Текст книги "Каменная баба"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)
–А почему нет?– Самсонов взглянул на него, обвел наметанным охотничьим глазом новую докторшу, помогавшую матери с ребенком выйти из машины. Это был на первый взгляд самый обыкновенный бородатый мужик лет сорока в лохматом черном полушубке с вывороченным наружу мехом – может быть, волчьим.– Для того здесь и находимся.– Ведя охотничью жизнь, он не любил, когда его лечебная деятельность ставилась другими под сомнение.– Только сами с ним сидите. Я в детских болезнях не смыслю ни шиша...
Он и во взрослых мало что понимал, новых лекарств не знал и откровенно предпочитал им разного рода мази, натирки и настои, заимствованные не из врачебных пособий, а из народного быта и охотничьих поверий.
–У тебя есть кто?
–Никого. Ночью был один – ушел утром.
–Беспаспортный какой-нибудь?
–Да так...– Самсонов не любил делить людей по столь низменному принципу.– Лес как профессор знает. На медведя ходил...– и глянул свысока, будто и на него распространялась слава ночного гостя: он не вполне еще отошел от ночного гудения.
–Они тебе расскажут... Погоди, тебя еще милиция за жабры возьмет. И меня, с тобой вместе.
–А я их не боюсь. У меня районный начальник в кармане. Ездит по два, по три раза в месяц. Надоел до одури...
Это была третья и, наверно, решающая причина, по которой Пирогов не лез в его дела и давал ему вольную.
–Где он спал, профессор твой?
–В палате.
–Пусть белье сменят.
–Какое белье?– не понял тот.– Зачем оно ему?..– Он глядел между тем на Ирину Сергеевну и что-то обмозговывал.– Есть будете?
–А что у тебя?
–Баранина по-алтайски. Пятый час варю. Хорошо от опоя помогает.
–Если помогает, то давай. Не знакомы еще?– Он представил Ирину Сергеевну.– А это Валентин Парфеныч, большой любитель природы нашей...
Она подторопила неспешных мужчин:
–Надо ребенка в дом внести. Мать устала.
–Дай помогу.– Самсонов сошел с крыльца, неловко взял в руки запеленатый с головы до ног сверток.– Ишь какой!.. Маленький, а все есть уже: ротик, глазки...
–Ты что, детей никогда не видел?– удивился Пирогов.– Ему два года, наверно. Сколько, Ирина?– Она подтвердила его оценку.– Или ты их с щенками и котятами сравниваешь?
–Да хоть с волками,– нисколько не смутился тот.– Они слепыми рождаются, а люди зрячими.
–Слава богу, выяснили. Неси его куда почище. Где профессора не ночуют...
В доме хоть было хорошо натоплено. Самсонов донес ребенка до палаты, которая оставалась предназначена для медицинских целей (на это, во всяком случае, понадеялась Ирина Сергеевна: здесь стоял стеклянный шкаф и в нем выставка из шприцов и ампул), потом ушел, как обещал,– доваривать баранину. Содержимое шкафа Ирина Сергеевна сразу забраковала как просроченное и негодное, но у нее был свой набор для скорой врачебной помощи, без которого она из Петровского не выезжала. Малышу наладили капельницу и начали лечить его антибиотиками. Последние действовали тут иной раз самым чудотворным образом: как при первом появлении их на мировом рынке – с этими лекарствами здешние больные и осаждавшие их микробы никогда прежде не сталкивались. И в этот раз тоже – ребенку на глазах становилось лучше: с личика сходила синева, и дыхание становилось ровнее и свободнее (первые инъекции Ирина Сергеевна сделала еще в пути, для чего машину остановили посреди леса). Мать, видя улучшение, обрела утраченный дар речи: до того, помертвевшая, не выдавила из себя ни звука. Она послушно делала все, о чем просила ее Ирина Сергеевна: держала ручку, в венку которой та умудрилась ввести тонкую иголку, следила за тем, чтобы капли падали регулярно, покормила малыша, который до того два дня не ел,– была уже счастлива, хотя и сохраняла обычную в этих краях опасливость, просыпавшуюся при каждом новом предложении доктора.
