Текст книги "Родня"
Автор книги: Рустам Валеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)
– И упрямство тоже, – засмеялась Лиза.
– А что – и упрямство!
– Тетя Валя внушает ему: «Ты держись Борейкина, он наш парень, рабочий. Он и тебя вытянет, вот увидишь. Может быть, тоже будешь бригадиром, как Миша Борейкин». А я думаю: ему учиться надо. Ах, Аля, и смешно, и хорошо, как вспомню! Я про вас как про сестренку и братика думала. Вот, думаю, подрастут мои сорванцы, вот школу закончат – и оба в институт. Ко мне будут захаживать и вспоминать: «Елизавета Прокопьевна, а мы не забыли ваше доброе отношение к нам…»
Аля глубоко вздохнула:
– Илюшка-то, может, и порадует Елизавету Прокопьевну. А про меня что говорить… обабилась, издергалась, все, что учила, забыто…
– А ведь хорошо училась.
– Да хватало выдержки зазубрить урок и получить «четверку». Может, и в институт поступила бы. Но вот не поступила – и никакой трагедии. Я ведь даже не знаю, кем бы я хотела быть.
– А киномехаником хотела бы?
– Нет, Лиза, не хотела бы.
– Я тоже не хотела, а вот работаю, и нравится. Так ждать тебя завтра? Смотри, не реви больше! – Чмокнув Женечку в щеку, она передала его Але.
После Лизиного посещения час-другой она чувствовала себя бодрой и даже веселой. Лизина энергия, подвижность, умение справляться с множеством дел были заразительны.
Но к вечеру опять ей стало тоскливо, и она всплакнула, так что мать застала ее в слезах.
– Опять слезы льешь? – заговорила она с неожиданной суровостью. – Опять?.. Будто дела у тебя нет, как о своем ненаглядном думать.
– Не думаю я, не думаю! – крикнула Аля. Ей казалось до смерти обидным, что ее винят в том, в чем она не виновата. – Как ты можешь так думать?..
Она разрыдалась, и матери стоило трудов, чтобы успокоить ее.
А потом мама засела за телефон, и опять это показалось очень обидным Але. Как можно говорить о каких-то шлаковых пробках, про щебень и песок, учить кого-то взяться наконец за центральную лабораторию, когда собственная дочь… Аля опять разволновалась, и, когда Женечка захныкал, она, не помня себя, шлепнула его по голому заду – раз, другой. Тут подлетела мама, отняла у нее малыша, а ее оттолкнула резким, почти злым движением.
– Я тебе покажу, как руки распускать! – закричала она шепотом. – Я тебя научу, как с ребенком обращаться.
Аля закрыла лицо руками и, шатаясь горестно, ушла к себе в комнатку. Она лежала ничком, подавляя рыдания, и чувствовала, как тело ее нестерпимо зудит. Она поднялась и, поглядев на свои руки, испугалась пылающих пятен. Она пошла в ванную и подставила руки под холодную струю. От жалости к себе она слабо всхлипывала. Мама зашла в ванную.
– Господи, да что это с тобой! – воскликнула она и вдруг обняла и сильно прижала Алю к себе. – Ну, ну?.. Моя бедная, моя дочка, ну?
– Я не могу, не могу…
– Вот что! – сказала мама. – Как только Женечка поправится, так сразу же в ясельки…
– Я не могу, я не могу ждать, когда он поправится! – И опять она плакала, и мать успокаивала ее.
Теперь даже вечерние поездки за молоком к Лизе были малоутешительны для нее, тем более, что Лиза, готовясь к переезду в новую квартиру, хлопотала о яслях, чтобы тут же вернуться на работу. Аля была угнетена однообразной жизнью, своей беспомощностью, жалостью к ребенку и к себе. Глаза ее не просыхали от слез, она встречала маму беспомощным, ожидающим взглядом, как будто только мама могла найти выход из положения. И однажды мама сказала, что ей, после двадцати лет работы, не грешно будет отдохнуть. Она уйдет с работы, не совсем, конечно, вернется потом, когда все у них наладится. А пока она посидит, понянчится с внуком.
ГЛАВА ШЕСТАЯВ апреле мама оставила работу на стройке, и Аля тут же устроилась на завод, на машиносчетную станцию – опять же благодаря стараниям матери.
