Текст книги "Каменная баба"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)
–Не стояли, небось, никогда на лыжах?.. Он пригнулся, опершись о лыжные палки: в другом, не в том, что в прошлый раз, более приличном тулупе и в пушистой ушанке – из волка или из сибирской лайки.
–Почему? Приходилось... Ирина Сергеевна, давно не практиковавшаяся в этом виде спорта (равно как и во многих других тоже), возмещала свою растренированность обычно свойственным ей усердием и, хотя и промахивалась в ходьбе и часто съезжала с лыжни, но передвигалась в целом весьма проворно. Он уступил ей след, сам побежал по рыхлой целине.
–Там же неудобно? -А мы иначе не привыкши,– бойко отвечал он, размашисто взрывая и бороздя сугробы.– Думаете, вам кто в лесу лыжню протопчет?.. Не дождетесь этого... Лыжи только узкие – проваливаются. У меня дома снегоступы широкие, на них и по воде ходить можно... Хотя я не пробовал, конечно...
Они обогнали одного бегуна, другого и со стороны представляли собой, наверно, парочку, стремящуюся убежать от соперников и от всех других тоже. Ирина Сергеевна, хоть и готова была к афишированию нового увлечения, но не хотела слишком выделяться на беговом поле: в ней не было того состязательного азарта, который так необходим во всяком соревновании. -Давайте притормозим слегка,– попросила она.– Дух захватывает. -Потому что ружья нет,– объяснил он.– Оно уравновешивает и легкие расправляет. Надо было взять. Я зайца здесь видел,– прилгнул он, потому что горазд был врать.– И вам бы пошло.
–Винтовка?
–Ну да. Занятия-то военные.– Он и в прошлый раз говорил об этом: ему нравились амазонки.– А как вы, Ирина Сергевна, время проводите? У вас тут ни охоты нет, ни рыбалки... Или сидите все-таки на берегу, поуживаете? Нет здесь ничего: я пробовал. Пескарь идет, иногда голавль – счастье, когда щучка улыбнется. Я верши ставлю, ухожу: некогда на берегу сидеть, рот разевать, я прежде всего – охотник.
–Для другого и времени нет?
–Почему? На все время находится. Не нужно только чем не надо заниматься. На работу, например, ходить. Лучше уж жить при ней совсем... А вы свою работу любите?
–Люблю, конечно.
Он кивнул с уважением, хотя это плохо вязалось с тем, что он только что сказал.
–У вас другое дело – дети. Я их боюсь до смерти. Лечить – я имею в виду. Так-то – пожалуйста. Вертятся во дворе с утра до вечера. На охоту просятся. А я не беру их. Подстрелишь еще кого-нибудь – потом хлопот не оберешься. Они ж не слушаются ни черта, носятся как угорелые. Взрослые другое дело, возьму. Если заплатят, конечно.
–А взрослых лечить не беретесь?
–А что их лечить? Дашь совет: примочку приложить или, случай если сложный, компресс поставить... Зачем для этого на работу ходить? Я за это и денег не беру... А у нас вообще болеть не любят.
–Как это?
–Да вот так. Без этого обходятся. А вы очень симпатичная женщина, Ирина Сергевна. Особенно когда на лыжах ходите.
–Почему?
–Так. У вас замах есть, а это в женщине главное. Оно и мужику нужно, но женщине вдвойне. Всякая настоящая женщина должна мужика за пояс заткнуть. Своим размахом...
Они въехали в небольшой перелесок, к которому притулилась засыпанная снегом деревушка. Рощица была когда-то высажена среди степи: как место гулянья молодежи, требующее затенения, – или же скрывала под собой кладбище, тоже нуждающееся в зеленой кровле над могилами. Голые деревья сейчас ничего не затеняли и лишь темнели на белом поле, но все же создавали иллюзию защищенности от чужих глаз, декорацию уединенности. Самсонов остановился.
–Дайте посмотреть на вас. Я же из-за вас сюда приехал... Соскучился...
Ирине Сергеевне сделалось неловко: хотя все складывалось как нельзя лучше и зверь сам бежал на охотника.
–Вы ж говорите, я на бегу лучше?
–Это смотреть если, а как на бегу схватишься?..– и с неожиданной легкостью и гибкостью обнял ее, прижал к молодому деревцу.
