Текст книги "Родня"

Автор книги: Рустам Валеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

2

Я думаю, события того года роковым образом повлияли на судьбу Алпика.

На выпускном экзамене по сочинению он получил тройку. Нина Захаровна потом говорила, что содержание у Алпика не тянуло больше, чем на тройку. Но, господи боже, а разве мы, ее кружковцы, блеснули  с о д е р ж а н и е м? Возможно, мстительное чувство Нины Захаровны было сильно подогрето посланиями Алпика, в которых она – увы! – усмотрела лишь насмешку над собой.

Но черт с ней, с тройкой, и с тем, что он медали не получил, но он мог бы легко поступить на физмат, на любой технический факультет! А он вдруг решил сдавать в университет на филологический и не прошел по конкурсу. Однако он вернулся из Свердловска ничуть не удрученный. Поступая безрассудно, он, видно, и не помышлял никого разуверять в том, что о нем думали. Он как бы говорил: вы считали, что я поступаю заведомо неправильно, – и это, как видите, подтвердилось (как будто он хотел это подтвердить!). Я к тому времени поступил в наш зооветеринарный институт и, хотя у меня не было особого интереса к ветеринарии, а в деревню ездил только гостем, ужасно радовался, что стал студентом. И я жалел Алпика, обойденного этим счастьем, а он как будто был доволен своим неуспехом.

– Нет, ты правда сочувствуешь мне? – то ли паясничал, то ли искренно добивался он моего ответа, и когда я отвечал: «Да», – он смеялся.

Я переживал за него, дурня, но что мои переживания в сравнении с огорчением Лазаря Борисовича. Он так мне обрадовался, когда мы встретились! Бедный, ему некому было излить свою душу.

– Алпик, Алпик!.. Талант, врожденные математические способности! А виноват я. Но он-то что думал?

Мне жаль учителя, я говорю:

– Может быть, он с годами одумается?

– Нет, нет, будет поздно! Математику, как и скрипачу, нужна ежедневная тренировка. Надо же ум развивать… ах, да не мог же я ошибиться!

Так убежденно, так отчаянно: «Виноват я!» – но в чем он виноват перед Алпиком? В том, что заботился о нем, как о сыне? Я готов был растерзать Алпика. Прежде, когда мы решали с ним задачи и он терпеливо сносил мою тупость, я чувствовал перед Алпиком робость. Но теперь я был куда смелей, как будто принадлежность к студенчеству прибавила мне ума. И слава богу, что так я думал, иначе мне бы не решиться на прямой разговор с ним! И я сказал Алпику, что он поступил с учителем подло, да, подло. Он спокойно принял мои слова, как будто и это входило в его планы – принять самые суровые слова осуждения. Но молчал он слишком долго. Наконец проговорил:

– Я, кажется, ненавижу его.

– Ты? Ты его ненавидишь? За то, что он любил тебя, нянчился с тобой?

– И все-таки мне кажется, что я его ненавижу. – И бледнеет, и голос дрожит, и руки дрожат. Будь с нами третий, непосвященный, верно, подумал бы: как он ненавидит этого учителя!

Но ведь я не верил, что он ненавидит учителя. И моя злость сменилась досадой, досада – жалостью к нему, что он такой путаник и все усложняет. Вот Нину Захаровну он, пожалуй, ненавидел, но внушил себе, что любит. А Лазаря Борисовича любит, но твердит себе, что ненавидит. Но если бы я сказал ему все, о чем я подумал в ту минуту, это было бы жестоко, это слишком  о т к р ы л о  бы все, – и он бы не простил мне и, может быть, стал бы ненавидеть меня.

Между тем он не терял присутствия духа. Конец лета и всю осень – а осень в том году была теплая, терпеливая – он проходил в геодезической партии по району, ночуя в палатке, в крестьянских избах. Он явился в город загорелый, веселый, без прежней заносчивости и настороженности, так что никому из нас, бывших его однокашников, не пришло бы в голову считать его унылым неудачником.