На этот раз мама выбирала для Али работу, имея в виду будущее. Так, было учтено, что машиносчетная расширится, что в городе вскоре откроется филиал финансово-экономического института, куда можно будет поступить с направлением от завода.
– Ты уж с людьми старайся по-хорошему, – говорила мама, и голос ее звучал так озабоченно, так беспокойно! – Не гордись, старайся подружиться… с людьми так непросто, так непросто. Да не забывай: как откроют институт, так чтобы сразу и поступила.
– Ладно, ладно, – кивала Аля. Она меньше всего думала об институте и о прочих выгодах новой работы; важно было то, что кончилась скучная и нервная жизнь и она выходила на люди.
Все казалось ей внове, все принималось свежо и остро. Как после долгой болезни, она с особенным вкусом бежала по земле, вскакивала в трамвай, и даже толкотня и ругань в ранние часы были чем-то приятным.
Казалось, все, все изменилось чудесным образом! И матери как будто бы нравилась новая роль, и Женечка поздоровел, стал спокойнее. Но пока, в эти сырые дни, они и не заговаривали о яслях, решили погодить до наступления тепла.
На новой работе Але нравилось. К окружающим она относилась спокойно и миролюбиво, правда, особой дружбы ни с кем не намечалось. Девчонки ее не интересовали, они казались Але претенциозными, пошлыми, а у замужней молодежи свои, особые заботы и интересы, но и с ними Аля не якшалась.
Девчонки неутомимо хихикали с механиками и слесарями, что-то примеривали, что-то обменивали, покупали друг у дружки. Аля старалась держаться поближе к Агнии Павловне, женщине пожилой и добросердечной. Та умела объяснять премудрости новой для Али работы так мягко, неназойливо и понятно. К тому же в ней не было любопытства, присущего иным пожилым женщинам. Да еще Зинка Жданова чем-то нравилась ей. Зинка была почти деревенская, она жила с родителями на маленькой станции, где останавливались только местные электрички. Она была заносчива, но когда эта ее заносчивость, как иголки у ежа, навострялась против смешливых и каверзных городских девчонок, то это казалось очень уместным. Зинка была не то чтобы несимпатична, но какая-то деревенская угрюмость, настороженность словно отпугивала парней, и те обходили Зинку стороной. Алю они тоже не жаловали, потому что она умела так глянуть, что всякая охота любезничать пропадала. И Зинка, пожалуй, видела в ней родственную душу и льнула к ней. О хихикающих девчонках она отзывалась очень пренебрежительно.
Они взяли за привычку ходить вместе – и в столовую, и погулять в скверике во время обеденного перерыва, и просто сбегать к зеркалу в коридоре и подкраситься. Зинка рассказывала о своей жизни с родителями. Выходило, что такая жизнь ей выгодна, потому что у родителей и скот свой, и сена могут накосить, а зимой свезти воз-другой в город и продать. С нее денег не требуют, свою зарплату она откладывает и может делать необходимые покупки. Но и трудности тоже есть. Приходится по утрам и вечерам доить корову, готовить для кабанчика корм, летом помогать на сенокосе, осенью убирать картошку, солить и мариновать на зиму овощи. Ведь отчего у нее такие крупные и вечно потресканные руки? – от такой работы. В городе можно и в кино сбегать, и в театр, а там куда пойдешь?
– А ты оставайся иногда у нас ночевать, – тут же предложила Аля. – Глядишь, в кино сбегаем или в парк.
– Чт-то ты! – воскликнула Зина. – Да знаешь, как за меня боятся! – Ей вроде приятно было, что за нее боятся, и когда она произносила «чт-то ты!» – в голосе и в глазах у нее проносилось нечто игривое. – А что, – спросила она, – у тебя есть молодой человек?
Аля засмеялась:
– Есть, есть! Скоро год молодому человеку.
– Чт-то ты! – удивилась Зинка, с интересом глядя ей прямо в глаза. – А я бы ни за что не подумала, что ты женщина – что с лица, что с заду глянуть! – Она рассмеялась. – Ладно, может, я буду оставаться у тебя. А летом ты приедешь к нам. Я тебя угощу медом с луком. Никогда ведь не ела?
– Не ела, – сказала Аля.
