Текст книги "Каменная баба"

Автор книги: Семен Бронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

–Ты здесь, мошенник?!– загремел он, едва увидел Михаила: как лавина с гор сорвалась.– А я его ищу везде!.. Ты почему на экзамен не пошел?! Не стал сдавать, а всем говорит, что провалился! Хотя с учителем занимался!..– и сел к столу в позе изготовившегося к бою стрелка или судебного исполнителя.

Миша, застигнутый на месте преступления, пустился во все тяжкие:

–Испугался, Кузьма Андреич! Думал, не напишу! Ошибки в каждом слове делаю! Но все равно – сидим здесь сейчас, "Горе от ума" читаем!

–Читают,– подтвердил и Алексей, пытаясь спасти соседа, но Кузьме Андреичу не нужны были ни его помощь, ни посредничество:

–Врешь!..– Он воззрился на Мишу черным, мстительным взглядом.– Я ж тебя насквозь вижу!.. Все-таки есть в тебе что-то коммерческое!.. Тебя ж по дороге сманили! Рыбу пошли глушить, так ведь?!

–Так,– мрачно признал Миша, решая кончать со всем враньем сразу.

–А наши занятия – коту под хвост?!.– Тот красноречиво смолчал.– Ответь мне одно только! Ты с самого начала знал, что сдавать не пойдешь, или по дороге так решил?!

Зачем это нужно было Кузьме Андреичу, знал он один, но Миша, снова пойманный с поличным: уже не в делах, но в глубоких и тайных своих побуждениях – встрепенулся:

–Почему, Кузьма Андреич?! Разве наперед все знаешь?.. Вот "Горе от ума", к примеру, взять – там, вдуматься если, разные варианты могут быть. После первой картины!..

–Молчи уж!– припечатал литератор.– В настоящей книге никаких вариантов нет – все вперед прописано! Нигде Чацкий не приживется и никуда Фамусов не денется! Как и в жизни! Как в наших с тобой отношениях!.. Хожу к нему, беспокоюсь, а он мне преспокойно очки втирает! Знал же все заранее,– воззвал он к решету Мишкиной совести,– а со мной так, для форсу, занимался: вот я какой, со мной сам учитель возится! Так ведь?!.

Миша так не думал: он вообще не заметил, чтобы учитель уделял ему слишком много времени и внимания, и подозревал в душе, что он тоже делает это для форсу, но всякая игра имеет свои правила, и он умолчал об этом лишь изобразил на мосластом лице своем некое подобие траура.

–Куда пойдешь хоть?– спросил Кузьма Андреич голосом потише и побезразличнее.

–Трактористом. Уборка вот кончится.

–Там ведь тоже учиться надо?

–Зачем? Мотор я знаю, вождение – тем более.

–А техникумом Тоне голову морочишь?– засмеялся Алексей, но Миша не понял его юмора: Тоня вызывала у него разные и подчас противоречивые чувства, но никак не желание смеяться.

–Ей, пожалуй, заморочишь! Сама кого хочешь надует... Мне идти, Кузьма Андреич?

Тот пожал плечами, вынес приговор:

–Иди. Будь хоть в жизни человеком, если в школе не сумел этого. Бог с ней, с учебой!..

Мишу он пронял – тот вышел от него пасмурный и взволнованный: не то учитель сумел задеть в нем чувствительную струнку и он проникся торжественностью расставанья, не то рад был, под этой маской, что так легко от него отделался. Кузьма Андреич барабанил пальцами по столу и был похож в эту минуту на Добролюбова, Писарева и Чернышевского, вместе взятых.

–Тяжело?– посочувствовал ему москвич.

–Так способный же парень!– с неподдельной досадой выговорил ему тот и поглядел на него так, будто он был в чем-то повинен.– Прочел же первую картину и представил себе разные варианты – многие это могут?

–Он и в жизни такой, многовариантный,– поддакнул Алексей, но учитель, повторяем, не нуждался в помощниках и подсказчиках и лишь возвысил голос – в надежде на то, что Михаил услышит его из кухни:

–Читать ему только лень! Или хотя бы в конец книги заглянуть!.. А мы все такие!– еще беспощадней прибавил он и даже не понизил голоса при этом саморазоблачении.– Чем одареннее, тем ленивей! Я бы в институты насильно забривал и отправлял – как Петр Первый детей боярских! Выбирал бы по своему усмотрению и держал на казенном кошту, на казарменном положении!.. А потом знаешь, что больше всего нам мешает? Кто, вернее?!.