Дети у тети Асмы подрастали один за другим, и домик становился как будто все меньше, тесней, и Алпик поселился у сестры, муж у нее только-только получил просторную квартиру в жактовском двухэтажном доме. Двое племянников Алпика учились в школе, а в ту осень пошла в первый класс и младшая девочка, и Алпик провожал, встречал ее из школы, усаживал делать уроки, читал ей книжки. Сестра с мужем были рады-радешеньки его попечительству. Но настоящая дружба была у него с Нурчиком, старшим из племянников. Тот учился в шестом классе и был не по годам серьезный, сообразительный мальчик, из тех, кому общество сверстников кажется пресноватым.

В то время еще наши связи, связи однокашников, не прерывались, и все, кто остался в городке, и те, кто приезжал на каникулы или на праздники, гуляли вместе по улицам, по аллеям городского сада, забредали на танцы, в бильярдную, в ресторан, и повсюду с нами ходил Нурчик. Я не ручаюсь, что мы вели себя во всем пристойно, то есть с учетом, что с нами мальчонка, но Нурчик как бы пропускал мимо ушей, что ему не полагалось слышать, а если мы пили вино, он заводил глаза к потолку. Алпик брал своего племянника в путешествия по горам, они обшаривали все окрестности Златоуста и Миасса, купались в озерах, ночевали в лесу.

Конечно, возня с племянниками была приятна Алпику, но не исчерпывала его энергии, и вскоре Алпика захватила работа. Я не говорю: стал работать или устроился на службу, – это совсем не подходит к Алпику. Но еще раньше случилась одна история, навсегда поссорившая его с мужем сестры. Сперва-то они были очень дружны, во всяком случае катались чуть ли не каждый день на его автомобиле. Зять работал на стройке ГРЭС и ездил на исполинском КрАЗе. А когда племянники в школе – и Алпик с ним. Как-то он умолил зятя дать ему руль. Выехали они в степь, Алпик за баранку сел, а зять рядышком встал, на подножке. «Я, – рассказывал потом Алпик, – сразу же поехал, без сучка, как говорится, и задоринки». И вот он едет, поддает газу и хохочет от радости, не слыша или делая вид, что не слышит предостережений зятя. С полчаса, наверно, колесили по степи: он за рулем в кабине, а зять на подножке, обдуваемый свирепым декабрьским ветром.

Наконец зять говорит:

– Пожалуй, хватит, тормози. – У самого губы дрожат от холода. – Ты что, оглох? Тормози, говорю, едрена мать!

А тот, высунувшись из кабины, кричит в ответ:

– Ты на меня не ори!

– Да кто на тебя орет? Заледенею я на ветру, едрена…

Тут Алпик и нажал на тормозную педаль, да так, что зять резко повалился на крыло, а потом и наземь упал. Зять поднялся, порскает от злого смеха, обметает одежду, и, конечно, матюки летят… Да ведь, понятное дело, тут и покричать не грех, Алпик должен был оценить положение. Но он, побледнев, свое:

– А ты не ори! На меня никто еще не орал. И если ты…

Тут зять перепугался даже:

– Ты что, в самом деле, как с цепи сорвался? Ну, матюкнул – и что же? Тебя бы так, тоже бы, небось, орал.

А тот опять:

– Ты не ори! И катись со своей машиной, пока я тебе…

Зять только глаза вытаращил, молча влез в кабину и уехал без оглядки. Алпик пешком возвращался из степи. И тут он, промерзнув сам, должен был бы понять, каково пришлось зятю, а дома взял бы да извинился. Но он бы скорей умер, чем извинился перед зятем. Вот с тех пор между ними словно кошка пробежала. И уж, конечно, Алпик больше не садился в его машину.

А вскоре Алпик поступил учиться на курсы шоферов. Ну не странно ли все это? Ведь чистое мальчишество – пойти на курсы, чтобы что-то там доказать своему зятю. Конечно, были у него и другие мотивы, но дело-то в том, что сам он не стал бы никого разубеждать относительно такой дурацкой причины. Именно в эти год-два он пережил удивительный по продолжительности и страстности восторг, удовлетворение, любовь к автомобилю. Однажды, разговаривая с корреспондентом, он сказал, что всем хорошим в себе обязан учителю Лазарю Борисовичу. Было ли это запоздалым признанием своей неправоты или – боюсь даже подумать – тонкий укол обиженного юноши? Или, может быть, опять он хорохорился и хотел внушить другим, что все у него в порядке: он, мол, нашел свое призвание, счастлив и не забывает добрых наставников?