Все-таки с Зинкой было скучновато. Алина новая жизнь, новые впечатления требовали выхода – она бежала в городок, к Лизе. Наговорившись, они выходили в общую кухню, где издавна привыкли сиживать обитатели барака. Они садились с Лизой в сторонке и опять разговаривали о том, о сем – все больше вспоминали прошлое, и оно казалось таким близким, таким незабываемым, что они вдруг порывисто приникали друг к дружке. Вспоминали, как ходили шумной, пестрой компанией за грибами, и верховодила ими Власовна.
Девчата устремлялись подальше в гущу леса, а Власовна ходила по светлым местам, казалось, хоженым-перехоженым, в редколесье, и быстренько наполняла свой пестерек…
– Знаешь, – призналась однажды Лиза, – я ведь решила уйти из киномехаников. Старею, что ли, – посмеялась она смущенно, – потянуло, где людей побольше. На стройку пойду.
– Да что ты!
– Набирают желающих учиться на плиточников и мозаичников. А как закончу курсы, буду в инструментальном стены обделывать. Илюша посоветовал, – добавила она с какой-то гордостью, непонятной для Али. – Он уж мое заявление отнес.
Лиза как будто ожидала, что же она скажет, но Аля молчала. Ей было грустно. «Вот Зинка, – думала она, – девчонка, каких много, но она льнет к тебе и уже поэтому становится тебе ближе. Я могла бы, наверно, чем-то ей помочь. Ведь нужна же ей в чем-то помощь, участие… Так что же, подойти и спросить: чем тебе помочь, что для тебя сделать? Неужели мне это не дано – понять, почувствовать, что людям нужно твое участие? А вот Илюшка, он увидел, понял в Лизе что-то такое, чего не понимала я. Теперь-то, когда не я ей помогла, я понимаю. Ей, может быть, не столько важно было сменить работу, сколько знать, что о ней кто-то может позаботиться…»
– А что, может, я глупо надумала? – услышала она тихий, беспокойный голос Лизы. – И Гена мне говорит: «С чего это ты?»
Аля замотала головой, уронила ее Лизе на плечо. Ей казалось, что стоит произнести слово, и она заревет.
Иногда выходил на кухню Илюшка с книгой в руке, садился отдельно и делал вид, что читает. Потом, как будто только заметив Алю, спрашивал бодро:
– А! Ну, как жизнь молодая?
Аля злилась. Почему он задает ей необязательные вопросы? Что она должна ему отвечать? Она демонстративно поднималась и, не попрощавшись, шла к выходу. Это был откровенный вызов, и в первую минуту она была уверена, что Илюшка пойдет за ней. Пройдя несколько шагов темным проулком, она оглядывалась. Потом во всю мочь бежала к трамваю.
Александр, старший из племянников мамы, служил в армии. От него изредка приходили письма, но никто не ждал, что вдруг он заявится, – ни мама, ни Аля. И вдруг как гром среди ясного неба: приехал! Даже не стал заезжать к себе в деревню.
В маминой комнате пришлось ставить раскладушку, а Женечка опять переселился в боковую, к Але. Он часто просыпался по ночам, Аля не высыпалась и утром, собираясь на работу, хмуро избегала виноватых глаз матери.
– Ты вроде отгулы свои не отгуляла? – спросила как-то мама.
– Да выберу день потеплее и съезжу к Зинке в гости, – ответила Аля и вдруг засмеялась. – Ладно, завтра останусь дома.
– Вот и ладно, – обрадовалась мама. – Мне кой-куда сходить надо, так я завтра же…
Не надо было ломать голову, чтобы догадаться: мама будет устраивать племянника на завод. Весь день ее не было дома, а вечером она сообщила Але:
– На курсы крановщиков пойдет Александр. Через два месяца, глядишь, специалист. А в мартене, там и заработки хорошие, и в очередь на квартиру тут же запишут. А пока в общежитии поживет.
Курсам Александр обрадовался, но, когда мама сказала про общежитие, он смутился и сказал, что подождет малость.
– И подождешь, ничего, – ответила мама. – А пока живи, места всем хватит.
Но и радушные слова не обрадовали Александра. Что-то, несомненно, мучило его, он лежал на раскладушке, курил и вздыхал. Мама заглядывала в комнату и спрашивала:
– Рубаху-то погладить?
– Зачем? – отзывался он бесстрастно.
– На танцы бы сходил.
– Нечего там делать.
