Текст книги "Каменная баба"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)
Он разговаривал с хрипотцой и обращался к одному Алексею: с Ириной Сергеевной у него были свои счеты, которые не решались разговорами и даже плохо с ними совмещались.
–А Марья Федоровна где?– спросила она.
–В магазин пошла. Я простокваши попросил... В кои-то веки захотелось... Капризный больной попался... Нет ее, наверно... Я ей адрес дал: раньше на дому делали, можно было купить, а теперь не знаю... Что стоите? Садитесь оба... Если я лежу, встать не могу, так это не значит, что вам стоять надо... Не на панихиде...– Алексей сел, Ирина Сергеевна взялась прибираться в комнате.– Брось ты эту канитель... Что нового в больнице?
–Ивана Александровича снова главным поставили.
–А я в этом не сомневался никогда... Это, с его стороны, ловкий ход был...– и Иван Герасимыч глянул с вечной своей укоризной.– Теперь не бранить, а просить будут. Как Годунова на царство... Ладно, бог ему судья... А еще что?
–С ящуром война разворачивается. Коров будут отбирать. За компенсацию.
–Это плохо!.. Сжигать, что ль?..– Он помрачнел.– Знаем мы эту компенсацию. Куренка на нее не купишь... Хорошо глаза мои этого не увидят...– и заранее опровергая заверения в обратном, готовые слететь с их языка, упредил их:– Марья Федоровна, кажется... Калитка скрипнула... Посмотри в окно: она это?.. Простокваши, небось, не купила... Ходит как потерянная... Теха-матеха... Всегда была такой, а теперь в особенности... Посмотри, что она там делает. Должна была в дом зайти...
Ирина Сергеевна подошла к окну, поглядела. Марья Федоровна стояла в рассеянности возле клумбы, как бы собираясь заняться ею. К ней следовало приложить руки: разросшиеся во все стороны сорняки забивали, заслоняли сочной, жесткой путаницей немногочисленные, потерявшиеся в траве, отцветающие бледно-голубые садовые незабудки и темно-фиолетовые анютины глазки. С того дня как Марья Федоровна узнала о болезни мужа, с нее не сходила эта оторопь и еще – неумная и неуемная, почти детская обида, какая бывает у иных людей на большие беды: она заставляет их обвинять и саму жизнь и близких в случившемся с ними несчастье.
–Вся проблема – с ней.– Иван Герасимыч насупился, недовольный: будто с ним кто-то спорил.– Одна останется... Надо было нескольких детей иметь – я ей всегда это говорил, а ей трудно показалось: поленилась, когда можно было, а потом – дудки: пошли матки-придатки...– Он смолк, срезался, побоялся, что сказал лишнее, обратился теперь к одному Алексею, словно с ним ему было проще говорить и будто он имел виды на него, а не на Ирину Сергеевну, которая стояла у окна и прислушивалась, глядя во двор:– Оставайся, Алексей!.. Глядишь, поможешь чем... Что тебе в Москве делать? Там тебе ходу не дадут: слишком насмешливый... Они вообще никому ходу не дают: висят на ногах, как гири пудовые... Как каторжные колодки... Здесь ты всю хирургию освоишь – от силы тебе пять-шесть лет для этого понадобится... Все же будешь делать сам, а не через чье-нибудь плечо смотреть...– и украдкой поглядел на Ирину Сергеевну:– Вон она: года не прошло, а в какого специалиста выросла...
–Преувеличиваете, Иван Герасимыч.– Она отошла от окна.– Мне до него еще расти надо.
–И кто мешает?
–Кто мешает?..– Она виновато посмотрела на него.– Кишка тонка, не выдерживает.
–У тебя кишка тонка?!– изумился он, и в глазах его блеснул луч надежды.– Да ты кого хочешь за пояс заткнешь: ты ж трехжильная!.. Необыкновенная, Алеша, женщина!.. Я к ней как-то с глупыми требованиями полез, с общими, а теперь гляжу, свалял, старый, дурака: для праведника закон не писан, а ученого учить – только портить!..– Он ей льстил, конечно, но лесть его оправдывалась тем, что он искал и просил не за себя, а за Марью Федоровну.
Та вошла в спальню и стеснительно поздоровалась: будто не к себе в дом входила. Она слышала из сеней разговор гостей и не удивилась поэтому их появлению.
