Текст книги "Каменная баба"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)
Бронин Семен
Каменная баба
Cемен Бронин
Каменная баба
Роман
Эта книга о врачах в провинции. Она грустна и грубовата – это реалистический роман, которых теперь почти не пишут. Поскольку есть еще люди, которых интересует реальная жизнь, она имеет шанс быть замеченной. Относительно возможностей ее приобретения следует связаться с автором. Е-mail bronin(a)rol.ru
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
Иван Александрович
1
После окончания мединститута Ирину Сергеевну распределили в Петровское, в районный центр области, расположенной за Уралом. Городок тянулся вдоль реки, состоял из двух– и одноэтажных строений и был когда-то казачьей станицей, охранявшей рубежи отечества. Об этом ей поведал местный учитель Кузьма Андреич, который преподавал в здешней школе литературу и родной язык, но не чурался и краеведческих изысканий. Он явился к ней в первый день ее пребывания здесь, едва она устроилась в отведенном ей жилище: будто ждал с минуты на минуту ее появления – и предложил свои услуги в качестве экскурсовода. Они пошли вдоль реки, которая, по его словам, была незаурядна: узкая, но глубокая и после дождей бурная; улицы и переулки ручьями сбегали к ней, съезжая с крутых склонов и оставляя позади себя дома: большей частью деревянные, реже – каменные, беленые. Картина была и вправду живописная, но имела скорее исторический интерес, чем настоящий; со времени основания городища главная его дорога, питающая пуповина, переместилась на сушу: над обрывистым речным берегом шла прямая, не слишком широкая, но асфальтированная улица, шоссе, соединявшее райцентр с областью – оно и было осью здешнего вращения; на нее были нанизаны важнейшие районные учреждения и, в их числе, больница, в которой ей предстояло два года работать. Кузьма Андреич к ней не пошел, сказал, что Ирина Сергеевна успеет на нее наглядеться, но к школе своей привел, считая ее, видимо, одной из первых здешних достопримечательностей.
–Учим здесь обормотов наших,– сказал он, окидывая хозяйственным, рачительным взглядом скромное зданьице из красного кирпича.– Вдалбливаем в них азы литературы, матери культуры российской...
Изъяснялся он витиевато, относился к себе часто во множественном числе и поглядывал на Ирину Сергеевну испытующе и даже с придиркой: как преподаватель на отвечающего у доски и не блещущего знаниями студента чтобы не сказать школьника.
–Занимаются хоть?– посочувствовала ему Ирина Сергеевна.– Уроки учат?
–Попробовали бы не учить...Что остается потом – другой вопрос. Но это уж не от нас зависит... У нас тут вообще жизнь простая. Работа да пьянка – с культурными развлечениями туго. Интеллигенция – врачи да учителя: обычная наша российская комбинация. Мало – да и те, что есть, не общаются между собой: бирюками живем, в гости друг к другу не ходим. Одно время чаще встречались: когда Михал Ефимыч был. Вот общительный человек был: эпидемиолог – жаль, в Хабаровск уехал. С вашим главным врачом не поладил. Вы его не знали? Михал Ефимыча, я имею в виду?
–Как я могла его знать? Я два года назад институт кончила.
–Правда?– словно удивился он, хотя потом признался, что все выведал о ней заранее: и то, откуда она, и сколько ей лет, и надолго ли сюда прибыла.-Смотритесь-то вы старше... Но это уже общая наша беда, российская...
Ирина Сергеевна тут слегка обиделась – не за себя, а за родное отечество, но смолчала и не подала виду. Он же распространился далее:
–Будете с Иваном Александрычем работать... Хороший врач, этого от него не отымешь – в этом все сходятся... Но по женской части грешит – должен предупредить вас сразу: болтают об этом... От этого здесь не убережешься...-и поглядел искоса.
Она не поняла.
–От женщин?
–От сплетен. Нечем больше интересоваться. Ни библиотек, ни театров. Кинотеатр есть: все на той же площади, но я вам ходить туда не советую.
–Хулиганят?
–Почему? Кто вас тронет?.. Не принято просто...– и прибавил, против всякой уже логики:– Телевизоры же есть почти у каждого...