Он глянул ястребом, и Алексей невольно струсил:

–Не знаю. Я отстал за время болезни. Может быть, и догадался, да ты меня запугал совсем.

–Женщины!– не давая ему опомниться, трубно возвестил учитель: как пророк библейский.– У нас так – либо они, либо книги: третьего не дано, терциум нон датур! Либо книги в руки, либо к ним на полати! Совмещать так и не научились! А в институт вон Семка попадет. У которого с самого начала никаких вариантов!

–Да успокойся ты!– Алексей встревожилсяза него не на шутку.– Ничего страшного. Они к старости читать начнут. У них это уже намечено. Семка им еще книги выдавать будет.

Кузьма Андреич не стал с ним спорить – но не потому, что был с ним согласен.

–Сам-то что читаешь?– выговорившись и отгремев, он, как водится, охладел к предмету спора.– Старое что-нибудь?– Он взял в руки Казанову и, без всякого уважения к почтенному возрасту старинного проходимца, перегнул его пополам так, что на нем треснула обшивка.

–Осторожней!– Алексей представил себе в этот момент книголюбивого приятеля.– Чужая!

–Все книги общие,– возразил тот, вглядываясь в желтый текст и читая на выборку.– Скабрезное что-нибудь?

–Ты что, Казанову не знаешь?.. Дай! Это тебе не повезло: раскрыл не на том месте... – но Кузьма Андреич книги не отдал, а продолжил чтение – с тем же независимым и почти прокурорским взглядом.

–Чепуха,– сказал он наконец и вернул книгу, сильно пострадавшую от знакомства с ним.– Слишком много женщин. На каждой странице новая?

–Не совсем. По одной на главку.

–Тут от одной не знаешь куда деться... Ирина Сергевна сюда ходит?

После случившегося с книгой москвич стал остерегаться его по всем пунктам и ответил уклончиво:

–Бывает. Ходит как доктор.

–Будет сегодня?

–Должна. Температуру придет мерить.

–Сам не можешь?

–Не доверяет. Вроде учителя.

–Врачи да учителя...– Кузьма Андреич хотел сказать что-то про два отряда российской интеллигенции, но вовремя удержался.– Скажи ей, что заходил... Казанову с собой дашь?

–Нет конечно.– Алексей успел ознакомиться с его работой поближе.-Смотри, что сделал... Что я теперь говорить буду? С книгами не умеешь обращаться...

Кузьма Андреич высоко поднял брови, хотел ответить надлежащим образом на дерзкий выпад, но вдруг передумал и признал:

–Не говори... Ни с книгами, ни с женщинами. Ни богу свечка, ни черту кочерга... Зато ты везде поспел – еще вон одна идет, в окно лезет...– Он имел в виду появившуюся в оконном проеме Таисию: она, идя к Алексею, вспомнила молодость и предпочла дверям окна.

–Вот вы где?!.– Она была здесь впервые – оглядела комнату с молодыми людьми и сосредоточилась на своем руководителе:– Как здоровье ваше? Говорила вам, занимайтесь моей профессией – сидели б в кабинете с вами, бумаги бы вдвоем перебирали!..– и сморщилась в порочной улыбке, довершая ею нарисованную заманчивую картину.

–Наоборот бы – скорей заразился. Эпидемиологом-то.

–Еще чего! Где это вы видели, чтоб они заражались? Берегутся – зачем их тогда учили? Подпишите бумаги лучше,– и протянула подготовленные к подписи документы.

–Что это?– Алексей подмахнул их, не читая.

–План мероприятий по борьбе со вспышкой. Начальство требует. Вы же у нас заместитель главного врача по эпидемиологии. Другого начальства, считай, и нету.

–А главный врач где?

–Не то сняли, не то сам ушел – так и не поняли. Лежите здесь, а что на белом свете делается, не знаете!

–А больные всегда так. Смотрят на все, как с того света.

–Что это вы говорите? На вас не похоже.

–Сочувствие женское вызываю. Бруцеллез – болезнь тяжелая. На два или на три года из строя выводит. Инвалидностью может кончиться.