–Нет простокваши,– однотонно сказала она.– Даже молока нет свежего, и, присев на свободный стул, рассеянно огляделась.– Как себя чувствуешь?
–Неплохо вроде,– соврал он.– Нет молока, и черт с ним: расхотел уже. Угощай гостей.
–Иван Герасимыч!– предостерегла Ирина Сергеевна.
–А что? Нет, что ль, дома ничего? И мы вроде не голодные – что будет, то и умнем... У меня пузанчик есть – с Нового года не тронутый. Помнишь Новый год, Ирина Сергевна?.. Вот и я помню. Последний Новый год мой! В глазах стоит!.. Давай, Марья, собирай на стол, я вставать буду...– и свесил с кровати ноги, истощенные, костлявые.– Ну и спички! Когда успел?.. Сроду таких не было... Не каждому покажешь...
Марья Федоровна тоже на короткое время пришла в себя – в ней даже мелькнула прежняя живость и начальственность.
–Ты куда?!– накинулась она на него.– Ложись сию минуту!– но он проявил твердость духа:
–Отпустило вроде. Не болит ничего... Может, поживу еще... А умру – тоже не беда: свет, говорят, не без добрых людей. Не знаю, тот свет или этот, но полон ими.
–Накройся, философ,– сказала ему жена.– Одна кожа да кости.
–Халат надену. Неси халат мой. Тот, что с помпончиками
–А у тебя один халат всего – что людям голову морочить?
–Не дашь уже и похвастаться... Проводи лучше... Идти далеко...– Они сообща, совместными усилиями усадили его за стол.– Ну вот, сел – совсем другое дело!.. Мне б еще год так проковылять – глядишь, и прошла б болезнь моя. Природа все лечит... Что на стол ничего не ставишь? Нет еды в холодильнике?
–Нет,– отвечала Марья Федоровна – с той самой неразумной обидой и вызовом в голосе: будто Иван Герасимыч подвел или обманул ее в лучших ожиданиях.
–Что ж так?.. Не готовишь ничего?.. Ну я не ем – а тебе питаться надо?.. Я ведь водку сейчас выставлю – тоже вот, от всех болезней лекарство... А почему нет?..– Он был настроен насмешливо.– Алеша заждался, да и я не против... Про последнюю волю приговоренного слышали? Стопку чтоб поставили и сигарету дали.
–Вот она тебя, воля эта, и погубила!– выговорила ему Марья Федоровна.-Сколько тебе говорили: не дыми, не порть себе легкие?! Накурился? Что теперь делать будешь?
Иван Герасимыч упрямо мотнул головой.
–Известно что... Значит, такая уж воля наша, российская. Жизнь себе укорачивать.
–Плохая воля!
–Какая есть уж. Другой не дано... Неси рюмки. А пузанчик в буфете, внизу, в глубине самой – от тебя спрятан. Так и быть, открою тебе секрет...
Марья Федоровна нерешительно оглянулась на Ирину Сергеевну в поисках подсказки – та ничего не сказала, и Марья Федоровна вышла из комнаты...
–Совсем растеряха стала,– неодобрительно сказал Иван Герасимыч.– Это и прежде за ней водилось, а теперь совсем никуда стала... Память, что ли, теряет?..
–Что вы так?– упрекнула его Ирина Сергеевна.– Переживает просто.
–По-разному можно переживать. Нельзя ж так распускаться... Она и прежде без меня шагу не могла ступить... Это видимость одна, что командовала.
–Не могла без вас... Что ж в этом плохого, Иван Герасимыч? Обвиняете женщину в том, что она к вам привыкла? Вы ж тоже без нее жизнь себе не мыслили?
–Да знаю я все это... Кому ты рассказываешь?.. О том и говорю... – и Иван Герасимыч улыбнулся свысока и с какой-то бледной, напускной иронией, затем осекся, притих, попридержался.
–О чем вы?– Марья Федоровна принесла с собой стаканы, графин и закуску.
–Ни о чем.– Иван Герасимыч наново собрался с духом.– Что принесла на закуску? Не разгляжу сослепу.
–Колбасы копченой. Тонко нарезанной. Можешь поесть немного.
–Да нет уж. И пить не буду. На вас погляжу.
