Текст книги "Родня"

Автор книги: Рустам Валеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

– Старухе Сарби?

– Ну да! Явилась к нам свахой. – Мама засмеялась. – Впрочем, она, может быть, сама не прочь выйти за дедушку. Я спустила ее с лестницы и – ты не поверишь – поддала легонько коленом.

– Так ей и надо. Она колдунья.

– Еще какая!

– Она на дедушку сухотку напустила.

– Ну, не болтай.

Мы неспешно приближались к нашим воротам, а там стояла тетя Марва, чей округлый живот пялился на нас с горделивым и целомудренным достоинством. Тетя Марва плакала, и даже слезы, текущие из ее глаз, казались слезами умиления своим необычайным положением.

– Асма, – сказала она, не вытирая слез, – Асма, нам дали новую квартиру.

– Что ты говоришь! – воскликнула моя мама.

– У меня ордер на руках. – Она плакала. Мама обняла ее и тоже заплакала, а мы с Аминой стояли истуканами и боялись глянуть друг на друга. Наконец наши мамы рассмеялись.

– Я думала, мы вечно будем жить вместе, – сказала моя мама. – Но я так рада! Когда же вы переезжаете?

– Завтра.

– Не забудьте взять в новый дом кошку.

Но съехали они в тот же день вечером. Подъехала грузовая машина, дядя Харис стремительно вошел во двор и резким голосом сказал, чтобы быстрей грузились. Парни-студенты, приехавшие с ним, легко, весело и, как мне казалось, как-то бессердечно нагрузили полный кузов.

Амина держала в руках пушистую кошку.

– Вы пойдете пешком, – сказал дядя Харис. – Да пошевеливайтесь! Кошку брось, дрянная кошка.

Кошка скакнула из рук Амины и убежала в огород.

– Харис, – сказала мама, – кошка очень хорошая. – Она воинственно помолчала, тот не отзывался. – Что ж, прощай, Харис.

Он осклабился:

– Прощай, прощай. Ну, тронулись. Эй, шантрапа, городки взяли?

– Взяли, взяли! – загундосили дикарики. Они сидели в кузове среди шкафов и чемоданов и вертели в руках толстенные биты.

Бабушка Бедер растерянно смотрела вслед уходящему грузовику. Амина взяла ее за руку и потянула к скамейке.

– За нами приедет Риза, – сказала тетя Марва.

– Он не взял в машину больную девочку, – прошептала моя мама.

– Нет, нет и еще раз нет! – сказала мама Динке. – Пока я жива, не позволю. Тебе только семнадцать, у тебя нет ни образования, ни профессии… Через два года ты превратишься в стряпуху, няньку… нет!

Дедушка тряс худосочной бородкой и чайной ложечкой проносил ко рту жидкую кашицу: ничего другого он уже не мог есть.

Динка угрюмо отвечала:

– Но ты не можешь нам помешать. Да и поздно…

– Что, что поздно? Да я!.. – Она вдруг потерянно развела руками. Действительно, что она хотела сказать? Что она могла? – Ну, хорошо, – сказала она. – Зови Марселя.

– Не знаю, что ты подумала, – сказала Динка, – я просто хотела сказать: мне пора уже самой решать.

– Зови Марселя, – повторила мама.

Когда пришел Марсель, она увела его в другую комнату и плотно притворила за собой дверь. Пробыли они там полчаса. Уходя, Марсель даже не поглядел на нас. За ним побежала Динка. Мама села напротив дедушки.

– Я сказала, что согласна на их свадьбу. Но прежде он должен приобрести какую-нибудь профессию, ведь монтер – это не профессия. Он согласился поучиться у Заки. Честное слово, портной – неплохая профессия.

– А с братом ты поговорила? – спросил дедушка.

– Заки не откажет. – И мама решительно поднялась. – Я иду к нему. Да, – она наморщила лоб, – мы с Диной, пожалуй, съездим в Оренбург. Ей не мешает проветрить мозги.

Она ушла. Я поглядел на дедушкину бородку с налипшей толокняной кашей, и мне захотелось уйти куда-нибудь. Я пошел на улицу Красных гвардейцев. Сквер обиженно желтел редеющей листвой, и я почувствовал себя так, будто со времени нашей последней встречи прошли годы… только Амины почему-то не было со мной. Я пошел дальше, минуя сквер.

