Текст книги "Каменная баба"

Автор книги: Семен Бронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

–Рядом?

–Конечно. Один человек оба поста сторожить будет. – Они пошли к автобусу, вынули из него яркие желтые пластиковые доски и заранее заостренные столбики, начали монтировать перегородки. Это понравилось зрителям куда меньше прежнего, но тут из деревни послышался рев коров: то же, что для других плач ребенка – и все бросились туда: с этим уж точно никто не шутит.

Мычание коров и людской мат стояли над Тарасовкой.

Остальная, большая, часть отряда направилась, как было сказано, к сельсовету, где соединилась с милиционерами, до того прятавшимися в помещении, и обзавелась списком коров, пораженных ящуром и подлежащих изъятию: его составили два ветеринара, областной и районный, посетившие перед этим деревенское стадо. Пастух на следующий день после их инспекции сбежал, и животные остались дома: впрочем, хозяева, почувствовав неладное, в стадо их все равно бы не отдали. Бойцы надели противогазы и вышли на поимку больных животных; им по опыту было известно, что лучше делать это наскоком: чем больше мусолишь такое мероприятие, тем дольше оно тянется. Председатель сельсовета служил проводником, но делал это так, что со стороны могло показаться, будто это они ведут его, а не он их и что он у них заложником: он умудрялся наводить их на цель не только что вполголоса, неслышно, но даже не меняя положения губ, ни самой физиономии. Те в противогазах, сея вокруг себя страх и панику, врывались во дворы, арканили коров удавками и волокли их за рога наружу. Дело дошло бы до драк и столкновений, но тут уже милиционеры начали оттопыривать ляжки и выставлять напоказ кобуру, а когда послышались угрозы и в их адрес тоже, один из них, по уговору со многими, выстрелил в воздух, и на этом все угомонилось...

–Ребята! Вы же такие же люди, как и мы?! Что вы делаете?!– кричал Шашурин, забыв обыкновенную свою степенность. Он только что купил новую телку, и его имя в списке значилось по недосмотру или по старой памяти.– Я же вчера купил ее у шурина!

–У тебя своя работа, у меня своя,– примирительно отвечал ему, дыша мимо дыхательной трубки, двухметровый противогаз, тащивший в сопровождении милиционера упирающееся животное.– Упрямый он у тебя, как я погляжу!

–Она это! Химик сучий!.. Да что же это такое?!.– не унимался безутешный Шашурин и заорал вдруг на Семена Петровича, который из ложного сочувствия сунулся к нему с предложением подтвердить его невиновность перед бойцами и милицией:– Уйди, медицина! Зашибу! Ноги переломаю!..– Фельдшер перепугался и пустился наутек.– Ну ты видел?! Как можно?!.– злобствовал и кипел Шашурин, обращаясь к Торцову, стоявшему рядом и смотревшему на происходящее как бы со стороны, не принимая в нем участия.

–Брось!– снисходительно посоветовал тот: прежде, принимая Шашурина в целом, он относился к нему с оговоркой – не то завидовал ему, не то не одобрял некоторые его поступки.– Не видишь разве, с кем разговариваешь?

–Врываться в дом, во двор, ломать засов! Без санкции прокурора, без ничего!

–Откуда знаешь: может, она и есть,– возразил Торцов с тихой ненавистью в голосе.– Санкция!

–Видать, так!– сдался уже окончательно Шашурин.– А твоя где?

Торцов помедлил, прежде чем ответить, оглянулся:

–Свою я вчера в лес увел. В партизаны.

– Вот! А я, дурак, на запоры понадеялся! Вчера новый замок повесил! Фомкой отодрали!.. Зачем они хоть хоботы эти натянули? Морды резиновые?!

–Чтоб не узнали,– объяснил Торцов.– В масках... Пошли пить лучше, Шашурин...– и Шашурин, вообще не пивший, надрался в этот вечер до бесчувствия...

Два дня спустя хоронили Ивана Герасимыча.