–Совсем плох – раз выпить не хочешь. Налью тебе чуть-чуть... Дай бог, не в последний...
Они втроем выпили. Иван Герасимыч, как и сказал, пить не стал проследил только за тем, как это сделали другие.
–Ну и хватит,– сказал он.– Посидели и довольно. К себе пойду... А вы сидите!– остановил он их, видя, что они повскакали с мест.– Это я про себя: на покой пора. Сидеть трудно... Помоги, Алеша...– Он встал и с помощью Алексея добрался до кровати. Марья Федоровна не тронулась с места: застыла как каменная.
–Покажите сад ваш, Марья Федоровна,– попросила ее Ирина Сергеевна.– Я его с прошлого года не видела. Что в нем нового?
–Что может быть нового? Сорняков полно,– машинально отвечала та, о чем-то напряженно раздумывая.– Полоть некому.
–Хотите, помогу?– Ирина Сергеевна надумала отвлечь ее и вывести из дома.
–А ты умеешь?..– Марья Федоровна придирчиво поглядела на нее, сообразила, что сказала лишнее, пришла в себя:– Пойдем, хоть фартук наденешь. Не в белом же халате сорняки полоть...
Они вышли в сад. Алексей остался с Иваном Герасимычем: сидел на стуле возле его кровати. Иван Герасимыч молчал, занятый своими мыслями.
–Женщины при деле, мужчины при разговоре?..– Он уделил наконец Алексею внимание.– Что они там делают?
–Сорняки рвут.
–Хорошее занятие. Главное, бессмысленное... Потому и успокаивает... Что смотришь так?
–Тяжело?– Алексей, хоть и был врач, но никогда не сидел с умирающим и не знал, что говорить в таких случаях.
–Умирать, что ль?.. Да нет, смерть не страшна, это как раз пустое. Не нужно вообще бояться того, чего не знаешь... Хотя все другого на этот счет мнения... Умирать у природы надо учиться. Не видел, как животные умирают?.. У меня, в зрелом уже возрасте, котенок был – до сих пор его помню. Поглядел на нас: оставьте, мол, меня, дайте спокойно подохнуть... Его соседский пес-дурак задрал – так он уполз куда-то, забился под лестницу, скончался там в одиночестве. Чтоб никому смертью своей не досаждать и чтоб труп на виду не валялся... Они же сами себя хоронят... До сих пор его взгляд перед глазами стоит... Мы-то не доросли до этого. Кишка слаба, как она говорит. Не можем ей в глаза заглянуть. Не за себя, так за других хлопочем... Мало на кого положиться можно – поэтому... Ладно, хватит об этом... У тебя-то какие планы?– и поглядел сначала прямо на него, потом чуть в сторону.
Алексей пожал плечами.
–В Москву вернусь. В клинику поступать буду.
–Надумал уже?.. А с Ириной у тебя какие отношения?
–Не знаю... Обычные, наверно.
Иван Герасимыч насупился, надул вспухшую губу.
–Обычных не бывает. А с ней – тем более.
–Значит, сам не знаю.
–Это больше на правду похоже...– Он хотел сказать что-то еще, раздумал:– Ладно. Иди... Дай отдохнуть...– и смолк, впал в забытье – или же притворился глубоко спящим...
–О чем с тобой Иван Герасимыч говорил?– спросила Алексея Ирина Сергеевна. Они шли по дорожке, ведущей к калитке и обсаженной с двух сторон рядами черно-красных стрельчатых гладиолусов и полноликих губчатых, перистых разноцветных георгинов: Марья Федоровна любила все яркое, крупное и высокое.
–Ни о чем,– сказал Алексей, не расположенный к откровенности: разговор с умирающим смутил его и привел в уныние.– Про котенка... Это имеет какое-нибудь значение?
–А почему нет? – Ирина Сергеевна выглядела усталой, натруженной. Они вышли на улицу.
–По-моему, ему совсем ничего осталось.
–Поэтому его слушать не нужно?..– Она глянула сбоку, спросила:– А про волю умирающего слышал?.. Тут-то мы с тобой и расходимся.
Он понял ее дословно.
–Мне уходить?