–По виду вашему не скажешь.

–А это всегда так. Самые тяжелые больные так и выглядят. Кто бумаги подписывает?

–Смотря какие. Больничные – Анна Романовна: ее поставили, а районные он. Его с главного сняли, а с райздравотдела забыли. Он там пока заведующий.

–Не забыли, а не смогли: для этого санкция облздравотдела нужна,-сказал Кузьма Андреич, оказавшийся, как всегда, в курсе всего происходящего.Номенклатура области.

–Вы это точно знаете или просто так говорите?– спросила Таисия.

–Логика подсказывает. Должность областного подчинения,– уклончиво сказал он, и им так и осталось неясно, что он знает наверняка и о чем только догадывается, вооруженный школьной или какой-то иною логикой.

–Говорят, Сорокина ждут.– Таисия тоже кое-что знала, но неохотно делилась с другими.– Теперь Анна Романовна одно говорит, он другое и ни одной бумаги вместе не подписывают. Хорошо вы есть – вам носить буду. Для второй подписи. Я про вас забыла, а теперь будете за спасителя... Отдыхаете?..– и лукаво поглядела на полураздетого москвича, лежавшего в неглиже на мятой постели: больным он никак не выглядел.– Вот какого ребеночка Ирина Сергевна на дому ведет.

–Смеются уже?

–Пока что усмехаются. Лечит она вас?

–Видишь же – не помер. Лезь сюда!– зазвал он, пользуясь тем, что Кузьма Андреич снова углубился в чтение.

–При Кузьме Андреиче?!– Она засмеялась от неожиданности.– Нельзя: он у нас строгий.

–А что такого? Обсудим новости. Казанову почитаем.

–Нет, это читать нельзя!– сказал учитель, хотя как раз этим и был занят.– Полная ерунда. Любовь втроем – это, по-моему, просто технически невозможно.

–Ты мне переплет не оторви!.. Почему невозможно?

–А как?

–Да как вдвоем, только втроем. Верно, Таисия?

Она поглядела на него оценивающе.

–Неизвестно еще, чем больны вы – любовью с вами заниматься.

–Говорят же: бруцеллез – он так не передается.

–Это для бумаг бруцеллез: чтоб Ивана Александровича снять, а что на самом деле, неясно. Он придет к вам сейчас.

–Тебя вперед послал?

–Ну! Вдруг у вас гости. А так оно и вышло...– и Таисия поглядела на него с новым любопытством.

–Что глядишь?

–Гляжу, выздоравливаете.

–А я тебе что говорю? Язык только барахлит, не слушается, а остальное на мази все. Придешь?

–Подумаю... Сколько вам еще осталось?

–Не знаю. Две недели, что ли.

–Две недели,– протянула она, будто это решало сомнения.– Неинтересно.

–А если б месяц? Как с самого начала?

–Тогда б еще подумала,– и Таисия, посчитав разговор законченным, спрыгнула на землю и, забывая об Алексее, пошла по своим нуждам. Кузьма Андреич тоже встал.

–А ты что?– Москвичу не лежалось одному.– Не все ж еще обсудили?

–Пирогов придет. Мы с ним не ладим.

–Что так?.. Так друг друга и гоняете из моей хибары. Как шары перед лузой...С кем ты ладишь вообще? Ни с ним, ни с Матвеем Исаичем...– но он не дождался ответа, потому что за окном послышался голос Ивана Александровича:

–Где тут болящий наш? Из Москвы который?..– и Кузьма Андреич, воспользовавшись случаем, ушел по-английски – даже не заглянув в комнату к Тоне и не удостоверившись в том, что Миша действительно читает там бессмертную комедию – а тот на это рассчитывал...

Пирогов был, против ожидания, беззаботен и беспечен: будто его не уволили, а отправили в долгожданный отпуск. Он тоже подошел к окну со двора и стал под ним.

–Как вы? Температура, я слышал, спала? Язвы остаются? Дай-ка погляжу... Отсюда не видно. Пустишь, если войду?..– и пройдя к Алексею, с любопытством, будто никогда не видел прежде, осмотрел его язвы.– И температуры нет? Какой же это бруцеллез? Там если лихорадка зарядит, то надолго. Читать надо учебники. Теперь возьмусь. Начитаюсь на десять лет вперед: времени уйма.– Он не унывал и даже опалу свою сумел обратить во благо.