Он умер накануне, с понедельника на вторник, ночью, во сне, без мучений и без ненужных мыслей. Вскрытия не было: диагноз и так был ясен – к среде труп был готов для захоронения. Новость о его смерти пришла одновременно с известием о тарасовских событиях. Народ забродил и заволновался вдвое: больше из-за коров, но и смерть старика, всю жизнь здесь проработавшего, прибавила страстей, дала повод для личного участия и выступления: движимые древним общественным инстинктом, несмотря ни на что постоянно в нас дремлющим, люди, стар и млад, потянулись из ближних и дальних сел в районную столицу. Все началось с рынка. Он, как всегда, собрался около шести часов утра, но затем, к семи уже, необычным образом закрылся. Остались только караульные: стеречь узлы и припасы, которые нельзя было возить взад-вперед прочие потолкались под навесами, посовещались и разъехались, разошлись по деревням и весям. К полудню: похороны были назначены на послеобеденное время – в Петровское стали прибывать отовсюду большие и малые группы людей, вызванные рыночными гонцами. Приезжали на самом разном попутном и случайном транспорте: на мотоциклах, грузовиках, тракторах и самоходных косилках – все это ржало, ревело и окуривало Петровское ядовитой гарью и копотью. Когда гроб с телом усопшего вынесли из дома и поместили в убранный черным и красным автобус, на улице возле дома хирурга и по ходу предполагаемого движения к больнице, где должна была состояться гражданская панихида – всюду стояли люди, готовые присоединиться к траурному шествию. Автобус вел Лукьянов. Соразмеряя машинную скорость с людской, он медленно вез покойного по главной улице, обрастая по дороге длинным хвостом из десятков людей, обещавших вырасти в сотни. Получалась немая демонстрация и манифестация.

Воробьев, не желавший осложнений и помнивший о выстреле в Тарасовке, подъехал к Ивану и остановил его.

–Езжай быстрее,– приказал он.– Нечего резину тянуть.

–Так нельзя же?– попытался вразумить его Иван.– Люди. Похороны.

–Да ... с ними, с похоронами!– негромко припечатал тот, и Иван вышел из себя: погнал машину, объезжая кругами зазевавшихся и бешено сигналя – будто не покойника вез, а умирающего в реанимацию...

–Ты что, Иван?– спросила оторопевшая Ирина Сергеевна, вылезая из траурного кузова и помогая выйти из него Марье Федоровне.– Что случилось?

–Да вот...– и Иван неопределенно показал на Воробьева, уже приближающегося к нему с шофером; они, как ни старались, не могли нагнать его в пути: приказать, чтоб ехал не быстро не тихо, со средней скоростью.-Не растряс я вас?

–Да ничего страшного. Гроб только немного съехал...– и невольно перевела взгляд на Егора Ивановича: тот кипел бешенством. Ему было нанесено публичное оскорбление: все же видели, как он подъехал к Ивану и как тот понесся потом сломя голову.

–Ты что делаешь?!– вполголоса зашипел он.– Гонки решил устроить?!

Иван уже вполне овладел собой.

–Да вы разберитесь сначала, как вам ехать. Быстро, медленно... Не угадаешь...

Воробьев сдержался, сжал зубы: кругом были готовые к похоронам люди, жена покойника.

–Потом поговорим,– пообещал он и резко повернулся, но Иван успел сказать:

–А о чем нам говорить?.. Я считаю, не о чем...– На этом их дружба кончилась и обернулась взаимной ненавистью. Но Ивану нечего было терять: прошения о пересмотре дела у него не приняли, Пирогова восстановили в должности, да и самому ему надоело, что жена его допоздна засиживается на работе: вместо того чтобы варить ему кашу. К тому же он терпеть не мог самодурства: хотя сам грешил тем же (а может быть, и именно поэтому)...

Начались речи. Пирогов, снова ставший у кормила власти, произнес нечто безликое и бесцветное. Потом говорили сотрудники: то, что обычно говорится в таких случаях – остальные ждали последнего прощания и погребения. Из начальства был один Сорокин. Он не брал слова, счел это после Пирогова ненужным, но взял свое обращением: был искренне грустен и сочувственен: вообще умел когда надо делаться человеком – подошел к гробу, негромко, как со старой знакомой, поздоровался со стоявшей здесь Ириной Сергеевной, Марье Федоровне сказал то, что следовало сказать, и сопроводил все это выразительным взглядом и изящным, почти артистическим поклоном, который был всего красноречивее, – после этого, явно расстроенный, отошел в сторону.