Аля стояла в коридоре и зажимала рот ладошкой. Было смешно, что маму интересует его досуг.
Мама купила Александру новые полуботинки. Он поблагодарил, спросил, сколько стоит, и, не вынимая из коробки, сунул покупку под кровать.
– А костюм, – шептала Аля, давясь от смеха, – ты ему костюм не купишь? Как же он без костюма на танцы пойдет?
Но мать была серьезна и гадала вслух:
– Молодой парень, а без интереса. Ты бы позвала его куда. С подругами познакомь.
«А что, может, с Зинкой познакомить?» – подумала Аля и в тот же вечер зашла к Александру в комнату.
– Ты чего? – хмуро сказал он, подымаясь с раскладушки.
– А чего?
– Скалишься, говорю, чего?
Нет, ничего у нее не получится. Плохая из нее сваха. Она решила никуда его не звать и с Зинкой не знакомить. Облегченно переведя дух, она заговорила о пустяках, и Александр оживленно ей отвечал. И вдруг он сказал:
– Я что скажу… только смотри! Умеешь язык за зубами держать? Гляди. – Он вынул из бумажника карточку и протянул ее Але. Круглолицая, с вытаращенными глазами девица…
– Фи-и! – сказала Аля.
– Фи-и! – передразнил он. – Это моя жена.
Она очень удивилась.
– Твоя жена? Твоя? Мама!.. – крикнула она во все горло.
Он шикал на нее, даже схватил ее руки и сжал, не пуская на кухню. А она еще задорнее кричала:
– Мама, скорее, мама!.. У него есть жена, – сказала она, когда вошла мама. – А ну, покажи карточку.
Он спрятал карточку в бумажник, сунул его в карман и строго, почти зло сказал Але:
– А теперь выйди.
– Не выйду.
– Тетя Тася, пусть она выйдет.
– Не выйду! – сказала Аля и расселась на стуле. – Ну?
Он махнул рукой.
– Я ведь обманул тебя, – сказал он тетке. – У меня, и правда, есть жена. Меня и в общежитие не прописали из-за этого. Вот. – Он помолчал. – Может, мне уехать?
– Зачем уезжать? – сказала мама.
– Сама знаешь, – сказал он с усмешкой. – А может, мне квартиру поискать? – спросил он с надеждой. – Ведь правда?..
– Ты садись-ка да пиши письмо жене, – сказала мама. Она принялась шагать по комнате, лицо ее было сурово, слова звучали деловито, почти как приказ. – Пусть сразу же и приезжает. И квартиру поищем, да еще я похлопочу в завкоме. Ты разве не знаешь, и тетя Шура у нас жила, тут и замуж вышла, потом тетя Люба, за ней Захар. Спроси вон Алю, она все помнит. А жили в одной комнате, теперь-то, считай, хоромы. Пиши письмо.
Ну, значит, скоро приедет жена Александра. Аля чувствовала нестерпимое, какое-то почти алчное желание увидеть эту круглолицую, с вытаращенными глазами, жену Александра. Кем, стало быть, она приходится Але? Невесткой? А кем Аля ей приходится? Она спросила у матери. Золовка – вон как!
Догадается ли Александр в один прекрасный день сказать жене, что она, Аля, пусть косвенно, но содействовала-таки скорейшему их соединению?
Мысли о молодоженах наводили ее еще на одну мысль – о беспутном своем муже. Где он мыкается, неприкаянный, одинокий, и почему не смеет объявиться и поглядеть на сына – разве бы она запретила?
ГЛАВА СЕДЬМАЯЕсли бы Алю спросили, дорожит ли она своей работой, она удивилась бы такому вопросу: как же иначе, конечно, дорожит! Что же она, она дорожила – но прежде всего потому, что работа освободила ее от скучной череды однообразных дней.
Но однообразны и, наверно, тягостны были теперь дни у мамы. Похлопывая-пошлепывая внука, она вдруг задумывалась, и лицо ее становилось таким отрешенным, таким жалобным. Неся Женечку на руках, она выходила в коридор и останавливалась возле телефона, как будто в назначенный час ей должны были позвонить. (Телефон в их доме не был предметом роскоши. Он был нужен стройке, и стройка раньше вызывала мать в ночь-полночь.) Но телефон молчал. Иногда она, побросав дела, решительно направлялась к телефону и набирала номер.