–И все?– с укором спросила она: имея в виду, что он перегибает палку, а он понял ее по-своему и превратно – у него был свой, как говорят психологи, комплекс неполноценности:
–Что не целуюсь? Щербатый – поэтому. Неудобно... Надо будет зубы вставить, в область съездить... Ради такого знакомства.
–Что ж вы умеете тогда?– все еще неловко спросила она, высвобождаясь из его объятий, – он этому не препятствовал, посчитав, что она достаточно долго была в его руках для первого разу.
–Все остальное – пожалуйста... Бабы не жалуются...
–Ну, Валентин Парфеныч!– только и покачала головой она.
–Вы и как звать меня помните!– удивился он.– А я сразу увидел: я вам понравился.
–Сказали, что я хорошая слишком, чтоб за мной ухлестывать?
–Пирогов передал? Было такое дело. Ну и память у вас... Когда ж он успел сказать это?
Она предпочла не отвечать на этот вопрос.
–Теперь передумали?
–Да нет...– Он потупился: она заставляла его напрягать ум, и это было для него ново и непривычно в отношениях с женщинами.– Хорошие тоже ласку любят. Что обделять их?
–Вы еще и ласковый?
–Случается... Как живую тварь не пригреть?..– и попытался снова обнять ее, но она отстранилась уже решительнее: он был живописен со стороны и мог нравиться на расстоянии, но вблизи терял большую часть своей притягательности.
–Пошли... А то люди смотрят...
Действительно, некогда обставленные ими, а теперь догнавшие их лыжники глядели на них с определенного рода любопытством, и Ирина Сергеевна, поначалу этого желавшая, теперь, когда добилась своего, по привычке струсила и забила отбой и тревогу.
–А пусть смотрят – жалко, что ли?..– сказал он, но побежал за ней по лыжне, соблюдая необходимую дистанцию...
В охотничьей сторожке все было готово к приему приближающегося пелотона. Пирогов с Тимошей, сиречь Тимофеем Фроловичем, успели пропустить по стаканчику и пребывали в неопределенности, вызванной малым количеством выпитого. Раиса Петровна, супруга генерала, руководившего маневрами, перенимала у него бразды правления. Она дожаривала куски мяса, которые заготовила дома: отбила и обсыпала их специями и панировкой. Ирина Сергеевна попала-таки на званый обед, от которого так долго отказывалась, и должна была теперь вести себя сообразно обстоятельствам. Ее кавалер не очень им соответствовал и был похож на муху, угодившую во взбитые сливки общества.
–Здрасьте, кого не видел!..– сказал он, войдя в теплую избу и бросив тулуп с ушанкой в угол, затем принюхался с видом знатока:– Откуда мясо?..
Они пришли на финиш не первыми: их опередили Лариса и Анфиса – обе неплохие девки, но сплетницы. Они были с административного первого этажа: Лариса работала в бухгалтерии, Анфиса в отделе кадров – обе были накоротке с главным и считали себя вправе рассказывать ему о сотрудниках. Обе, кроме того, руководствовались в своих поступках тем, что можно назвать платонической ревностью: не будучи сами близки с Иваном Александровичем, они старались не допустить к нему возможных претенденток на его сердце, которое в данную минуту представлялось им незанятым.
Пирогов как-то странно поглядел на обоих вошедших.
–Из санэпидотдела,– отвечал он глухим, будто надсаженным, голосом.-Таська где-то конфисковала...– Он был сердит, горел желанием уязвить пришедших и потому разглашал тайны, которые бы в другое время раскрывать поостерегся: Таисия не одобрила бы его откровенности.– А что: пахнет не так?
–Почему? Пахнет как раз подходяще. Не магазинное. Поэтому и спрашиваю. Я думал, подстрелили кого,– не подозревая ничего дурного, спросил Самсонов, садясь между Ириной Сергеевной и Тимофеем Фроловичем.
Боевой генерал удивился:
–В ходе боевых действий?
Теперь изумился Самсонов: наслушавшись от постояльцев всякого, он допускал возможность каннибализма, но не до такой же степени.
–Нет, я имел в виду зверя какого-нибудь. Животное.