–А ему от иголки не больно?
–Нет. Она раз только болит: когда колешь. Вам не делали разве?
–Нет. Зачем?.. Смотрит по сторонам, интересуется. "Мама" сказал...
–Ему лучше становится. Температура снизилась.
–Я вижу... Раздышался... А я думала, все уже.
–Было с чего. Почему раньше не обращались?
–К кому? Хорошо, вас в гости пригласили... Отпишу своему...
–Когда выйдет?
–Через девять месяцев... Он неплохой, ко мне хорошо относится... Как выпьет только, куражится... С кем не надо подрался... Не знаю, каким оттуда вернется...
–Все хорошо будет. Как звать его?
–Мужа?
–Мальчика.
–А я уже о нем думать стала... Петькой.
–А мужа?
–Сергеем.
–Петр Сергеич, значит? Хорошее имя. И идет ему...
Шло или нет, но ребенок возвращался на землю, обретал под ногами твердую почву, снова становился личностью и требовал имени, а до того находился в том предбаннике, который всех нас уравнивает и делает друг на друга похожими: тут достаточно фамилии и даже номера...
Потом, когда капельница кончилась и потушили свет, Петр Сергеич заснул сном праведника, а с ним и его мать, у которой во сне тоже открылось ее собственное, расправившееся, обновленное надеждой миловидное лицо, до того скованное и убитое горем и неопределенностью: тоска – это ведь тоже смерть, только временная и неполная.
Ирина Сергеевна, тоже довольная, хотя, конечно, на свой манер и по своим причинам, пошла, с легким сердцем, к мужчинам, которые уже не раз звали ее: будто не могли сесть без нее за исцеляющую от похмелья алтайскую баранину.
18
Горница, где они сидели, была вся сплошь застлана и завешана плохо выделанными звериными шкурами – охотничьими трофеями хозяина. К их тяжелому запаху примешивалась вонь примуса и густой парной животный дух от мяса, варившегося в большой, как котел, кастрюле.
–Это и есть ваше угощение?– Ирина Сергеевна присела на край медвежьей шкуры, прикрывавшей доски лежанки. Самсонов поделился рецептом:
–С утра варю. Я половину мяса и половину воды беру и варю весь день воды только доливаю. Чем дольше варишь, тем лучше: бульон круче получается. Им одним питаться можно. Будете?
–Если только попробовать.
–Ели весь день,– объяснил Иван Александрович и поделился новостью:-Ирина Сергевна тут штуку отмочила...– и поглядел на нее с любопытством: будто присматривался наново.– Ей, понимаешь, презент преподнесли: куры, сало, орехов где-то нарвали...
–На Федосьиной заимке,– нетерпеливо прибавил Самсонов, будто уточнение это было нужно для понимания сути дела.
–Вот. А она его бабке этого сосунка отдала. Чтоб та зятю отослала. Так, Ирина Сергевна?
–Так,– беззлобно подтвердила она: душа ее уже успокоилась и очистилась от гнева.– Он в тюрьме сидит.
–В лагере,– снова поправил Самсонов, который при упоминании мест заключения, почувствовал к ней особенное уважение: будто она сама в них сидела.– И правильно сделала! Тоже мне – короли! Шестерки! Дарят, как со своего плеча!
Пирогов поглядел с досадой.
–Ты с ними ладишь, однако?
–Не я с ними, а они со мной. Они без меня тут друг друга перестреляют дай только в лес войти. Или назад дорогу не найдут, там останутся... Может, его кабаньим салом растереть?– обратился он к Ирине Сергеевне с лукавой и щербатой улыбкой (он не вставлял выпавших зубов: видно, ждал, когда отрастут снова).– Хорошо от простуды помогает.
–У него пневмония.
–А все одно!– с полнейшей убежденностью заявил он.– По-народному все простуда. Я на народные понятия перешел – и ничего, лечу только лучше...-Говоря это, он выставил на стол пузырь с мутноватой жидкостью.Отвар этот один пить нельзя – крепкий слишком. Запивать водкой надо.
–Что у тебя там?– засомневался Пирогов.
–Зубровка. Сам настаивал.