– Это ты, Маруся (или Гриша, или Настя)? – спрашивала она. – Узнала? – Она всегда так спрашивала: узнала? – как будто могли забыть ее голос. Она спрашивала о делах на стройке, а потом или ругала кого-нибудь, или советовала, как лучше поступить:
– Так не сидите, если нет машины. Разберите опалубку, прогоны снимайте. Что? А может, Панфилов с диспетчером треста поговорит? Может, снимут машину с другого объекта? Нет, не снимут, – говорила она себе и, положив трубку, спешила к Женечке, повеселевшая и довольная.
– Ох, с дорогами худо, – говорила она, – так худо! Разбиты вконец, машины по нескольку часов сидят. А теперь и вовсе – талые воды пошли. Самое время бетонировать, а Панфилов кричит: два бульдозера сюда, бригаду Сазоновой на подъездные пути, кто поехал за щебнем? А, давай, Фахрутдинов! А Фахрутдинов опять же из бригады Сазоновой…
– Да ты не волнуйся, мама, – говорила Аля. – Чего тебе сейчас переживать? Хватит, напереживалась.
Но мать только делала обиженное лицо и резко отмахивалась от Алиных слов.
– Ладно, в самом-то деле, – вконец спохватывалась она, – о чем другом поговорим. – Она задумывалась и вспоминала с улыбкой: – Я еще только-только работать начинала, еще молодая была. Так булавой нашуровала, что собственные сапоги застряли в бетоне. Пришлось вынимать ноги из сапог, а потом выдалбливать сапоги…
– И опять ты о работе, – укоряла ее Аля.
– Да разве ж о работе? – как бы удивлялась мать и опять задумывалась. – Ты бы видела наших девок на танцах. Как вечер, идет наша сестра – здоровенькая, руки до кистей прям черные от загара, лицо красное, как буряк, а в дорогом, тонком платье. Ух, как злил меня тот бурячий цвет лица! Так я не постеснялась, поделилась горем с женой мастера. Может, говорю, посоветуете, какую мазь применить! Так ведь, говорит, не обязательно капроновые платья носить, а можно, например, вишневое крепдешиновое. Я заказала крепдешиновое, надела и – к зеркалу. Матушки мои, к лицу, к лицу!
Разговоры, кажется, утешительно действовали на маму. У нее веселело лицо, она забывала о своей хандре. Однажды, когда они сидели и разговаривали, позвонил телефон. Мама сорвалась с места и – в коридор. Аля сперва слышала только резкие, краткие восклицания матери, наконец, она сказала кому-то:
– Звоните Панфилову. Пусть еще соберет бригаду Борейкина. А я приду.
Вернувшись, она сказала:
– У Ермакова беда: оползни в траншее тоннеля. Секции, говорят, сместились на полметра. Ведь закончили было, а тут оползни. Сейчас домкраты доставили, выпрямляют. Наши беспокоятся… а может, и пронесет. Ох, не знаю, вода вот-вот в котлован пойдет. Ежели только Панфилов успеет насосы поставить!..
Они просидели до двенадцати часов, мать и не думала ложиться. Наконец Аля ушла к себе и легла спать. Утром она заглянула к матери – та спала. Значит, все обошлось там, на участке, иначе она бы помчалась туда.
В субботние дни мать собиралась к подругам. Але иной раз так хотелось самой сходить куда-нибудь, но она не смела сказать матери: пусть освежится после недельного сидения с капризным Женечкой. Мать возвращалась веселая, слегка хмельная и говорила откровенно:
– Ну, отвела душу с девками!
– И завтра поезжай тоже, – расщедрилась Аля, – а что! Ты к подругам, а мы тоже кой-куда отправимся. Правда, Женечка?
Назавтра, укутав малыша потеплей, она ехала в городок к Лизе. Лиза выкатывала коляску на улицу, если было солнечно, и они сиживали на скамейке, млея от долгожданного тепла, потешаясь над милыми причудами малышей. Однажды вышел к ним Илюшка. Аля, смущаясь и наряду с тем гордясь, стала живее подбрасывать на коленях Женечку. Ей хотелось показать, какой у нее хорошенький сын.
– А ну, где тут будущий космонавт? – заговорил Илюшка, подходя ближе.
– Его зовут Женя, – сказала Аля, улыбаясь.