–Да нет уж, идем со мною... Разве можно женщину в такую минуту отпускать?.. Не видишь, каково мне?..– Алексей мало что из этого понял, но подчинился. Она скользнула по нему взглядом.– Все в халате? Людей пугаешь?.. Ну и не снимай его. Сейчас остановим машину, доедем – тут рядом...
Они остановили грузовик. Ирина Сергеевна села в кабину, Алексей перемахнул через борт кузова.
–На вызов?– спросил водитель.
–Ну да,– сказала Ирина Сергеевна.– На последний. Хватит на сегодня...
Прасковья Семеновна была дома. Перед их приходом она перебирала вещи на полках, в ящиках в шкафу и в двух комодах, проверяя их на наличие и на целость. Делала она это более или менее регулярно и не потому, что остерегалась воровства или боялась по иной причине за их сохранность, а просто выполняла некий ритуал: будто вместе с вещами подтверждала свое место в жизни, отмечалась в списке в некой длинной житейской очереди, доказывала свое в ней участие. Ирина Сергеевна никогда прежде – не только что не приводила к ней молодых людей: их у нее, как мы видели, не было – но и речи о них не заводила; о чем она думала, приглашая к себе Алексея, и на что рассчитывала, она сама толком не знала. Может быть, она надеялась, что хозяйки, против правил, не будет дома, но, увидев ее в гостиной, струсила. Все обошлось, однако, без объяснений и без последствий: будто и ее кто-то водил за руку.
–Это Алексей Григорьич, доктор московский,– представила она гостя оторопевшей хозяйке: тот, в халате, остался стоять белой вороной среди темно-коричневого благочиния гостиной, обставленной старой деревенской мебелью.– Мы ненадолго. Посидим, в себя придем... У Ивана Герасимыча были после него идти никуда не хочется...
Она хотела добавить: как после похорон, когда все идут на поминки – но не сказала этого.
–Плох совсем?– спросила хозяйка: Ирина Сергеевна рассказывала ей больничные новости, и ей не нужны были подробности.– А это москвич ваш? Я его другим себе представляла.– Она и про него знала – хотя не все, конечно.
–Каким?– спросил Алексей, поскольку нас всех беспокоит наша слава и репутация.
–Боевым, что ли. Задиристым.
–Это меня так Ирина Сергевна расписала? Может, и был таким – теперь скисаю.
–Что так?
Алексей присел.
–Испарения какие-то действуют... Или – столб атмосферный. На каждый сантиметр наш давит, оказывается, килограмм веса. Приходится пятьдесят килограмм с собой таскать.
–Ну да.– Она глянула сочувственно.– Мужчинам особенно трудно. Мы-то привыкли с сумками ходить.
–То-то и оно,– сказал Алексей.– А вы как себя чувствуете?
–Ничего вроде. К врачам не обращаюсь.
–Совсем?
–Ни разу не была в поликлинике: Ирина вон соврать не даст.
–Правда?..– Алексей посмотрел на Ирину Сергеевну, и та с неловкостью признала этот факт.– Класс! Рекорд Гиннесса. Не устаешь удивляться... За это выпить надо. Пойду-сбегаю, бутылку принесу...– Он почувствовал повисшую в воздухе натянутость и решил разрядить ее старым как мир способом.– А то "Наполеон" назад придется везти. Никто его здесь пить не хочет.
–А что это?– осведомилась любопытная (или осторожная) хозяйка.
–Коньяк французский. У нас – редкость, а там на каждом шагу. В разлив продают.
–В самом деле? – Прасковья Семеновна глянула озадаченно.– Я здесь не видела.
–Из Москвы привез,– объяснил тот.– Больной подарил. За то, что рану зашил с новокаином.
–Ну вот...– протянула она.– А вы говорите, почему я в поликлинику не хожу?.. Дорогу к себе знаете?– спросила она, поскольку он, переглянувшись с Ириной Сергеевной, встал, снял халат и повесил его через плечо.
– Найду. В первый раз здесь, но в Петровском ориентируюсь,– отчитался он, поняв, к чему она клонит, и вышел. Ирина Сергеевна устыженно качнула головою. Прасковья Семеновна проследила за ними обоими.
–Занятный молодой человек... И минуты не побыл – смылся... Что у тебя за знакомые такие: посидеть не могут, трех слов связать?
Ей стало неловко.