Началось общее прощание. Иван Герасимыч лежал в гробу все с теми же заостренными чертами серого лица, но со смертью оно, странным образом, стало больше похоже на прижизненное и будто спало с закрытыми глазами, унося с собой тайну расколотого мироздания. Кругом было много венков и букетов: все больше траурные гладиолусы и георгины – цветы сочные, красочные, но без запаха. Ирина Сергеевна, глядя на них, нашла, кажется, цветы с садовой дорожки, но как различишь их в таких скопищах: их так много и они все одинаковые. Каждый, кто считал себя вправе, подходил к покойному и прощался с ним лично. Марья Федоровна всплакнула в последний раз над усопшим, крышку гроба закрыли и заколотили, тело опустили в яму. Начали сыпать сверху землю, и в этом уже все приняли участие: обряд затянулся допоздна, и холм над могилой вырос препорядочный, с верхом, выходящим далеко за ее пределы...

Народ все подходил и отходил: безгласный, безмолвствующий, исполненный значительности момента. О Тарасовке уже не думали: российский житель отходчив – надо только поманить его чем-нибудь героическим. Один мужик, невысокий, приземистый и щербатый, которого Ирина Сергеевна никогда прежде не видела, остановился возле тех, кто стоял в карауле возле могилы, обвел отрешенным взглядом и понурого Кузьму Андреича, и поблекшего, потерявшегося в похоронной суете Алексея Григорьевича и обратился не то к Марье Федоровне, не то к Ирине Сергеевне:

–Мы считаем, у нас два врача было хороших: Иван Герасимыч и она вот, Ирина Сергевна... Его нет... Так что вы уж...– сказал он, обращаясь уже непосредственно к детской докторше,– нас теперь не оставляйте...

И эти почти случайно пророненные слова никому не известного мужика и решили судьбу Ирины Сергеевны: она была порой простодушна и доверчива как ребенок...

42

А с Алексеем Григорьевичем вышла загвоздка и, надо сказать, темная история.

Еще на похоронах Пирогов подошел к Ирине Сергеевне и сказал со значительным видом, что ему надо серьезно поговорить о москвиче, прибавив, что здесь этому не место. Она, занятая совсем иным, не придала веса его словам – почти не обратила на них внимания, но он сразу после окончания похорон настоял на короткой встрече.

–Что, Иван Александрыч? Не вовремя вы. Надо к Ивану Герасимычу идти. Поминки: надо помочь готовить. Не успеваем. Видите, народу сколько?..

Он почему-то воспринял это как личный упрек или даже унижение, но упрямо повел головой и настоял на своем:

–Что Алексей Григорьич делает?

–Не знаю.– Она замкнулась в себе и заранее рассерчала, подозревая, что он будет расспрашивать ее об их отношениях.– А что такое?

–Его убить хотят – вот что...– и глянул выразительно.

Она опешила:

–Кто?!

–Мужики. Узнали откуда-то, что из-за него ящур объявили.

–Как из-за него?!– Она ничего не могла понять.

–Кто-то проболтался...– и рассказал вкратце, что произошло в кабинете у Гусева.

–Ну и что?– спросила она, никак не вникая в суть дела.

–Так вот они теперь мстить решили.

–Вам-то кто это сказал?

Он поколебался.

–Этого я доверить тебе не могу. Права не имею... Но ему надо срочно уезжать. Я уже попросил в области, чтоб билет купили. У него как раз сроки вышли. Буду звонить сейчас. На сегодня нет, но на завтра обещали. Пусть, в любом случае, туда едет: я ему место в гостинице обеспечу.

Она поглядела подозрительно:

–И билет в самолет, и место в гостинице? Что вы стараетесь так, Иван Александрович?

Он глянул свысока:

–А мне это все не нужно.

–Что?

–Чтоб его убили... Или заступаться за него: чтоб мужики потом припомнили. Мне с ними еще работать...

Она подумала, сказала сухо:

–Сегодня он точно не уедет. Поминки.– Она даже не спросила его, будет ли он сам на них.– Завтра.

–А сегодня хочешь с ним побыть?– спросил он едва ли не шутя.

–А это уж не ваша забота, Иван Александрыч,– сказала она, развернулась и ушла, а он замолк, на этот раз действительно уязвленный ею и униженный.

Она встретилась с Алексеем в доме Марьи Федоровны и на кухне, среди тысячи дел, рассказала о разговоре.

–Чепуха полная!– сказал он, но потом вспомнил:– Ко мне, правда, приходили двое. Хозяйка говорила...