Илюшка протянул руки, и малыш тут же потянулся к нему.
– Бери, бери, – разрешила Аля, и он, покраснев, принял Женечку.
– А я хотел тебе сказать…
– Скажи, – как попросила Аля.
– Нам, наверно, квартиру дадут. На Северо-Западе…
– Ты уже говорил.
– Правда? Ой, Аля, – воскликнул он, подымая Женечку выше, – с ним что-то случилось…
Она засмеялась и взяла Женечку к себе.
– А давай его сюда, – сказала Лиза. – Мы сейчас, мигом! А вы нас покачайте, покачайте, – сказала она, подвигая к Але коляску, в которой засыпал ее сынишка.
– А тебе интересно с Лизой? – спросил вдруг Илюшка, когда Лиза ушла.
Она ответила быстро, не задумываясь:
– Интересно. А что?
– Ничего. – Он пожал плечами. – Ты только ничего такого не подумай.
Она молчала, покачивая коляску.
– А знаешь, я хотел спросить… ты помнишь Сарычев?
– Как же не помнить! Сарычев весь в акациях и сирени. Городок, конечно, небольшой, – она не знала, что еще сказать о городке. – А почему ты спросил про Сарычев?
– Так просто, – сказал он, закуривая. Наблюдая пышное облачко дыма, он проговорил: – Ты видала когда-нибудь зебу? Хотя бы в кино?
– Зебу? Это какой-то страшный африканский… да?
– Ну да, горбатый бык. Если его скрестить с шортгорном, то получится такая забавная животина…
Она горячо, почти восторженно перебила его:
– Ведь врешь? Признавайся, врешь?
Он как будто бы даже обиделся, но глаза у него сделались лукавые:
– Зачем мне врать, когда в Казахстане стадами ходят эти животины.
– А зачем же зебу?
– А у зебу толстая кожа, ни один зловредный клещ не прокусит.
Она улыбнулась и, протянувшись к нему, потрепала его по щеке. Ей казалось, что он не найдет, о чем с ней говорить, вот и придумывает разное.
– А ты можешь представить себе такую картину? – заговорил он опять. – Идет коррида, бык яростно бросается на тореадора, а тот включает передатчик – и бык становится как ручной. А дело в том, что в центр ярости быка вживляются электроды, а человек может по радио усмирять его злость…
– Бой быков… – рассеянно произнесла она. – Бой быков, и вдруг так неинтересно.
– Конечно, тореадорам это ни к чему. Это ученые проводят опыты и доказывают, что можно управлять эмоциями.
– А я понимаю, почему ты спросил, интересно ли с Лизой, – вдруг сказала она, оживляясь. – Знаешь, с кем мне было интересно? С вами – с Надей, с тобой – вот с кем! Надя так редко пишет. Дел у нее, конечно, по горло. На филфак поступила заочно.
– Ну, она неглупая, – ответил Илюшка. – Правда, ты всегда преувеличивала ее достоинства, и даже… – он замялся, потом решительно досказал: – …даже умаляя собственные.
– Нет, нет!..
Он как будто не слышал ее восклицания.
– А умаляют свои достоинства только люди бездеятельные. Ну, ты не относи все только к себе. – Он мягко улыбнулся. – Ты знаешь, у бездеятельных людей развито чувство снисхождения. Да, они готовы признать, что кто-то активнее, живее их. И как бы тешат себя… я сказал, снисхождением? – снисходительностью.
– Пожалуй, я восторгалась Надей, – признала Аля. – Может быть, слишком восторгалась. Но важно другое. Надя действительно деятельна. Вообще это хорошо, когда каждый человек в своем деле такой… я вот о маме думаю… Ведь никогда, никогда я не думала о ней т а к. Понимаешь?
– Да, – сказал он, – понимаю.
– Я, знаешь, что подумала? Тебе надо стать учителем. Ребята таких любят, да, да!
Он, прищурясь, смотрел на нее и курил.
– Нет, – сказал он. – Я, наверно, попробую поступить в зооветеринарный. Есть в Сарычеве такой институт. Не знала?
– Не знала, – чистосердечно призналась она. – Если уж говорить откровенно, то я совсем не помню Сарычев.
Появилась Лиза.
– Женечка спит, – объявила она, – Я поставила чай. Будешь, Илья, чай пить с нами?