–Сказал же, что вернется?– негромко сказала она.
–Да жди!– против всякой логики возразила хозяйка.– Сбежал – и нет его... Случилось что?..– "Что ты его сюда пригласила?"– почти послышалось Ирине Сергеевне, но вслух она этого не сказала.– Что у Ивана Герасимыча? Обе очутились за столом и не заметили, как за него сели.
–Рак легкого. С метастазами.
–Это ты говорила уже... Вы ж знали об этом?..– и поглядела испытующе на Ирину Сергеевну: никак не могла взять в толк, что произошло, что она привела с собой парня – боялась уже, что ничего особенного.
–Марья Федоровна одна остается...– На Прасковью Семеновну и это не произвело впечатления. "Все так: одни" – хотела выговорить она, но не сказала. Ирине Сергеевне пришлось договаривать:– Вот он и не может себе представить, как она без него будет.
–Умереть не может спокойно?– Она глянула уже с интересом.
–Ну да. Привыкли друг к другу. Друг без друга не могут... А он, к тому же, считает, что у нее с головой не в порядке. Что память теряет.
–Совсем хорошо,– сказала хозяйка.– Плохо, то есть...– потом подумала и произнесла вслух:– Хорошо – а ты тут при чем?
Ирина Сергеевна ответила не сразу:
–Просит, чтоб осталась... А я уезжать собралась...
Прасковья Семеновна застыла на миг, покосилась на нее:
–Так прямо и просит?
–Да нет, конечно... Обиняками – да от этого еще тяжелее... Виноватой себя чувствуешь...
–Ты никому ничем не обязана! Каждый за себя решает! У тебя год еще впереди...– но Прасковья Семеновна увидела тут, что она мнется, обнаруживает слабину и что глаза ее намокли. Она заерзала, заворчала:– Им дай только потачку! Палец дай – по локоть откусят!..– и поглядела ястребом.– Отчего я одна живу? Чтоб не жалеть никого! Начни только!..– и прибавила чуть погодя:-Для тебя сделала исключение...
"И получила..."– послышалось Ирине Сергеевне, и на сей раз она спросила:
–Жалеете?
Та поглядела поверх нее и с осуждением:
–Господь с тобою! Сама не живу, существую – дай хоть через тебя на жизнь поглядеть. Ты ж мне все рассказываешь. Сама от тебя завишу... Знаешь что?..– вконец спасовала и надумала она.– Пойду-ка я к Акулине.– У нее в ближнем селе жила двоюродная сестра, которую она изредка навещала.– Давно племянников не видела, а обещала подарки принести... Заночую у них наверно...– и глянула со значением.
–Зачем? Я не это имела в виду!..– защитилась беспомощная Ирина Сергеевна, но та посмотрела на нее с внезапной иронией и превосходством.
–Не это! Выпить просто захотели! Зашли вместо шалмана!.. Ничего... Кошке тоже не надо дорогу переступать, когда ей на улицу хочется...– и поскольку Ирина Сергеевна не знала, как отнестись к этому сравнению, прибавила:– Не обижайся... Тоже иногда нужно... Изредка!..– и сбежала от нее: крупная, нескладная, размашистая – спаслась бегством, как незадолго до нее Алеша...
Ирина Сергеевна просидела за столом не двигаясь до его возвращения...
–А хозяйка где? Я выпить с ней нацелился... Нам ее не хватать будет... Гляди, какой коньяк...– Он выпростал из пластикового пакета черную бутылку с вензелем на пробке и с живописной этикеткой.– Сам такого не пробовал... Что с тобой?– спросил он: на лице ее до сих пор были написаны замешательство и раскаяние.
–Ничего... Тебе о котенке рассказывали? А меня с кошкой сравнили... Ты без халата?
–Конечно. Дворами шел, мимо огородов и пугал. В светомаскировочных джинсах. Слился с местностью: враг не засечет, комар носу не подточит...– Он огляделся.– Ее что: нет совсем?
–Вышла на время...– Ирине Сергеевне было неловко сказать, что хозяйка ушла на ночь.
–Кайф какой! Люкс!.. Надолго?.. Ирина Сергевна?!.– воззвал он к ней, и она поспешно встала, опережая его поступки:
–Пойдем ко мне... Здесь неудобно: ее комната...