Так вот, после курсов он ездил на огромном ЗИЛе с двумя прицепами, возил грузы на стройку. За каждый рейс он перевозил двенадцать с половиной тонн; эти сведения я вычитал в заметке об Алпике и привожу их только для того, чтобы сказать, что Алпик обходился без грузчиков, в то время как другие шоферы ездили с грузчиками, и те лопатами сгружали «инертные материалы» (согласно все тон же газетной заметке). Он установил в кабине гидроподъемник, переоборудовал бортовые прицепы, и получились самоопрокидывающиеся кузова. Позднее и другие шоферы сделали так же, и Алпика называли рационализатором, передовиком и прочее в том же духе.

Ну, все как будто шло хорошо, а он вдруг оставил работу и уехал в областной центр и пропадал там год или два. По слухам, работал он рекламистом, культмассовиком в городском парке, электриком. Все эти профессии он перебрал и в других местах, потому что за десять лет после окончания школы он много раз уезжал и возвращался в городок. Его отношения с зятем, испорченные в тот злосчастный день, ухудшались с каждым его возвращением в дом сестры. Они были чужие люди. Зять (сестра, впрочем, тоже) упивался благополучием, пришедшим на смену вчерашнему нелегкому житью-бытью. А воспитывал он своих детей нравоучительными уроками такого толка:

– Вам надо старательно учиться и слушаться родителей, ведь вы ни в чем не знаете нужды. А как мы-то жили! Мы не знали красивых игрушек, одевались в обноски старших, рады были картошке… – И так вот раз за разом.

Алпик выходил из себя и кричал:

– Не надо трепать нашу прошлую жизнь! Ваши дети научатся только одному – ценить барахло, которое вы тащите в дом!

– Э-э, память у тебя коротка. Забыл, как жили, горе мыкали.

– Я, может, больней помню… только не надо, не надо трепать нашу прошлую жизнь!

– Да, да, не надо. – Сестра вступала между братом и мужем. – Не надо, не надо.

Она не хотела сердить Алпика, не хотела, чтобы он уезжал от ее ребят. Он так умеет с ними ладить! Вот сидит он с племянником, разбирая шахматные партии, вспоминая задачи Эйлера, которые в свое время показывал Лазарь Борисович, любо-дорого смотреть! Тут и папа добрел и мечтал вслух:

– Вот закончишь школу, куплю тебе мотоцикл. Слышь, сынок? Как сдашь экзамены в строительный техникум, так сразу и куплю.

– Я, папа, не пойду в строительный, я – в инженерно-физический институт. И в большой город поеду, ведь я ни разу не был в опере. – И очень удивлял отца: – Мотоцикл не надо покупать. Но, может быть, летом я заработаю на стройке, так сам куплю.

Мать улыбается, кивает, кивает словам сына. Алпик невозмутимо покуривает, точно весь этот разговор не имеет к нему никакого отношения. Наконец он поднимается.

– Нам, кажется, пора, – говорит он.

– Да, да! – спохватывается сестра и начинает собирать младшую дочку.

– Дай-ка нам твою шаль, – говорит Алпик, – придется укутать Ляйлу, сегодня мороз.

Он сам укутывает племянницу, подхватывает ее на руки и несет к двери.

Автобус идет неблизко, в поселок ГРЭС, там – детская изостудия. Девочка занимается рисованием, и он возит ее на занятия три раза в неделю… Он сидит в теплом фойе, иногда разводит тары-бары с уборщицей, иногда дремлет до той минуты, когда девочка начнет его теребить и звать домой. Опять он заворачивает ее в просторную материну шаль, подхватывает на руки и тащит, уже в кромешной темноте, к автобусу.

Такая вот жизнь у него получалась: зять скучен и туповат, сестра промеж двух огней, и смешно, и жалко ее. А с ребятами – хорошо! Однако свое право опекать племянников он не желал зарабатывать уступчивостью, нет, он делал свое, атакуя, проламываясь через преграды, которые ставил ему зять. А впрочем, и он хотел как будто добра незадачливому родичу. Вот, рассказывают, он решил сосватать Алпику девушку и закатил вечеринку, на которую позвали и девушку-соседку. Но когда на следующей день зять заикнулся о невесте, о том, что другой на месте Алпика не хлопал бы ушами, – Алпик расхохотался тому в лицо и тотчас же стал собираться в дорогу. Взбешенный зять только и успел прокричать ему вслед:

– Скатертью дорожка, не парень ты, а голая математика!