–Кого тут подстрелишь?– протянул генерал: он не был знаком с Валентином Парфенычем и не знал, как к нему относиться.– Ворону если только.
–Почему?– не согласился тот.– Можно и зайца. Я видел одного сегодня... А можно, на худой конец, и ворону. Не пробовали?
Тимофей Фролович был шокирован этим не меньше, чем Самсонов предположением о людоедстве:
–Вороной, пожалуй, всех не накормишь,– и отвернулся от него, выведя из его неуместных и легкомысленных речей, что с ним можно не считаться.– Давай мясо твое,– сказал он жене.– Что ты его маринуешь? И вправду решат, что воронье...
Раиса Петровна по-прежнему не теряла надежд ввести Ирину Сергеевну в круг своих ближайших друзей и знакомых и была готова пожертвовать для этого Галиной Михайловной, с которой у нее (как и со многими другими) не складывались отношения.
–Боюсь, недоперчила,– скокетничала она, радуясь, что ей дали слово.-Попробуй, Ирина, ты в этом понимаешь...– После известных событий она испытывала к Ирине Сергеевне род трепетного уважения и считала ее едва ли не ходячей энциклопедией, сведущей во всех отраслях знания, но муж, не знавший подоплеки ее чувств, грубо прервал ее:
–Перчишь ты всегда больше, чем нужно. Чего-чего, а перцу перекладываешь.
–Надеется на что-то,– сказал Иван Александрович.– На перец они сильно рассчитывают.– Это была шутка с его стороны, но Тимофей Фролович оказался прям и неподвластен юмору – как и подобает отставному генералу.
–И напрасно делает! Все, кончен бал, можно пускать в расход рассчитывать больше не на что. Выпьем лучше. Хотя и это уже нельзя – поперек горла иной раз встает и в желудке застревает. Всему свой черед: и есть, и пить, и любить надо вовремя.
Раиса Петровна попыталась исправить впечатление от его слов, не слишком для нее лестных:
–Сколько я тебя знаю, ты всегда поесть любил больше всего на свете,– но генерал не знал пощады в этот день, отданный войне и армии.
–Так ты меня сколько времени знаешь? Мы с тобой когда познакомились? Когда мне пятьдесят стукнуло?..
Ирина Сергеевна тут принагнулась, Иван Александрович метнул досадливый взгляд на прямодушного вояку, а Раиса Петровна, словно почувствовав с их стороны негласную поддержку, восстала, хоть и не без робости, против мужа, попыталась защитить свое имя от незаслуженных посягательств:
–Мне тогда двадцать восемь было!– на что он резонно возразил, заканчивая неумолимый счет времени:
–А теперь тебе пятьдесят. Так что считай давай. Если в школе не научилась.
–А что еще остается?– кисло согласилась она и оглядела с грустью столь любовно приготовленные ею ромштексы.
–Как бежалось вам?– не без яду в голосе спросил Иван Александрович, тоже пятидесятилетний, у новоприбывших: ему не терпелось узнать правду о лыжной гонке.– Будете?– спросил он Тимошу, показывая ему бутылку.
–А почему нет?
–Да уж не знаю: послушал тут вас.
–Не всему верь, что за столом говорится.– Генерал показал пальцем, сколько нужно налить, чтоб и волки в душе были сыты, и овцы в желудке целы.
–Хорошо прошлись,– отвечал Самсонов Пирогову.– Упали, правда, пару раз. Друг на друга. Поскользнулись. Мази неправильно подобрали. Как смажешь, так и поедешь – оно недаром говорится.
–Тебя надо было позвать,– с досадой сказал Пирогов.– Ты у нас великий специалист – лыжи навострять да удочки сматывать.
–Я мазями не пользуюсь,– возразил Самсонов, неспособный к двоемыслию и иносказанию.– Жиром натираю. Лучше всего – кабаньим.
–Тебе лучше знать. У нас вот нет такого... Так кто ж на кого упал – а, Ирина Сергевна?..