Они шли посреди улицы и со стороны представляли собой, наверно, не совсем обычную и довольно неуклюжую пару. Ирина Сергеевна в первый раз шла по этому пути, которому предстояло стать ее торной дорогой в недалеком будущем, и испытывала неловкость новизны, свойственную всем людям вообще, а ей в особенности; Кузьма Андреич же, хоть и исходил здесь все, по его словам, вдоль и поперек, тоже отчего-то робел, волновался и потому важничал, что сказывалось у него в осанке, в походке и во всем его облике: он ступал чересчур основательно, притаптывал землю, обращал к Ирине Сергеевне сосредоточенное лицо и словно не чувствовал под собой опоры. Она и сама это видела и получила тому подтверждение, когда, обернувшись, поймала на себе косой и насмешливый взгляд, которым их препроводила некая особа, сидевшая на лавочке перед калиткой и отмечавшая вокруг себя все незаурядное и из ряда вон выходящее. Что до наружности Кузьмы Андреича, то это был рослый, большеголовый тридцатилетний юноша, в летней рубашке навыпуск, с всклокоченной шевелюрой и баками, торчавшими в стороны; глядел он настоящим учителем: назидательно, недоверчиво и иной раз исподлобья. Насчет бакенбардов она могла ошибиться, приняв пучки давно не стриженных волос на висках за эти специально взращиваемые и лелеемые мужчинами украшения: она была несведуща в мужских прическах – но он сам их так назвал и дал понять, почему не хочет с ними расставаться:
–Я в институте по Успенскому работу писал,– многозначительно сказал он: будто приоткрывал завесу над сокровенным.– Хорошая, между прочим, работа была – одна из лучших на потоке: я потом, здесь уже, месяц в областную библиотеку ездил, дописывал.
–Напечатали?
–Да нет, лежит где-то. Не по Сеньке шапка. Будем других учить: авось, дадим стране нового Чернышевского... Вы-то как к ним относитесь? К Добролюбову с Писаревым?
Она представила себе лица из школьного учебника, сравнила их с Кузьмой Андреичем, нашла определенное портретное сходство, но на большее у нее не хватило эрудиции.
–Не знаю. Литература у меня всегда хромала... Я бы у вас, Кузьма Андреич, из двоек не вылезала!..
Это было произнесено ею искренне и почти сгоряча: как если бы она сказала вдруг, что Кузьма Андреич не герой ее романа, и он так, кажется, ее и понял, но не обиделся, а сказал не то с досадой, не то с непонятным ей облегчением:
–Это плохо. На литературе у нас до сих пор все держалось и держится. Другого же нет ничего... На чем мы с вами остановились?
Она решила подразнить его:
–Про главного врача говорили. Что он женщинами увлекается.
–И это успел доложить?– искренне подосадовал он на себя.– Разболтался, как старуха на завалинке... Оно и так и не так. Не больше, чем другие. Заметная фигура просто. Мы ж на виду здесь. Потому как все наперечет. Но это я уже говорил вам, кажется... Давайте я вам лучше настоящую редкость покажу. Все, что было пока,– это так, для галочки и знакомства.
–В Петровском?
–За его пределами. В степь надо идти.
–Вы ж говорите, оно на пять километров растянулось?
–Это в длину, вдоль речки. А вбок – шаг ступи и кончилось...– и решительно свернул с дороги на узкую тропу, протянувшуюся между домами и ведшую в никуда, по мнению местных жителей: две случайные свидетельницы этого необдуманного рывка в сторону усмотрели в нем нечто невиданное и отнеслись к нему с очевидным изумлением. ( Жизнь здесь, как выяснилось потом, была вся рассчитана и расписана до мелочей: обычные маршруты пешеходов – и те не подлежали изменению без явной на то необходимости. Уже то, что они шли среди улицы, нарушало негласные законы уличного движения: середина, как известно, оставляется пьяным, чтоб не сваливались на обочину.) Кузьма Андреич на что был занят собой и беседой с нею – и то заметил вызванное ими смятение умов и живое неодобрение:
–Подумали, наверно, бог знает что. К этой бабе только я один и хожу. Никому в голову не придет, что можно камням поклоняться. Я своим оглоедам толкую: опишите ее, статью с вами сообразим, тиснем в областной газете: у меня там знакомый есть, в культурном отделе – обо всем уже договорились, да никого сподвигнуть не могу, им эта статья нужна, как мне трактор: заставить – и то не удается. Русский человек такой – не захочет, так ему родной отец не прикажет: обязательно просаботирует, просачкует да проленится. Отвращение у него к белому листу бумаги. Да и к заполненному тоже... Вы, надеюсь, не такая?