– Будет, будет! – сказала Аля.
Он только улыбнулся смущенно, и Лиза, подхватив его под руку, повела в дом. Аля шла позади, катила коляску и тоже улыбалась смущенно…
Лиза, кажется, настраивалась на долгое, уютное чаепитие с разговорами: малыши спали, Гена дежурил на работе – отчего не посидеть. Илюшка и Аля тоже не возражали против такой затеи. Но только они выпили по чашечке, как тут же вынуждены были бежать на улицу. Там внезапно, жарко вспыхнула драка.
Лиза, злая оттого, что драчуны прервали застолье и могли разбудить малышей, врезалась в самую кучу и стала хлестать без разбора, кто попадется под руку. Илюшка только отталкивал дерущихся и все пытался достать Лизу и увести ее подальше. Аля, замирая, стояла возле крыльца, готовая тотчас же побежать в комнату, если там заплачут дети…
Наблюдая за дерущимися, она не сразу заметила девчонок, глазеющих в испуге на потасовку. А среди них, оказывается, Зинка. Вон и она направилась, нет, врезалась в толчею и, уцепившись за самого пьяного и злостного, стала оттаскивать, в то же время прикрывая его собой от ударов. Лиза с Илюшкой доделали остальное – развели других, а Лиза еще крикнула Зинке, чтобы та держала своего Бурлака, иначе она до обоих доберется.
«Вон кто! – удивилась Аля. – Это же сын Бурлачихи из соседнего барака. Ну и Зинка, откопала себе такое чудовище!»
Лиза, раскрасневшаяся, довольная результатом своей бойкости, спросила:
– Спят ребятки?
– Спят, – ответила Аля. – Илюшка… где же у меня платочек?
Илюшке, однако, досталось. Одно ухо красное, поцарапанное, губа слегка рассечена. Но он, кажется, тоже был доволен. Умывшись, остудив пыл, они вернулись к прерванному чаепитию.
– Это сын Бурлачихи такой неспокойный, – говорила Лиза, – таких хулиганов, какие прежде были, у нас уж нет.
– Это с ним советовали тебе подружиться? – спросила Аля, весело глядя на Илюшку.
Илюшка поперхнулся чаем, ужасно смутился.
– Глупости! – сказал он сердито. – Глупости и… и я не хочу даже говорить о глупости этого Борейкина.
– Молчу, молчу! – сказала Аля.
Работа нравилась Але все больше. Ей по душе была утренняя милая болтовня у себя в табуляции, пока Агния Павловна распределяла наряды. И вот Аля получает операционный лист, мельком глядит название работы – расчетный лист, или оборотная ведомость, или хозрасчетная. Может, кому-то и скучным кажется – все распределено, назначено, начиная с названия работы и кончая сведениями, по скольким колонкам сортировать перфокарты, – может, кому-то и скучно, только не ей. Вот настроена машина, пропущена контрольная карта, Аля втыкает клеммы в гнездышки – и начинается, там только посматривай, чтобы цифры шли по назначенному порядку. Мерно, одна за другой падают карты. Действия Али машинальны, они не утомляют ее, не угнетают, а как бы даже помогают плавному течению ее мыслей.
Она вспоминает про своего мужа; ей рисуются картины его возвращения к ней, его раскаяние. Но ничто не трогает ее. «Нет, Женя, нет, – говорит она, – что было, того не вернешь». И он, кажется, тоже понимает: не вернешь; Аля уже не та наивная, впечатлительная девчонка; как она умудрена, серьезна, деятельна, а он что – он все такой же…
Вокруг шумят, щелкают машины, то и дело заходят знакомые женщины. Мельком она замечает: прибежала машинистка Люба. Да, ведь идет расчетная ведомость! Люба быстро находит табельный номер, номер цеха, где работает ее муж.
Узнав, сколько нынче получит муж, она тут же вслух решает: что они купят мужу, что – ей, сколько останется на пропитание.
Але трогательно слышать ее бормотание, она с приязненной улыбкой взглядывает на Любу.
– В буфете нынче апельсины продают, – говорит Люба и спешит то ли в буфет, то ли к себе.
Зинка вскакивает с места и – к двери.
– Ты не в буфет? – говорит Аля. – Купила бы мне апельсинов.
– Ха, – смеется Зинка, – хватилась! Ну да я попрошу Мару.