Накануне, со слов Марьи Егоровны, к нему приходили два незнакомых посетителя: спросили, где Алексей и когда будет – хозяйка как-то странно отнеслась к их визиту, будто он был не как все прочие. Ирина Сергеевна встревожилась:

–И кто ж это мог быть?

–Не знаю,– беспечно отвечал он.– Может, знакомые какие. Захотели встретиться.

–Тут по знакомым не ходят, Алексей... Надо тебя деть куда-то на этот вечер.

–А завтра что?

–Завтра в Москву полетишь. Я тебе еще об этом не говорила?

–Москву мы обсудим, а вот насчет вечера – можно. К себе приглашаешь?

–Ко мне нельзя. Хозяйка во второй раз не выдержит... В больницу пойдешь.

–В детскую палату?

–Нет. Там квартира есть пустующая. Никем не занятая...– Иван Александрович действительно никому не отдавал ее прежние хоромы: берег не то для себя, не то для каких-то иных, неизвестных ей целей.

–Что ж ты раньше молчала?! А я не знал!

–Ты много чего здесь не знаешь... Ладно, потом об этом. Всему свое время...

Иван Александрович посетил все-таки поминки. Он был сама любезность, вежливость и формальность. Ирина Сергеевна улучила момент, отвела его в сторону.

–Я нашла место,– сказала она. Он ждал продолжения. Она подразнила его или ушла в сторону: как заяц, петляющий и запутывающий следы.– Может, у вас на даче?

Он не ждал такого подвоха:

–В Тарасовке?..– глянул с неодобрением и наотрез отказался:– Нет конечно. Спалят дом, если узнают.

–Мужики?.. Тогда давайте в больнице. В моих апартаментах. Там его никто не тронет.

Он все понял.

–Так бы сразу и говорила. Съедет завтра?

–Съедет. На одну ночь всего.– Она вовсе уж обнаглела.

Он недоверчиво взглянул на нее, не стал спорить:

–Если на одну, то ключ под ковриком. Там коврик есть резиновый,– и глянул бирюком: будто она отнимала у него главное его сокровище и с ним последние иллюзии...

Эта ночь растянулась на три, и это было уже неразумно. С любовью и в самом деле не шутят: она ведет себя как хозяйка, распоряжается нами и не слушает ничьих советов.

Первой ее жертвой пал Алексей Григорьевич. Во вторую ночь он влюбился в Ирину Сергеевну. Таков уж наш перевернутый и скорый на руку век, что мы влюбляемся после начала физической близости, а не до нее. Впрочем, если у отцов и дедов было иначе, то у прапрапрадедов было, наверно, нечто подобное: они знакомились иной раз после свадьбы и то не сразу.

–Вот билет,– сказала она, входя к нему на второй день: он, в конспиративных целях, не выходил из заточения, а она попадала сюда через внутреннюю дверь из коридора, которая всеми считалась заколоченной, а на деле запиралась изнутри.– На послезавтра.

–Счетчик включили? Я еще подумаю, ехать или нет... Хоть не на сегодня.

–Не я брала, а Иван Александрыч...– и не удержалась, съязвила:– Скрипя зубами отдавал. Будто сам платил. Может, и платил – не знаю.

–Пирогов? Я у него как кость в горле. Почему?

–Не знаю. Как ты ночевал тут?

–Плохо, конечно. Без тебя... Пол-"Наполеона" за ночь вылакал. Голова с утра как чугунная. О чем они, французы, думают?

–У них не те дозы, наверно?

–Какие там дозы? Водки полбутылки выпьешь – хоть бы хны, а это?! Давай раздевайся скорей. А то чем не надо заниматься начну! На твое мысленное изображение.

–Зачем – мысленное? Когда я тут?

–Потому что мысленное еще соблазнительнее. Я в тебя влюбился. Опять домой пойдешь?..

Она не осталась в первую ночь: посчитала неловким в день похорон – но в этот раз уже определенно предупредила хозяйку, что не будет ночевать дома.

–Нет. Сказала, что дежурю.

Он глянул подозрительно:

–У кого ты все отпрашиваешься?

–У хозяйки. А что?

Он не знал, к чему придраться, надумал:

– Может, ты вообще замужем?

–За кем?– опешила она.

–А черт тебя знает за кем... Может, за Кузьмой Андреичем? Он с тебя глаз не сводил на похоронах.

–Нашел место.

–Для любви всякое место свято. И на груди и на пузе...– и начал снимать с нее лишнее: ловко и бережно – как игрушки и украшения с отслужившей срок новогодней елки.