Он пожал плечами: мол, зачем – непонятно, но последовал за ней в спальню.
– -
–Так и оставишь свет включенным?
–А как еще? Впотьмах толочься? Ну и понятия у тебя!
–А если заснем?
–И что с того? Ты же за свет платишь?– Он успел уже выяснить ее денежные отношения с хозяйкой.
–Ладно,– передумала она.– Скажу, что выключить забыла.
–Кто тебя спрашивать будет?
–Мало ли?.. Здесь по ночам свет не жгут...– и невольно оглядела его с головы до пят: при свете абажурной лампы, которой помогал скудный подслеповатый вечерний свет, идущий из окна, через сдвинутые белые шторки и поверх них...
Комната, с присутствием Алексея, словно поменяла пропорции и очертания: с одной стороны, как бы расширилась, с другой – сосредоточилась на полуторной кровати: прежде она тянулась в сторону окна и к столу возле него. Это была обычная, предназначенная для скромной деревенской пары спальня отличало ее от сотен таких же отсутствие фотографий на стенах: будто Прасковья Семеновна, поселившись здесь, решила порвать связи с прошлым.
–Первый раз мужчину у себя принимаю,– сказала Ирина Сергеевна.
–Это как?– не понял он.
–Да так... До сих пор все на птичьих правах было...– Непонятно было, говорит ли она всерьез или шутит.– В гостях или на чужой территории...
–Во временно оборудованном помещении?
–Да. А сегодня – пусть на ночь, но у себя дома.
–Взяла в аренду? За это выпить надо...– и полез за бутылкой.
–Не надо,– попросила она.– И так хорошо. Он резкий.
–Лучше бы хозяйской наливкой запить? Я видел в буфете вишневку.
–Да ты что?! И думать не смей!
–Давай поменяю? Эту поставлю, ту возьму? Выгодный же обмен?
–Это когда она тебе разрешит. Вот твоя комната – дальше ни ногой!
–Территория – это у вас великое дело. Жаль, хозяйки нет. Я ж говорил, нам недоставать ее будет.
Она подумала вслух:
–Сейчас, наверно, сестре говорит: моя-то, знаешь, что отчебучила?..– и ужаснулась собственной фантазии.– Судачат о нас, наверно. Тебя обсуждают.
–А почему не тебя?
–Со мной ясно все. Крест поставили.
–Выдумываешь все? Да так, что все верят... Что ты сказала ей? Почему я пришел?
–Не помню,– соврала она.– Сказала что-то...
–Это ты умеешь...– и оглядел ее лежащую у стены и особенно рельефную и выпуклую при боковом освещении.– Красивая женщина. Я ж говорю, богиня римская. Только теперь еще и без одеяния.
–Что ж во мне такого красивого? Ноги как тумбы.
–Почему – тумбы?.. Так если только – тумбочки. Очень, кстати, точеные и изящные.
–Тумбочки! Еще того лучше!
–Да не те тумбочки! Что ты к словам придираешься?
Она помедлила: будто и вправду задалась этим вопросом:
–Слушать приятно – поэтому.
–Все равно, главного не скажут. Знаешь, что у вас первое?
–Нет.
–Кожа. А она у тебя классная.
Она поглядела недоверчиво:
–Кто тебя учил?
–Знакомый один. Он дело знает. Я потом смотреть стал – так оно и есть.
Она укоризненно покачала головой, но не стала упрекать его.
–И какая она у меня?
–Белая, гибкая, податливая и упругая.
–Вот как?.. Откуда у тебя слова берутся? Эластичная, что ли?
–Можно и так сказать. А можно еще – как сливочная! Масло взбить хочется!..
–Погоди...– отстранилась она от него.– Масло взбить хочешь? Или вывих мне вправить?.. Понежней нельзя разве?.. А это зачем?..
У них возник спор о положениях тел при слияниях. Алексей настаивал на их разнообразии, она же придерживалась на этот счет более привычной для нее, консервативной точки зрения.
–А что такого? Чем плохо сзади?
–Я думала, это извращение.
–Какое извращение?!. Я не это имел в виду. Для этого тренироваться надо... Ты что, совсем новичок в этом деле?
–Почему? Видела Кама-сутру.
–С картинками?
–Были контуры. Понять можно.