–На зубрах? Погоди, у меня чистый спирт есть.– Пирогов встал и накинул тулуп.
–Что это на вас нашло, Иван Александрыч?– насторожилась Ирина Сергеевна.
–Вожжа под хвост попала... Досок так и не дал – домостроитель этот. Опять стройка станет. Ты хоть дверью перед его носом хлопнула, а я утерся только...– и пошел к машине.
У Самсонова его сетования не вызвали ни малейшего сочувствия, он даже не проводил его взглядом, а оборотил к Ирине Сергеевне хитрое лицо свое:
–Лечите их, значит?
–Лечу... Что делать еще?
–Мало ли что на этом свете делать можно? Я охочусь, например. Не пробовали?
–Не приходилось.
–Устроим. Тут многие женщины охотятся...– Он наклонил голову и красноречиво уставился на нее: такова была его манера ухаживать.– Главное отдачу держать. Охотничье ружье бьет сильно. Но у вас плечи, гляжу, подходящие...
Ирина Сергеевна невольно загляделась на него: от него исходило некое природное и не сразу приметное притяжение, о существовании которого он знал и которое использовал в своих непродолжительных и легких отношениях с женщинами – но последняя похвала почему-то ее отрезвила и образумила.
–Это комплимент?
–Какой комплимент?!– забожился он, будто она упрекнула его в чем-то неприличном.– Правда, как на духу! Смотрите сами какие!..– и шагнув к ней, широко расставил руки и обхватил ее, с избытком, за плечи: будто показывал, какую рыбу поймал. Ирина Сергеевна засмеялась, отсела.
–К чему это вы примеряетесь?– подозрительно спросил Пирогов, вернувшийся с флаконом спирта в ту самую минуту, когда Валентин Парфеныч снимал с нее мерку.– Будешь пить с нами?– обратился он к Ирине Сергеевне.
–Нет конечно. У меня ребенок больной. Надо смотреть за ним.
–Кто о чем, а Ирина Сергевна о детях,– сказал он с непонятной иронией, и ей захотелось досадить ему:
–Вы-то своих на ноги подняли? Дайте и другим такую возможность.
Он помешкал.
–Это ты совсем как Анна Романовна заговорила,– а Самсонов, ему в пику, стал на ее сторону:
–Оставьте. Чем еще женщине, как не детьми, заниматься?– и подмигнул Ирине Сергеевне: в знак полной с ней солидарности.– Видели, как волчица с выводком сидит?– Охотник, он в сравнении с врачом обладал большим опытом для сравнений и необходимой широтой взглядов.– Все то же самое. Давайте лучше водку пить: зверь этого не умеет...– и разлил спирт по стаканам, действуя со сноровкой снайпера и с глазомером аптекаря.
–Иван Александрыч!– предупредила Ирина Сергеевна.– Так мы и завтра отсюда не выберемся...– но тому, действительно, как вожжа под хвост попала:
–Ну и останемся. Зазимуем, как два медведя с медведицей.
–Два медведя в одной берлоге не живут,– поправил его Валентин Парфеныч.
–Значит, один уйдет – по лесу шататься...
Она не поняла, кого и что он имеет в виду, но на всякий случай ушла: чтоб не терять последнего уважения к начальству.
19
Она вернулась в палату, где спали мать и ребенок, удостоверилась в том, что малыш живет и здравствует, пошла в соседнюю палату, застелила в ней относительно чистой на вид простыней одну из кроватей и легла поверху в полном облачении. Следующую инъекцию следовало делать через два часа, и она знала, что если заснет, то непременно проснется в это время: эту привычку она обрела, учась в Курске и подрабатывая по ночам в городской больнице, где посмеивались над точностью тикающего в ней будильника. Так она и заснула: со спокойной душой и в чутком ожидании, надеясь на лучшее и готовая к худшему. Последней мыслью, пробежавшей перед ее внутренним взором, было то, что она распрощалась с иллюзиями в отношении Иван Александровича и не успела, слава богу, наделать глупостей, ни даже проговориться.
Но такие обеты, видно, вступают в силу с начала следующего дня и не имеют ее до истечения нынешнего.