–За что вас сместили?

–Пока не сместили. Отстранили только.

–Приказ ведь есть?

–Есть бумага,– уклончиво согласился он.– Да она мало что значит. Они вообще мало что решают...– напомнил он Алексею их прежние разговоры.– Это нам кажется только, что нами бумаги правят, а важны не они, а люди, которые стоят за ними. Они захотят, другую бумагу напишут против первой: будто той и не было. Приказ или закон – все обойти можно. А тебя Ирина пользует? Придет она сегодня?

–Обещалась.

Пирогов, опережая его ответ, будто знал его заранее, кивнул и объяснил, хотя Алексей не просил его об этом:

–На работе ее не вижу. Неделю там не был.

–Совсем не ходите?

–В райздраве на полставки сижу. Кабинет мне, по старой памяти, выделили. Принимаю население... Но и это тоже неважно...

Беседа, так бойко им начатая, начала прерываться и, как спущенный шар, терять запас воздуха. Такое с Пироговым случалось: когда собеседник был ему неинтересен или досаден.

–Как эпидемия?– спросил Алексей.

–Говорят, стабилизировалась. А что это, не знаю. Анна Романовна теперь вожжи в руки взяла. Решила, заодно с теперешним секретарем, не сообщать о новых случаях, а я ей не перечу. Теперь она за все отвечает.

–У вас начальство новое?

–Ну да,– усмехнулся Пирогов.– Не столько новое, сколько старое. И думаю, временное.

–А вы переждать грозу решили?

–А я переждать грозу решил,– эхом откликнулся Иван Александрович, которому не то понравилась его формулировка, не то было лень сочинять собственную.– Что читаешь?

–Казанову.

–Того самого? Гляди! Я и не знал, что его издали...– Он бережно, почти нежно взял в руки книгу.– Старая совсем...– Он заглянул с любопытством внутрь.– Интересно... А медицинского нет ничего? Я романы уже не читаю.

–Справочник по инфекциям. До сыпного тифа дошел. Вперемежку с Казановой. Хорошо остужает очень. Одно от другого.

–Горячку свою нашел?

–Нет пока. Но там впереди еще много всякого. Чума, холера, энцефалиты. Болезни в ней в алфавитном порядке расположены.

–Дай поищу: может, у меня рука полегче... А ты этого почитай ловеласа... Я посижу у тебя – Ирину Сергевну подожду. Мне с ней переговорить надо.

–Посидите, конечно. Сегодня с ней все говорить хотят.

–А кто еще?

–Кузьма Андреич разыскивал.

–Да?..– переспросил он с непонятным Алексею удивлением.– А так и бывает: стоит одному глаз положить, сразу всем нужна становится...

Алексей не понял, кого и что он имеет в виду, но не стал задавать лишних вопросов. Оба уткнулись: каждый в свою книгу – словно наперегонки или соревнуясь в интересе к чтению...

Ирина Сергеевна пришла в перерыве между утренним приемом и дневными вызовами. Алексей хотел, чтобы она навещала его позже, для измерения не дневной температуры, а вечерней, но она вольна была распоряжаться своим временем. Комната была похожа на избу-читальню: Алексей знакомился, по второму или третьему кругу, с похождениями авантюриста, Иван Александрович изучал главу об эпидемиологических мерах при острых инфекциях – то, за что получил выговор и был временно отстранен от должности; он не сразу поднял голову при ее появлении. Ирина Сергеевна, не ожидавшая застать его здесь, задержалась на пороге и поглядела на обоих в легком замешательстве.

–В поликлинике задержалась,– извинилась она – тоже перед обоими.– Кровь на реакцию Хеддльсона брали. Распоряжение пришло – брать у всех подряд без исключения.

–Бруцеллез ищут,– довольно безразлично сказал Иван Александрович.– У многих взяли?

–Сегодня у сорока. В школе. В поликлинику никто не идет и кровь брать не разрешает.– За неимением второго стула, она присела на край Алексеевой кровати, и Пирогов отметил про себя эту вольность.– Вас еще нет. Разве можно так – менять в бурю капитана?

