позже экзамены. Тонька!..
–Что, мам?..– В двери, с легкой заминкой, показалась Тоня, еще больше истончавшая за последние полторы недели, гибкая, как хворостина, в коротком платье, из которого торчали худые загорелые ноги. Глядела она послушно, но невнимательно.
–Помоги пирог ставить.– Мать пошла на кухню.
–Приду сейчас,– сказала ей вслед Тоня.– "Горе от ума" дочитать надо.
–Докуда дошли?– спросил Алексей.
–Как часы в прихожей бьют. Конец первой картины... Что пришел?-оборотилась она к Мише, которому наскучило сидеть одному, или он приревновал ее к доктору: вышел из темного коридора и стал рядом.– Иди читай дальше.
–А зачем?– возразил тот.– И так все ясно. Там, оказывается, не Фамусов – типичный представитель, а Чацкий.
–А у меня сошло,– сказала она.– Фамусов был как типичный.
–А Семка что не ходит?– спросил Алексей.– Принес бы что-нибудь про разведчиков.
–Да Мишка запретил. А зачем?– спросила она Мишу.– Так хоть книги носил... Он в институт поступил,– похвасталась она.– В библиотечный.
–Вот где книг-то будет! – позавидовал Алексей.
–Обойдешься!– отрезал Миша.– Все равно не читала.
–Может быть, теперь бы стала? От нечего делать?
–Тонька!– снова, и настойчивее, позвала мать, и Тоня подчинилась, ушла на кухню: стала, в сравнении с прежним, податливей и сговорчивей.
Миша проводил ее цепким, сторожким взглядом.
–Ну что, Михаил? Ты, гляжу, в дом уже вхож? Куда поступаешь?
Миша присел на стул, освободившийся после Марьи Егоровны, пригладил волосы, отвечал с неприветливой солидностью в голосе:
–Не знаю еще. Может, на парикмахера... А что? Работа не пыльная и денежки водятся.
–Зачем тогда "Горе от ума" читаешь?
–Для Кузьмы Андреича. Он же ходит. Думает, я в инженерный поступаю... Вы ему не говорите только. Неудобно.
–Морочите ему голову?.. А Тонька тебе, гляжу, понравилась?
–Есть кое-что...– Миша огляделся и прибавил, веско и неприязненно:– Там про нее говорили всякое. Я справки навел: оказывается, ничего и не было.
–Навел справки все-таки?
–А как же? Не корову покупаю.
–Какой экзамен завалил?
–Литературу, конечно. Ее читать надо, а мне лень пока. Я, когда старый буду, читать начну. Хорошее вообще занятие. А что? Интересно знать, как раньше люди жили, как теперь при капитализме живут...– Он явно тяготился беседой и косился на дверь, но Алексей не отпускал его: ему, как и его хозяевам, было скучно одному – хотя и не в праздник...
–Здесь остаться решил? В город же хотел перебираться?
–А зачем?..– Он прислушался к тому, что делается на кухне.– Везде можно жить. Голову только на плечах иметь надо.
–Умный стал.
–А жизнь такая: кого хочешь научит... Кузьма Андреич пришел...– не столько услышал, сколько догадался он – по каким-то косвенным, одному ему известным признакам.– Сейчас ругаться начнет...– и заранее пригнул голову в покорном ожидании...
Кузьма Андреич вошел без спросу и без стука – как входит преподаватель в класс: он уже чувствовал себя здесь как дома или, верней – как в школе. В этот день он пылал истинным гневом на своего подопечного – или особенно искусно этот гнев разыгрывал: кто знает, что в душе у распекающего вас учителя.