–Да нет. Люблю письма писать. А еще больше – получать их.
–Оно и видно. Я учеников за версту чую... Наверно, и стиль свой есть?..– Но на этот вопрос она отвечать не стала: не то поленилась, как его ученики, не то решила, что они все же не на уроке.– Один нашелся,– припомнил он.– Лешка Семкин. Взял где-то описание памятника танкисту и списал все, до запятой единой. Хотел, говорит, приятное вам сделать...
Каменная баба была видна издали. Во вросшем в траву продолговатом, поставленном на попа валуне не сразу можно было угадать изваяние первобытной женщины: древнее изображение и тесалось когда-то в самом общем и бесформенном виде, и с течением времени окончательно выветрилось, стерлось, сгладилось и погрубело. Лишь в верхней части угадывалось подобие черт лица, а в средней – двух параллельных или чуть раскосых грудей, свисавших до земли: если это и была женщина, то вышедшая в степь роженица, мать-одиночка, но никак не искусительница, не искательница приключений.
Ирина Сергеевна поежилась.
–Похожа на снежную бабу,– сказала она вслух, подавляя в себе неуютное чувство.– С тех пор, наверно, и лепят.
–Верно,– согласился учитель и мысленно поставил ей пятерку за сообразительность.– У вас исторический подход. Это самое трудное. Темное дело – история. Кто тут раньше жил? Амазонки, может быть? Завоевали их – и с тех пор баб не только лепим, но и воюем с ними?.. Россию не понять без этого. Слишком уж разрывает нас на части.
–Вы и это опубликовать хотели?
–Да нет уж, куда нам, с грязной рожей да в калашный ряд? Пофантазировать бы да помечтать на досуге...
Странная это была экскурсия. Было около пяти-шести часов пополудни; солнце садилось, освещая выгоревшую за лето (шел август) степь покойным, нежарким, миролюбивым пламенем; в стороне осталось вытянутое как по веревке Петровское, которое отсюда было видно на большом его протяжении: так, надо иногда отойти в сторону, чтобы разглядеть отрезок жизни; рядом стояла каменная баба: безликая и безгласная участница истории, а в шаге от нее учитель, который тоже метил в ее пророки и свидетели.
–Как она вам?– спросил он.– Впечатляет?
–Впечатляет, конечно... Когда сама такая...
–А мы все такие... Пошли?..
И разделив с ней тяжесть этого сомнительного комплимента и сказав его таким тоном, будто в простой фразе воплощалась одному ему ведомая и ясная истина, Кузьма Андреич, хоть и перешел с ней на "ты", но утратил, кажется, интерес к ее персоне, притих, призадумался, озаботился чем-то и стал глядеть на сторону: мимо Ирины Сергеевны и мимо самого Петровского. Они вернулись к главной улице: присмиревшие и чуть-чуть понурые – как два любовника после свидания, не удавшегося по вине оплошавшего ухажера...
Возле ее нового дома, прощаясь, он снова оживился, решил подсластить пилюлю, нарисовал радужные перспективы:
–Завтра приступаете к работе? Я думаю, все хорошо будет: вы и сами не промах и помогут при случае... Вы ведь нашенская... Надо будет собраться, возобновить прежние традиции. Тут есть несколько человек, с кем можно посидеть вечерок, почесать языки. Зачинщика нет, кто б провернуть все мог, но и это поправимо. Надо самим подумать: как сорганизоваться... Не надоел я вам за вечер?
–Что вы, Кузьма Андреич? Наоборот, жду продолжений...