–Я в райздравотделе заведующим,– уклонился от прямого ответа он.-Хорошая должность, между прочим. Ничего делать не надо – знай только бумаги подписывай.

–Вы же были им раньше?

–Был, да по совместительству – не заметил всех достоинств.

–Ну да – когда на двух стульях сидишь, всегда жестко. Даже когда стулья мягкие.

Он посмотрел на нее с любопытством.

–Что ты имеешь в виду?

–Ничего особенного... Хотите из больницы уйти?

–Хочу. Надоело.

–А если серьезно?

–А если серьезно, то подождать надо.

–Чего?

–Его диагноза...– и кивнул в сторону Алексея, который, хоть и молчал, но то и дело оказывался осью, вокруг которой вертелся их разговор.– Вдруг у него чума?– пошутил он – совсем уже по-врачебному.– Или энцефалиты, до которых он никак не доберется? Тогда здесь не то что главным, а санитаром быть не захочешь: затаскают по инстанциям... Сорокин приедет, разберется,-сказал он туманно, но многообещающе.– А я пока в тени отсижусь. Пусть Анна Романовна отдувается: она этого хотела... От Галины Михайловны я ушел – вот что,– неожиданно добавил он.– Один теперь живу, на даче. Остальное уже не так важно. Дом надо заканчивать,– и обратился к Алексею, будто это его особенно интересовало:– Удобства вводить сельские. Как они у вас называются? Ватерклозет, пудр?

–Самые гигиеничные – биотуалеты. Но в них надо жидкость менять, она не везде бывает.

–Правда?.. Это интересно. Как ты назвал их?

–Биотуалеты.

–И название красивое. Надо будет записать – повторишь мне потом... А вы что думаете по этому поводу, Ирина Сергевна?

–О чем?

–О делах моих. Не о ватерклозетах же.

–Не знаю, Иван Александрыч...– с сомнением в голосе произнесла она.– У вас все так неопределенно. И уходите и остаетесь в одно время.

Он усмехнулся:

–Ты работу имеешь в виду? Так на это приказ есть.

–Мало ли что? Можно и другой написать: сами учили. Вы ели, Алексей Григорьич?

Алексей дождался наконец, что разговор и до него добрался:

–Нет конечно. Тебя ждал... Там картошка есть – ее растолочь надо и молоком горячим залить. Все ем только в жидком или жеваном виде,– объяснил он Пирогову.

–Вот и растолки ее, а мы с Ириной Сергевной пойдем в саду поговорим...-Он поднялся в нетерпеливом ожидании.

Ирина Сергеевна помедлила, сказала Алексею:

–К тебе профессор сегодня приедет. Выехал уже... Будете присутствовать, Иван Александрович?

–Нет. Говорю же: не хочу высовываться.

–Совсем в подполье ушли?.. Нехорошо, наверно, больницу в такое время оставлять?

–А я здесь при чем?– пожал плечами он.– Не ушел бы, если б не выгнали.

–У вас, Иван Александрович, на все есть свое оправдание. Подожди нас немного,– сказала она Алексею.– Температуру измерь. Профессор с этого обычно начинает.

–Что ее измерять? Я и так знаю, что нет. На кой мне термометр?..– Но те уже вышли из комнаты и направились вглубь участка. Алексей напряг слух, но ничего не услышал, хотя собеседники – это было видно – вели какой-то разговор, тихий и непродолжительный: как взрослые, не желающие, чтоб их подслушивали дети. После короткого обмена мнениями Иван Александрович пошел прямиком к калитке, а Ирина Сергеевна вернулась к Алексею. Выглядела она задумчивой, рассеянной и сосредоточенной в одно время, и, когда Алексей обратился к ней, непонятливо взглянула на него и встряхнулась, отгоняя лишние мысли.

–О чем говорили?– ревниво спросил он, считая себя вправе задавать такие вопросы.

–О работе,– соврала она.

–О которой мне слушать нельзя?..– Ирина Сергеевна отмолчалась, занятая приготовлением картофельного пюре.– Предложение сделал?

–Какое?..– Она отвлеклась на минуту от навязчивых дум.– Как себя чувствуешь?

–Давно пора было спросить... Нормально. Есть только не могу, а остальное все – хоть сию минуту.

–Температуру измерил? Пока мне Иван Александрыч в любви объяснялся?..