А вскоре письмо от Алпика, из Сибири, адресованное племяннику. Нурчик заканчивал десятый класс, и Алпик считал необходимым поддерживать в нем твердый дух, чтобы тот, чего доброго, не изменил своему решению поступать на физфак. Полгода он аккуратно писал письма, а в конце июня не выдержал и приехал сам. Первые два-три дня он отсыпался, лениво перелистывал книжки, как бы поддразнивая зятя своею праздностью. Потом, резко отряхнувшись от сонного состояния, деловито и непререкаемо сказал, что им с Нурчиком пора собираться в Свердловск. Родители парнишки спорить не стали. Папа отправился в сберкассу.

– Если не хватит этих, мы с матерью дошлем, – сказал он, протягивая деньги Алпику.

Алпик отвел его руку и сказал:

– Не беспокойся, у меня есть деньги.

Когда зять взъярился, когда с побелевшими глазами двинулся на своего родича, Алпик не то чтобы сдался, но поспешно сказал: мол, если у них кончатся деньги, то они рады будут помощи. Тут он не зятя, а себя как будто задобрил и склонил к уступчивости: ведь если б зять еще раз его обидел, он бы ни ему, ни сестре не простил… нет, ради племянников надо было уступить.

И вот он повез Нурчика в Свердловск и пробыл там, пока тот не сдал все экзамены. И когда своими глазами увидел фамилию племянника в числе студентов, отдал ему все деньги, оставив себе только на дорогу, и уехал, даже не завернув в городок. Уехал и два года не подавал о себе вестей. За это время умерла его мать. Родные не знали, куда ему телеграфировать. Он вернулся в городок слишком поздно.

– Если бы я писал тебе, – говорил он, встретившись со мной, – если бы я хоть единственный раз написал тебе, ты знал бы, где меня найти!

Я мог бы ответить: «Прежде всего матери ты должен был написать». Но это – запоздалый упрек, я ничего ему не сказал. Как он ошибся!.. Он хотел скрыть от всех свои переезды, неустройство, метания, и вот некого было упрекнуть – не было другого виноватого.

3

Он еще куда-то уезжал, куда-то в тундру, на нефтеразработки, вернулся и опять поселился у сестры. Я к тому времени, закончив институт, жил в пригородном совхозе, часто наезжал в городок и встречался с Алпиком. Он работал в городской газете выпускающим и, посмеиваясь, говорил, что его держат главным образом за его математическую точность, необходимую при верстке газетных полос.

Он производил впечатление кое-что повидавшего и посерьезневшего человека. Да и разве не познал он горе потерн, разве Нурчик, ставший студентом, уже сам по себе не обозначал какой-то вехи в его жизни, разве его поездки и работа у черта на куличках, да и просто ушедшие годы не могли склонить его к умудренности и, если и не к подведению итогов, то хотя бы к воспоминаниям о прошлом? Он жадно расспрашивал о ребятах, с которыми мы когда-то учились, я отвечал, а он тут же спрашивал:

– А как Нина Захаровна? – с таким вроде неподдельным, даже обостренным интересом, что в иной миг я думал: уж не был ли он действительно влюблен? – А что, она по-прежнему ведет литкружок? Нет? Наверно, ей очень обидно, что ее питомцы не преуспели в литературе.

– Вряд ли она вспоминает о литкружке.

– А я все-таки думаю, что мы… что ее ученики что-то для нее значили, – сказал он таким тоном, будто его задело мое замечание.

Я ничего ему не ответил. И тут он вдруг спросил:

– А ты не знаешь, у Лазаря Борисовича были дети?

– Дети? Пожалуй, детей у него не было.

– Не было! И вот что я тебе скажу: я для него был как родной сын. Ведь недаром же ходили слухи, что он не прочь был усыновить меня.

Однако я не помнил подобных слухов.