Пусть попросит Мару, у той знакомство с буфетчицей.
– Слуш-шай, – шепчет, склонясь к ней, Зинка, – ты не заметила, как мечтательно она говорит: как хочется пирога с капустой?
– Ну и что?
– Как что? Мара же, наверно, беременна! Е г о никто еще не знает, но, наверно, все у них хорошо, потому что Мара очень довольна. Ну, иду, иду… Слушай, я ведь познакомилась с молодым человеком!
– Вот хорошо, – говорит Аля, делая вид, что ей ничего не известно.
«Вот, пожалуй, Зинка перевоспитает этого Бурлака», – думает она с усмешкой.
Через полчаса Мара сама принесла Але сверток с апельсинами.
– Бери, – кротко сказала Мара. – А тебе одеяло не нужно, байковое?
– Одеяло? Не знаю. Нет.
– В магазине не купишь. А мы завтра пойдем в магазин для новобрачных, так можем купить.
– Нет, не нужно, – сказала Аля, уже досадуя, что связалась с Марой.
Когда та ушла, Аля вынула два апельсина и протянула Зинке, себе взяла и стала чистить. Но Зинка спрятала апельсины в сумочку.
– Один Люське, один Петюшке, а Генке нет, так я ему конфет куплю.
Аля вынула еще один апельсин и протянула Заике. Зинка засмеялась:
– Бог троицу любит! Ну, я побегу в столовую.
Аля положила сверток в авоську, сунула авоську в шкаф и тоже пошла в столовую. Машиносчетная сплоченной дерзкой группой приближалась к раздаточному окну, и Аля, конечно, миновала длинную очередь и приблизилась туда, где Зинка воинственно отражала ворчание механиков, которые, кстати, тоже пытались вовлечь в очередь своих.
– Аля, становись! – велела Зинка.
Было смешно глядеть на Зинку. Она совсем недавно стала ходить в столовую, а прежде обедала тем, что привозила из дому: малосольными огурцами, вареными яйцами, кусочками сала. А сейчас, говорят, она устраивается в общежитие, так что привыкает к казенной пище.
Они сели за один столик: Агния Павловна, Зинка, Мара и Аля. А Зинка напрасно строила таинственные рожицы насчет Мары, та как раз ничего не скрывала. Вон сколько еды набрала – на двоих хватит. Аля молчком хлебала суп и краешком уха слушала Агнию Павловну. Агния Павловна говорила, что она согласна – пусть хоть три, хоть четыре месяца – работать в ночной смене. Это все ради сада. Говорят, летом она не вылазит оттуда. И сад, говорят, у нее замечательный. У других еще ничего не произросло, а у Агнии Павловны уже ранние огурчики, августовские заморозки у других побивают плоды, а она как раз перед заморозками успевает снять урожай. И виктория у нее на участке крупная, выращенная по какому-то особому способу. Цветы, ранние плоды – все она приносит на работу. Слесари и механики, говорят, привыкли: кто не успел перекусить утром, бегут к Агнии Павловне угоститься.
– По мне, тоже в ночной смене лучше, – рассуждает Зинка. – А что, я ночь поработаю, сосну часика два, а потом до самого вечера могу заниматься.
– Куда же ты хочешь поступить? – спросила Аля.
– В механический техникум, – сказала Зинка. – Я буду стараться, кровь из носу, а чтобы поступить! Очень буду стараться.
Она говорила это так серьезно, с такой страстью, что повлажнели глаза. Аля никогда не видала Зинку такой серьезной и сперва удивилась, потом вспомнила потасовку перед окнами барака и то, как отчаянно, отважно оттаскивала в общем-то трусливая Зинка своего, как она выражается, молодого человека.
А знает ли она хорошо этого Бурлака? Аля уже рот было раскрыла, чтобы заговорить о Бурлаке, но, спохватившись, не произнесла ни слова. Она ведь, в сущности, тоже плохо знает Бурлака, только понаслышке, ну, прежде, когда жила в поселке, видала его пьяным, дерущимся. Может, Зинка и сама все знает и полна решимости повлиять на него.
Войдя в переднюю, она крикнула звонко:
– Мама! Гляди, что я принесла…
Мама обрадовалась апельсинам и тут же предложила:
– Может, пирушку устроим? И вина бы я купила.