Иван Александрович предложил ей в кустах – не руку и сердце – но разделение всерьез и надолго его дачного одиночества. Она сразу же отказала ему: не только потому, что предложение было сделано на скорую руку и выглядело непочтительным, но оттого прежде всего, что он был ей уже неинтересен. "Одного разлюбила,– думала она сейчас: как по писаному читала,-другого не полюбила – состояние для женщины одновременно легкое и досадное, потому что природа сердца не терпит вакуума"...

–Объяснился все-таки?– настаивал он, будто слышал на расстоянии шопот ее мыслей.– И Кузьма Андреич приходил.

–А он зачем?

–Не знаю. Сижу здесь как на приеме – от которого мне ничего не перепадает.– Он вытащил градусник из подмышки.– Тридцать шесть и девять. И то – от твоего присутствия.

–Профессор придет – скажет от чего. Назначит тебе курс от бруцеллеза.

–Я его давно знаю. Еще с экзамена. Я первые пять букв будь здоров как вызубрил. От зубов отскакивало.

–Профессор тоже по нему специалист.

–Обменяемся с ним мнениями.– Он взял в руки справочник, начал читать вслух:– "Для клиники бруцеллеза домашних животных особенно характерны выкидыши..."

–Это можешь пропустить.

–Испугалась? Пожалуйста. "Клиника бруцеллеза у людей отличается большим разнообразием симптомов и сопутствующих осложнений. Летальный исход при бруцеллезе редок, но изнурительная болезнь часто приводит к инвалидизации..." Скука та еще.

–Зачем в медицину пошел? Где ты видел медицинские книги веселые?

–Это точно. Зачем в вашу компанию затесался?

–Казанову лучше почитай.

–Вслух?

–Про себя, конечно. Лежи и не вставай. Приду – тебе гоголь-моголь сделаю.

–Это процедура новая? Или ты так это дело называешь?

–Не говори глупостей. Какие процедуры? Когда диагноз не ясен?

–Можно лечить и без диагноза. Мне потогонное нужно и грелка во весь рост. Как няньки в больнице говорили... Хозяйка на ужин звала. У них юбилей сегодня: пятнадцать лет как живут вместе... Пойдешь?

–Приглашаешь?

–Естественно. Мне билет дали на два лица – с разрешением пригласить кого угодно.

–Не могу. В больницу иду.

–Зачем?

–Ивану Герасимычу плохо. Рентген наконец сделали.

–И что там?

–Не знаю. Иду узнавать.

Он пожалел Ивана Герасимыча, но себя ему было жаль еще больше:

–Ты только к тем, кому плохо, ходишь?

–Конечно. Как всякий доктор.

–Или как дурная примета. Не зря говорят, врачи – помощники смерти.

Она помедлила, сказала размеренно:

–Этого мог бы и не говорить... Выздоровел?

Он понял, что сморозил лишнее, но, веря в свою общую правоту, напал на нее с удвоенной силой:

–А что ты от таких предложений отказываешься? Пошли! Девушки любят на свадьбы ходить и на их годовщины. Самые верные знакомства завязываются: дурной пример заразителен.

–Хочешь предложение мне сделать?

–А кто еще предлагал? Пирогов?..– Она отмолчалась.– И Кузьма Андреич тебя искал.

–А ему что нужно?

–Не знаю. Сама у него спрашивай... Придешь?

–Приду. С профессором вместе.

–Вдвоем?

–Вдвоем и еще человек пятнадцать. Он с меньшим сопровождением не ходит.

–И все в эту комнату набьются?

–Кто как. Некоторые из коридора будут слушать.

–А нельзя обсудить потом результаты консультации?.. Вечерком как-нибудь?..– Она помотала головой.– Опять нет!.. Слушай, зачем ты ходишь сюда вообще?...

–Лечу тебя... Сама толком не знаю,– искренне призналась она затем.

–Зато я знаю! Разве можно так над человеком измываться? Вижу каждый день, с ума схожу от такого зрелища, а тут еще Казанова этот, со своими историями!.. Бесчеловечная ты! Нет в тебе настоящего сострадания! И дружеского участия нет! Ирен! Я говорил тебе уже: ты самая роскошная женщина на свете! Клянусь своими болячками!