–Погоди...– неловко высвободилась она.– Дай платье повешу. На работу завтра. Мятой идти нельзя.

–Сама – все сама! Всю работу одна сделать хочешь. Влюбиться – и то не дашь самостоятельно.

–С чего ты взял, что влюбился? – спросила она и вспомнила:– Ночью света не жги. Сегодня на пятиминутке вопрос задали. Пирогов сказал, что разберется.

–Впотьмах этим делом заниматься? Никогда в жизни!.. Почему влюбился?

–Да. Про свет потом поговорим.

–И говорить не будем. Скажешь, что у предохранителя свечи перегорели работать перестал.

–Что?

–Или еще что-нибудь – техническое... А на счет этого – все симптомы налицо.

–Какие?

–Только о тебе и думаю, раз. Куда себя деть не знаю, на стенку лезу, два. Диван одним местом своротить могу, как Мишка говорит, три. Казанова – и тот на ум нейдет, четыре... Хватит? Учебник писать можно.

–Ну и симптомы...– Она покачала головой.– Физические какие-то.

–А тебе какие нужны?

–Что-нибудь потоньше. Поделикатнее...– и невольно посмотрела на него, лежащего во весь рост при дневном свете: тоже начала заглядываться и забирать его в голову.– Почитай Казанову лучше.

–Думаешь, он сентиментальнее?.. Давай. Что читать?

–Наугад.

–Где позачитаннее? Хитрая какая... Ладно, слушай...– Он раскрыл драгоценный томик.– Встреча с Гедвигой и Еленой... "Беседка была вся сплошь уставлена вазами и украшена прекрасными гравюрами, но самым ценным в ней был широкий поместительный диван, предназначенный для отдыха гостей и для их развлечения. Сидя на нем с обеими красавицами и расточая им комплименты, сопровождаемые ласками и прикосновениями, я сказал им наконец, что хотел бы показать им то, чего они никогда в жизни не видели..."

–Что? – наивно спросила она, потому что он для большего впечатления прервал чтение, но тут же поняла свою оплошность, подосадовала:– Мюнхаузен какой-то! Одной ему мало?.. Не ожидала я от него такого.

–От Казановы? Или от станка печатного?

Она не стала говорить: видно, от того и другого сразу – припомнила только:

–Вечно я на эту любовь втроем ловлюсь. Впросак попадаю.

–Не понятно, зачем?

–Нет. Не надо читать больше.

–Не надо так не надо. Мне самому неинтересно... Заперла меня здесь. Нарочно, чтоб в себя влюбить. Заточила в камеру-одиночку. Тут и в пролетную ворону влюбишься – не то что в женщину.

–Я – ворона?

–Ты?! Какая ж ты ворона? Это так, к слову. Ты у меня нежная голубка, прекраснейшая из пигалиц.

–А это еще что?

–Думаешь, я знаю? Пришло в голову и сказалось само собою.

Она глянула свысока:

–Поэтом, гляжу, стал? От тебя чего только не узнаешь...– и прислушалась:– Подошел кто-то к двери...

–К внутренней? Она на задвижке.

–Все равно... Приятного мало...– В тишине, их окружавшей, было много неприметных больничных шумов, которые она, прожив здесь три с лишним месяца, научилась различать по звуку. Над ними ходили люди: с утра врачи, после обеда чаще – медсестры; ночами слышалось нечто вовсе не подлежащее передаче и оглашению; сбоку стрекотала машинка и в промежутках между ее дробью шепталась с кем-то Анфиса, считавшая, что защищена от подслушивания, хотя смежная деревянная дверь вела себя, скорее, как дека скрипки, чем звукоизолирующая перегородка.– Пирогов наверно. Больше некому...

–Командор?..– Она говорила вполголоса, он же не стеснялся повышать голос, чему она на этот раз не воспрепятствовала.

–Ну?.. Вечером придет смотреть, выключен свет или оставили горящим...-В последнее время она решительно перестала жаловать Ивана Александровича.– В собственную ловушку попал...

–Черт с ним! Он меня с первого дня невзлюбил... Со взаимностью вас, Иван Александрыч!..

–Тише ты!..– испугалась она все-таки, но Командор, в гневе и досаде, уже отходил от двери – громче и явственнее, чем к ней приближался...

–Пусть катится. Расскажи, что на воле делается.