Прошло некоторое время: явно меньшее того, на которое она рассчитывала,– когда ее разбудили, теребя за локоть и осторожно трогая за плечо. Час был неурочный, и она, хоть и была ко всему готова, проснулась не вмиг, не в один присест и в полутьме комнаты, освещаемой тусклой лампочкой из коридора, не сразу разобралась, кто сидит перед ней на соседней койке: поначалу ей сослепу показался Валентин Парфеныч, потом она разглядела знакомый круг лица Ивана Александровича.
–Случилось что?
–Ничего!– успокоил он ее, отпуская руку.– Все путем... Скушно просто...
Она, с трудом соображая, встала, включила свет в палате, поправила волосы.
–Который час?.. Вы же водку сели пить? Всю выпили?
–Не пьется без тебя... И не к чему: работать завтра...– и поглядел на нее с невольным лицемерием: главного врача, возвращающегося к работе после вынужденного, но не зависевшего от него простоя.
–А Валентин Парфеныч где?
–Ушел силки ставить. Или капканы – что там у него?.. Сказал, что ты слишком хорошая, чтоб за тобой ухлестывать.
–Вот благородный человек какой... А вы иначе думаете и потому сюда пришли?
–А куда ж еще?.. Я из тех, кому и с людьми невмоготу и без них тяжко. Поболтать хочется.
–Болтайте тогда.
–Не получается. Знаешь же, как у мужчин: когда больше всего надо, так как нарочно отказывает.
–Вы болтовню имеете в виду?
–Конечно. Что еще?
Она пропустила это мимо ушей, присмотрелась к нему.
–Трезвый совсем... Вы ж пьяным были?
Он повеселел.
–Навар так подействовал. Никогда бы не поверил. Правда, голову прочищает. Он в него кореньев, что ли, подкладывает...– Он был настроен предприимчиво и все поглядывал на ее руки, и в аэропорту не дававшие ему покоя.
–Водкой запивали?
–Нет. Говорю ж, бросили. К тебе собрался...– и потянулся-таки к ее ладоням, лежавшим у нее на коленях. Она отстранилась и отсела.
–Вы, Иван Александрович, как деревенский парень прямо. Те тоже – чуть что, за коленки хватаются.
–До них еще не дошел.
–Не успели.
–Руками можно ограничиться: они у тебя красивые... На самом деле у тебя глаза всего лучше, да их не потрогаешь.
–В аэропорту решили?
–Конечно. Я их с кафе еще запомнил. Глядят с простодушием...
–Простые?
–Кто сказал?.. Спокойные. А спокойствие всегда просто выглядит. Только простота эта обманчива. Она у тебя притягивает и распоряжается.
–Сказали, чтоб не связывался со мной?– Она не заметила, как перешла с ним "на ты", но не это ведь главное в таких отношениях.
–Да что-то в этом роде,– усмехнулся он.– А потом и сам так решил. Подумал, что себе дороже выйдет.
–А сейчас?
–А сейчас снова подчинился. Сама потому что позвала.
–Когда в избе были?
–А когда же? Без этого я б к тебе не сунулся...– Теперь он сидел смирно: это противоречило цели его прихода, но он, после ее выговора, не хотел вести себя иначе.
–А у Софрона опять передумал? Не обращал на меня внимания?
Он усмехнулся и все-таки взял ее за руку, задумчиво провел по ней своей, мягкой и бережной.
–Не передумал, а засомневался.
–На людях потому что?
–Потому что на людях,– повторил он за ней, получая удовольствие от точности ее суждений.
–Не понимаю я вас, Иван Александрыч,– призналась она, снова переходя на более уважительное обращение, и, поскольку он внимательно ждал, объяснилась:– То вы как настоящий доктор себя ведете, то как прохвост и жулик...– Он не обиделся – напротив, повеселел, но опешил все-таки: не ждал от нее такой дерзости; да она и сама от себя ее не ожидала.– Местных тузов ублажаете, унижаетесь из-за каких-то досок...
–Вот ты о чем?.. Так это жизнь, Ирина Сергевна... Туда, сюда попасть надо – соблюсти приличия. Играешь в человеческий спектакль. Чтоб попасть из третьего действия в четвертое. Или какое там?.. Все этим заняты. Это не игра даже, а уговор общий: забудем о нем, все развалится.
–Не переигрываете?
–Может, и так... Ты у меня теперь за цензора будешь. Я за тобой смотрю иногда на пятиминутке...
–Вот не видела никогда, чтоб вы на меня смотрели.
–И не увидишь. У хорошего врача глаза и сбоку и на затылке. Так вот я теперь по тебе сверяться буду: когда заиграюсь, ты меня поправишь.
–Выдумываете все?
–Не совсем. На будущее проецирую... Смотреть надо вперед. На бога, говорят, надейся...
Он сидел особняком: не хватался за ее руки и коленки, но все в нем излучало сдержанное желание и готовность к сближению. Она почувствовала это теперь особенно явно и решила уступить ему, но прежде – расспросить его получше: чтоб не оставлять ничего недовыясненным.
–Вы и в бога верите?
–А ты?
–Обо мне особый разговор. Сейчас я спрашиваю.
У него, оказывается, был свой и простой взгляд на эти вещи.
–С богом у меня легкие отношения,– шутливо сказал он.– Если он есть, конечно... Если есть, то приду к нему – скажу, так, мол, и так: прибыл к вам, Сам Самыч, жду ваших указаний. Спросит он меня, чем ты всю жизнь занимался, а я ему: все последние тридцать или сорок лет – сколько выйдет возглавлял районную медицину. Раз так, скажет он, то у меня вопросов к тебе нет – в святые тебя произвести не могу, поскольку ты иного вероисповедания, но вот тебе – моя поликлиника, обеспечь мне обслуживание архангелов: они в последнее время барахлить стали. Буду трубить у него дальше...
–Это вам ваша главная врачиха рассказала?
Он несказанно удивился:
–А ты как угадала?.. Сам бы не выдумал?
–Нет, просто вы не из того теста... Но это вы совсем как Иван Герасимыч сказали. Это его слова: работал всю жизнь – что им еще от меня надо?
Иван Александрович досадливо хмыкнул: ему не понравилось сравнение.
–С ним мы расходимся. У него все на себе кончается: он работает и ничего больше не знает, а я о других думаю.
–Такой альтруист?
–Напротив. Радетель об общественном благе... Давай не будем об этом. А то всякое настроение убудет...
Она пригляделась к нему внимательней.
–Как вы бога назвали?
–Сам Самыч? А как его еще назвать? По-русски чтобы?
–Это уж, верно, ваши слова...– Он не подтвердил и не опроверг этого: не захотел вдаваться в подробности.– Самый главный, что ли? Но он, говорят, не только вверху, но и внизу и вообще кругом и везде?
–Может быть, и так,– безразлично согласился он.– Я не силен в этом. Человек я нерелигиозный, Ирина Сергевна. Знаю только, что нужно с общественной жизнью считаться. Какой бы плохой и двуличной она ни была. Иначе тебя никто всерьез принимать не станет. Будь ты хоть семи пядей во лбу – изволь подчиняться правилам...– и вновь, кажется, засомневался: связываться с ней или оставить ее в покое. Она же привыкла уже к его физическому соседству. Оно многое решает в таких обстоятельствах и сводит людей, которые, не подвернись случай, вряд ли подумали бы о сближении. Она потупилась и спросила:
–Что приуныли?
Он почувствовал перемену и снова зажегся – на этот раз не тлеющим, а ярким пламенем: -Не знаю. Из-за тебя, наверно. Допекла расспросами. Это почему-то польстило ей, но она умышленно ему не поверила. -Из-за досок, наверно? Достать тебе эти доски, что ли?..– придумала она, а он понял ее превратно и потянулся к ней с вполне определенными намерениями.Погоди,-решилась она.– Придется укол на полчаса раньше сделать...– но спросила все-таки: – Валентин Парфеныч ушел, потому что попросил об этом?..Он красноречиво отмолчался.– Удружил приятелю? Не в первый раз, наверно?..и, не дожидаясь ответа, ушла делать инъекцию...
Когда она вернулась, он успел положить на пол два матраса, соединить их и накрыть общей простынею.