–Сколько тебе жить здесь осталось? Две недели?

–Я, может, тут костьми лягу? Бруцеллез – дело нешуточное. Изнурительное заболевание!

–И вправду выучил.

–Еще бы! На своем-то примере! Может, я вообще пришел сюда, чтобы навеки здесь остаться?!.– но все напрасно: Ирина Сергеевна была неприступна и безжалостна:

–Сказала же, что приду.

–С профессором!

–Да хоть с кем!– Она вышла вдруг из себя.– За счастье должен считать если тебе так мое общество нравится!..– и ушла лечить население...

–Ну и дела!– сокрушился он, оставшись наедине с собой: совсем как герой на сцене в конце какого-то действия.– Что за прижимистый народ! Зимой снега не выпросишь!..

37

Профессор был областной франт и щеголь. У него были нужные связи в областном центре и даже влияние в столице, но его научный авторитет покоился более всего на умении одеваться и носить верхнее платье. При одном взгляде на него и непосвященному становилось ясно, что он не зря возглавляет кафедру и, вообще – не напрасно живет на этом свете, в отличие от многих других, и прежде всего – от своих менее везучих недругов. Галстуки его были заколоты невиданными в здешних краях булавками с полудрагоценными камнями, рубашки блистали высокогорной белоснежной чистотой и менялись не то что ежедневно, но ежечасно, что заставляло предполагать, что на него работает целая прачечная. Пользуясь безусловным признанием и едва ли не величием, профессор поставил дело так, что ценился в области, в каких-то отношениях, наравне с самим Гусевым: даже тот, встречаясь с ним на конференции или на праздничном вечере, глядел на него с оторопью – как на манекен в витрине западного города или на пришельца из иной цивилизации. Профессор принадлежал, иначе говоря, к разряду местных примечательностей, и его можно было показывать приезжим – вместе со встречающимися здесь каменными бабами. По этой же причине его нельзя было – не то что сместить – но и подвергнуть сколько-нибудь чувствительной критике: нельзя же винить фотомодель в том, что она не знает закон Ньютона, – совершенство же всегда в цене, в какой бы сфере оно ни проявлялось.

К Алексею он вошел в сопровождении целой свиты. С ним были приезжие врачи, прибывшие сюда в целях самоусовершенствования: в провинции многие хотят учиться, но случаи для этого представляются нечасто. Пришел даже Пирогов: не удержался, увидел идущую гуськом компанию и увязался за нею. Самые несмелые, а с ними и Анна Романовна, не любившая гласности, а пуще того – боявшаяся, что спросят ее знания, как на студенческом семинаре, остались в узком коридоре, который запрудили и перегородили напрочь: хозяева оказались заперты в спальне, но их мнения на этот счет не спрашивали. Профессор обошел тех немногих больных, что лежали в больнице, и москвич оставался у него как бы на десерт, для эффектной концовки. Ирина Сергеевна доложила больных детей (а взрослых, если не считать Алексея, и не было) и представила ему теперь последнего пациента: получалось так, что она одна вела всю эпидемию. Профессор выслушал ее, смотреть Алексея не стал – кивнул только, что доволен ее изложением и что у него то же, что у детей, и обратился к Алексею с импровизированным спичем – для большей наглядности лекции:

–Вы ведь коллега наш? Кто у вас читал инфекции?

–Профессор Крупозников. Знаете?

–Знаю конечно! Прекрасно помню! На симпозиуме два года назад рядом сидели. Он из Новосибирска? Точно!– подтвердил он, не дожидаясь подсказки.-Я эти вещи запоминаю. Сумел вот – пробился к вам, а мы тут прозябаем...– и поглядел на Алексея в поисках участия и сочувствия, будто из всех присутствующих он более всех в них нуждался.– Новосибирск – тоже ведь захолустье, хоть и академическое: он сам говорил мне это...

Он возвышался среди комнаты в черном, с красной искрой, костюме, делавшем его похожим на крупье или на конферансье, а врачи рядом с ним представлялись не то белыми воронами, окружившими черного вожака, не то белыми пешками, заблудившимися в тылу короля-неприятеля. Было тесно, и профессор не имел возможности ходить взад-вперед, как делал это в аудитории, ни даже – свободно жестикулировать.