– Да, да! – продолжал между тем Алпик. – Да, он относился ко мне точно к сыну. И он, знаешь, он просто преувеличивал мои способности. Каждому родителю кажется, что именно его сын обладает особенными способностями.

Стало быть, в своем пристрастии к Алпику учитель преувеличил его возможности? И, стало быть, ошибся?

«Что ж, – подумал я, – значит, Алпик все принимает на себя и ни в чем никого пе винит».

Итак, он опять жил у сестры. И заботы у него были все те же: не оставлять без призора своих племянниц, не уступить их такому ограниченному человеку, каким он без тени сомнения считал зятя. Он и без того кое-что уже упустил: старшая из племянниц, вертлявая, легкомысленная девица, с грехом пополам закончила школу и собиралась по совету отца сдавать в торговый техникум. Тут уже поздно было вмешиваться, и Алпик попросту умыл руки, но зато все внимание сосредоточил на младшей, Ляйле, – именно ее возил он когда-то на занятия изостудии.

– Лялька умна, – говорил он гордо, – не такая мещанка, как ее сестрица!

Нурчик, кажется, уходил из его рук. Что ж, в его возрасте всякая опека кажется обременительной и даже унизительной. И вот – оставалась Ляйла, единственный человек, который бездумно и охотно принимал его любовь и заботы.

Помню, говорит:

– Лялька на стройку собралась.

– А что, – говорю, – родители? Не хотят отпускать?

– О н  возражает.

– Ну, а ты?

– Я не отец ей.

– Вот поэтому ты и сказал ей: «Поезжай».

Он смеется:

– Нет. Я сказал: «Не пори горячку». И написал письмо на стройку.

– Так тебе и ответят.

– Уже ответили, – говорит он с улыбкой, – телеграфом. Мол, воспрепятствуйте поездке до совершеннолетия девчонок. Лялька-то с подружкой собираются.

– После телеграммы ты, конечно, и думать запретил о стройке.

– Я, – говорит, – еще одно письмо написал. Ведь нельзя так формально относиться… У девчонок такой порыв, это ж может судьбу их решить… вот я и написал, чтобы там отнеслись с пониманием.

– Так они уже уехали?

– Собираются. Да, брат, их не удержишь.

Ходили слухи, что после отъезда Ляйлы зять показал ему на дверь. Но я не поверил этому, то есть я не поверил, что только поэтому Алпик ушел из дома сестры. Теперь жизнь в доме сестры теряла для него всякий смысл, он бы и сам ушел.

Он очень грустил и оживлялся, лишь получив от девчонок письмо. Девчонки писали, что сперва с ними и разговаривать не хотели: приезжайте, мол, на будущий год, когда исполнится восемнадцать. Но кто-то отыскал его, Алпика, письмо, возымевшее сильное действие. Сперва им предлагали поработать в столовой, в библиотеке, в детских яслях, но девчонки твердили: «Мы приехали строить автомобильный завод!» В комитете комсомола им предложили поступить в профтехучилище. И вот они в училище, будут плиточницами и мозаичницами и через год, а то и раньше начнут работать, отделывать цеха будущего завода. «Живем, – писали они, – в поселке Сидоровка, но это ужасное название мы уже сменили, так что пиши на поселок Юный».

Он читал, и хорошо ему было, и хотелось куда-то ехать. Но куда? Не в Энск ли на стройку?

Вот опять письмо. Девчонки рассказывают: учиться им так легко, что они и учебника в руки не берут… по вечерам сидят на крыльце и поют, а директор запрещает: дескать, к общежитию ребята собираются; но они все равно поют, до ребят им нет никакого дела… ездили в татарскую деревню и в каждом доме у родственников Нурии, их новой подруги, пили чай с молоком и ели оладьи… никак не налаживаются отношения с преподавательницей эстетики, она такая злюка и так смешна…

«Зарываются девчонки, – думал он, – ох, зарываются! Как бы не хватили беды!» Ах, ему нужен был повод бросить все и уехать. Но чем не повод – «как бы не хватили беды!»? Он поехал в Энск.