За рядком одноэтажных домиков, убаюканных старческим шелестом акаций, поднимались два пятиэтажных дома, построенных недавно дизельным заводом. В одном из них жила Амина. Я увидел ее издалека, она стояла сперва на ступеньках подъезда, затем сошла на площадку и присела возле песочницы. И все это время, не отрываясь, смотрела, как я иду.

– Я тебя увидела из окна, – сказала она. – И сразу подумала, что ты идешь к нам посмотреть малыша.

Я взял ее руку и подул на запястье, смуглое и пушистое, как абрикос.

– Такой крохотный, но уже здорово ко мне привык, – продолжала Амина.

– Потому что ты с ним все время возишься.

– Он очень любит, когда ему поют.

– Зато дядя Харис не любит, когда ты поешь.

– Кто тебе сказал?

– Твоя бабушка.

Амина не ответила.

– Динка с Марселем скоро поженятся, – сказал я.

– Тетя Асма согласна?

– Все равно они поженятся. И смогут уехать куда захотят.

– Я бы увезла с собой бабушку, – сказала Амина.

– А маму?

– Маму? – Голос у нее дрогнул, но она не заплакала.

Я прикоснулся пальцами к ее виску, к синей, жалобно пульсирующей жилке. Она взяла мою ладонь и насыпала в нее песку – он жалобно потек из моей ладони.

– А мы чуть было не поехали в Москву, – сказала она. – Ты не бывал в Москве?

– А зачем вы собирались в Москву? В консерваторию?

– В клинику. У нас и деньги были. Но теперь уже на будущий год, когда малыш подрастет. Мы и малыша возьмем.

– Я, пожалуй, тоже с вами поеду.

– Если тебе разрешат.

– Плевать я хотел! А что бы ты сказала, – я стал смеяться, – а что бы ты сказала, если бы я стал портным?

– Портным? – Она тоже стала смеяться. – Портными бывают только старики.

– Это правда, – согласился я с каким-то злорадством. – А Марсель, представь себе, будет учиться портняжить у дяди Заки. Храбрый портняжка, ха-ха!

– Какой ты злой.

– Когда я был маленький… – А мне действительно казалось, что год назад я был маленький. – Когда я был маленький, я разговаривал с Тамаркой и все-все, что я хотел сказать тебе, я говорил ей.

– А что ты ей говорил?

– Ну, я признавался ей в любви.

– Тамарке – в любви? – с притворным ужасом воскликнула она. – Расскажи, расскажи мне все!

– Я даже назвал ее белым ангелом.

– Фи, – сказала она, – как глупо! Она, между прочим, ни одному мальчишке не нравилась. И училась через пень колоду.

– А ты откуда знаешь?

– Мы учились в одном классе. А сейчас она уехала. У нее погиб отец.

Я молчал и рассеянно пересыпал песок из ладони в ладонь.

– О чем ты думаешь? – сказала Амина.

Не знаю. Наверно, я думал о том, что смерть близких меняет судьбу человека. По крайней мере он куда-нибудь переезжает. Но вот у меня умерла бабушка, а ничего еще не изменилось.

4

Почему Марсель так легко согласился на предложение моей матери? Ведь, собственно, победа уже была за ним – им с Динкой оставалось только выбрать ночь потемней и бежать. Стало быть, добиваясь Динки, он выбрал путь полегче?

Словом, пока что он обретался у дяди Заки и, по словам моей мамы, старательно приобщался к портняжному ремеслу. Свой домик он заколотил и к нам тоже не являлся.

А мама, разделавшись со своими заботами, то есть уверившись окончательно, что дряхлый наш дедушка не женится, а Динка поприудержит прыть и не выскочит замуж, собралась в Оренбург. Подруга, с которой они когда-то учились в техникуме, настойчиво ее звала.

Она уехала в Оренбург, а через два дня вызвала туда телеграммой Динку. Они пробыли там неделю и вернулись взбодренные, посвежевшие и как-то загадочно поглупевшие. Никогда прежде не выезжавшая за пределы города Динка точно ошалела от счастья и непрестанно похихикивала. В день их приезда явился дядя Заки.