–В Тарасовке коров забрали. Борются с ящуром...– и рассказала, что знала об изъятии скота: и до нее известия об этой операции дошли не сразу, достигли не прямым путем, а окольными, наушническими.

–И у Торцовых взяли?– спросил он.

–Наверно.– Она же не знала, что тот увел свою в партизанки.

–Что теперь дети будут пить?.. Жаль. Хоть они и убить меня хотели.

–Слушай их больше!– Она поглядела неприветливо и внушительно.– Они что угодно на мужиков свалят. Старая песня.

–А кому я понадобился?

–Мало ли...– Она поглядела так, будто знала, но не могла утверждать за недоказанностью.– Может, для кого-то свидетель нежелательный. Москвич... Из области наверно посоветовали. Наши бы не додумались: не их это ума дело...-Она повернулась к Алексею, прикрыла и подперла грудь простынею. Ему казалось, что она делает это из кокетства, а она стеснялась опавших грудей, считая, что у красивых женщин они должны быть выше.– Сорокин, наверно, привез. Я видела, как они с Иваном Александрычем переговаривались. Тоже необычный вид был. Как хозяйка говорит, у твоих гостей... Их ведь так и не опознали?

–Нет... Это ж до похорон было?

–Ну и что?– спокойно возразила она.– Такие дела в один день не делаются. Сначала уговорились, потом обсудили... Я это почувствовала, когда Иван Александрыч про совещание у первого секретаря рассказал. Связал одно с другим... А насчет твоих гостей, то здесь все друг друга знают. Или видели. Город маленький. Незнакомых и необычных нету.

–И зачем они, по-твоему, пришли?

–Откуда мне знать?.. Напугать хотели. Мужиками прикинуться...

Он поглядел на нее новыми глазами.

–Ты, вижу, тоже – следопыт тот еще?

–А как иначе. Не лес, но все-таки.

Он покачал головой, усомнился:

–Сорокин – это тот, что к нам на похоронах подходил и Марье Федоровне кланялся?

–Он.

–Приличный же мужик?

–Именно поэтому. Никому из них верить нельзя. А приличным в особенности: они самые коварные.

Алексей задержал на ней любопытный взгляд.

–Ты, как Иван Герасимыч, заговорила. Хуже даже.

Она вспыхнула:

–А как еще говорить?.. Что они в Тарасовке сделали? Не предупредили никого, ничего никому не объяснили, ворвались в дома, во дворы, коров за рога вывели, в загон их загнали – они всю ночь мычали, бедные! Никому даже в голову не пришло подоить их!

–А потом?

–Потом отвезли куда-то. На бойню, наверно...– и опять глянула неодобрительно.– А ты иначе думаешь? Поэтому ты в Москву едешь, а я здесь остаюсь.

–Может, я не поеду никуда?

–Поедешь. И давай не будем об этом, ладно?.. А то за здравие начали за упокой кончим... Что ты делаешь?!.

–Хочу тебе один фокус показать...

–Совсем с ума сошел!! Никогда больше не делай этого!.. Потом целоваться полезешь?!. Ненормальный!..

На третью ночь у нее у самой начали шалить и сдавать нервы. Алексей же сделался как невменяемый. Правда, причиной тому был и французский император тоже...

–Что ел сегодня?– спросила она, придя к нему после работы.– Я тебе принесла кой-чего. Пообедай...– и выставила на стол складные судочки, в которых где-то носят еще скромные порционные обеды.

–Откуда взяла?.. Класс какой! Горячие?

–Нет,– извинилась она.– Ждала, когда Анфиса уйдет и дверь за собой запрет... Странно на меня поглядывает.

–А ты кричи больше... Сойдет...– и стал есть: аппетита он, в отличие от нее, не лишился.– Ты какая-то осунувшаяся... Ходишь каждый день, как в тюрьму на свидание...

Ей это сказали уже сотрудницы, сразу подметившие в ней нечто несвежее и помятое: не в одежде, как она боялась, а в самой осанке и в физиономии. Но никто, кроме, может быть, Анфисы, ни о чем не догадывался: она и судочки умудрилась вынести незамеченной – растворилась с ними в коридорах больничного здания.

–Приступим?– спросил он, кончив с обедом и мельком оглядев ее.– А завтра в Москву полечу?.. Не поймешь: не то любовь, не то похороны.