Иван Александрович перестал, видно, управлять собой – раз сказал такое. Лариса с Анфисой притихли, недоумевая и начиная догадываться об истинном положении вещей. Ирина Сергеевна вынуждена была возмутиться:
–Что вы говорите такое, Иван Александрович?.. Послушать – обидеться можно!..– Больше всего на свете она не любила становиться яблоком раздора враждующих из-за нее мужчин и пресекала такие ссоры в самом их зарождении. Но соперничество Ивана Александровича с Валентином Парфенычем не произвело на нее серьезного впечатления, и голос ее прозвучал поэтому неискренне и лицемерно. Пирогова это разозлило всего больше: в самом тоне ее слышалось неуважение – он не знал, что за муха ее укусила.
Военачальник между тем стал на ее сторону:
–И правда... Ты что-то не то говоришь... Народ же кругом...
Он имел в виду участников пробега, только что закончивших дистанцию и ввалившихся гурьбой в нагретое помещение: сообща было легче и по маршруту идти, и предстать перед лицом начальства. Все почувствовали неладное: главный врач был сердит и остальные не в своей тарелке – но недолго над этим раздумывали и, после недолгого промедления, дружно расселись по лавкам. Раиса Петровна попыталась еще раз спасти положение.
–Рассаживайтесь, ребята! Настоящих тарелок нет, но я бумажные заготовила. На рынке в области купила,– объяснила она хмурому Пирогову, который вовсе не это хотел знать и не этим интересовался.– Мясо зато каждому достанется, а это главное. И выпить есть что – так ведь, Тимофей Фролович?
–Никогда интендантом не был,– отрезал тот, но она не смутилась и этим тоже:
–Есть – вижу, во всяком случае, что хватит. Вилки с ножами конечно бы не помешали, но я вам порежу, а вы дальше ложками пользуйтесь. Картошку будете?..– Общий одобрительный гул был ей ответом, и она ободрилась.– Я так и думала: картошка ни один стол еще не испортила, а ее у нас, слава богу, хватает...
Она могла говорить так часами, но бравый генерал посчитал, что она уже выполнила свой отвлекающий маневр, и остановил ее:
–Разберутся... Давай выпьем лучше. За что, Иван Александрыч?
–За то, чтоб нас раньше времени в отставку не отправляли,– съязвил Пирогов, и Лариса с Анфисой утвердились в худших своих предположениях, генерал же сказал не без ехидства (я не знаю генерала, который не был бы расположен к злословию):
–Так вас же не в отставку, а в запас посылают? А запас кармана не тянет...– и выпил один, не зовя никого в компанию, а за ним Пирогов и все прочие – одна Ирина Сергеевна не пила: была не в том настроении...
Самсонов сидел молча, жевал мясо и время от времени с видом знатока разглядывал его жилы: все еще сомневался относительно их происхождения. Жуя челюстями, он столь же основательно молол умственными жерновами и разглядывал, что за мука оттуда сыплется: связывал воедино известные ему факты и соображал, что из этого выходит. Ирина Сергеевна больше к нему не обращалась. Валентин Парфеныч додумал и дожевал свой кусок, пришел к каким-то не понравившимся ему выводам и встал – явно прежде времени.
–Надо идти... Пойдешь?– спросил он Ирину Сергеевну. Она оказалась между двух огней, помешкала, но длилось это недолго:
–Нет... Посижу пока, Валентин Парфеныч...– Вражда обоих мужчин приняла вдруг настоящий и пугающий ее характер – особенно со стороны стрелка-охотника.
–Жаль...– Он поглядел на нее с действительным сожалением.– Пройдусь пешочком до Анютина. Сюда четыре часа полем шел – обратно, наверно, столько же.
–Сходи, сходи,– поддержал его Пирогов, а Самсонов продолжал, не глядя в его сторону, но его имея в виду:
–Тут зайца видел. Жаль, ружья с собой не было... Ладно...– передумал он среди общего безмолвия: сидевшие за столом мало что поняли в скрытой перебранке, но поневоле к ней прислушались.– Здесь одна приглашала курятник поправить: надо сходить будет.
–Пособи,– поддержал его Пирогов и в этом начинании тоже.– Все лучше, чем с ружьем по лесу шастать. А теперь еще и по городу...
–Не скажите. Ружье – оно всегда пригодится. Даже в городе...– Самсонов косо посмотрел на него, и Пирогов не стал ни поощрять его, ни оспаривать, но с благоразумием отмолчался.