Он почувствовал в ее словах подвох (который если и был в них, то попал туда совершенно случайно, без умысла с ее стороны), наградил ее последним недоверчивым взглядом, расшаркался на облысевшей траве возле калитки и молча удалился. Она не вполне поняла его, но не стала ломать голову, поднялась на крыльцо. Ее новая хозяйка Татьяна, угадывая мимолетное недоумение на ее лице, отнеслась к Кузьме Андреичу с фамильярностью и даже насмешкой:
–Выгуливал вас? Любит пыль в глаза пустить. А сам с завучем своим живет, не может никак расстаться.
–Каким завучем?– не поняла она.
–Обыкновенным. Математику у них преподает. Ей сорок пять, наверно, а ему и тридцати не исполнилось.
–И все знают?
–А как не знать, когда живет он у нее. Как вы вот у меня будете. Сейчас ему трепку задаст – за то, что гулять с вами вышел.
–Отговорится как-нибудь.
–Это как сказать. Женщина она суровая. Как все преподаватели... А так-то он парень ничего! Плечистенький!..– и, сменив гнев на милость, засмеялась, обнажая золотую коронку, шик местных модниц.
Ей самой было тридцать с хвостиком, она жила вдвоем с сыном Колей и сдавала полдома райздравотделу. Пять лет назад от нее уехал на заработки и не вернулся бродяга-муж; он не подавал признаков жизни, но она не теряла природной жизнерадостности и верила, что проживет безбедно до его возвращения, если кому-то будет угодно, чтоб он вернулся, а если нет, то и без него, на полном саможизнеобеспечении...
2
Главный врач, с медицинской фамилией Пирогов, на утренней пятиминутке представил ее врачам, предложил всем ее любить и жаловать, сам, потупив глаза, обещал делать то же самое и, покончив наскоро с церемонией знакомства, перешел к другим делам, менее для него приятным, но более его занимавшим. Держался он с ней вполне официально и даже – с долей безразличия, хотя накануне, знакомясь с ней в аэропорту, приложил немало усилий, чтобы завязать с ней если не дружеские, то хотя бы приятельские отношения. Ирина Сергеевна не расстроилась из-за этой нечаянной опалы: не потому, что знала, что к настроению начальства надо относиться как к независящему от нас погодному феномену (до таких степеней мудрости и созерцательности она еще не доросла), а потому, что, по положительному характеру своему, не была подвержена ненужной грусти и разочарованию. Впрочем, эта перемена в отношении к ней произошла еще в аэропорту, и Ирина Сергеевна ее подметила, потому что и прежде знала за собой свойство охлаждать пыл своих воздыхателей: даже тогда, когда не слишком хотела этого.
–О тебя бьешься как рыба об лед!– пожаловался ей как-то один из них, не в меру настойчивый и предприимчивый.
–Может, ты мне просто не нравишься?– резонно возразила она ему.
–Разве можно так говорить?!– еще больше обиделся он.– И все равно даже если так? Надо же приличия соблюдать! Раз тебе внимание оказывают? В чем-то навстречу идти – кокетничать, что ли?.. Да и не в этом дело.
–А в чем?
–Какая-то ты неповоротливая!– уже совсем по-женски отомстил он.– Тебя не объедешь, не обойдешь. Как глыба неподъемная!...– "Как каменная баба",-подсказала бы она сейчас. Так оно и было, хотя мужчины в общем и целом ей нравились...
Иван Александрович в аэропорту был само оживление и обаяние, умерявшееся одним его возрастом: ему было лет пятьдесят, а это придает степенности самым озорным и игривым нашим чувствам.