– Почему вы решили, что ему нравится быть портным? – спросил он маму.

Мама спокойно пожала плечами:

– Я думала, что это ремесло ничем не хуже другого.

– Он ушел от меня.

– Ушел?

Глаза у мамы заблестели.

– Куда он ушел?

– Я думал, куда он мог уйти, если не к вам.

Тут некстати хихикнула Динка:

– Как это глупо, современный юноша – и вдруг портной.

Дядя Заки обиделся:

– В конце концов это не я придумал. Ведь не мне же пришло в голову поскорей отделаться от парня.

И тут меня как осенило: да ведь мама решила просто сбыть его с рук и беспардонно перепоручила своему брату.

Дядя Заки молча поднялся и направился к двери. На пороге он обернулся.

– Не надо играть судьбой человека, сестра.

Мама подбежала к нему и, взяв за руку, вернула к столу.

– Пожалуй, я поступила опрометчиво. Господи, когда у тебя трое почти взрослых детей… у меня голова кругом! Представь себе, – надеюсь, ты не будешь об этом рассказывать каждому прохожему, – моя дуреха заладила: выхожу замуж. За Марселя! И тот, и другой без образования, без профессии. Разве монтер – это профессия? Видит бог, я не хотела от него избавляться. Наоборот, я хотела его приблизить к нам. Приблизить!

Вот еще один поворот ее извивистого умствования: стало быть, когда он жил у нас, когда наши поили-кормили его и каждый старался вразумить мальчугана, он все-таки оставался для нас чужим. И не просто чужим, а еще как бы ниже сортом, не таким  б л а г о р о д н ы м, что ли, как того хотелось бы моей маме. Это, конечно, и Марсель не сразу понял, а поняв, я думаю, решил дать деру. Но где он сейчас? В домик-то свой он не вернулся.

– Он что-нибудь натворит, – сказала мама. – Ты! – она больно ткнула меня пальцем. – Ты не смей далеко уходить. Ах, что я говорю! А если… если он подожжет наш дом? Нет, я говорю ерунду.

Дедушка слабо подал голос:

– Он небось прослышал, что Дина приехала. Стало быть, явится.

Динка капризно крутанула задиком, но ничего не сказала. Глаза у нее щурились, блуждали отрешенно: она все еще смаковала в себе первую свою поездку. Боюсь, в этот момент Марсель интересовал ее лишь по мере ее самолюбивого воображения – ведь в конце концов весь этот сыр-бор разгорелся из-за нее. На маму временами, и очень кстати, вдруг находило просветление. Вот и сейчас она возмутилась кривляньем моей сестры и крикнула:

– А ну!.. Убирайся отсюда, по крайней мере не улыбайся так отвратительно.

Точно теперь только заметив меня, обняла и повернула к дяде Заки.

– Вот мой самый славный малыш.

Дядя Заки отходчиво ухмыльнулся, поерошил мои волосы.

– Да уж точно, малыш хоть куда.

– Мы вдвоем как-нибудь придем к вам в гости.

– Будем рады, – сказал дядя Заки. Прощаясь, он смущенно проговорил: – Если Марсель вдруг заявится, я не стану его прогонять.

Мама кивнула и, не выпуская моих плеч, увела в горницу.

– Ну, – сказала она весело, – рассказывай, как тут без меня жили?

– Хорошо.

– Скучал небось?

– Да.

– Я тебя хотела взять, но пришлось бы отрывать от занятий. Впрочем, хорошо, что с Диной. По крайней мере, она увидала, что на этом сорванце свет клином не сошелся.

– Она влюбилась?

– Дай-то бог! – Мама засмеялась. – Племянник Галии – милый юноша. Да, что я хотела тебе показать! – Порывшись в сумочке, она извлекла две фотографии. – Только поосторожней.

Это были очень старые фотографии. Я увидел моего юного отца с двумя такими же юными товарищами. Они были в гимнастерках, галифе и сапогах, с портупеей через плечо. На второй фотографии он был один рядом с тоненьким деревцем; день, видать, был яркий, и деревце рисовалось четко, а черты отца немного размыты излишком света.

– На комсомольском субботнике, – сказала мама. – Мы сажали деревья в сквере Красногвардейцев.