–Ну и что тогда?
–Одно дело в книгах, другое... Подожди... Я сама люблю мужчинами руководить...
–В тебя как в омут проваливаешься. С какого боку не подступись... Мы с тобой еще в Москву поедем,– решил он, откидываясь на спину.– Я это говорил уже, а я от своих слов не отрекаюсь. На ветер их не бросаю.
–И что мы там с тобой делать будем?
–То же, что здесь. Только с московскими накрутками. В рестораны будем ходить.
–Вот счастье-то.
–Ну тогда в театры и на выставки. Хотя я их недолюбливаю.
Она поглядела с завистью.
–Это уже получше. Пошла б с удовольствием... Но только не выйдет у нас ничего,– решила она затем.
–А это почему?
–Потому что ты здесь не можешь жить, а я там. Тебя вверх, а меня на дно тянет. Давай лучше свет потушим.
–Зачем?
–Чтоб не запоминалось. С любовью, говорят, не шутят...
41
Ящер – древний зверь и чудовище, прятавшееся сначала под чужими именами в старинной ветеринаровой книжке и перебравшееся потом в мелкий текст на последние страницы Алексеева учебника, вылезло оттуда на тарасовский шлях, подняло безобразную шишковатую голову, раскрыло пасть, дохнуло смрадом, завыло и оскалило неровные острые зубы.
Против него были предприняты драконовские меры. Собрался штаб по борьбе с новой заразой – во главе с вызванным из отпуска Михал Михалычем. Подняли инструкции – подивились их враждебной, человеконенавистнической сущности, но сам святой ужас этот лишь подстегнул и подвигнул горячие умы к действию: у нас любят крайности и вообще все вызывающее головокружение. Составили план работы, наметили ответственных лиц и вызвали на помощь из Новосибирска санитарный отряд особого назначения: сфера действия его распространялась от Урала до Камчатки, и дело свое там знали – парни были с крепкими нервами, испытанные и загорелые. (Ящур – инфекция, хотя и не смертельная, но для скота особенно опасная: он быстро распространяется и может поразить целые регионы.)
Отряд прибыл самолетом, быстро перегрузился на поданный автобус и направился в Петровское. Здесь начались обычные проволочки. Областное начальство, как водится, позаседало, но от непосредственного участия в делах устранилось: то ли не захотело лезть на рожон, то ли поленилось и передоверило все звену районному. Надо было ехать в Тарасовку. Воробьев направил туда своим ходом десяток милиционеров, но глубже встревать в дело не стал – да секретаря и не особенно в него посвящали: не то оберегали, не то оставляли в неведении в силу строжайшей конспирации, которая с самого начала окружила вспышку ящура; его даже по имени не называли, а в приходящих сверху циркулярах он значился как "Инфекция": чтоб не создавать панику в населении. Медицина, слава богу, осталась в стороне, все шло по линии ветеринарии, которая у нас в загоне и небрежении. Бедного Запашного к этому времени так замотали и затюкали, что хоть из самого чучело делай – он сбежал из Петровского, сославшись на болезнь и взяв больничный лист у сердобольной Анны Романовны. Обратились все-таки в больницу: там хоть шофера были. Лукьянов наотрез отказался везти отряд в деревню, сказав по этому поводу: "Я ума еще не лишился", и за дело взялся беспечный Вениамин. Этот повел сначала машину на скорости сорок километров в час, потом, когда руль перенял другой, так показал дорогу, что отряд заехал даже не в другой район, а в чужую область – во всяком случае, полдня колесил по степи, срезая так называемые углы и "беря задами и огородами": благо погода стояла сухая. Где Вениамин находил в степи эти зады и огороды, только ему было известно; отрядники ему поначалу верили: как полагаются на туземца в незнакомой местности – потом приняли за Сусанина: напрасно он оправдывался и говорил, что сам только что сюда приехал.
(Потом, когда все кончилось, начальник отряда, посчитавший его вредителем и не желавший оставлять дело без последствий, настоял на том, чтобы его вызвали в соответствующие органы.
–Ну и что?– обратился он к Вениамину, сам ведя следствие, потому что ему дали такую возможность.– Будешь и дальше говорить, что не мог нас в Тарасовку свезти, потому что указателей в степи не было?