–Я тут при чем? – не поняла она.– Пить надо меньше. – Глаза у него и в самом деле были хмельные, с влажной мутизною.

–"Наполеон" этот... Хотя я зря на него грешил. У него свой кайф. Только тяжелый...– Он улегся на диване, глянул в потолок.– Не пойму, что происходит...– Она ждала разъяснений.– Почему я здесь торчу? Почему завтра лететь должен?

–Потому что практика кончилась,– привычно солгала она, потом не удержалась, съязвила:– Там тебя ждут.

–Ага. С распростертыми объятиями... Сними ты халат этот!..– Он приподнялся на локте в нетерпеливом ожидании.

–Так посижу,– воспротивилась она, раздосадованная его неуместным философствованием, он же накинулся на нее и грубо и жестко, несмотря на ее непродолжительное сопротивление, овладел ею: будто мстил ей за что-то...

–Грубеешь ты...– выговорила она ему.

–Со мной ясно все,– упрекнул он.– Хотя и не очень. Ты непонятной остаешься. Не поймешь какая.

–Холодная?

–Почему?.. Нормальная... Не то. Лежишь со мной, а я тебе – так, сбоку припеку, для приличия.

Она потеряла терпение:

–Какого приличия?! Что ты мелешь вообще?.. Ушла бы, да хозяйки неудобно: сказала, что не приду сегодня.

–Второй день подряд дежуришь?

Она почувствовала себя неуютно.

–Не угадал... Сказала в этот раз, что тебя провожаю.

–И неудобно возвращаться?

–Да. Расспрашивать начнет... Что ты болтаешь? Сам не знаешь, что говоришь.

–Любимое мое состояние... Ладно, я, понятно, почему здесь – ты зачем?

–Весь день над этим размышлял?.. Развлечься захотела... Нельзя? Ты ж развлекаешься?

–Уеду – с другими будешь? С Пироговым?

–Почему с ним? Этот поезд ушел... Другие есть.

–Кто?

–Валентин Парфеныч, к примеру.

–А это еще кто?..

Она рассказала ему о враче-охотнике. Он заныл:

–Класс какой! Почему до сих пор меня с ним не познакомила?! Не поеду никуда! Буду с Валентином Парфенычем охотиться! На кой черт мне Москва, когда тут такие сказки?! Буду с тобой к нему приезжать! Чтоб не отпускать ни на минуту. Ты здесь в чем зимою ходишь? В тулупе?

–В шубе. Почему в тулупе?.. Ты шуми громче. Не знали до сих пор узнают...

–В шубе!– не слушая ее, взбунтовался он пуще прежнего.– Ее снимать с тебя – одно удовольствие будет! Как кожуру с апельсина!

–Мало, что я голая рядом лежу – надо еще одевать и раздевать меня, как куклу?

–А ты думала? Мысленная – ты еще дороже. Я же говорил тебе. Ты у меня в мозгу расщепляешься. Поэтому понять тебя не могу...– Он приподнялся на локте, поглядел ей в глаза, лег снова.– У меня крыша поехала. Мне иной раз кажется, что мы с тобой по разные стороны от одного зеркала стоим: видим, чувствуем друг друга – даже любовью занимаемся, а все равно сойтись не можем: потому как в зеркалах стоим по разную сторону... Знаешь, бывают такие отражения в отражении?

–Не мудри. Это у тебя от того, что ты взаперти сидишь.

–Не совсем... Что я в Москве потерял? Хочешь, расскажу тебе, что там будет?

–Расскажи.

–Поступлю в клинику: предположим, что поступлю – буду ходить туда, чтоб ремеслу научиться, никому там нужен не буду, как Иван Герасимыч говорил буду на подхвате у профессора, который сына своего будет учить или хорошего знакомого, а мне, в лучшем случае, даст поассистировать. Молодые врачихи будут меня обхаживать: чтоб на себе женить – им это больше, чем мне, нужно: им дитем нужно обзавестись, а они с этим запаздывают...

–А тебе не нужно?

–До ребенка еще дозреть надо. Надо, чтоб женщина тебя удерживала. К себе приковывала. Чтоб шестеренки в душе вертела. Как ты вот... Вино буду пить. Девушки меняются – вино остается... А тут жизнь все-таки. Хотя и нескладная...

–И дальше что?– вынуждена была спросить она: не потому что хотела знать это, а по неизбежности разговора. Он не знал ответа или уклонился от него:

–Сам не знаю... Так уж получается... Ладно, не будем, давай, об этом. Самому тошно стало. Ты-то тут зачем – в последний раз спрашиваю?