– Правда! Вон и обелиск. Мама, ох ты и молодец! Я возьму их себе. Динка всегда все теряет.

Мама обняла меня, больно прижала к груди и всплакнула.

– Боже мой, тому уже двадцать четыре года… А будто вчера. Как рано его не стало! О, какие у нас были планы – объездить всю страну, прочитать уйму книг, посетить лучшие театры…

Я сидел, прижавшись к ней, и боялся дышать. Мне казалось, что только я знаю маму такой умной, такой возвышенной и добросердечной. Ее печальная и ласковая речь нежно меня пеленала, и я признался:

– И мы с Аминой… ты слышишь, мама? И мы тоже мечтаем о путешествиях, и много будем читать, и ходить в театры, а я обязательно поступлю в военно-воздушную академию.

– Бедная Амина, – проговорила мама. – Ей так немного осталось жить.

– Мама, что ты говоришь!..

– У бедной девочки врожденный порок сердца. А сейчас у нее критический возраст. Марва собирается везти ее в клинику, да вряд ли соберется… – Она крепко притиснула меня к груди, я чуть не задохнулся. – Береги себя, моя детка, ты очень слабенький… Не дай бог пережить своих детей! – Ее слезы обожгли мое лицо, но обожгли, как студеный дождь. Я напрягся – она разъяла руки. Отодвинувшись, я глянул на ее лицо. Оно было молитвенно замкнуто, и губы ее что-то мягко бормотали.

Это была другая мама – хозяйка, наседка, пугливо озирающая своих птенцов: как бы они не ускользнули из-под ее короткого и тревожного крыла.

Я взял фотографии, осторожно, точно они были стеклянные, сунул за пазуху и вышел из комнаты.

Прошла неделя. Сентябрь истекал. Наступило время пыльных бурь, а там – непроглядных дождей и студеной слякоти.

Я прилег после обеда, но сон мой прервала Динка. Спросонья ругнув мою сестру, я повернулся на другой бок. Динка перекатила меня обратно и тут же сунула почти в лицо мне конверт.

– Тс-с-с! – Она поднесла палец к губам, смеющимся и дрожащим. – Ты не знаешь, где город Кособроды?

– Нету такого города, – сказал я. – Это, наверно, деревня.

– А ты не знаешь, где эта деревня?

– Нет, – сказал я и взял конверт. Письмо было от Марселя.

– Он пишет, что нам надо увидеться двадцать третьего числа в испанском доме. Но время… двенадцать часов ночи.

– Он подшутил над тобой.

– Нет, нет! Ты его не знаешь.

Сейчас было четыре часа пополудни. На мостовой пыль закручивалась в мелкие смерчи, плескала в окна, сухой, черствый шорох порождал смутное чувство неуюта и тревоги. Динка ходила по комнате, прижав стиснутые кулачки к подбородку, и заклинала себя:

– Я должна его увидеть, я должна его увидеть, я должна… Он придет ровно в двенадцать часов. – Тут она остановилась и посмотрела на меня. – А что, если в двенадцать его не будет? Не успеет, что-нибудь случится в дороге?.. Вот что – мы пойдем вместе!

– Я позову Амину.

– Вот уж ни к чему. Слишком поздно. Да и ты – только проводишь меня, а там уйдешь.

В пять часов деревья стали терять контуры, обвешиваясь лохмотьями желтой пыли; такие же лохмотья пытались захлестнуться на телеграфных проводах и теребили обветшалые ставни. Заполошно кудахтали куры и кричала моя мама:

– Дети, закройте ставни! Где Галей? Никто не видал Галея?

Динка погрозила мне кулаком:

– Смотри не проговорись! – И побежала закрывать ставни.

Комната качнулась и тихо поплыла в потемках. В дверной раме показалась мама и стала приближаться робкими слепыми шагами.

– Я здесь, – проговорил я, чего-то пугаясь.

– Я вижу. – Мы сели вместе на диван. – Я боюсь этих бурь, – сказала мама. – Ох, какой пожар был в позапрошлом году, сгорело полквартала. Слышишь, как гремит на крыше?

В соседней комнате стонала Динка: ее ушибло ставнем. Но к нам она не шла и вскоре затихла.

