Текст книги "Родня"
Автор книги: Рустам Валеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)
Белый шум закрыл оконце, шум ливня; он, оказывается, был мягким, как бы даже пушистым, а вот застучали градины – дробно и четко. Теперь жутковатая игра стихии побуждала вопреки здравому смыслу выбежать из укрытия, прыгать и грозить кому-то в небе.
«Девчонкам, наверно, весело, – думал Алпик, – наверно, вопят почем зря».
В этот момент заработала рация, и голос начальника участка обратился к Галееву:
– Отключился двадцать пятый фибр. Первый – двадцать пятый. РИЗ.
– Первый – двадцать пятый. РИЗ, – повторил Галеев, встал и, вздернув капюшон плаща, двинулся к выходу.
Ребята были одеты в рубашки и штиблеты. Алпик засмеялся, протискиваясь между ними в проем дверцы. Он тоже был одет легко и, стало быть, попадал в веселую передрягу.
Поехали, и ливень как будто поотстал, звуки его отдалились, но в прореху брезентового покрытия было видно, как темно падают белые градины. Никто, в том числе и Стрельников, сообщивший об аварии, не знал, где именно порвало провода. Значит, ехать им вдоль по всей линии, ведущей на РИЗ.
Они проехали порядочно, может быть, километров шесть-семь. Машина, как будто падая и с обиженным воем подымаясь, продвигалась по изрытой ливнем дороге вдоль столбов. Ливень перестал, но ветер сильно и холодно дул в проем закрытого кузова. Вот стали. Первым выпрыгнул из кузова Галеев, за ним высыпали ребята. Две исполинские анкерные опоры лежали между железнодорожной насыпью и широким оврагом; падая, они потянули за собой и «свечки» – тонкие, одностоечные опоры. Все вокруг исходило паром, блестело, и было очень зябко на резком ветру. Ребята злились на заунывную медлительность Галеева, а он, понятно, ждал, когда подойдут кран и автобур. Но вот подошли и механизмы, и тут Галеев мрачно усмехнулся: крану не развернуться на этой разжиженной, с пятачок, площадке между оврагом и насыпью.
Вася Шубин стоял чуть в стороне, тело у него подрагивало то ли от холода, то ли от возбуждения, а глаза щурились на этот клочок исхлестанной ураганом и ливнем земли. Наконец он хлопнул в ладони и, засмеявшись, пошел к мастеру.
– А ведь анкеры-то вручную придется подымать, – сказал он, подкупающе улыбаясь, как будто просил себе поблажки. – Блоки к рельсам, опоры захватим канатами. На растяжку возьмем по сторонам.
– Верно, – согласился Галеев. Предложение Васи Шубина не обещало легкой удачи, это понимал и мастер, но теперь он оживился, оказавшись не одиноким в своем замысле.
Ребята тем временем похватали лопаты и стали скатываться с насыпи. Их порыв точно раздразнил ливень, он хлынул так, будто и не переставал. Они же, черт побери, копали! Это было почти что бессмысленно – копать ямки, которые в момент наполняло водой. И тут показалась машина, везущая железобетонные приставки. Пустилась машина в объезд и подобралась к месту аварии со стороны оврага. Значит, тащить надо приставки через овраг, по-другому нельзя.
Хрипя, оскальзываясь босыми ногами, чувствуя, как веревка грызет плечо, Алпик тащил приставки одну за одной и молил бога, чтобы ненароком не ударило, не зашибло ногу, а так все ничего, он выдержит столько, сколько понадобится. Но это еще не самое трудное, а трудное – крепить к шпалам монтажные блоки. Вершинку каждой опоры охватывают петлею каната, а он, Алпик, крутит и крутит тяжелый ворот, ворот скрипит, канат, накручиваясь на желоб, крепко натягивается – опора медленно отрывается от земли и наконец-то встает во весь рост… А потом они подымали провода, перебрасывали через ролики, «вязали» – тут уже Алпика просто-напросто не пустили, потому что наверху действовали только те, кто собаку съел на «вязании».
А он собирал лопаты. Было уже темновато, падал мелкий дождь, он мерз. И в кузове, когда собрались, поехали, Алпика так трясло, что он старался отодвинуться от соседей: было почему-то стыдно, что его так трясет. Вася Шубин склонился к нему и прошептал в ухо:
– У меня там есть чем согреться. А?