–Я?.. С молодостью, Алеша, прощаюсь,– и обняла его, чтобы загладить объятием неловкость сказанного. Он охотно пошел на сближение:

–Вот и я, наверно, тоже. Прощаюсь с последними надеждами.

–Сошлись два горшка и оба треснули... Погоди, у тебя ж это бывает разнообразнее...

На следующий день они выскользнули спозаранок из больницы, закрыли дверь, положили ключ под резиновый коврик и первым автобусом выехали в аэропорт. Самолет был ранний, утренний. У них было около получасу времени. Они пошли коротать его в кафе, смотревшее окнами на взлетную полосу. Она подумала тут, что провожает своего второго возлюбленного там, где встретилась с первым. Они сели, заказали едва ли не те же биточки.

–Фотографию хоть бы дала.– Алексей притих и был взволнован.– Так и не снялись ни разу вместе.

Она была готова к этому и достала из бумажника снимок.

–На... Старая, правда...– и солгала:– Другой не было...– С фотографии на Алексея глядела шестнадцатилетняя девушка с большой косой и простодушными ясными очами.

–Ты и вправду с молодостью прощаешься...

Самолет поднялся в воздух, унося с собой Алексея Григорьевича. Ирина Сергеевна, притихшая и озабоченная, села в автобус и вернулась в Петровское.

Эпилог

Кузьма Андреич

Время самая странная и страшная из природных субстанций: не имея своего лица и собственного вида на жительство, оно действует подобно паразиту, который пользуется чужими судьбами, телами и жизнями – чтобы изнутри истребить их, подорвать, растлить и разрушить.

Само Петровское мало переменилось с тех пор: все так же тянется вдоль реки, косясь на воду задними окнами, а передними равняясь на узкую, но бойкую шоссейку, соединяющую ее с областью. Дома в городке сутулятся, оседают, кренятся набок: некоторые (их меньше) омолаживаются, украшаются, делаются похожи на особняк Софрона Зубова, другие (их больше) ветшают и не чинятся. Да еще недостроенный больничный корпус Ивана Александровича, давно оставленный за нехваткой средств: болезнью, поразившей страну в последние годы, – стоит на ветру, без крыши и опалубки, зияет пустыми окнами и незарешеченными стропилами: как памятник его нерасчетливости и неосмотрительности. Сам он все еще главный врач в здешней больнице: живет то в Петровском, то на даче, много говорит о сельском хозяйстве, но рук о землю не пачкает. Он тоже стареет, раздается вширь, делается медлительнее, но глядит все так же зорко и недоверчиво – "пень с глазами", как зовет его жена, с которой он живет по-прежнему и даже меньше ругается (по старости, наверно). Райкома нет. Воробьев вернулся в милицию. Зайцев, живя в Москве, оказался замешан в партийную торговлю оружием и, когда ему на смену пришли другие, более дерзкие и узнавшие вкус крови хищники, вынужден был эмигрировать в Швецию, где живет на валютную пенсию, не знает, о чем и как разговаривать с местными, и дожидается своего часа. Гусев... Что сталось с Гусевым, не знаю и не хочу знать, по правде говоря...

Валентин Парфеныч погиб в лесу при невыясненных обстоятельствах. Алексей живет в Москве. С ним произошло примерно то, что он предсказывал Ирине Сергеевне. Он поступил в ординатуру при кафедре уха, горла и носа, но не очень ею доволен, и причины тому нам известны, хотя, может быть, не они самые главные. Он пробовал писать Ирине Сергеевне – она раз ответила, потом перестала: сочла ненужным. Алексей сначала много рассказывал о ней и о своей жизни в Петровском приятелям, но не находил в них отклика: они никак не могли уразуметь, что же в их отношениях было такого особенного. Он перестал тогда говорить о них и едва ли не забыл со временем, но не забыл, конечно, а просто воспоминание это легло на дно его душевного сундука – чтоб остаться там навечно. Он часто пьет: не то чтобы спился, но попивает; женился и развелся, хотя был ребенок, потом снова повторил этот круг, уже без ребенка – мать, к которой он всякий раз возвращается и которая вначале с сомнением отнеслась к его петровским подвигам, говорит теперь иной раз, со зла, что лучше бы ему было там остаться.