Веник, побитый перед этим в народе за пособничество врагу, со свежими ссадинами и синяками на лице и в других местах тоже, поглядел на него с понятной в таком случае обидой и претензией:
–А как еще? Так и было.
–Кто это тебя разрисовал так?
–Мужики – кто ж еще?
–Есть и еще желающие... Значит, ты только по-писаному машину водишь?
–А вы разве не по инструкции работаете? Зачем тогда грамоте учились?..-и начотряда уставился на него, не зная, что сказать и чему дивиться: неслыханной ли его дерзости или столь же непроходимой тупости. Местные коллеги взяли допрос в свои руки, поспрошали Вениамина еще самую малость и отпустили, не желая связываться с ним и разгадывать его ребусы.)
Председатель Тарасовского сельсовета, рослый и тучный мужик, из числа бывших старшин или прапорщиков, живший в селе как бы налегке, на всем готовом и сам корову не державший: человек по необходимости двусмысленный, вынужденный, как всякая другая российская промежуточная инстанция, служить "и нашим и вашим" и быть слугой двух господ (себя при этом не забывая) собрал, как ему было приказано, односельчан на сходку. Здесь заезжие специалисты должны были рассказать про ящур, про его опасность, про необходимость изъятия коров и про обещанную государством компенсацию; он же, по окончании внушения, должен был представить дело как независящее от него, неотвратимое и неминуемое, почесать в затылке, развести руками и пойти выпить с мужиками – с расстройства и с устатку. Просветителей, однако, все не было, сам он взваливать на себя ответственность не стал: тоже самоубийцей не был – подержал мужиков и баб на пустыре перед сельсоветом и, когда они вдоволь натолклись и насмотрелись здесь друг на друга, распустил по домам. Если быть точным, то они сами разошлись, а он только оформил их действия актом своей воли: они и пришли сюда не по его зову, а из-за беспокойства за скотину – иначе бы черта с два он их дождался: на селе не любили организованности. Так или иначе, но народ рассеялся, уверенный в том, что имеет дело с очередной начальственной блажью, с ветром, пронесшимся не в умах даже, а по шуршащим на столах бумагам.
Первая тревога прозвучала далеко после обеда, когда запыленный до неузнаваемости автобус подъехал к деревне со стороны противоположной ожидаемой, остановился и съехал на обочину. Здесь из него вылезли бойцы спецотряда, вытащили из багажника необходимый материал и инструмент и начали сооружать нечто из ряда вон выходящее: большой, метра три на четыре, ящик и вкапывать его в землю, лишая дерна и взрыхляя середину огороженного ими пространства. Другая часть прибывших, снабженная противогазами, осведомилась, где находится сельсовет, и туда и направилась; редкие зрители и свидетели происходящего, занятые трудом первых, не обратили на вторых надлежащего внимания – отметили лишь у них наличие противогазов, но те, вися сбоку, а не на носу у бойцов, не произвели на мужиков впечатления.
–И что ты копаешь?– спросил один из них, наблюдая за действиями особенно старательного, не покладавшего рук труженика.
–Отстойник,– отвечал тот, не делая секрета из своих занятий.
–Какой такой отстойник?
–Будешь в него вступать, когда из села выходишь.
–Что это я в него вступать буду?– возразил строптивый зритель.– Мимо обойду!..– но боец решил, что он не спорит, а интересуется сутью дела.
–Почему, говоришь?.. Потому что тут креозот: он дезинфицирует... И машина, какая выедет, тоже через него проедет... На дороге шлагбаум поставим...– (Паузы в его речи были обязаны физическим усилиям, а не колебаниям и сомнению в правоте своего дела.)
–Ну шины в креозоте будут? Если останется он через час – дальше что?
–Профилактика... По инструкции...
Мужик остался неудовлетворен его объяснениями:
–А трактор если?
–Трактор?..– Тут и боец-особист разогнулся: он не знал ответа и спросил у старшего:– Слышь, правда: что, если трактор? Эта штука не выдержит. Бока слабые.
Старший на то и был старший, чтоб знать ответ на всякий вопрос или находить по ходу дела его решение.
–Для тракторов дорогу польем... Может, их вообще оттуда выпускать не будут... Пошли загон ставить. Двое здесь останутся доканчивать, а мы туда.