Он ехал с таким чувством, будто сам только-только начинал жизнь. С чемоданчиком да плащом, уже охмеленный дорогой, встал он в Казанском аэропорту, вдыхая чуткими ноздрями воздух кочевий, неукротимого движения людей; сквозняки, пахнущие бензином, человеческим потом, дождевой влагой и, кажется, самим небом, заставляли взволнованно вздрагивать, беспричинно смеяться, заговаривать с кем попадется. Людской волной приливало его к кассам – то к одной, то к другой. Билетов не было на ближайшие сутки. Усталость незлобно томила его. Он дремал на скамье. Сквозь смеженные веки он чувствовал: кто-то мягко смотрит на него. Глаза его отзывчиво открылись, и он увидел парня в обтертом плаще, в заячьей шапке набекрень, стоял, покачивая в большой руке заезженный, перетянутый ремнями чемодан. Без сомнения, это был  о н, вечный монтажник, или монтер, или шофер, вольная птица, романтик или загребущий тип, то ли за туманом едет, то ли за рублем, то ли догоняет, то ли убегает.

– Ну, браток, – сказал он просто и сел с краю скамьи. – Нас стройка зовет, а билетов не дают. Давеча ребята обещали раздобыть один, так я говорю: два.

– Откуда ты знаешь, что я в Энск еду? – спросил Алпик.

– Я про каждого, – он жестом кудесника показал на людскую толчею, – я про каждого знаю, кто куда едет.

– Куда же они едут?

– В Энск, брат. – Он засмеялся.

Они проталкивались к буфетной стойке. Парень говорил:

– Я монтер. Зовут меня Вася Шубин. Когда бригадирствую – Василий Васильевич, а когда в рядовых, то Васька… Родина моя – Москва. (Они пили какао, холодное, как мороженое.) Бывал, небось, в Москве? Вот там в районе Шереметьева мы и жили, а точнее, матушка с отцом и бабка. А уж я в Пичпанде родился. Бывал, небось, в Мордовии? Вот там и есть Пичпанда… Детство там прошло, мать и сейчас живет, пишет – невесту подыскала. Только не верю я – какие невесты в Пичпанде? Старики да малолетки. Да и в деревне неохота жить, городской я, понял? Москвич. В районе Шереметьева моя родина… Стой, я заплачу!..

Два дня сидели они в Казанском аэропорту, а на третий тихоходный «ЯК» поднял их в высоту и понес над осенними заунывными облаками к Энску.

Он готов был делать, что ни прикажут, совсем не разбирал, выгодна или не выгодна работа, легкая или трудная – он был здесь, и это было главное. Он вместе с юнцами, не имеющими специальности, расчищал пустырь, разгружал машины, подтаскивал доски, пилил бревна: огромный задичавший пустырь на краю соснового борка был облюбован энергоучастком, и люди спешно готовили место под вагончики для жилья и служб, строили склады и бытовки. Работали с утра и до поздней ночи, и когда мастера и рабочие расходились по своим кто временным, а кто уже постоянным жилищам, Алпик шел в вагончик-конторку, валился, как подкошенный, на дощатые нары и стремительно засыпал.

В первое же воскресенье он собирался поехать в Сидоровку и уже разузнал, на каком автобусе ехать, на какой остановке выходить. Но в субботу вечером мастер энергоучастка Галеев вызвал его, Васю Шубина и еще одного парня, по имени Федор, и сказал, что на завтра им предстоит работа.

– Только в выходные и «разрубать» узкие места, – говорил Галеев. – Это очень коварная линия, очень! – говорил он, строго наказывая часиков этак в пять уже выйти на линию.

Линия, подлежащая демонтированию, висела над дорогой к бетонному заводу. Опоры были гниловаты, «гирлянды» висели так опасно, что непрерывно снующие здесь КрАЗы могли зацепить их в любой миг и наделать бед: вокруг почти впритык грудились склады, бытовки, горы материалов, а рядышком еще проходила железнодорожная ветка.

От напряжения, настороженности в каждом шаге Алпик очень устал, приходилось часто выходить на траверсу или, проще говоря, животом елозить по узкой горизонтальной перекладине и сбрасывать наземь отслужившие свое гирлянды. Потом они меняли подгнившие опоры, натягивали провода и закончили работу только в десять вечера.