–Просил кого-нибудь помиловиднее прислать, чтобы скрасить эту унылую жизнь, но такого и ожидать не мог!..– отирая пот с круглой и лысой, как тыква, головы, произнес он заранее приготовленную или не раз испробованную им фразу и в знак восхищения выразительно смолк и картинно развел руками. Взгляд его, пока он это говорил, успел между тем обежать ее всю с головы до ног и испытать разом и объявленное им чувство и легкое и утаиваемое им разочарование. Ирина Сергеевна была из разряда крупных женщин, звездный час которых приходится на раннюю молодость: в 16-17 лет они своей цветущей полнотой и свежестью приводят в восторг и останавливают на себе внимание всех мужчин без исключения, но тогда Ирина Сергеевна о мужчинах не думала, а была только робко влюблена в одного из своих преподавателей. Она, видно, зря так поступала (или не поступала), потому что в последующем, когда другие, прежде нескладные и худосочные, начали круглеть и наливаться соком, она стала матереть, шириться в кости, набирать в весе, грузнеть и ступать по земле все тяжелее и основательнее. К двадцати семи годам, которые ей недавно стукнули (она не сразу поступила в институт), она была на вид, несмотря на нерасплесканность своих чувств, не девушка на выданье, а едва ли не матрона и мать семейства: нельзя сказать, чтоб никому не нужная, но, что называется, на любителя. Дело было не в полноте (она за ней следила), а в телосложении, которое не обманешь: даже если сгонишь с себя последнее, не расстанешься с природными габаритами...
–Не побоялись сюда ехать?– спросил он, переводя глаза с ее белесого, чуть помятого от долгого перелета лица на руки, пухлые, покрытые золотистым, выцветшим от загара пушком и сохранявшие последнее очарование юности.
–Нет... С руками что-нибудь не так?
–Почему? Смотрю, у вас руки педиатра,– вывернулся он.– Дети в них, как в люльке, должны качаться.
–Качаются уже. Я два года как работаю.
–Это много,– покорно согласился он.– И мне проще: учить меньше придется...
Они сидели в кафе аэропорта, глядевшее окнами на взлетную полосу, и что-то ели: она, потерявшись от новых впечатлений, плохо чувствовала вкус блюд и даже не вполне ясно представляла себе, во что тычет вилкой. (Он, между тем, пригласил ее и оплатил счет: потом только, узнав его поближе, она задним числом по достоинству оценила тогдашний его порыв и готовность к жертвам.)
–А чего я должна бояться?– спросила она: потому что не любила неясностей. Глаза их в эту минуту впервые нашли друг друга: до того глядели друг на друга по очереди.
Он помешкал.
–Говорят, развлечений нет, неудобства?
–Это не страшно,– успокоила она его и, помолчав, добавила: – Я деревенская.
Тут-то их пути и разошлись в разные стороны.
–Это хорошо,– одобрил он, но в эту минуту, кажется, окончательно от нее отступился.– А я про себя не могу этого сказать. Городской до мозга костей и никак к селу не привыкну. Хотя живу здесь пятнадцать лет... Тогда совсем просто...– и поглядел с сожалением на недоеденные биточки, затем на часы на запястье.– Я боялся, закапризничаете. Мы вам квартиру в простой избе нашли. С удобствами снаружи. Рубленая, правда, изба, теплая... Если приживетесь, в больничном доме квартиру дадим: у нас там одно жилье используется не по назначению...
По дороге в Петровское, ведя машину, он рассказывал ей, что хочет возвести новый корпус: больница, надежно некогда построенная, не отвечала более требованиям времени; для этого приходилось часто ездить в область, но дело двигалось плохо: сначала не включали новостройку в план, потом забыли выделить стройматериалы, и так далее. Рассказ его по мере приближения к районному центру делался все скупее и прерывистее, а потом и совсем иссяк: он только называл проезжаемые селения, которые именовались по своим основателям или первым жителям: Васильевка, Семеновка, Трофимовка. В Петровское они въехали молча, но нельзя сказать, что общение их на этом прекратилось вовсе: разговор как бы продолжался, но в немом, безмолвном исполнении – так что, когда они вышли из машины, между ними была большая степень взаимопонимания, чем когда в нее садились. Он решил, видно, оставить ее в покое, и она ничего не имела против: когда попадаешь в новый коллектив и знакомишься с людьми, нет ничего лучше, как если начальство оставит тебя на время одну, обделит тебя и гневом своим и заботою.
3
Ходить за врачами не было нужды: они сами ее искали, она была нарасхват в первую неделю. Приезд нового доктора в небольшой городок – событие выдающееся: коллеги спешат засвидетельствовать новичку почтение, круто замешанное на любопытстве. Ее, учитывая отсутствие второго педиатра, проводящего с мужем отпуск на Черном море, поставили одновременно и в детское отделение, где было пятнадцать коек, и на прием в поликлинику: последняя располагалась в деревянном флигеле сразу при входе на больничную территорию. Больница была из кирпича темно-вишневого цвета: той же добротной купеческой кладки, что и школа Кузьмы Андреича, и, видно, построена одним благотворителем; широченные, в метр, стены были здесь и там одинаково украшены наличниками и карнизиками, бегущими мелкой строкой по узорчатому фасаду: таков был когда-то облик и стиль здешних присутственных мест и казенных учреждений.
В противоположность коллегам народ к ней валом не повалил: она приняла за весь первый день двух мамаш с детьми, да и те не вполне ей доверяли: одна так и не дала распеленать свое сокровище, так что Ирина Сергеевна как бы ограничилась заочной консультацией. Иван Герасимыч, самый старый и известный в Петровском врач-хирург, воспользовался ее вынужденным простоем и зазвал к себе. Хирургу, в его годы, было неловко идти к ней на поклон, на ее территорию, любопытен же он был сверх всякого молодого. Когда она вошла в его кабинет, он перевязывал чумазого парня в рабочей телогрейке, поранившего себе руку.
–Посмотри на него!– сразу переходя с ней на "ты", проворчал он.– Руку где-то ободрал. Тракторист, видишь ли... Садись, если приема нет. Поначалу так и будешь без дела сидеть. Это пока они в тебе разберутся, а до того лучше к фельдшеру какому-нибудь сходят – чтоб залечил их примочками... Где тебя так?– обратился он к потерпевшему, сдвигая очки на нос: чтоб видней было.
–За конбайн зачепился,– лихо отвечал тот.
–Как это – за комбайн зацепился?
–А у него сбоку хобот есть, откуда зерно сыпется – об него.
–Да как же ты до него достать мог?.. Пьяный, небось?!.– Хирург принюхался и вознегодовал: – Ну конечно! Я ж тебя знаю: ты все у питейного заведения торчишь, как мимо ни пройдешь!
Это была заведомая ложь, и тракторист так к ней и отнесся:
–Да я приехал только что.
–Все равно торчишь! Не можете глотки свои насытить!.. Стой, не дергайся! Пьяные рожи – смотреть на вас тошно...– и начал зашивать его рану меткими, по-старчески экономными движениями.
–Вы б присели,– посоветовал ему молодой человек, сильно перетрусивший при виде стальных игл и ниток.
–Присели! Без твоих советов обойдемся! За трактором своим смотри! Нас ни во что не ставишь, так хоть бы приезжей докторши постыдился. Смотрит, наверно, на тебя и думает: и надо было мне сюда, в такую даль, ехать? Будто своей пьяни не хватало. Тебя ж в клетку надо сажать и за деньги показывать: глядите, пьяный за руль сел! Или что там у вас?
–Рычаги.
–Вот! И на комбайн, видите ли, наехал. А ему что? Государственное, спишут.
–Да я не пьяный совсем.
–Молчи уж!– Хирург прекратил шить, волком уставился на него и, кажется, всерьез озлился:– Что ж я, глухой, слепой и нюха еще лишился?!. – и стал торопясь, крупными стежками дошивать рану: словно забыл на время об Ирине Сергеевне.
–Больно!– не выдержал пациент.– Обезболивать, между прочим, надо!
–Обойдешься. Новокаину на всех не напасешься... Дома посидишь два дня,-довольно безразлично прибавил он, закончив свою работу.
–Нельзя: уборка на носу.– Тракторист уже повеселел и натягивал на себя, с помощью Ирины Сергеевны, замасленную телогрейку.– Починили, значит? Премного благодарен – за мной, как говорится, не заржавеет!
–Пол-литру мне еще принеси – я тебе этой пол-литрой башку и прошибу. Под суд пойду, а себе в таком удовольствии не откажу... Иди домой, говорят. У тебя кровотечение было, можешь шлепнуться где-нибудь или на фонарь наехать... О его лампу угораздиться... Откуда ты такой?