Я закрывал глаза и видел, как пыльная лава накатывается на наш дом и острые углы его разбивают стихию в прах. Несокрушимость дома вызывала во мне спокойное и горделивое чувство. Затем хлынул ливень. В щели ставней сверкала молния. Мама шептала что-то старательно и внятно, но слова были непонятны и пугали меня.

– Мама, – крикнул я, – ты что… ты молишься?!

– Замолчи, дрянь такая! – крикнула она. – Что за напасть… что за дети… грешу в такой час. – Дотянулась до меня и рывком привлекла к себе. – Ну, обидела я тебя? Мальчик мой, прости… – Она гладила мои волосы, крепко нажимая всею ладонью. Ее ласки в первую минуту бывали исступленными, затем сменялись спокойной нежностью. Тогда я прощал ей все и мучился сознанием, что никогда не сумею отплатить ей такой же нежностью.

– Я что-то знаю, – проговорил я со сладким чувством самоотдачи, самоотречения.

Мой взволнованный голос, видать, пробудил в ней чуткость. Она поцеловала меня и потребовала:

– Ну, говори!

– Сегодня в двенадцать часов он будет ее ждать.

Она пытливо, холодно на меня поглядела и уточнила:

– В двенадцать ночи?

Мне вдруг стало страшно.

– Может быть, мама, не ночи.

– Нет, – спокойно возразила она, – в двенадцать ночи.

Она легонько оттолкнула меня и поднялась. В этот момент гром ударил особенно сильно, застонали ставни и задребезжали стекла. Но мама подошла к окну, толкнула створки, створки двинули ставни, и холодный мокрый ветер ворвался в комнату. Белое кипение ливня осветило сумрак жилища. Мама щурилась на эту свистопляску стихии, и в лице ее не было ни страха, ни сомнения. Я бы назвал ее лицо прекрасным, когда б не знал, чем вызвано ее воодушевление.

– А дедушка не изменяет себе, – проговорила она с улыбкой и позвала меня к окну.

Дедушка, как всегда в грозу, ходил по двору: убирал позабытую на изгороди одежу, придвигал бочки к водосточным желобам, да и вообще, видать, получал удовольствие от хождения босиком в желтых потоках дождя.

Ливень стихал, сменяясь сплошным шелестящим дождем. Тяжелые, бокастые тучи вперевалку уходили за реку, в степь.

Опьяненный свежестью, я заснул и, пока спал, все слышал шелест дождя. Когда очнулся, были сумерки, в окне белел дождь, в приоткрытую дверь из кухни шел свет, оттуда пахло самоварным дымком и свежим настоем чая. Я ощутил мгновенный голод и поспешил на кухню. Посредине стола широко стояла сковорода с яичницей, свежие пшеничные ломти наполняли хлебницу, в чашках густо белела сметана. Мама аппетитно макала хлеб в сметану, и лицо у нее смеялось. Теперь она выпекала хлебы ничуть не хуже, чем бабушка, и сметана у нее получалась тоже очень хорошая.

– А, соня, – сказала мама, – садись, я налью тебе чаю. – И опять лицо ее смеялось. Она ничем не выдавала нашу с ней тайну, и эта маскировка немного пугала меня.

Дождь затихал, но небо между тем все черней набухало – тучи, широко разворачиваясь, шли опять. Спать легли раньше обычного. Галей хныкал, он порезал ногу о стекло, и мама, смеясь, мазала ему ранку йодом, перевязывала. Когда она приблизилась к моей постели, я притворился спящим. Но близость ее лица вызвала у меня улыбку.

– Спи, спи, – сказала она, – под дождь хорошо спится. – И ушла.

Я лежал, воображая, как тихонько, так что никто не услышит, поднимусь и разбужу Динку. А если она откажется пойти, то пойду один. Убаюканный этой отрадной мыслью, я в ту же минуту уснул. Я не слышал, как Динка проникла в комнату. В потемках ее рука сунулась мне прямо в лицо. Охнув, я сел, и она шепнула вспугнуто: «Тиш-ше!»