Он еле дошел до участка. Вася Шубин тоже, как видно, устал и поругивал мастера, который заставил их вкалывать в выходной, и между тем хлопал по спине Алпика, словно заяриваясь на дружескую потасовку. Алпик вяло отмахивался, но губы у него расползались в какую-то глуповатую улыбку, как будто ему льстили свойские замашки приятеля. Он отворил дверцу в вагончик и включил лампочку. Вася Шубин сел на нары и стал развязывать узелок с едой.

– Ставьте чайник. Что, нет воды?

Они взяли ведро и все трое побежали к водоколонке, спешно, с шумом ополоснулись по пояс, наполнили ведра. Вернувшись в вагончик, Алпик стал натягивать куртку.

– Мне ехать надо, – сказал он торопясь. – В Сидоровку мне надо.

– Ежели к бабе, то и потом не поздно будет, – заметил Федор.

– Тих-хо! – крикнул Вася. – Без хамства, без грубых слов!

– В Сидоровку мне надо, – повторил Алпик и поднялся. – Все, – сказал он решительно. – Все… бегу! – И вправду, выскочив из вагончика, он побежал по пустырю, который уже заливало лунным текучим светом.

Короткая пробежка как бы стушевала ломоту в сочленениях, он чувствовал себя живо, бодро, и его совсем не беспокоило, что уже ночь на носу и что он едет бог знает в какую дыру. Он сел в переполненный автобус (успел заметить: автобусы здесь всегда переполнены) и очень удивился, когда ему сказали, что Сидоровка через три остановки.

Он вышел из автобуса, и лунный сумрак окружил его. Две женщины, которые вышли с ним, уходили извилистой дорожкой в сторону поселка; лунный свет пылился на мягкой дорожке. Он впритруску побежал и, догнав женщин, спросил, как найти общежитие.

– Мужское или женское? – спросили женщины.

– Да племянница…

– Значит, женское. – Женщины засмеялись. – А во-он.

И там, куда они показали, лунный сумрак прорезывался яркими точками огоньков. Вскоре он стал перед длинным приземистым зданием барачного вида. На крыльце под лампочкой сидела на плетеном стуле бабушка в очках, с широко развернутой газетой. Он поздоровался.

– Тебе Раю? – спросила бабушка.

– Нет. – И он назвал фамилию племянницы. – Знаете, такая чернавка…

– Так ты с РИЗа? – как будто узнала его бабушка.

– Нет, нет! – почти испуганно сказал он. Ему стало стыдно, что его принимают за какого-то знакомого то ли Раи, то ли, не дай бог, Ляйлы. – Я ее дядя.

– Так она поехала на танцы.

– Ляйла?

– Я же говорю, Рая. Ну и Лялька поехала. В старом городе танцы-то. Так ты с КСКЧ? – Она привычно, смачно выговаривала замысловатые сокращения.

Он поблагодарил бабушку, узнал на всякий случай, как найти клуб в старом городе, и повернул обратно. Но теперь он не спешил. Куда, зачем? Где он найдет ее там, в сутолоке танцев? Да пока он доберется до клуба, и танцам конец. Лялька-то, Лялька, мамкина дочка, без пяти минут отличница, романтик! – убежала на танцы и, может быть, у нее уже есть паренек, который провожает ее из клуба…

Он сел в автобус, проехал три остановки и вышел на своей. Пустырь лежал, как разоренный город. Выкорчеванные, но еще не убранные кусты почти задеревеневшей дремучей полыни, штабеля бревен и досок, остов «бытовки» – тени от них лежали увесистыми, почти вещественными кусками на залитой луной земле. Ночной ветерок рябил это желтое жидкостное сияние. Он отворил дверцу в вагончик, пробрался к нарам и упал на них в замечательном изнеможении.

Утром пустырь взголосил урчанием «вахтовок», перекликом ребят.

Алпик хорошо выспался и опять готов был корчевать кусты, копать землю, распиливать бревна. Но Галеев сказал, что пошлет его с бригадой Филиппова на первую подстанцию автозавода. Алпик машинально кивнул: он поедет на первую ли, на десятую ли, ему все хорошо.