–Чтоб не скрипело,– виновато пояснил он, и она, покачав от стыда головою, присоединилась к нему на этом временном, походном ложе.
–За что такие радости?– спросил он, потому что не ждал от нее столь быстрого и безусловного согласия. Он вообще не очень понимал ее – только чувствовал из отдаления, и это тоже влекло к нему: мы любим умных людей, но с известными ограничениями – чтоб не заглядывали в дно нашего колодца, а только ходили бы вокруг да около.
–За то, что чесотке меня выучил,– не то солгала, не то сказала правду она: она и сама толком этого не знала...
Утром, проснувшись и вспомнив ночные объятия и судороги, она устыдилась и озадачилась. Кроме нее, в палате никого не было. Из окон бил яркий зимний утренний свет, состоявший из отражений солнца и снега, олицетворявший собой чистоту и непорочность и словно ослеплявший ее укорами совести. Сначала она сообразила, что лежит нагишом, и поспешно и воровато оделась, потом вспомнила, что впервые в своей лечебной практике пропустила утреннюю инъекцию,– ей стало от этого еще более неловко. Стараясь не производить шума, она проскользнула в соседнюю палату – там, слава богу, все шло своим чередом: мать и дитя спали мирным сном; она не стала беспокоить их и вернулась, не сделав укола: ребенок и без того выздоравливал, и не надо было мешать ему – вернулась к себе, присела на кровать, спохватилась, подняла с пола матрас и простыни и только тогда всерьез раздумалась...
Ей было не по себе. То, что ночью выглядит естественным и желанным, утром, при свете дня, нередко подвергается сомнению. Она испытывала душевную раздвоенность. Тело ее свидетельствовало о полноте чувств и приобретенном успокоении, и лицо, наверно, расслабилось и похорошело, как у Натальи Ефремовны после встречи с возлюбленным, но мысли пребывали в смятении и нерешительности. Она подумала о том, что все надо делать вовремя. В юности у нее не возникло бы вопросов и раскаяния: любовь есть любовь, перед ней все пасует и отступает – теперь же на ум шли невольные, но вполне законные и обоснованные раздумья и опасения. Кроме сомнений в том, что она всерьез и надолго полюбила Ивана Александровича, положение усложнялось тем, что он был ее главным врачом и руководителем,– от этого в неожиданно возникшем уравнении появлялись новые неизвестные величины и оно окончательно запутывалось...
Он между тем давно встал и ждал ее в горнице, пропахшей шкурами и алтайским супом. Услышав произведенный ею шум, хотя скрытный и приглушенный, он немедля явился к ней на свидание.
–Ну что, красавица? Оделась? А я думал, успею: в кровати тебя застану...– Выглядел он жизнерадостным, отдохнувшим и подобревшим и тут же, словно из приличия, предложил ей продолжить вечерние игры, от чего она благоразумно отказалась:
–Нет уж, Иван Александрыч. Днем только законные пары любовью занимаются.
–Нет же никого? Валентин так и не появлялся.
–Мать с ребенком есть.– Он присел, она разглядела его при свете дня и в эту минуту смирилась с его существованием: хоть и лысый и с животом, он смотрелся крепким и ладно скроенным мужиком, полнокровным и нацеленным на любовные шашни.
–Софрон уже успел побывать.
–А ему что надо?..
Оказалась целая история. Бабка, которой она отдала свой короб, придя домой и заглянув в его содержимое, решила не ввязываться в чужие распри и вечером вернула его Софрону, с которым у нее были давние счеты и непростые отношения. Тот вначале оскорбился, пошел к жене, сообщил ей новость и услыхал от нее, что причиной всему она сама, поскольку неделикатно обошлась с гостьей: не то что бы обидела, но и не приветила, как могла, если б захотела. Аграфена была умная баба, но с гонором и с одним связанным с ним недостатком: брала на себя то, что не имело к ней никакого отношения. Софрон, как всегда, поверил ей, сложил два и два, решил, что Ирина Сергеевна не зря приезжала сюда, что она не вполне безразлична к постройке дачи Иваном Александровичем и, имея свой интерес в деле и получив афронт от его супруги, славившейся дурным характером, вконец на всех разобиделась и дала волю чувствам: сделала то, на что сам Иван Александрович не мог пойти в силу официальности своего положения. Он обругал жену, сказал, что если у нее нет детей, то это не значит, что их и у других не будет, что с Ириной Сергеевной нет резона ссориться, что она специалист высшей марки: это он успел уже самым надежным образом выяснить – и надо ехать к обоим с мировой и повинной: благо они рядом, в Анютино, и тем более что у них его газик..