Самсонов ушел – за ним через некоторое время и все прочие. Ирина Сергеевна дождалась золотой середины, поднялась, решив оставить компанию, но Иван Александрович властно остановил ее:
–Останьтесь, Ирина Сергевна... Прошу вас!.. Тут один случай обсудить надо...– и Ирина Сергеевна вынуждена была остаться: открытое неповиновение сильней бы бросилось в глаза, чем образцовое послушание, а ей не хотелось уже служить предметом разговоров и сплетен, быть притчей во языцех. После этого и обе администраторши встали и откланялись: им все стало ясно...
–Ну и что?– спросил Пирогов, оставшись вдвоем с Ириной Сергеевной.– Что скажешь?
–Скажу, что хотела с тобой расстаться,– нисколько не тушуясь, объявила она ему.
–Это понятно. Иначе б не обнималась у всех на глазах с Самсоновым. А почему?
Она не стала тянуть с объяснением.
–Потому что с женой твоей познакомилась...– и рассказала ему о посещении петровской десятилетки. Он слушал не перебивая, мотая на ус услышанное,– сказал только:
–А мне и словом не заикнулась. Хитрая бестия.
Это ее не устроило.
–Все женщины таковы, Иван Александрыч. Пора бы знать это. Как руководителю женского коллектива.
–Это точно,– согласился он, припомнив ее собственное недавнее поведение.– Ладно, разберемся как-нибудь. Все уладится.
–Как, Иван?.. Я теперь с тобой, как прежде, жить не смогу. Она у меня перед глазами маячить будет.
–Обойдется,– повторил он и не нашел ничего лучшего, как предложить:– Я тут с собой постель взял, простыни с пододеяльником... На всякий случай. Жаль, тепло пропадает... Останешься?
Она не разозлилась даже, а изумилась:
–Ты постель теперь всегда с собой носишь?.. Нет конечно.
–Почему?
–Не хочу.
–Будешь другого искать? Свободного?
–А почему нет? Может, найду себе парня порядочного да неженатого.
–Нет их. Все разобраны. Жди теперь вторую очередь... Мучаешь ты меня. Жениться на тебе, что ли?..
Она запомнила ему эту вторую очередь, но отложила месть на будущее, вслух сказала:
–Надо еще, чтоб я этого хотела... Зачем? Что это изменит?
–Как – что? Вместе жить будем.
–А ты туда, к детям, бегать начнешь? Не в одну сторону, так в другую? Нет, Иван. Нет у нас с тобой выхода...– До нее самой это дошло только теперь, и она поразилась открытию. Он же не мог согласиться с ней: мужчины в таких случаях обнадежены больше женщин.
–Выход всегда есть – надо только поискать получше,– и еще и пошутил:-Нас этому учит партия... Давай устроимся здесь. Я думал уже: лавки надо сдвинуть. Может, прикинуть?..
Он не то шутил, не то вправду взялся за дело, а она поняла его всерьез и впервые поглядела на него не как на делового мужика, а как на чудака, занявшегося перестановкой мебели в наполовину сгоревшем доме. Пока он двигал стол, козлы и скамейки, она оделась в углу и стала на пороге. Он наконец увидел это, понял, что нет смысла настаивать, молча подчинился...
Недалеко от дома, в стороне от наезженной лыжни, стоял Самсонов и ждал их появления. Пирогов притворился, что не видит его, и он тоже не двинулся с места: будто не из-за них стоял в засаде.
–Хорошо у него ружья с собой нет,– сказал вполголоса Пирогов.– Нашла с кем роман крутить.
–Не я с ним, а он со мной. Решил свое взять. Во вторую, как ты говоришь, очередь...
Она была несправедлива к Самсонову и знала это, но была сердита на всех мужчин без исключения и пребывала в настроении, в котором и отца родного не пожалеешь – не то что Валентина Парфеныча, оказавшегося совсем не таким простым и безыскусным, каким представлялся поначалу...
Они дошли до деревушки, где у Ивана Александровича во дворе знакомого хозяина стояли "Жигули", – рядом были следы недавно отъехавшей генеральской "Волги" – молча сели в машину и, сумрачные, доехали до Петровского.
–Конец всему?– поинтересовался он с иронией в лице и в голосе.
–Не знаю. Подумаю еще...– и хотя это выглядело с ее стороны жестоким кокетством, на деле соответствовало истине: она не знала как быть и, главное, чего сама хотела. Пирогов, как всякий хороший доктор, любивший определенность диагнозов и связанных с ними лечебных мероприятий, пожал плечами и бросил машину вперед, в неясное ему будущее...
Ирина Сергеевна долго бы мялась и мешкала, если бы ее не подтолкнула к действию Наталья Ефремовна – девушка во всех отношениях незаурядная и замечательная. На учения она конечно же не пошла, но раньше всех узнала, что на них произошло,– Ирина Сергеевна припомнила, что она была накоротке с подругами с административного этажа: они с ней на всякий случай заигрывали. На второй или третий день после отражения мнимого атомного нападения Наталья явилась к ней в кабинет, дождалась, когда из него выйдет посетительница с ребенком, и повела разговор на самых пронзительных и высоких нотах:
–Ты в своем уме?! Немедленно порви с ним! Совсем с ума спрыгнула!..
Ничего необычного в ее рассуждении не было: люди склонны мыслить таким образом, когда узнают о подобных любовных историях (поскольку и во внебрачных связях бывают свои мезальянсы), но в случае с Натальей Ефремовной еще и казалось, что задели ее лично, перебежали ей дорогу:
–Какая у вас разница в возрасте?! Двадцать пять или тридцать?!
–Не знаю. Надо будет в отделе кадров справиться.
–Совсем рехнулась!– повторила та: как заклинание и будто ее позвали к Ирине Сергеевне в качестве психиатра.– О чем ты мечтаешь?! Чтоб он от своей черепахи ушел, развелся с ней в его возрасте?! Зачем это ему? У него квартира трехкомнатная со всеми удобствами, а где с тобой жить прикажешь?! В хибаре этой, которую он достроить никак не может? Да там летом только и можно пару недель провести, клубникой разжиться и на елки снизу поглядеть! Зимой будешь со спущенными штанами на двор бегать?!
–Тише ты!– не выдержала Ирина Сергеевна: та нарочно повышала голос, чтоб ожидавшие приема мамаши с детьми услышали и про спущенные штаны, и про черепаху.– Откуда ты знаешь это все?– невольно вырвалось у нее.
–Про дачу его?– презрительно переспросила та.– Да кто ж о ней не знает? Он же всех ею соблазняет... О чем ты думаешь вообще? Плывешь просто по течению?..– На это Ирина Сергеевна ничего уже не ответила – подошла только к двери и плотней притиснула ее: чтоб не так слышно было.– Нет, кого бог хочет наказать, того, правда, лишает разума! И спорить с тобой не буду! Это ж надо! Из всех возможных мужиков выбрала себе самого неподходящего – и что с этого получила?! Да ничего, одни помои и неприятности!
–Тебе-то что?– не утерпела Ирина Сергеевна.
–Тебя жалко!– немедленно отозвалась та.– Надо же друг друга поддерживать! Ничего! Я тебя еще выручу!..– и не объясняя, в чем будет заключаться ее выручка и поддержка, сорвалась с места и стремительно ушла, отбивая возмущенную чечетку по дощатому полу поликлиники...
Она до того разозлила и разгневала Ирину Сергеевну, что та, не отдавая себе отчета в своих поступках, но действуя в прямом противоречии с ее советами, подошла в тот же день к Ивану Александровичу:
–Готовь флигель вечером.– Это было сказано ею резко, почти мрачно, но он не стал вдаваться в оттенки ее настроения.
–Опять передумала?
–Ничего я не надумала. Может, вдвоем что решим...
Они снова встретились во флигеле, но прежние чувства уже не восстанавливались: даже в минуты наибольшей близости Ирина Сергеевна ощущала в себе пустоту и отчужденность. Они почти не разговаривали, и, уходя из флигеля санотдела, она снова попросила у него отсрочку, необходимую для того, чтоб разобраться в себе и во всем прочем. На самом деле ей решительно не хотелось теперь продолжать отношения с Иваном Александровичем: маятник страстей ушел в противоположную сторону...
–Как знаешь...– столь же решительно отвечал он и оставил ее одну разбираться в собственных заморочках...
24
Мы предполагаем, а жизнь (бог здесь ни при чем) располагает. Беда в том, что врачу не работать в одиночку, а где совместный труд, там и общие ошибки и заблуждения.
У Татьянина друга Геннадия, работавшего электриком на молокозаводе, был знакомый инженер: не прямой, но косвенный его начальник, недавно приехавший в Петровское; он очень неудачно, по его мнению, здесь устроился и был всем на свете недоволен. У него заболел сын, и он, имея собственный опыт общения с врачами поликлиники, не захотел повторять его с ребенком, но стал наводить справки, нет ли в этой дыре какого-нибудь доктора получше, кому можно было бы заплатить и потом быть уверенным, что сына обследуют как положено, а не посмотрят у порога и не назначат кальций с фитином, о которых в больших городах и думать уже забыли. Геннадий сказал ему про Ирину Сергеевну, а Татьяна договорилась, через него же, об условиях осмотра и взяла задаток. Ирина Сергеевна об этой стороне дела не знала: ей сказали только, что инженер просит посмотреть больного на дому, а в поликлинику идти не хочет.
Он жил в другом конце поселка, и Ирина Сергеевна битый час добиралась до него на попутках. Он ждал ее раньше: хоть и не выговорил за опоздание, но всем своим видом показал, что мог бы сделать это. Шестилетнего сына он задолго до того уложил в постель, и тот, пребывая в вынужденном безделии, с головой ушел в роль больного и проникся серьезностью происходящего. Ирина Сергеевна устала от езды на перекладных; ей, кроме того, сразу не понравился отец, который словно снисходил до разговора с нею,– из-за него она начала относиться с предубеждением и к больному, который не то подражал гонору отца, не то получил его в прямое наследство. Он, казалось, тоже ни во что ее не ставил, но по-своему: замер от преувеличенного страха, когда она подсела к нему, хватал за руки, когда пыталась его ощупать, таращил глаза и ни на один вопрос толком не ответил, хотя производил впечатление неглупого и даже смышленого – только неискреннего и с большими фантазиями.
У него были боли в правом нижнем углу живота: кололо, как признался он в редкую минуту откровенности.
–Давно болит?
–Месяц! Будто иголкой сверлит...– и присочинил:– Мне в поликлинике укол сделали -иголку оставили, и она теперь по телу ходит...– видно, перенял от отца и недоверие к отечественному здравоохранению.
–Месяц болеть не может.– Она утратила последнее доверие к пациенту, к его самодеятельному театру, но, слава богу, предложила стационирование.-Нет, наверно, ничего,– сказала она отцу,– но зона аппендикулярная и лучше, от греха подальше, перестраховаться и лечь в больницу.
Тут пришла очередь отца – ерничать и выламываться. Он поглядел на нее с насмешкой и недоверием.
–Зачем же ложиться, если нет ничего?..– Он будто не слышал того, что она только что ему сказала.– И что вы можете предложить в больнице вашей?
Она призвала на помощь все свое благоразумие.
–То же, что всем. Палату на шесть человек.
–Чтоб он заразу какую-нибудь подхватил и ваши огольцы, вдобавок ко всему, его вздули?
–Почему они должны его вздуть?– Она отличалась иной раз тугодумием.
–Потому что у него всегда этим кончается...– Мальчишка перестал на минуту ломать комедию и трусливо прислушался к отцовским прогнозам.– У меня то же самое было, я его прекрасно понимаю... Слышишь, Нина?..– обратился он к жене, будто та не стояла рядом и не слушала их разговор.– Предлагают ложиться, но я думаю, делать этого не надо.
–А вдруг?..– Жена, бледная, худая, неприметная на вид, была толковей его и, несмотря на хрупкость, тверже стояла на этой земле, но не она принимала здесь решения: муж хоть и отдавал ей должное, но поступал по-своему.
–Зачем?.. Если нет ничего?– повторил он с издевкой полюбившуюся ему фразу: ловя Ирину Сергеевну на слове. Она не стала с ним спорить: осмотрела еще раз злополучный живот, попробовала его пощупать, но мальчишка вцепился в руку, будто она была вооружена скальпелем, – еще раз предложила больницу, получила новый отказ и молча пошла в прихожую одеваться.