Однако на подстанции выпала им скучная работенка. Для наладчиков оборудования, вызванных из Нижнекамска, поставили жилые вагончики. Но поставили не туда, где надо, – за оградой подстанции, как раз там, где должна пройти линия. Вот они и занимались перемещением вагончиков в ограду. Но и эта скучная работа не портила его настроения. Уже то, что они в одной компании с Васей Шубиным, обещало бог весть что хорошее. Он то и дело поглядывал на Васю, и когда тот отвечал ему приветливым кивком, Алпик вспыхивал, точно от похвалы. Ему хотелось тотчас же подойти к Шубину и затеять с ним разговор о сегодняшней работе, о житье-бытье, о своей поездке в Сидоровку – о чем угодно. Но Васю окружали ребята, а там он все подговаривался к дежурной подстанции, бойкой чернявой девчушке.

Алпик подошел к Федору.

– Как вечер-то провели?

– Да как, – ухмыльнулся Федор, – у телевизора с женой посидели, а там спать. Приходи когда… посидим, бабы про свое, мы про свое. Я на кислородном живу, в сорок первом.

– А улица какая?

– Без улицы. Вагон сорок первый – и все. Отдельный вагончик-то. В одной половине пацаны, в другой мы с женой. Двухкомнатная. Так приходи. Жена-то скоро приедет?

– Я неженатый, – сказал Алпик.

– В самом деле? – очень удивился Федор. – Сам-то с какого? И холостой? Надо же! В общежитии живешь?

– Да нет, в вагончике у Стрельникова.

– Сам-то с какого? Ну, брат!.. И насчет квартиры не заикался? У меня девяносто вторая очередь. Мать-то есть? Выпиши и вези сюда.

– И матери нет, – сказал Алпик.

– Извини, брат. Как зовут? Алпик? А по-русски?

– Алпик – и все.

– Извини. Я на Енисейском комбинате работал с хорошим дядькой, татарином, так мы его дядей Митей звали. Через тайгу двухфазную ЛЭП тянули, через болота, слышь? Тогда я когти впервые надел. Слышь, лезу, перешел приставку – а уж пот градом. Дядя Митя лезет, и я за ним. Долез до верха, зацепился поясом, а руки отнять боюсь…

– Я тоже в Сибири работал.

– Стало быть… зачем-то ведь приехал сюда?

– Как все.

– Все разно, – уверенно сказал Федор. – Вон Васю Шубина возьми: жену догоняет. Дого-онит, что ж.

Федор отошел, а он, рассеянно проследив его косолапую, увесистую поступь, глянул затем вдаль – на степь, на желтые холмы, словно дивясь пространству, которое разделяло его прежнюю жизнь в городке и нынешнюю. «Я здесь живу», – подумал он, и это было так буднично, обыкновенно. Он ничего не потерял и ничего не добавил к тому, что уже имелось. Зачем-то ведь приехал, говорит. Затем приехал, что племянница моя здесь. А велик ли смысл – это никому другому не дано судить.

Он смотрел все вдаль, лицо ему обдало ветром, пыльное облачко взметнулось над полем. А вверху нехорошо распотягивались сероватые тучи. Оставалось переместить еще три вагончика, но смена уже заканчивалась. Галеев тоже смотрел вдаль, сердито щурился, в то время как шофер «вахтовки» поспешно заводил мотор.

– Погоди заводить, – крикнул Галеев, но машина в ту же минуту завелась, и он, махнув рукой, потрусил в вагончик. Из вагончика донесся его кричащий голос: мастер связывался по рации с начальником участка.

«Поскорей бы ехали», – подумал Алпик. Рыхлая туча висела над головой, ветер взвивался снизу и покачивал ее, как дирижабль. В тот момент, когда Галеев выбежал из вагончика, хлынул дождь. Галеев зло засмеялся и крикнул:

– Перекур!

Ребята, кто вперевалку, кто впритруску, направились в вагончик, там расселись на полу у стен. Галеев притерся к рации и без передышки дымил сигаретой. Он дымил, качал головой и, не глядя на ребят, рассуждал как будто сам с собой про то, какие здесь ураганы, – налетят, когда их не ждешь, и творят настоящий бедлам. И всегда задают работку электромонтажникам.

Почему они сидят тут, вместо того чтобы разъезжаться по домам? Да вот ждут – где ураган набезобразничает, туда они и поедут…