Мы вышли в переднюю и замерли, прислушиваясь к спящей, дышащей темноте жилища. Динка подтолкнула меня в спину – мы оказались в сенях, а там – на студеном склизком крыльце, где нас охватило пронизывающей сыростью. На крыше сеновала, на крышах соседних домов в тяжелой дреме лежали тучи. Где-то за городом сверкали молнии и покашливал гром. Из предосторожности мы пошли не в калитку, а через огород к лазу. И напрасно, только вывозились в грязи. Мама наверняка спала крепко, да если бы и проснулась, не посмела бы нас остановить.

В переулке было хоть глаз выколи, но за углом, вдоль всего сквера, дымясь в испарениях, горели фонари. Сквер никогда не пугал меня, в моих глазах он был созданием и принадлежностью честных и смелых, и всякая нечисть должна была его избегать.

По кирпичам, поставленным лесенкой, мы поднялись к дверной раме дома и глянули в него. Ветерок прошелестел и сыпанул нам в лицо теплым залежавшимся в углу воздухом. Присутствие в доме человека мы ощутили сразу же, Динка позвала громким шепотом:

– Марсель!..

И он поднялся нам навстречу. Динка сжала мою руку, потянула меня вперед.

– А, и ты здесь, – хрипло сказал Марсель и коснулся моего плеча. Через рубашку я ощутил его горячую ладонь. – Сядем, – сказал он, – сядем. Здесь холод собачий.

Мы сели с обоих боков. Динка сказала:

– Ты напугал меня своим письмом. Где эти Кособроды? Что ты там делаешь?

– Живу. – Он засмеялся, затрясся, от него так и несло жаром. – Там наша механизированная колонна… мы тянем линию электропередач в целинный совхоз. У меня и жилье свое – вагончик.

Дядя Риза работал в передвижной колонне электромонтажников и вечно мотался по степи. Понятно, он пристроил Марселя. Зависть к Марселю вызывала во мне неприязнь, я враждебно затих и отодвинулся от него.

– Я рассчитал точно, – говорил между тем Марсель, – я даже раньше пришел…

– Но почему, почему именно сегодня? Почему в двенадцать часов? – Динка, по-моему, искренно недоумевала.

– Я думал, раньше не успеем, – ответил он. – Но я был здесь уже в одиннадцать.

Динка молчала. Наконец она проговорила.

– Марсель, я не могу с тобой поехать.

Он ничего не ответил.

– Ты спишь?

– Нет, я не сплю. Я только положил голову тебе на плечо. Ужасный холод.

Динка зашевелилась, ее руки задели меня. Она обнимала Марселя и прижимала его к себе.

– Ужасный холод, – бормотал Марсель. – А тебе не холодно, малыш?

Я хотел ответить, чтобы он не беспокоился за меня, но слова замерли у меня на губах: в дверном проеме я увидел фигуру моей матери. Трудно было узнать ее сразу, но вероятность ее появления, видать, уже давно готовила меня ко всякой неожиданности. Мое напряженное молчание задело и Динку с Марселем. Медленно, оцепенело они стали подниматься.

– Дети, не пугайтесь, – услышал я спокойный голос матери. Она довольно ловко по доске сошла к нам, и зоркие руки ощупали нас одного за другим. Марсель даже застонал, когда убедился, что все это не наваждение, а происходит на самом деле.

– Предатели проклятые, – сказал он смеясь и дрожа.

Удивительно, с каким хладнокровием, а главное, с умом вела себя мама. Ведь каждое некстати оброненное слово, каждый суетный жест могли обернуться скандалом. Но все произошло спокойно, что, впрочем, объясняется и болезненным состоянием Марселя. Он, я думаю, плохо соображал, когда его под руки вели Динка и мама. Он молчал всю дорогу, но когда ступил в ярко освещенную комнату, его прямо затрясло от смеха.

Его положили на Динкину кровать, и он все порывался встать, но сестра налегла, прижала его к постели и плача стала целовать. Мама тем временем ставила самовар и шикала на проснувшегося дедушку. Когда Марселю принесли чай, малиновое варенье, аспирин, он послушно сел. С обреченным видом он глотал таблетки, пил чай, затем позволил себя укутать и закрыл глаза. Он заснул, а мы еще сидели у жаркого его изголовья, когда вдруг послышался звук автомобиля и в наши ворота застучали. Мама отворила окно, мы услышали голос дяди Ризы.

– Иди же отпирай! – прошипела Динка, и мама побежала.