Игорь Иванович (так звали инженера) ждал, когда она спросит о второй части гонорара. Сам он не думал напоминать ей о нем: из принципа, согласно которому каждый должен заботиться о своем насущном хлебе, и потому еще, что считал, что она не очень его заслужила. Видя, что она ни на чем не настаивает, он смягчился, сбавил тон и даже решил полюбезничать:
–И как вы работаете тут? В Петровском этом?
–Так же, как и везде,– суховато отвечала она.– Какая разница вообще, где работать?
–Как это?!– поразился и буквально заржал он.– Вы, наверно, шутите?!. Я до этого в областном центре работал: тоже не сахар, но по сравнению с этим?! А я еще воевал там с начальством!
–Из-за чего?– осведомилась она, хотя не слишком интересовалась этим.
–Из-за всего! Я их жалобами допек. Что-что, а писать я умею! С детства балуюсь... Сейчас роман пишу!– похвастал он, и в глазах его блеснул незатухающий огонь графомана. Жена при упоминании о романе потупилась, а сынишка призадумался.– Хотите, вас туда вставлю?
–Нет уж, лучше не надо... Напечатают?
–С этим у нас трудно. Правды не любят,– и широко открыл дверь, приглашая ее на выход...
Она бы забыла о его существовании – тем более что в самом деле решила, что у ребенка нет ничего серьезного, но через неделю к ней в комнату вошла встревоженная Татьяна:
–Там инженер рвет и мечет! Грозит пасквиль написать, всех на чистую воду вывести... Сын его плохой совсем – Геннадий сказал... Он тут, позвать?..
–Позовите, конечно. Что спрашивать?..
–Стесняется.
–Мы ж в Новый год виделись?
–Это праздник. Тогда другое было...
Она почти забыла предновогоднюю толчею в Татьянином доме: помнила только, что спешила уйти к Ивану Герасимычу, а ее не выпускали. Особенно старалась приглашенная пара: чуть ли не за руки ее хватала, обещала спрятать ее шубу, а под конец заявила, то ли в шутку, то ли всерьез, что пришла лишь потому, что им обещана была Ирина Сергеевна и они хотели провести вечер в ее обществе. Геннадий, пустивший эту утку, сидел в стороне, ни во что не вмешивался и только шкодливо посмеивался: был пьян к этому времени. Сейчас он держался натянуто и церемонно: отнесся ко второму знакомству с чрезмерной ответственностью (первое было не в счет, поскольку был сильно выпивши).
–Что там? – струхнула она: в ней, как во всяком хорошем враче, жил постоянный страх ошибиться.
–Живот разболелся. Не встает, что ль, совсем и языка лишился.
–Ну с языком вряд ли,– не поверила она,– сочиняет, – но тут же засуетилась и заходила по комнате, думая, что с собой взять (у нее были на дому кой-какие медикаменты), и собираясь с мыслями.– Надо туда еще добраться. Я в прошлый раз час ехала.
–У меня мотоцикл: сзади место есть – сядете?
–Через все Петровское на мотоцикле трястись?– усомнилась Татьяна, но выбора и у нее не было: она была причастна к делу, и ей тоже отступать было некуда...
Ирина Сергеевна понеслась по заснеженному шоссе на двухколесном ревущем аппарате. От страха за ребенка и вызванной им рассеянности и еще из-за боязни упасть на повороте или на снежной колдобине, она плотно обхватила сзади Геннадия – сама того не замечая и занятая иными мыслями: тем, что же она пропустила в прошлый раз, что дало сейчас такую зловещую картину, а в том, что последняя имела место, она ни минуты не сомневалась, будто обладала даром видеть на расстоянии. Она не замечала, что сжимает Геннадия локтями и коленями, а он, чувствуя ее мягкое и тесное соседство, сначала отнесся к нему естественным образом: то есть из приличия жался и подвигался кпереди, а потом, напротив, стал отсаживаться кзади; после поездки же встал с мотоцикла иной, чем сел в него: взволнованный, ошалевший и строящий относительно нее самые буйные, хотя и безликие еще, планы. Всего этого она в ту минуту не ухватила и поняла только впоследствии, подвергнув придирчивому критическому досмотру виденное накануне: у нее была такая привычка отличницы, перед сдачей экзамена как бы проглядывающей материал наново...