–Говорю ж, приезжий. На уборку пригласили.
–Оно и видно, что приезжий: наши так себя не ведут. И на комбайны не наезжают. Вас тут – пруд пруди: не городишка, а проходной двор стал – рожи чужие надоели!.. Давай чай пить,– сказал хирург Ирине Сергеевне, когда тракторист вышел.– Нет никого и не предвидится. Правду он сказал: уборка на носу, не до поликлиники нашей. Возьми чайник на подоконнике. И заварка там, с сахаром... Нехорошо в хирургическом кабинете чай пить?
–Не знаю, Иван Герасимыч. У санитарных врачей спросить надо.
–Спрошу при случае... Ты чем недовольна?
–Правда новокаина нет? Почему не обезболиваете?
–Вот ты о чем. Этого прохвоста пожалела? Докторша детская... Да нет, есть новокаин, конечно. Боль небольшая: не полостная операция – потерпит. Заживает, говорят, лучше... Здесь будем пить,– принял окончательное решение он, хотя и испытывал, в связи с этим, зазрения совести.– В общую кают-компанию идти не хочется. Видеть все те же физиономии.
–Сказали только что: новые рожи надоели, теперь – старые?– поддела она его, потому что с первой минуты знакомства почувствовала себя с ним легко и свободно.
Он опешил, затем нашелся:
–Так на рожи всегда тошно смотреть, новые они или старые... Ты, я вижу, язва хорошая?
–На свой счет просто приняла. Когда про приезжих сказали.
–Сравнила!.. Или ты меня разыгрываешь, старика? Та еще штучка!..– Это он произнес с полнейшей убедительностью и хорошо разыгранным комизмом: он, как все хорошие хирурги, был природным актером.– Ты зачем вообще сюда приехала?
–Детей лечить.
–Дома нельзя было?
–А чем здесь плохо? Мне пока нравится.
–И сколько времени ты здесь?
–Два дня,– не тушуясь, отвечала она.
–Большой срок.
–Для меня достаточный. Я своих мнений обычно не меняю.
–Да?.. Это серьезное заявление,– прислушавшись к чему-то, по достоинству оценил он.– А вообще-то здесь – так себе.
–Вы же работаете?
–Я уже не работаю, а небо копчу. Вроде мойдодыра этого...– Он имел в виду высокий мраморный рукомойник с овальным большим чистым зеркалом в верхней части и ведром, скрытым в нижней, пузатой – он сохранился здесь с незапамятных времен и был как бы экспонатом его прижизненного музея: в кабинете кроме него имелась еще и водопроводная раковина.– Похож?
–Есть сходство.
–Какое?
–Это я помолчу, пожалуй.
–Сам скажу. Такой же высокий и костлявый и так же языком бренчу. А ты еще хотела сказать, такой же бесполезный?
–Типун вам на язык, Иван Герасимыч. Что это вы за меня решаете?
–Слыхали, как отрезала?– обратился он к воображаемому третьему.– Типун на язык! Давно меня так не отбривали. Приехала – порядок наводить... Откуда ты?
–Из Рязанской области.
–Рязанка, значит? И родные твои там?
–Там.
–Мать одна?
–Сестра еще есть. А отца нет, угадали.
–Я догадлив. Мать – библиотекарша?
–Бухгалтер в колхозе.
–То же самое. Бухгалтерские книги только ведет, а не романы глупые... И земля у вас есть?
–Есть немного.
–И что сеете? Или сажаете – что там у вас?
–Картошку.
–И правильно,– нарочно поддакнул он.– Что еще от нашей земли взять можно? Картошку только и родит.
–Тем и кормит.
–Правильно. Лишь бы сытым быть, а чем – неважно... И ничего больше не делаете? Пустую картошку едите?
–Да почему же, Иван Герасимыч? Что это вы так?.. Мать и огурцы маринует и засаливает, и яблоки мочит, и грибы заготавливает.
–Рыжики?
–Какие уж есть. Их не сеют и не сажают.
–Это точно... Раз так, хорошо... А то я думал, ты с пустой картошки такая правильная... Без тебя теперь управляются?