Дядя Риза вошел в комнату и на цыпочках приблизился к постели своего подопечного. Он долго вглядывался в его лицо и наконец проговорил:

– Ну, слава богу! Теперь я могу не беспокоиться.

Мама увела его пить чай, через минуту и я последовал за ними, а Динка осталась с Марселем. Дядя Риза рассказывал, что они собирались вместе, но он провозился, чиня машину. Марсель не стал ждать и отправился пешком: боялся, что дорогу развезет и они застрянут. «А мне обязательно, обязательно надо быть в городе! – повторял он. – Меня будут ждать!»

– А что, – осторожно спросил дядя Риза, – ему действительно было очень нужно? – Он пытливо смотрел на маму.

– Очень, очень нужно! – с наигранным пылом ответила мама. – Боже мой, они дают друг другу жуткие клятвы, пускают из пальца кровь, едят землю и клянутся: ровно в полночь, в грозу и в бурю!..

– Но так делают дети.

– В них еще много детского. Я и сама до восемнадцати лет не могла расстаться с куклами. Да, я все болтаю… как поживает Марва?

– Она жива, – ответил он, – здорова. Об остальном не берусь судить. Во всяком случае Харисовы мальчишки, которых она пожалела, живут не тужат. Моя мама… – Он грустно усмехнулся, помахал перед глазами ладонью. – У моей мамы непутевый сын, непутевый, неустроенный… как бы я хотел купить домик и пожить с матерью. Боюсь: куплю я домик, а будет уже поздно. И Амина вырастет – и тоже будет поздно. Ну! – спохваченно воскликнул он. – Как там наш сынок, спит?

Они направились в комнату, я опять поплелся за ними. Но Динка стала в дверях.

– Ступай спать, – сказала она. – Я и сама с ног валюсь. Они посидят возле него.

Я ушел к себе и заснул тотчас же. Сквозь сон я слышал звук автомобиля. Кажется, светало, и дядя Риза уезжал в свои Кособроды.

Марсель пластом лежал три дня, но и на четвертый день, когда поднялся, был еще очень слаб. Он смотрел на окна с закрытыми ставнями, и глаза его были тоскливыми, как будто его заперли и не хотят выпускать.

Мама видела, как он слаб, что ему теперь не до серьезных разговоров, и все же она говорила с ним. Кто знает, может быть, она хотела захватить его врасплох, взять, что называется, голыми руками, пока он болен и воля его слаба.

– Вот что, мой друг, – сказала она тоном учительницы, – этот дом – твой дом. И если вы с Диной что-то надумали, я не стану возражать, хотя любая другая мать выказала бы необходимую в таком случае строгость. Но я не строга, видит бог. Что же ты молчишь?

Он усмехнулся:

– Но ведь вы еще что-то хотите сказать?

– Да, я хочу еще  ч т о – т о  сказать. Ты должен вернуться…

Он молча покачал головой.

– Ты должен вернуться, жить у нас и учиться, чтобы… чтобы реализовать заложенные в тебе способности. Поступишь хотя бы в веттехникум.

– Я не хочу коровам хвосты крутить.

Мама потупилась.

– Может быть, в среде твоих приятелей этакое и сходит за остроумие, но мне…

– Нет, тетя Асма, – сказал он серьезно, грустно и как бы увещевая ее не делать глупости. – Мне там нравится. Нынче я буду сдавать за восьмой и девятый, ведь я учусь заочно. Там останется еще год. И я поступлю в политехнический.

– Сейчас везде ужасные конкурсы…

Он опять усмехнулся, и усмешку его можно было бы назвать дьявольской.

– Конкурс – значит, кто-то должен сдать лучше, только и всего. Ведь вы тоже… тоже придумали мне конкурс. Правда, я не вижу, с кем я должен состязаться. И в чем состязаться… вот какая штука.

Он молча вышел из комнаты. Потом вернулся, чтобы взять сигареты. Мама крикнула:

– Уходи же побыстрей!

Динка сказала:

– Он приедет еще, вот увидишь.

– Так прямо и разбежится, – ответил я.

– Ты же не знаешь его, ведь не знаешь? Он обязательно, обязательно приедет!

– А если нет, то поедешь ты?