–Откуда ты все это знаешь?– спросила Ирина Сергеевна, удрученная изобилием подробностей.
–Сам все рассказал. Они же в словах не стесняются... Дал квитанцию на доски...– и показал клочок бумаги с выведенными карандашом каракулями.– Ты всегда так быстро свои обещания выполняешь? Все сошлось, как пасьянс в картах...
Все и правда сошлось, да не совсем, а как левая перчатка на правую руку. Его больше всего интересовали злополучные доски, а ее – наметившаяся (и главное – подтвердившаяся на деле) репутация любовницы главного. Ей захотелось узнать, какими словами опроверг он то, что она принимает на паях участие в его доме, но не стала искушать судьбу, сказала только:
–Получил – и хорошо. Будешь теперь на даче жить...– и пошла к ребенку делать очередную инъекцию и готовить его к переброске в Петровское, которое сразу отдалилось от нее и приобрело новые и чуждые размеры и очертания...
20
Опасения ее оказались излишни или преждевременны. В Петровском все шло своим чередом и ничего не изменилось: от поведения санитарок детского отделения, начинавших суетиться вдвое при ее появлении, и кончая отношением к ней коллег по поликлинике. Иван Герасимыч спросил в первый день после ее возвращения, как прошла гулянка в Александровке, но она отвечала на это, со спокойной душой, что продолжалась она для нее два часа, хотя и закончилась, правда, настоящей русской баней,– все остальное время она провела в трудах: первую ночь – в Ивановке, где выявилась массовая чесотка, вторую – в Анютине, где у нее был на руках ребенок с тяжелой пневмонией, которого она и привезла с собой в больницу. Все было чистой правдой и произнесено ею самым непринужденным образом, так что и Иван Герасимыч не нашел к чему придраться.
Насторожилась только Анна Романовна:
–А Иван где был?..
Из этого Ирина Сергеевна вывела, что водитель не ночевал дома, но это ее не касалось. Вслух она сказала:
–Не знаю. Говорю ж, отдельно от них была...
Это была ложь, и она сама подивилась тому, с какой легкостью ее выговорила: прежде умолчала бы и утаила правду, но врать не любила. На лице Анны Романовны отразилось недоверие: не к ней, а к Ивану, но это были уже ее собственные заботы...
Если в ком и произошли перемены, то в ней самой, и она порой ловила себя на этом: она теперь и говорила меньше и держалась чуть официальнее. Но на такие частности никто не обращает внимания – если б коллеги и приметили нечто подобное, то отнесли бы за счет тысячи других возможных причин: часто для того, чтобы найти ключ к задаче, надо заранее знать ее решение или хотя бы о нем догадываться. Кроме того, она заметила за собой большую живость и подвижность: она все делала теперь чуть не вдвое быстрее и веселее прежнего, и, будь сослуживцы повнимательнее, они бы что-нибудь заподозрили, но они такими не были... Иван Александрович зашел в тот же день в амбулаторию, что было естественно с его стороны,– скорей бы обратили внимание, если б он начал прятаться: по всем канонам начальнического искусства ему следовало прилюдно поблагодарить ее за успешно проведенную операцию. -Ирина Сергевна здесь?.. Повез ее гулять, а она оба дня вкалывала... Ирина Сергеевна все же не ждала его так рано: она опешила и не нашлась что сказать, но и на это не обратили внимания – равно как и на то, что между ними в первый миг пробежала некая искра: оба свидетеля, и Иван Герасимыч, и Анна Романовна, были уже слишком далеки от такого электричества. Хирург пробурчал только что-то вроде:
–Вечно так: один гуляет, другой за всех отдувается...– а Иван Александрович чуть не выдал себя, чересчур живо поддержав и одобрив его сентенцию:
–Вот именно!– и ушел, довольный тем, что одурачил старика, считавшего себя знатоком человечества. Хирургу показалась подозрительной прыть, с которой он с ним согласился, но он, по обыкновению своему, решил, что за этим кроется какой-то административный подвох, а уж никак не любовная интрига.