–Они давно без меня обходятся... Вы, Иван Герасимыч, и женщин без анестезии режете?.. Разве можно так экзаменовать?
–На больные мозоли наступаю?.. Что ж делать? Такая наша порода, медицинская – ищет, что где болит... У сестры дети, небось?
–Двое.
–Племянники или племянницы?.. Ладно, это уже подробности. Знаешь что? Приходи-ка ты к нам домой, с Марьей Федоровной. Расскажешь ей про Рязань, про рыжики, про своих племянников. Она у меня любопытна как сорока – хлебом не корми, дай только на нового человека поглазеть да пустяки его послушать. Пирогов нам напечет ради такого случая. А то с места не сдвинется. Раньше пироги пекла каждое воскресенье, а теперь – хорошо если по большим праздникам. Придешь?
–Приду, если адрес скажете.
–Какой тут адрес? Спросишь Ивана Герасимыча: меня всякая собака знает... На Второй Советской я живу: есть такая улица... Видишь, ты какая. Полная сил и здоровья. А я плохой совсем стал. Выгонят, того гляди. Операций не делаю, в область надо везти, аппендициты всякие – начальству за больницу обидно...
–Одному нельзя оперировать. Второй должен рядом стоять.
–Кто тебе сказал?.. Откуда ты знаешь все?.. Всю жизнь один оперировал напарник редко когда был. Да и не нужен он, признаться. Хорошо, если один доктор есть хороший – где двоих-то взять? Что вам? – обратился он к вошедшей Анне Романовне, терапевту, работавшей в соседнем кабинете.– Между прочим, врач мой участковый,– иронически представил ее Иван Герасимыч.– Бюллетени дает бесподобно. Если нужно, обращайся: никому отказа не было. Вот еще один принесла...
Ирина Сергеевна видела ее в конференц-зале и в поликлинике: она, в отличие от других, не спешила с ней знакомиться. Анна Романовна была черноглазая и черноволосая сорокапятилетняя женщина, прятавшая от всех глаза и умудрявшаяся при этом сохранять в лице подобие любезности. В молодости она была, по-видимому, красива, а теперь стеснялась своего тела и запахивала его от посторонних: доверху застегивалась и ревниво сдвигала расходящиеся полы халата.
–Больше нет никого в амбулатории,– терпеливо объяснила она сейчас.
–Могла бы и к главному пойти...– Старик подмахнул, однако, больничный лист не читая – посмотрел только на место работы заболевшего.– Железная дорога. Начальник станции?
–Пути. Начальник станции к Ивану Александровичу ходит. И вообще им больничные не нужны: рабочие дни ставят.
–Правда... Я и забыл совсем. Не привыкну никак к субординации. Но и этот пригодиться может, верно?
–Начальник пути?– Она подумала.– Вряд ли. Так дала – из уважения к транспорту.
–Что у него хоть?
–Я особенно не вникала. Не то опой, не то несварение желудка... Я, наверно, слабый доктор,– опережая иронические уколы хирурга, оборотилась она к Ирине Сергеевне, разглядывая ее в упор и оценивая по-своему.– Что порок сердца, слышу, а какой – это в область надо везти: сколько ни учусь, никак отличить не могу. С электрокардиограммой тоже не очень лажу. Но лечу, однако – и ничего. Довольны даже.
–Еще бы!– не утерпел хирург.– Они на ваших больничных листах на рынке торгуют!
–А мне откуда знать? У меня Иван на рынок ходит. Муж мой,– пояснила она Ирине Сергеевне.– У нас тут три Ивана в больнице: Иван Александрович, Иван Герасимыч и мой – просто Иван, в отчестве не нуждается.
–И так ясно кто,– сказал Иван Герасимыч.– Популярная фигура.
Анна Романовна, несмотря на лестность рекомендации, отнеслась к ней настороженно, помолчала и закончила прежнюю мысль:
–Так что про рынок вы оставьте. Не наша это забота, а их администрации... И невелика беда – женщине помочь. Им время нужно, а где его взять, как не на больничном?
Иван Герасимыч не стал спорить со всем этим.
–С Ириной Сергевной знакомы? Педиатр наш новый.