– Да, да, – поспешно отозвался Алпик. Ему казалось, что стоит заговорить, заклацают зубы, так он промерз. И он молчал и ждал, не привалится ли к нему Вася Шубин еще, не шепнет ли что-нибудь простое и утешительное.
4Поужинав в столовой, он зашел к себе в вагончик, включил самодельную печку – этакие тяжелые асбоцементные трубы, запеленатые спиралями и обложенные кирпичами, – и лег на нары, чтобы почитать перед сном. И тут постучали в окошко.
Втроем они пришли: Ляйла, Галя и еще одна девчонка. Девчонка была одета в ладное длиннополое пальтецо, у нее были насиненные веки, и была она простоволоса, в то время как его девчонки – в косынках, в спецовках и резиновых сапожках. После объятий и восторженных воплей Ляйла повернулась к нему спиной, и он прочитал на спецовке название их городка. Она и Галю заставила повернуться, и на спецовке у той тоже было написано: «Сарычев». Алпик засмеялся, так это ему понравилось.
– Тысяча городов, – тараторила Ляйла, – я говорю, слышишь? – тысяча городов, и про некоторые ты, наверно, и не слыхал никогда. Например, Яремча. Или, например, Ош. А из Сарычева только мы с Галей. – И было видно, что именно это ей особенно нравится.
Он бормотал:
– Погоди, погоди… Вас же надо чаем напоить.
– И накормить.
Пришлось бежать в магазин. Вернулся с полной сумкой еды, и в первые минуты с удивлением наблюдал, с какою жадностью уплетают девчонки что ни подай.
– Нам до смерти надоели каши, – смеялась Ляйла.
– А мне – яблочный компот, – сказала Галя. – Я свой отдаю Тамаре. Тамара, почему ты молчишь?
Та краснела, жеманничала. А подругам, видно, не терпелось убедить его, что Тамара совсем не такая, как может показаться.
– Тамара, знаешь, романтик с пеленок. Ее родители приехали на целину и построили там совхоз «Севастопольский». Вот в «Севастопольском» Тамара и родилась. Расскажи, как ты в Энск приехала!..
Тамара пожала плечами.
– Сперва я поехала в Ижевск, хотела поступить… куда? Я и сама не знала. А моя подруга работала завклубом на заводе. Вот сижу я у нее в клубе и от скуки листаю газеты. А там про Энск написано…
– Действительно, романтичка, – засмеялся Алпик. – Да вы ешьте, ешьте!
– Ты говоришь, романтичка, – загорячилась Ляйла, – но я же вижу, что с ехидством. А Тамара на все руки мастер. Она на тракторе умеет ездить и даже пахала огороды. А дома у себя сложила печку, три года топится – и хоть бы что… А ты думаешь, модница и больше ничего? Признавайся, думаешь?
– Признаюсь, – сказал он, хотя ни о чем таком и не думал.
– Вот и мы сперва… Потому что мальчишки ей проходу не дают. Но разве она виновата, если красивая? – Такое милое наигранное изумление прозвучало в ее словах, что и сама она порскнула смехом. – Но, знаешь, мы твердо решили: замуж не раньше, чем через пять лет.
– Черт знает, что ты болтаешь.
– Не болтаю, а твердо! Правда, Тамара еще не решила окончательно, выходить ей за Игоря Шатова или пусть он сперва армию отслужит…
– Пусть отслужит, – подхватила Галя. – А мы сперва построим завод, потом все остальное…
Опять они ели, пили чай и опять рассказывали об Игоре Шатове, о том, что уже ходят на практику и уже кое-что умеют делать, и, если их выгонят из училища, они ни за что не пропадут.
– Почему это вас выгонят? – настораживаясь, спросил Алпик.
– А как меня, например, – ответила Ляйла. – Эстетичка меня до уроков не допускает. Говорит: если ты все знаешь, то незачем на уроки ходить.
– Лялька! – сказал он. – Ты свои фокусы брось… ты меня знаешь!
Галя вступилась за подругу:
– Лялька не очень виновата. А вы Галию Фуатовну не знаете. Вот она повесила картину «Блудный сын» и говорит: «Дети, смотрите, как прекрасно!» А Лялька: «Почему?» – «Что – почему?» – «Почему прекрасно?» А Галия Фуатовна: «Разве не видите, прекрасно…»
– Прекрасное трудно объяснить, – сказал Алпик.
Галя продолжала:
– Или, знаете, она учит: мужчины, то есть, конечно, мальчики, должны быть вежливы, предупредительны и, выходя из автобуса, подавать руку женщине, то есть, конечно, девочке. А мы отвечаем: «В условиях стройки неприемлемо!»
– Ну, ведь она вообще…
– Она говорит вообще, а когда мы отвечаем «неприемлемо», не знает, что сказать.
Ляйла грустно проговорила:
– Уж лучше пусть выгонят, чем слушать всякую белиберду.
Он встрепенулся, резко спросил:
– Как зовут учительницу?
– Галия Фуатовна, – ответила Ляйла.
«Галия Фуатовна», – повторил Алпик про себя, чтобы покрепче запомнить имя учительницы.
– Ты свои фокусы брось, – сказал он племяннице. Она скорчила рожицу и засмеялась.
«С ними ухо востро держи, – думал он, оставшись один, – с ними, ох, как непросто! Зря я сразу не поехал в училище, зря тянул. Не опоздать бы теперь…»
Назавтра он попросил, чтобы его оставили работать на пустыре: отсюда легче было уйти на часок-другой.
Он пришел в училище, когда занятия там кончились. Ему не хотелось, чтобы девчонки знали про его посещение. В учительской ему сказали, что Галия Фуатовна, должно быть, в красном уголке.
Он хотел спросить только одно: почему она запрещает девчонке посещать ее уроки? И все. И не зарываться самому, все чтоб тихо, спокойно. Он без стука отворил дверь в комнату и проговорил:
– Здравствуйте.
Учительница вздрогнула, быстро повернула к нему головку с рыжеватой мальчишеской прической. Ее личико не выразило никаких новых чувств, кроме тех, что отпечатались на нем за те минуты или, может быть, часы, пока она сидела здесь, похоже, в томительном одиночестве. Он пошагал к столу, преисполнясь покоя и уверенности и глядя на это измученное личико с мягким снисходительным вниманием.
– Я хочу поговорить с вами. Моя фамилия Хафизов.
– Да, да, – кивнула она с искренней поспешностью и, встав, подвинула ему стул.
И тут он подумал, что его фамилия ни о чем ей не говорит, ведь у Ляйлы другая фамилия.
– Раздевайтесь, садитесь, – сказала она скорее всего машинально и, когда он снял куртку, привычно глянула на нее: что написано на спине? – Сарычев! – Ее личико оживилось ребяческим интересом. – Боже мой, это же сто километров от Челябинска!
– Было время, когда я ездил в Челябинск каждую неделю, – сказал он усмехаясь.
– Я ведь там заканчивала институт, – сказала она, – по специальности хореографа. Конечно, моя будущая работа ограничивалась бы только самодеятельностью… Простите, а вы ко мне ли?
– У вас учится моя племянница, которую вы, м-м-м, не пускаете на свои уроки.
Она засмеялась глухим, деланным смешком. Алпик увидел на ее личике мелкие жалобные морщинки.
– Вы первый родитель или… дядя, который интересуется. У нас ребята совсем без призора, у многих родители в окрестных деревнях, а у иных еще дальше. А они такие, такие!..
«У нес этих архаровцев не одна Ляйла, – думал он. – Это жестокое племя изводит ее, и она, конечно, ненавидит их скопом и каждого в отдельности. Так что, – усмехнулся он про себя, – так что Ляйле грозит только ее ненависть, не больше».
– Вот читаю, когда позволяет время, – сказала она. (Ага, значит, он сидел и глядел на книги, лежащие перед ней.) – Но это очень специфическая литература, о балете. – Она только из вежливости пододвинула ему одну из книг. Он не прикоснулся к книге, и это как будто навело ее на следующую мысль: – Я пыталась читать и м, рассказывала из того, что знаю. А все напрасно. Наконец… – Она стала перебирать книги и журналы и взяла «Огонек», раскрыла на нужной странице. – Вот. Наконец я просто показала им репродукцию: смотрите же!.. А все напрасно.
С минуту он молча смотрел на рисунок. Почему-то ему почудилось, что в нем, в «Блудном сыне», есть что-то знакомое. То есть картину-то он видел прежде, но сейчас ему казалось, что он знал что-то похожее на это изображение.
– Я помню, экскурсовод говорил: «Обратите внимание на руки».
– Да, да, руки отца!
– А впрочем, давно это было. До свидания. – Он прихватил со стула свою куртку и стал надевать.
– Не думайте, пожалуйста, что я изверг. – Она волновалась и теребила журнал. – Правда, я пригрозила не допускать ее до уроков. Но это, я же знаю, глупо…
– Я поговорю с ней, – сказал он.
– Поговорите, – просительно проговорила она.
– Я обязательно поговорю. – И протянул ей руку, мягко пожал холодную маленькую ладошку. В дверях обернулся. Она, оказывается, смотрела ему вслед. На ее личике было мученическое выражение скуки, тоски, почти отчаяния.
Да, в ту пору, скажу я, он оставлял впечатление одержимого. Так ведь и правда, нежность к племяннице, убеждение в том, что именно он и никто другой есть для нее всесильный и вседобрый покровитель – все это было, все это как бы даже горело в нем. Но и такие страсти не могут заменить иных, других, тех, что потише, пообыденнее, что ли. Ему, да ведь и любому, пожалуй, как воздух необходимы и мелочи жизни, и будни, что и делает жизнь полной. Вот, например, каждодневная, будничная, что ли, ласковость Васи Шубина. Его не напряженная способность притираться к новым людям, к неуюту бытия.
Когда-то Вася был женат, но быстро развелся, уехал на другую стройку, а пока жена опомнилась, он заскочил на третью и уже поворачивал лыжи на четвертую стройку. И вот он случайно узнал, что его бывшая жена в Энске.
Алпик ни о чем таком еще не знал, он просто стал видеть Васю Шубина в сосновом леске неподалеку от того пустыря – принаряженного и чуть захмеленного. Он что-то внушал идущей рядом молодой женщине, и та как будто бы слушала со вниманием, но стоило ему приблизиться, как она испуганно озиралась и почти отскакивала от своего провожатого. Тому, кто пристально наблюдал бы их прогулки, могло показаться, что дела-то у парня швах, ухажер он незадачливый. То, что они сходятся на лесной дорожке, – не добровольное свидание, а просто он подстерегает ее на обычном пути и расстилается перед нею без успеха. Но Вася Шубин был так нагорячен какими-то своими помыслами, так возбужден, что тот же соглядатай, слегка дивясь, мог бы признать его счастливым или, точнее, довольным событиями, которые он пока что держал вроде в тайне, но уже и не прочь был бы поделиться с кем-нибудь.
Однако с Алпиком он не делился (в то время как Федор уже знал, что он «догоняет» свою женку), а вот запросто стал водить ее в тот вагончик, где днем суетилось начальство, а вечерами хозяйничал Алпик. Так вот, однажды вечером он зашел и, оглядывая вагончик, как бы примериваясь к нему, стал приговаривать, словно он был один:
– Ну вот, тут и не озябнешь, и никто носа не сунет, и чайку, я думаю, можно будет согреть. – В то время как она, его знакомая, стояла в потемках пустыря, спрятавшись за «вахтовку». И даже по взглянув на Алпика, он крикнул и открытую дверь: – Люся, идем сюда, Люся!..
Она вошла так нерешительно и была такая бледная, что и сам Вася растерялся и стал говорить с ней, как с больной:
– Люся, Люсенька… жена моя… что ты, ну?
Она глухо молчала. И только тут Вася как будто заметил Алпика.
– С ней у меня столько связано… с шестьдесят седьмого… она моя жена, развелись мы, так я, считай, снова ее нашел.
«Черт с ними, кем бы они ни приходились друг другу, – думал Алпик, шагая между соснами в зябкой темноте. – Завтра же буду просить жилье. Вагончик, общежитие, чулан – все равно что!» Ему казалось, что он с самого начала сморозил глупость, согласившись обретаться в конторке. Конечно, когда на пустырь завезут жилые вагончики, ему первому дадут. Но скоро ли это будет? Он шагал из конца в конец глухой промозглой аллеи и клацкал зубами от холода. Сколько ои должен здесь шататься, час, два или всю ночь?
….Вася Шубин отыскал Алпика в бору. Он возбужденно курил, обострившееся, с диковато блестящими глазами лицо Васи освещалось почти целиком с каждою мощной затяжкой. Он, конечно, не мог уйти спать, его тянуло на душеизлияние.
– Она моя жена, понимаешь? Но я ее, слушай, девкой уламывал легче, чем сейчас… моя жена, понимаешь?
– Почему же… то есть я ничего не хочу знать, но все так странно… и она боится тебя? Ты грозил?
– Я? Я ее, как дорогую конфетку!.. Она не меня боится, она боится мужа. Они живут, знаешь, как? Как дай бог каждому. – Он явно хвалился ее семейным благополучием, и это совсем уж было непонятно. Что же его радует, если она живет с мужем как дай бог каждому, а он любит ее и домогается?
Так почему же он самодоволен? Разве любовь может оставлять место самодовольству? Разве не робость и послушание должен испытывать сильный и бескорыстный человек, когда он любит такое хрупкое, нежное создание, как эта бледная, кроткая женщина? Он не понимал – и все тут! Ему и в голову не приходило, что всяк по-своему утверждает себя в жизни, в любви тоже. Он вдруг сказал:
– А ты не ходи больше.
– Не ходить? – тупо переспросил Вася Шубин.
– Я больше не пущу.
Вася Шубин только рассмеялся в ответ на его слова, и его смех не имел цели унизить, разоружить Алпика, нет, он прощал ему его наивность, щепетильность, глупость, одним словом.
– Ладно, ступай, – сказал Вася Шубин, приохватив его крепкой рукой. – Ступай, ступай, спи. – Он слегка оттолкнул его от себя, и Алпик, расслабленно откачнувшись, успел схватиться за его руку.
– Ну, чего ты? – как младшего брата, спросил Вася Шубин.
– Ничего, – ответил он удивленно. Его поразила рука Васи Шубина, обильная такою силой, что невозможно было вообразить, что он успокоится сном или чтением или – что ему придут спокойные мысли. Чего еще ему надо, куда он все это денет – эту свою чертовскую силу, эту мускульную дурь?
Он продолжал свое бессмысленное и безжалостное дело.
Его бывшая жена и вправду жила со вторым мужем хорошо, ведь все, что было у нее когда-то с Васей Шубиным, уже не тревожило ее. И даже его появления было еще недостаточно, чтобы разбередить в ней прошлое. Сколько же бессмысленной гибкости, ненужного упорства, пустого растрачивания сил понадобилось, чтобы зажечь в ней не только любопытство, но и угасшую было любовь.
Вот-вот должен был вернуться после долгой командировки ее муж, но она уже потеряла голову и готова была ехать с Васей Шубиным хоть на край света. И уже нельзя было тянуть дальше, но тут Вася Шубин пошел на попятную. То есть это не было отступлением, потому что конец-то этой истории для Васи Шубина наступил раньше – когда он сломал ее неподатливость, покуражился над растерянной и покорной женщиной. Он ничего большего и не хотел, оп даже унижения ее не хотел, он хотел своей победы – вот чего он хотел.
Она, говорят, бросила работу и, почти ничего не взяв из общего их с мужем добра, уехала к матери в Калининскую область.
Вскоре уехал и Вася Шубин. Последний раз встретились они с Алпиком на участке. Вася только что вышел из конторы, получив расчет. Он был одет в хорошее пальто, в тон ему коричневый берет, в польские, с широкими рантами штиблеты. Заезженный, оплетенный ремнями, старый чемодан был у него в руке.
– Прощай, браток, – сказал он, не глядя на Алпика, а глядя на пустырь, на бурую насыпь железнодорожного полотна, на верхушки сосен в холодной осенней высоте, глядя в никуда. – Прощай, браток. Не хочется мне уезжать.
Он помолчал.
– Но если муж Люськи набьет мне морду (лицо его оставалось таким спокойным, будто ничего такого он и не говорил), не перенесу. Мне с ним не сладить. А тогда хоть головой в омут.
– Ты в омут не бросишься, – хрипло сказал Алпик, – если даже тебя изобьют, как собаку, ты в омут не бросишься.
И тут Вася внезапно оживился:
– А что же сделаю?
Алпик презрительно молчал.
– Злости нет, – вдруг обмякшим голосом сказал Вася Шубин. – Нет злости, нет. – Он словно жаловался, мучился, что нет в нем злости.
– Слушай, – сказал тогда Алпик. – Может быть, ты за ней поедешь, а? Ведь она для тебя что-то значит, а? Может, вы с ней всю жизнь будете счастливые…
– Может быть, – неожиданно согласился Вася Шубин, и лицо его сделалось мягким и грустным.
– Тебе же и будет лучше, – говорил Алпик, уже уверяясь, что обязательно внушит ему верную мысль. – Ведь вот… собрался и не знаешь куда. А тут будешь знать, будет кому встретить. А так ведь… куда?
– Она не поверит.
– Так ведь верила.
– Ох, занудлив ты, парень, – сказал Вася Шубин. – Ну, давай обнимемся. Гора с горой не сходится… полюбил я тебя, брат, верно говорю.
«Когда он уехал, – признавался мне потом Алпик, – я почувствовал вокруг себя пустоту». Однако, я думаю, он боялся другого: что племянница назовет его занудливым и тоже куда-нибудь уедет.
А пока вот она, прибежала к своему дяде. Одна.
– Почему одна? Где Галя и Тамара?
– Их вызвали к директору, – ответила Ляйла, – Но директора самого куда-то вызвали, а девочки сидят возле его кабинета и ждут.
Он спросил опасливо:
– Может, и тебя вызывали к директору, да ты сбежала?
– Нет, – засмеялась девочка, – меня не вызывали. Зато вписали в «черную книгу».
– Что за «черная книга»?
– Такая тетрадь. В нее записывают всякие нарушения. Но ты не беспокойся, я ведь круглая отличница, только по эстетике «четверка». Уж скоро нас выпустят, мы уже работаем что надо! В новом общежитии выстилали пол мозаикой, так, знаешь, комиссия приняла на «отлично»…
Он перебил ее:
– Ты мне про нарушения не говоришь.
– Галия Фуатовна решила терпеть меня на уроках, но придумала новое наказание. Вот я и попала в «черную книгу», – вздохнула она.
– Значит, ты продолжаешь свое. Лялька!.. Скажи мне честно… дай слово…
Подпрыгнув, она чмокнула его в щеку.
– Честное слово!
Проводив девочку, он не пошел в контору, а стал бродить по пустырю. Последние дни ребята расчищали место под вагончики для жилья. Он поднял забытую кем-то лопату и огляделся. «Возле вагончиков надо будет посадить деревца, – подумал он. – Будет совсем неплохо». Машинально выпустил из рук лопату, она мягко упала на землю, и он в ту же минуту забыл о своих мыслях. Походкой лунатика он двинулся вдоль по краю пустыря и остановился, наткнувшись на старый, завалившийся набок автокран. И только тут его глаза приобрели некоторую остроту, и он, мало-помалу оживляясь, обошел автокран кругом. «Раскулаченная» донельзя машина имела жалкий вид.
Обычное дело, подумал он. С тех пор, как машина стала ничьей, всяк тут копается и ищет то, что ему надо, снимает и припрятывает впрок, и так до тех пор, пока ржавый, обезображенный остов не отправят на переплавку. А ведь был добрый работяга. Мощный пятитонный «К-51», когда-то он работал на таком.
Он стоял возле неживой машины и грустно курил, не замечая накрапывающего дождя. Дождь припустил сильнее, Алпик встрепенулся и побежал, горбясь, в свое жилище. Начальник участка Стрельников сидел перед рацией, курил, глаза его были воспалены, он то щурился, то упрямо таращил их.
На линии, снабжающей мясокомбинат, случилось короткое замыкание, и теперь одна из бригад делала там временную, «воздушную», линию, чтобы потом приняться за капитальную.
– Я видел там кран, – заговорил Алпик, подсаживаясь к начальнику участка.
– Да-а… – Стрельников махнул рукой. – Хотели порезать на металлолом, да не хватило кислороду. А на складе тем временем лежит мотор к этому крану, с капитального ремонта.
– Я работал на таком, – осторожно сказал Алпик. – Если бы мне разрешили…
– Что? Ездить?
– А потом бы, может, и ездил, – сказал Алпик. – Ведь не все, наверно, растащили.
– Провозишься долго, а заработаешь с гулькин нос.
– Мне денег не надо.
– Деньги всем нужны, – устало сказал Стрельников. – Ладно, я скажу Николаю Семеновичу.
– Так вы завтра же скажете?
– Завтра же скажу, – ответил Стрельников.
Назавтра он остановил Стрельникова и спросил:
– Вы говорили Николаю Семеновичу?
– Николаю Семеновичу? Запамятовал. Но, пожалуй, мы ему скажем потом.
– Значит, мне можно остаться на базе? – И тут же, не дожидаясь, пока ребята уедут, побежал к машине.
Оглядев, отрогав машину, он еще раз убедился, что работы будет много. В тот день он снял и выбросил никуда не годную кабину, потом снял крылья, побитые, покрытые такой многослойной ржой, что даже самый звук металла не воскресить было в них: на удар разводного ключа жесть отвечала тупым, мертвым звуком. До конца дня он просидел, непрерывно куря, перед останками автомобиля. И только назавтра отправился к соседям.
В гидромонтаже он познакомился с механиками, угощал их куревом, рассказывал байки, и те не препятствовали ему рыться среди металлического хлама. Так он наткнулся на МАЗ, тоже давно списанный, и механики разрешили снять с машины кабину. На кирпичном заводе нашелся списанный автомобиль, с которого он взял крылья. Крылья были сильно помяты, но он умел выправлять вмятины.
Рано утром, когда шоферы еще только разогревали свои машины, он выходил на двор. Взявши деревянные молоты – пять или шесть таких, разных по величине, он сделал сам, – Алпик принимался колотить по кабине в тех местах, где она выпятилась. От времени до времени он кричал юнцам, строившим бытовку:
– Эй, мальчики, подсобите-ка забросить мешок!
Юнцы прибегали и закидывали мешок с песком на верх кабины, и он тут же гнал их прочь, а сам принимался бить молотом с обратной стороны кабины. Мальчишки обиженно уходили, но стоило ему опять крикнуть, прибегали тут же. В конце дня они помогали Алпику уносить целую груду инструментов в сарайчик плотников, в котором он отвоевал себе уголок.
Наконец, недели через три он поставил кабину, навесил крылья и покрасил. Краска оказалась плохая, какая-то рыжая. Но и такая она оживила автомобиль, и Алпик ходил вокруг него и посмеивался: «Ну, гнедуха, поскрипим еще, а?» Однажды Стрельников остановился подле машины.
– Ого! – сказал он. – Значит, скоро…
– Ох, совсем не скоро, – искренно вздохнул Алпик.
Он мог не хитрить, уж теперь никто не запретил бы ему заниматься краном, сколько бы это ни взяло времени.
– Да ты не спеши, – сказал Стрельников. – Если помощь понадобится – скажи.
– Мне надо будет поработать в мастерской. На станках.
– Работай, работай. Я скажу.
– А еще, не разрешите ли вы одному из мальчиков помогать мне?
– Бери любого, – сказал Стрельников. – Филиппов! – крикнул он.
– Мне не любого. Там есть Ринат, ему, я вижу, интересно…
– Филиппов! – засмеялся Стрельников. – Есть у тебя Ринат? Пусть он работает с Хафизовым. – Помолчав, он проговорил: – Только краска у тебя какая-то… гнедая.
– Пусть гнедая, – ответил Алпик. «Потом перекрашу», – подумал он.
Теперь он не вылезал из мастерской, опять рассказывал байки, угощал ребят сигаретами, чтобы в удобный момент стать за чей-нибудь станок и сделать нужную ему деталь. И неотлучно вертелся подле него Ринат. Это был деревенский мальчишка, очень живой, смышленый.
– Так ты, говоришь, шоферил в деревне? – спрашивал между делом Алпик.
– Да, дядя. Я ездил на полуторке.
– На по-лу-торке? – удивлялся Алпик. – Видно, берегут в вашем колхозе технику, раз этакая старушка еще ходит.
– Да, дядя, у нас технику берегут. Но у нас ни одного автокрана нет.
Еще неделя прошла. Алпик основательно починил ходовую часть автомобиля, вырезал на ведущих валах новые шпоночные канавки, потом мало-помалу восстановил щиток приборов и заменил всю проводку. Наконец поставили мотор, тот, что после капитального ремонта стоял на складе.
Он завел машину и с полчаса, наверно, сидел в кабине, то едва нажимая ступней на педаль, то отставляя ногу, и рядом с ним, замерев, сидел парнишка.
– А что, дядя, – спрашивал он, – вы многим, наверно, помогали?
– Старался.
– А вы могли бы сделать так, чтобы кто-нибудь поехал учиться на крановщика?
– Дай подумать… постой! А ты, никак, хотел бы работать на кране?
– Спрашиваете!
Алпик заглушил мотор и вышел из кабины.
– Ты сиди тут, – сказал он парнишке, – сиди и жди меня.
Он зашел в контору и стал против Стрельникова. Тот сказал:
– Говорят, твоя гнедая уже на ходу?
– Я хотел поговорить с вами…
– Садись. Кури. Так что же, завтра, например, мог бы ты выехать на автозаводстрой? Или в Новый Город?
– Да, – сказал он. – Но я хотел… нельзя ли послать одного парнишку на курсы крановщиков? Парнишка толковый, верно говорю!
– Ладно, – сказал Стрельников. – Да постой ты!.. – крикнул, махнул рукой и засмеялся вслед убегающему Алпику.
Его зачислили водителем автокрана, он стал выезжать с бригадой Филиппова на автозаводстрой, и опять его жизнь потекла размеренно, спокойно. И только ощутив эту размеренность, он подумал: «А ведь Ляйла ни разу не пришла, пока я тут возился с автомобилем!»
В субботу вечером он поехал в Сидоровку. В дверях общежития его встретила все та же старушка.
– Раи-то нету, – сказала она, упорно принимая его за кого-то другого.
– Ладно, ладно, – ответил он машинально.
И тут прямо на него выскочила Ляйла.
– Я тебя в окно увидала, – сказала она. – Дядя Алпик, дядя Алпик, – сказала она со вздохом, – у нас тут такое!..
– Что именно? Ну!
– Наверно, Тамара все же выйдет замуж за Игоря. Ведь правда, дура?
– Н-да. Но ты, пожалуйста, не лезь со своими советами.
– Почему?
– Потому что они возьмут и действительно поженятся. – Он скупо улыбнулся. Он уже понял, как ей и Гале интересна вся эта история Тамары с Игорем. Вон какие бесовские глаза у Ляйлы! – Вот что, – сказал он серьезно, назидательно, – вас, кажется, собираются выпустить из училища раньше срока. Так вот, начнете работать – про учебники не забывай. Если хочешь, будем вместе заниматься. Мне, наверно, дадут жилье.
– Правда? Но ты не иди в общежитие, а бери вагончик. И будем жить вдвоем. Вот будет здорово!
– Ладно, – сказал он, – ступай.
И девочка тут лее убежала. Вот так она будет убегать от него каждый раз, когда его назидания покажутся ей скучным, никчемным брюзжанием, и однажды она уйдет совсем, ничуть не сожалея и даже не понимая, может быть, что покидает его. А куда проще было, укутав ее в материну шаль, сказать приказательно: «Идем!» – и она шла, не смея пикнуть, или, точнее, не желая вовсе пищать в предвкушении поездки с дядей в морозном веселом автобусе, а там – яркая комната изостудии, игра – рисование, и потом он, терпеливо ждущий ее в теплом сумраке вестибюля…
Задумавшись, он едва не проехал свою остановку, поспешно стал протискиваться к двери. И тут увидел Галию Фуатовну, ее узкое бледное личико. Она продвигалась в жесткой глухой тесноте, напряженно закусив губу, и коротко, отчаянно ударяла кулачком в чью-то большую спину. Когда они вышли-таки из автобуса, он, к своему удивлению, сжимал ее маленькую пугливую ладошку в своей.
– А вы были у нас? – спросила она, смущенно отнимая ладошку.
– Нет, – сказал он. – То есть я был у Ляйлы.
Она неопределенно кивнула и медленно пошла по дорожке в сторону поселка. Он пошел рядом.
– А ведь я оставляю работу в училище, – сказала она с некоторой как будто виноватой ноткой.
– Ну, понял, – сказал он. – Стройка открывает свои балет.
– Не смейтесь, – ответила она. – Пусть не театр, но уж танцевальную группу мы соберем. И вы еще увидите, какие танцы я поставлю.
– Как же, как же! Я увижу плывущих лебедей… вот ближе, ближе к замку – и вдруг не лебеди, а девушки. Прилетела лебедиха, ударилась оземь и обернулась девицей. Девица, девица, расскажи о своей лебединой судьбе!..