Уходя, Иван Александрович стригнул ее на память длинным, зовущим взглядом, но и его уловила она одна: хирург был в это время во власти пробудившихся в нем опасений, а Анна Романовна – новых сомнений относительно своего благоверного. Встреть она Ивана Александровича приватно, то непременно спросила б его, что делал муж на выезде, но задать этот вопрос в присутствии коллег было бы, с ее стороны, непростительной слабостью и ошибкой...
Иван Александрович нагрянул к ней в тот же вечер – домой, когда она села читать дневную порцию учебника. Он вошел без спроса и без стука:
–Что делаешь?
На этот раз она не удивилась его приходу, хотя он был куда более внезапен, чем предыдущий.
–Да вот – пытаюсь про пневмонии почитать. Сглазил ты меня: ничего не понимаю. Заучивать даже взялась, как перед экзаменом. В голову не идет.
–Хозяйки нет?
–Нет.
–Давай?..– и кивнул на кровать – с аккуратно, по-деревенски взбитыми подушками с кружевными накидками.
Он был готов немедля приступить к делу, и она в первый момент едва не пошла у него на поводу, но в следующий – наотрез отказалась: представила себе, в какой беспорядок приведут они хозяйские перины и наволочки.
–Не надо.
–Почему?
–Потому... Не здесь...– На лице ее отразилось между тем легко разгаданное им сожаление, и он, удовлетворившись на первых порах этим, передумал:
–Ладно. Устрою что-нибудь... Завтра в санэпидотдел приходи.
–Куда? – Ей трудно давалось все новое и необычное, но словообразование это и в самом деле было дурацким.
–Изба за главным корпусом... Где Таисия сидит...
–Таисию знаю,– с неожиданной для себя ноткой ревности сказала она. Таисия была бойкая, разбитная, улыбчивая, крепко сбитая и довольно привлекательная девка-баба лет тридцати пяти – сорока, последней молодости, которая вела санитарно-эпидемиологические дела (в чем они заключались, никто в больнице не знал – за исключением разве что Пирогова).
–К ней. Я там ждать буду... Приходи, как стемнеет...– и ушел столь же стремительно, как и явился, а она рассеялась и задумалась... Если бы у нее спросили в эту минуту, любит ли она Ивана Александровича, не влюблена ли в него, она бы по-прежнему затруднилась с ответом, но при этом чуть не легла с ним среди бела дня в хозяйкины простыни – это явилось для нее открытием и сильно ее смутило...
Посидев некоторое время над книгой, она, движимая виноватыми и почти воровскими чувствами, встала и отправилась на половину хозяйки: удостовериться в том, что на ней никого не было. К великому своему стыду и такому же облегчению, она обнаружила там Татьяниного сына Колю, сидевшего без дела и без движения за столом в комнате, отделенной от ее собственной лишь дощатой перегородкой.
–Ты здесь?.. Давно?
–Давно.
–Видел меня?
–Видел... А зачем дядя приходил?..– Его в последнее время сильно интересовали такие визиты мужчины к женщине.
–По работе,– уже привычней и проще солгала она.– А что не поздоровался? Когда я пришла?
–Вы какая-то необычная были... Не как всегда...
Из всего Петровского он один, кажется, разглядел происшедшие с ней перемены. Но Колька ни за что бы ее не выдал: он любил ее и вообще привык молчать по таким поводам – но от соседей подобного милосердия ждать не приходилось. Татьяна, едва зашла в дом после работы, не успев раздеться, спросила:
–У вас начальник был?
Ирина Сергеевна внутренне дрогнула, но была уже готова к вопросам этого рода.
–Разведка донесла?.. Заезжал по делам. Был пять минут, не больше.
–Так соседи и сказали,– согласилась Татьяна, скидывая с себя полушалок и вылезая из валенок.