–А с другой стороны...– отдав дань пессимизму, вернулся он, по долгу службы, к более радужной трактовке событий,– везде можно жить и даже – науку делать.– Он всегда начинал и кончал на бравурной ноте, допуская посреди печальные прогибы, делавшие оба конца более весомыми и убедительными: как педагог, он никогда не забывал о назидательной стороне дела.– У вас бруцеллез, молодой человек. Хотя, конечно, и атипичный.– Доктора, подготовленные к этому заключению у постели других больных, никак на него не отвечали – Алексей же, имевший собственный интерес в деле, поневоле озадачился. Профессор помолчал и вслушался в отзвучавший приговор: так, бросив камень в колодец, внимают звуку далекого всплеска.– Чем больше я занимаюсь этой болезнью, тем больше удивляюсь разнообразию, с которым оно проявляется. Иной раз кажется, что это не бруцеллез вовсе, но ставишь его, и он подтверждается, и ты жалеешь потом, что отдал дань малодушию!..

Медицинская наука была тогда разделена территориально и тематически: профессору с его кафедрой при дележе пирога достался не только весь здешний край, но и бруцеллез как болезнь и как тема для диссертаций: благо она тут водилась – он был ведущим специалистом в этом заболевании и большим его патриотом: воевал с соседями и как мог расширял его границы и владения.

–Кажется, все уже видел!– повышая градус лекции, воззвал он к докторам, слушавшим его с видимым усердием, но не слишком внимательно.– И кишечную форму, и печеночную, и гриппозную – или, правильней сказать гриппоподобную: все знаем – ан нет, есть еще, оказывается, и афтозная!.. Афты – это язвы во рту: все это, надеюсь, знают?..– спросил он у двух молодых и особенно любопытствующих докториц, протиснувшихся к нему всего ближе: одна знала афты хорошо, другая относительно, но обе кивнули одновременно.– А почему бы ей не быть?– задал уже себе вопрос профессор.-Бруцеллез передается через молоко – некоторые бруцеллы могут приобрести особую в отношении слизистой рта инвазивность и вызывать эти язвы, на которых мы с вами на всю жизнь сегодня насмотрелись и которыми страдает наш коллега, хоть он и не должен был попадать в это общество, поскольку – как-никак эпидемиолог. Сапожник без сапог, так ведь?..

Он был в ударе, и Пирогов отметил это:

–Это почти диссертация. Об афтозной форме бруцеллеза.

–Дело не в диссертации, а в больных!– прервал его профессор, который за версту чуял своих явных и тайных недоброжелателей.– Сколько времени он у вас без диагноза и без лечения?..– и глянул внушительно и мрачно – не на самого Пирогова, которого не любил, а вполоборота к нему, в угол комнаты.– Вы в Борисовке молоко сырое пили?– спросил он у Алексея.

–В Тарасовке,– поправил Пирогов: к названиям деревень он относился с большим почтением, чем к фамилиям пациентов.– Там его как раз нет.

–А в Борисовке, которая в пяти километрах от нее, есть? Странно вы рассуждаете! Вы знаете, что больной бычок может уйти к знакомой телке на десять километров?

–Не слыхал,– признал Пирогов.– Это как-то больше на людей похоже.

–Люди как раз ограничиваются тем, что у них под боком!– возразил в полемическом пылу профессор, и Пирогов притих: будто его обвинили в чем-то неприличном. Профессор, разгромив оппозицию, вернулся к Алексею:– Так пили или нет? В местности, неблагополучной по бруцеллезу?

–Пил,– признался он, вспомнив жбан молока, поднесенный ему хозяйкой.

–Одного этого достаточно для постановки диагноза!.. А зачем?!

–Нельзя было отказать. Такая уж была обстановка...

Этим он снискал расположение молодых докториц (оно и прежде мелькало в их взглядах, а теперь выплеснулось наружу), но вызвал зато справедливые нарекания профессора:

–Этому вас Крупозников учил?.. Теперь будете расхлебывать эту кашу. Неизвестно еще, чем все кончится.

–Летальные исходы при бруцеллезе редки,– сказал Алексей сторонним тоном справочника.

–Зато часта длительная инвалидизация,– ответил второй половиной пароля профессор, и Алексей решил, что он был одним из составителей его учебника. Пирогов встрепенулся: