Текст книги "Трилогия о королевском убийце"

Автор книги: Робин Хобб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 135 страниц)

Глава 5

ГАМБИТ

Безусловно, существует древний кодекс поведения, гораздо более жесткий, чем сегодняшний. Но я бы сказал, что мы не так уж далеко ушли от этих законов, а только как бы отодвинули их в сторону. Слово воина все еще нерушимо, и среди тех, кто сражается мечом к мечу, нет ничего более порицаемого, чем лгать своим товарищам или бесчестить их. Законы гостеприимства по-прежнему запрещают тем, кто преломил хлеб за столом человека, проливать кровь в его жилище.

Зима вступила в свои права над Оленьим замком. С моря одна за другой шли бури, чтобы обрушить на нас свою ледяную ярость, а потом уйти. Зима, как обычно, выдалась снежной, и на сторожевых башнях, словно глазурь на ореховых пирожных, белели огромные сугробы. Ночи становились дольше, а если ветер разгонял облака, над нами сияли холодные звезды. После моего долгого путешествия домой из Горного Королевства свирепость зимы уже не пугала меня так, как прежде. Во время ежедневных походов в конюшню и старый свинарник щеки мои могли гореть от холода, а ресницы слипаться от мороза, но я всегда знал, что дом и теплый камин совсем близко.

Бури и морозы были также сторожевыми псами, которые держали красные корабли вдали от наших берегов. Время тянулось медленно. Следуя совету Чейда, я ежедневно бывал у Кетриккен и не сомневался, что ее эти визиты тяготили не меньше, чем меня. Я не смел проводить слишком много времени с волчонком, чтобы он не слишком привязался ко мне. У меня не было твердых обязанностей. В сутках оказалось слишком много часов бодрствования, и все они были наполнены моими мыслями о Молли. Ночи были еще хуже, потому что мое спящее сознание не подчинялось мне и сны были полны моей Молли, моей девушкой в красных юбках, теперь ставшей такой сдержанной и будничной в синей одежде служанки. Поскольку я не мог быть возле нее днем, во сне я ухаживал за ней с искренностью и энергией, для которых наяву у меня никогда не хватало мужества. Когда мы гуляли по берегу после бури, ее рука была в моей ладони. Я уверенно целовал Молли и открыто встречал ее взгляд. Никто не мог отнять ее у меня. В моих снах.

Сначала наука, усвоенная на уроках Чейда, искушала меня шпионить за Молли. Я знал ее комнату на этаже, где жили слуги. Знал ее окно. Я без всякого умысла узнал часы, когда она приходит и уходит. Мне было стыдно стоять там, где я мог услышать ее шаги по лестнице и увидеть, как она промелькнет, уходя на рынок за покупками. Но как бы я ни пытался, я не мог запретить себе приходить туда. Я знал подруг Молли среди служанок. Хотя я не имел возможности разговаривать с ней, я мог приветствовать их и перекинуться с ними словцом, каждый раз надеясь на какое-то мимолетное упоминание о Молли. Я безнадежно тосковал по ней. Сон бежал от меня, еда не представляла для меня никакого интереса. Ничто не радовало меня.

Как-то вечером я сидел в солдатской столовой. Я нашел местечко в углу, где можно прислониться к стене и вытянуть ноги в сапогах на противоположную скамейку, удивив тем самым собравшихся. Кружка эля, стоящая передо мной, стала теплой много часов назад. Я упускал даже возможность напиться до бесчувствия. Я смотрел в никуда, пытаясь ни о чем не думать, когда скамейку выдернули из-под моих ног. Я чуть не упал, потом пришел в себя и увидел, что Баррич садится напротив меня.

– Что с тобой? – спросил он без всякого предисловия. Он наклонился и понизил голос, чтобы его слышал только я. – У тебя был еще один приступ?

Я оглянулся назад, на стол. Ответил я так же тихо:

– Несколько приступов дрожи, но настоящих припадков не было. Они, по-видимому, приходят, только если я напрягаюсь.

Он мрачно кивнул, потом немного помолчал. Я поднял глаза и встретил взгляд его темных глаз. Участие, которое я прочитал в них, затронуло что-то во мне. Я покачал головой, внезапно потеряв голос.

– Это Молли, – сказал я после паузы.

– Ты не смог узнать, куда она ушла?

– Нет, она здесь, в замке. Работает горничной у Пейшенс. Но Пейшенс не разрешает мне видеть ее. Она говорит…

При моих первых словах глаза Баррича расширились. Теперь он огляделся и кивком указал на дверь. Я встал и пошел за ним, а он повел меня в конюшни и потом наверх, в свою комнату. Я сел за его стол перед очагом, и он принес свой добрый тилтский бренди и две чашки. Потом он достал свои инструменты для починки кожи и нескончаемую груду упряжи, требующей ремонта. Он протянул мне недоуздок, нуждавшийся в новом ремне, а для себя разложил какую-то тонкую работу с седлом. Баррич подвинул свою табуретку и посмотрел на меня:

– Это Молли. Значит, это ее я видел в прачечной с Лейси? Гордо держит голову? Шерсть рыжего окраса?

– Волосы, – поправил я его неохотно.

– Славные широкие бедра. Она легко перенесет беременность, – сказал он одобрительно.

Я попытался испепелить его взглядом.

– Спасибо, – сказал я ледяным тоном.

Он ошеломил меня тем, что ухмыльнулся:

– Сердишься. Уж лучше это, чем такая жалость к самому себе. Ладно, рассказывай.

И я рассказал ему. Вероятно, больше, чем рассказал бы в солдатской столовой, потому что здесь мы были одни, и бренди согревал мое горло, и знакомая комната, ее запахи и работа окружали меня. Это было единственное место, где я чувствовал себя в полной безопасности. Казалось, что именно тут я могу открыть Барричу свою боль. Он не прерывал меня и не делал никаких замечаний. Даже после того, как я выговорился, он продолжал молчать. Я смотрел, как он втирает краску в очертания оленя, которого вырезал на коже.

– Вот. Что мне делать? – услышал я свой вопрос.

Он отложил работу, выпил бренди и снова наполнил чашку. Потом оглядел комнату.

– Ты спрашиваешь меня, конечно, потому, что заметил, как я прекрасно справился с задачей найти себе преданную жену и народить кучу ребятишек?

Горечь в его голосе потрясла меня, но, прежде чем я успел что-то ответить, Баррич сдавленно засмеялся:

– Забудь, что я это сказал. В конечном счете это было мое решение, и я давно принял его. Очень давно. Фитц Чивэл, что ты думаешь делать?

Я мрачно уставился на него.

– Из-за чего главным образом все пошло наперекосяк? – спросил Баррич.

Когда я вновь не ответил, он задал другой вопрос:

– Разве не ты только что рассказывал мне, что ухаживал за ней, как мальчик, когда она видела в тебе мужчину? Она искала мужчину. Так что не злись, как капризный ребенок. Будь мужчиной. – Он выпил половину своего бренди, потом снова наполнил наши чашки.

– Как? – спросил я.

– Точно так же, как ты показал себя мужчиной в других делах. Прими дисциплину и живи для дела, чтобы не видеть ее. Если я хоть что-нибудь понимаю в женщинах, она все равно будет видеть тебя. Держи это в голове. Посмотри на себя. Твои волосы похожи на зимнюю шкуру пони. Держу пари, что ты носишь эту рубашку уже целую неделю, и ты тощий, как зимний жеребенок. Я сомневаюсь, что таким образом ты заслужишь ее уважение. Задавай себе побольше корма, не забывай о ежедневной чистке и, во имя Эды, найди какое-нибудь дело, вместо того чтобы шляться по караульной. Поставь себе какую-нибудь задачу и занимайся ею.

Я медленно кивнул, выслушав этот совет. Конечно, Баррич был прав. Но я не мог не возразить:

– Но от этого все равно не будет никакого толку, если Пейшенс так и не разрешит мне видеться с Молли.

– В конце концов, мой мальчик, это дело не твое и Пейшенс, а твое и Молли.

– И короля Шрюда, – сказал я кисло. Баррич насмешливо посмотрел на меня. – По мнению Пейшенс, человек не может присягнуть королю и одновременно отдать свое сердце женщине. Нельзя надеть два седла на одну лошадь, заявила она. И это говорит женщина, которая вышла замуж за будущего короля и была вполне довольна жизнью, хотя он и уделял ей только то время, которое оставалось у него от государственных дел. – Я протянул ему починенный недоуздок.

Баррич не взял его. В этот момент он поднимал свою чашку с бренди. Он поставил ее на стол так резко, что немного жидкости выплеснулось через край.

– Она сказала это тебе? – прохрипел он и впился в меня глазами.

Я медленно кивнул.

– Она сказала, что это неблагородно – заставлять Молли довольствоваться временем, которое оставит мне король.

Баррич откинулся в своем кресле. Целая гамма противоречивых чувств отразилась на его лице. Он посмотрел в сторону, в огонь, а потом снова на меня. Мгновение казалось, что он готов заговорить. Потом он выпрямился, одним глотком выпил свой бренди и внезапно встал.

– Здесь слишком тихо. Пошли вниз, в город, ладно?

На следующий день я поднялся с постели и, не обращая внимания на стук в голове, поставил перед собой задачу вести себя не так, как больной от любви мальчик. Молли оказалась потерянной для меня из-за моей мальчишеской порывистости и легкомыслия. Теперь я решил попробовать мужскую сдержанность. Если ожидание подходящего момента было единственным путем к ней, я приму совет Баррича и с толком использую это время.

Я начал вставать рано, даже до поваров. В уединении своей комнаты я разминался, затем немного упражнялся со старым деревянным мечом. Я работал до пота и головокружения, а потом шел вниз, в бани, чтобы попариться. Медленно, очень медленно жизненные силы начали возвращаться ко мне. Я набрал вес, и мышцы на моих костях стали восстанавливаться. Новая одежда, которая расстроила мастерицу Хести, потому что висела на мне, как на вешалке, теперь стала мне почти впору. Меня все еще временами охватывала дрожь. Но припадков стало меньше. И мне всегда удавалось вернуться в свою комнату прежде, чем я ослабевал настолько, что мог упасть. Пейшенс сказала, что я стал значительно лучше выглядеть, а Лейси не могла нарадоваться, что теперь может кормить меня при каждом удобном случае. Я начал чувствовать себя лучше.

Каждое утро я завтракал со стражниками, в обществе, где количество съеденного было всегда гораздо важнее хороших манер. Поев, я отправлялся в конюшни, чтобы забрать Уголек и галопом проскакать по снегу, не давая ей потерять форму. Возвратив лошадь в стойло, я сам чистил ее, и это было приятно, потому что я снова чувствовал себя дома. До наших злоключений в Горном Королевстве мы с Барричем были в ссоре из-за моего Дара. Я был практически изгнан из конюшен, так что теперь получал больше чем просто удовлетворение, когда чистил и кормил Уголек. Тут была деловитая суета, теплые запахи животных и замковые сплетни, как их могут рассказывать только конюхи. В удачные дни Хендс или Баррич находили время остановиться и поговорить со мной. А в другие, суматошные дни было одновременно горько и радостно смотреть, как они советуются по поводу хрипов какого-нибудь жеребца или лечат больного кабана, приведенного в замок соседским фермером. Тогда у них бывало мало времени для развлечений и они ненамеренно исключали меня из своего круга. Так и должно было быть. Я перешел к другой жизни. Я не мог ожидать, что прошлое вечно будет открыто для меня.

Эта мысль не отменяла ежедневного укола вины, когда я ускользал в заброшенный дом за амбарами. Мой вновь обретенный мир с Барричем длился еще не так долго, чтобы я мог быть в нем уверен. Слишком свежа была в моей памяти боль от потери его дружбы. Если Баррич когда-нибудь заподозрит, что я вернулся к использованию Дара, он выгонит меня так же безжалостно, как в первый раз. Каждый день я спрашивал себя, почему я не боюсь рисковать его дружбой и уважением ради волчонка. Единственный ответ состоял в том, что у меня просто не было выбора. Я так же не мог отвернуться от волчонка, как не смог бы уйти от умирающего от голода и посаженного в клетку ребенка. Для Баррича Дар, который иногда открывал для меня сознание животных, был извращением, отвратительной слабостью, которой не стал бы предаваться ни один настоящий мужчина. Он почти признал собственную скрытую способность к Дару, но решительно настаивал на том, что никогда не пользовался им сам. Если и пользовался, то я ни разу не заставал его за этим занятием. Зато Баррич всегда замечал, если я привязывался к какому-то животному. Когда я позволял себе применить Дар, это обычно заканчивалось ударом по голове или пощечиной, возвращавшими меня к моим обязанностям. Когда я жил с Барричем в конюшне, он делал все, что было в его власти, чтобы помешать мне связаться с каким-нибудь животным.

Это удавалось ему всегда, кроме двух раз. Острая боль от потери связанных со мной животных убедила меня, что Баррич был прав. Только дурак может предаваться чему-то, что неизбежно ведет к такой потере. Так что я был скорее дураком, чем человеком, который может отвернуться от мольбы избитого и умирающего от голода щенка.

Я таскал кости, мясные объедки и корки и делал все возможное, чтобы никто, даже шут или повариха, не узнал об этом. Я каждый день изменял время моих посещений волчонка и ходил разными путями, боясь протоптать слишком заметную тропинку к отдаленному дому. Труднее всего было стащить из конюшен чистую солому и старую лошадиную попону, но мне удалось и это.

Когда бы я ни пришел, волчонок ждал меня. Это был не просто интерес животного, ждущего пищи. Он чувствовал, когда я собираюсь отправиться в свой ежедневный поход, и был готов к моему появлению. Он знал, когда у меня в кармане есть имбирные пряники, и слишком быстро полюбил их. Его подозрительность не исчезла. Нет. Я чувствовал его настороженность и то, как он сжимается каждый раз при моем приближении. Но с каждым днем, когда он видел, что я не делал попыток ударить его, с каждым принесенным куском мяса – в мостике между нами появлялась еще одна доска доверия. Это была связь, которой я не хотел. Я пытался быть непреклонно отдаленным от него, чтобы как можно меньше узнавать его через Дар. Я боялся, что он может стать совсем ручным и не выживет на воле без моей помощи. Снова и снова я предупреждал его:

– Ты должен все время прятаться. Каждый человек опасен для тебя, как и каждая собака. Ты должен находиться в этом сарае и не издавать ни звука, если кто-нибудь окажется поблизости.

Сперва волчонку не составляло труда следовать моим предостережениям. Он был тощим до ужаса и немедленно кидался на еду, которую я приносил, уничтожая ее подчистую. Обычно он засыпал на своей подстилке, прежде чем я уходил из дома, или ревниво смотрел на меня, глодая драгоценную кость. Но шло время, волчонок нормально питался, мог много двигаться, и вскоре его страх исчез. К нему стала возвращаться природная игривость щенка. Он начал прыгать на меня в притворных атаках, как только открывалась дверь, и выражал свой восторг, с рычанием возясь с костями. Когда я бранил его за то, что он слишком шумит, или за следы, выдававшие его ночные прогулки по заснеженному полю за домом, он сжимался от моего неудовольствия. Но в таких случаях я замечал в его глазах и скрытую ярость. Он не признавал во мне хозяина; только кого-то вроде старшего в стае. Он ждал времени, когда сам сможет принимать решения. Иногда мне становилось грустно от мысли, что нам придется расстаться. Но я спас волчонка с твердым намерением вернуть ему свободу. Через год он будет всего лишь еще одним волком, воющим по ночам в лесу. Я многократно повторял ему это. Вначале он требовал сообщить, когда его заберут из вонючего замка и этих каменных стен. Я обещал ему, что скоро – как только он снова отъестся и наберется сил, как только самый глубокий зимний снег растает и он сможет заботиться о себе сам. Но шли недели, и штормы снаружи напоминали волчонку о том, какая теплая и уютная у него постель, какая вкусная еда и кости, – и он спрашивал все реже. Иногда я забывал напоминать ему.

Одиночество грызло меня. Ночью я раздумывал о том, что случится, если я тихонько поднимусь наверх и постучусь в дверь Молли. Днем я удерживался, чтобы не привязаться к маленькому волчонку, который так безгранично полагался на меня. В замке было только одно существо столь же одинокое, как я.

– Я уверена, что у тебя есть другие дела. Почему ты приходишь ко мне каждый день? – по-горски прямо спросила меня Кетриккен.

Было утро. Ночью свирепствовал сильный шторм. Снег падал большими хлопьями, и, несмотря на холод, Кетриккен приказала открыть ставни, чтобы можно было смотреть в окно. Ее комната выходила на море, и я думал, что она, наверное, восхищается бескрайними буйными водами. Ее глаза были почти такого же цвета, как вода в этот день.

– Я надеялся, что со мной время пройдет приятнее, моя будущая королева.

– Время пройдет. – Она вздохнула, положила подбородок на руку и, опершись на свой локоть, стала задумчиво смотреть на падающий снег. Морской ветер играл ее светлыми волосами. – Странный этот ваш язык. Вы говорите о времени, как в горах говорят о ветре, как будто это то, что нужно переждать.

Ее маленькая горничная Розмари сидела у ее ног и хихикала себе в кулак. Позади нас две леди робко засмеялись, потом снова деловито нагнулись над своим шитьем. Перед Кетриккен тоже стояли большие пяльцы. Я не замечал, чтобы ее работа особенно продвигалась. Остальные леди сегодня не присутствовали и прислали пажей с извинениями и объяснениями, почему они не могут посетить королеву. По большей части головные боли. Кетриккен, видимо, не понимала, что их невнимание оскорбительно. Я не знал, как это ей объяснить, и иногда задумывался, стоит ли вообще это делать. Сегодня был один из таких дней.

Я поерзал в кресле и скрестил ноги.

– Я хотел только сказать, что зимой Олений замок становится скучным местом. Погода заставляет нас слишком много времени проводить в помещении. А развлечений мало.

– На корабельных верфях совсем по-другому. – В ее глазах появился странный голодный блеск. – Там все кипит. Они боятся потерять даже каплю дневного света, устанавливают огромные балки и выгибают доски. Даже когда день темный или на море шторм, плотники на верфях все равно работают с деревом, шлифуют и придают форму. А в кузнях они делают цепи и якоря. Некоторые ткут плотное полотно для парусов, а другие кроят и шьют их. Верити ходит и следит за всем этим. А я сижу тут за рукоделием, колю пальцы и напрягаю глаза, чтобы вышивать цветы и птичьи глазки. Все для того, чтобы, когда я закончу, это можно было засунуть в сундуки вместе с дюжиной других вышивок.

– О, только не в сундуки, никогда, моя леди, – импульсивно вмешалась одна из женщин. – Что вы, ваши вышивки так ценятся, когда вы дарите их. В Шоксе, в личных покоях лорда Шемши, есть ваша вышивка в рамке. И герцог Келвар из Риппона…

Вздох Кетриккен прервал комплименты дамы:

– Я бы лучше шила парус большой железной иглой или деревянным клином, чтобы украсить один из кораблей моего мужа. Там нашлась бы работа, стоящая моего времени и его уважения. Вместо этого мне дают игрушки, чтобы развлекать меня, как будто я испорченный ребенок, который хочет делать только то, что доставляет ему удовольствие. – Она снова повернулась к окну.

Тогда я заметил, что поднимавшийся с верфи дымок был виден так же хорошо, как и море. Возможно, я ошибся и она смотрела совсем не на воды.

– Могу ли я послать за чаем и пирожными, моя леди? – с надеждой спросила одна из дам.

Обе они сидели, натянув на плечи шали. Кетриккен, по-видимому, не замечала холодного морского воздуха, льющегося в окно, но этим женщинам вряд ли было приятно сидеть и работать на таком морозе.

– Если хотите, – ответила Кетриккен без всякого интереса. – Я не хочу ни есть, ни пить. В самом деле, я боюсь растолстеть, как гусыня в загоне, весь день сидя за вышиванием, пощипывая и прихлебывая. Мне хочется делать что-то нужное. Скажи мне правду, Фитц. Если бы ты не чувствовал себя обязанным приходить ко мне, стал бы ты сидеть без дела в своей комнате или вышивать за станком?

– Нет. Но я не будущая королева.

– Будущая! Теперь-то я хорошо понимаю эту часть моего титула. – В ее голосе была горечь, какой раньше я никогда не слышал у Кетриккен. – Но королева? В моей стране, как ты прекрасно знаешь, мы не говорим «королева». Если бы я осталась там и правила после моего отца, я бы называлась «жертвенная». Более того, я и была бы «жертвенной» во имя всего того, что хорошо для моей страны и моего народа.

– Если бы вы были там сейчас, в разгар зимы, что бы вы делали? – спросил я только для того, чтобы направить разговор в другое русло.

Это было ошибкой. Кетриккен замолчала и уставилась в окно.

– В горах, – начала она тихо, – никогда нет времени для безделья. Я, конечно, была самой младшей, и большая часть обязанностей «жертвенных» падала на моего отца и старшего брата. Но как говорит Джонки, работы всегда хватает, чтобы быть занятой, и остается еще немного в запасе. Здесь, в Оленьем замке, все делают слуги, незаметно, и видишь только результаты: убранную комнату, еду на столе. Может быть, это потому, что здесь живет так много народа.

Она немного помолчала, и глаза ее смотрели вдаль.

– В Джампи зимой тихо, и во дворце, и в городе. Снег тяжелый и густой, и страшный холод сковывает землю. Проселочные дороги завалены снегом. Колеса меняют на полозья. Гости города уже давно вернулись домой. Во дворце в Джампи только наша семья и те, кто захотел остаться и помочь нам. Не прислуживать, нет, не совсем так. Ты был в Джампи. Ты знаешь, там нет никого, кто все время сидит сложа руки. В Джампи я бы вставала рано, чтобы принести воды для завтрака и помешивать в котле, чтобы каша не подгорела. Киира, Сенник, Джофрон и я оживили бы кухню разговорами. А все младшие бегали бы вокруг, приносили бы дрова, расставляли тарелки и болтали о тысяче разных вещей. – Она запнулась, и я почувствовал ее одиночество.

Через некоторое время Кетриккен продолжила:

– Если есть работа, которую надо сделать, – тяжелая или легкая, – мы делаем ее вместе. Я помогала сгибать и связывать ветки для амбара даже в разгар зимы. Я помогала счищать снег и ставить новые крыши погорельцам. Думаешь, «жертвенная» не может охотиться за старым кривоногим медведем, который повадился воровать коз, не может тянуть веревку, чтобы помочь починить мост, разбитый паводком? – Она посмотрела на меня, и в глазах ее я прочел подлинную боль.

– Здесь, в Оленьем замке, мы бережем наших королев, – просто сказал я ей. – Другое плечо может поддерживать веревку, у нас есть дюжины охотников, которые будут состязаться за честь убить зверя, повадившегося в овчарню. Но королева только одна. Есть вещи, которые может делать только она.

Позади нас в комнате ее леди почти забыли о Кетриккен. Одна из них позвала пажа, и он вернулся с конфетами и дымящимся чаем. Они болтали, согревая руки о свои чашки. Я быстро посмотрел на них, чтобы запомнить, какие леди решили быть со своей королевой. Кетриккен, как я начал понимать, была не лучшей патронессой для своих дам. Маленькая Розмари сидела на полу, зажав в ручонках конфету. Глаза ее были сонными. Мне вдруг захотелось, чтобы мне снова было восемь лет и я смог бы присоединиться к ней.

– Я знаю, о чем ты говоришь, – прямо ответила Кетриккен. – Я здесь, чтобы выносить наследника для Верити. Я не против и рассматриваю это не как обязанность, а как радость. Я только хотела бы быть уверенной в том, что мой лорд разделяет мои чувства. Его никогда нет, он вечно занят делами в городе. Я знаю, где он сегодня. Там, внизу, смотрит, как строятся его корабли. Неужели я не могла бы быть с ним? Кроме того, если только я могу выносить его наследника, то ведь только он может зачать его. Почему я должна быть заперта здесь, в то время как он погружен в работу по защите наших людей? Это работа, которую мне бы следовало разделять как «жертвенной» Шести Герцогств.

Даже я, за время своего пребывания в Джампи привыкший к горской манере выражаться, был шокирован ее прямотой. Это заставило меня ответить более чем смело. Я встал, наклонился над Кетриккен и закрыл ставни. Я воспользовался этим моментом близости, чтобы свирепо прошептать:

– Если вы думаете, что это единственная обязанность королевы, вы жестоко ошибаетесь, моя леди. Я буду говорить так же прямо, как вы. Вы пренебрегаете вашими обязанностями перед вашими леди, которые находятся здесь сегодня только для того, чтобы угождать вам и беседовать с вами. Подумайте. Разве они не могли бы заниматься тем же самым вышиванием в собственных удобных комнатах или в обществе миссис Хести? Вы вздыхаете о том, что считаете более важной работой, но перед вами дело, с которым не может справиться сам король. Вы здесь, чтобы сделать его. Восстановить королевский двор. Сделать замок приятным и привлекательным местом. Понукайте лордов и леди, чтобы они соперничали из-за внимания короля, заставьте их поддерживать его начинания. Прошло уже много времени с тех пор, как в этом замке была настоящая королева. Вместо того чтобы смотреть вниз, на корабли, которые легко могут строить другие, возьмитесь за работу – вашу работу – и постарайтесь приспособиться к ней.

Я повесил гобелен, закрывавший ставни и сдерживавший холод морских штормов. Потом отступил назад и встретил взгляд своей королевы. К моему огорчению, она выглядела пристыженной, как служанка. В ее светлых глазах стояли слезы, щеки так раскраснелись, словно я ударил ее. Я посмотрел на дам, которые все еще пили чай и болтали. Розмари воспользовалась случаем, чтобы украдкой разломить пирожное и посмотреть, что там внутри. Никто, казалось, не заметил ничего неладного. Но я уже знал, насколько сведущи придворные дамы в науке лицемерия, и боялся разговоров о том, что после каких-то слов бастарда, обращенных к будущей королеве, в глазах ее появились слезы. Я проклинал свою неуклюжесть и напомнил себе, что, какой бы высокопоставленной особой ни была Кетриккен, она не намного старше меня и одна в чужой стране. Мне не следовало говорить с ней подобным образом, а надлежало изложить проблему Чейду и позволить ему устроить так, чтобы кто-то объяснил это ей. Потом до меня дошло, что он уже выбрал кое-кого, кто должен объяснять ей такие вещи. Я снова встретился с Кетриккен глазами и рискнул нервно улыбнуться. Она быстро проследила за моим взглядом в сторону дам и сразу овладела собой. Сердце мое забилось сильнее от гордости за нее.

– Что ты можешь мне сказать? – спросила она тихо.

– Я могу сказать, что не должен был так дерзко разговаривать со своей королевой и прошу прощения, – сказал я покорно. – Но, кроме того, вы могли бы выказать этим двум преданным леди какой-то особый знак королевской благосклонности.

Она понимающе кивнула:

– И в чем может выразиться такая благосклонность?

– Может быть, частная встреча со своей королевой в ее личных комнатах, чтобы насладиться искусством особенного менестреля или кукольника. Не имеет значения, какое развлечение вы приготовите для них; главное, чтобы те, кто не был столь же предан вам, были исключены.

– Это звучит вполне в духе Регала.

– Наверное. Он очень сведущ в обращении с лакеями и клевретами. Но он бы сделал это со злобой, чтобы наказать тех, кто пренебрег им.

– А я?

– А вы, моя будущая королева, вы делаете это в качестве награды достойным, не собираясь никого наказывать, а только чтобы насладиться обществом тех, кто разделяет ваши чувства.

– Понимаю. А менестрель?…

– Скажем, Меллоу. Он обладает галантной манерой, вполне подходящей для каждой леди, присутствующей в комнате.

– Ты узнаешь, свободен ли он сегодня вечером?

– Моя леди, – я невольно улыбнулся, – вы – будущая королева. Вы оказываете ему честь, желая его присутствия. Он никогда не будет слишком занят, чтобы услужить вам.

Кетриккен снова вздохнула, но этот вздох не был таким тяжелым. Она кивнула мне в знак того, что я могу идти, поднялась, улыбнулась дамам и попросила их извинить ее рассеянность этим утром, а потом пригласила посетить ее этим вечером в ее комнатах. Я смотрел, как они обмениваются взглядами и улыбаются, и понял, что мы поступили правильно. Я отметил про себя их имена – леди Хоуп и леди Модести.

Так я стал советником Кетриккен. Не могу сказать, что мне это особенно нравилось – быть наставником и советчиком, объясняющим, какие шаги ей следует предпринять. По правде говоря, это было очень хлопотно. Я чувствовал, что унижаю ее своими упреками, развращаю, обучая паучьим путям власти в придворной паутине. Она была права. Это были фокусы Регала. И хотя она делала все это из лучших побуждений и не так жестоко, как Регал, мною двигали исключительно личные интересы, я заботился только о своем благе и благе Кетриккен. Я хотел, чтобы она забрала власть в свои руки и этой властью связала воедино трон и Верити.

Каждый день, ближе к вечеру, меня ждали у леди Пейшенс. Она и Лейси относились к этим визитам очень серьезно. Пейшенс считала, что я полностью в ее распоряжении, как будто я по-прежнему был ее пажом и ей ничего не стоило предложить мне скопировать какой-нибудь древний свиток на ее драгоценную тростниковую бумагу или потребовать, чтобы я продемонстрировал ей мои успехи в игре на морской свирели. Леди всегда бранила меня за то, что я недостаточно усердно занимаюсь музыкой, и могла потратить целый час, чтобы попытаться пристыдить меня и одновременно научить чему-нибудь. Я старался вести себя тактично и вежливо, но чувствовал, что попал в сети заговора, имевшего целью не давать мне встречаться с Молли. Я понимал мудрость решения Пейшенс, но мудрость не спасает от одиночества. Несмотря на все их усилия держать меня вдали от Молли, я видел ее повсюду. О нет, не ее лично. Но сладостный запах толстой свечи, ароматизированной восковницей, плащ, перекинутый через стул, и даже мед в медовых пряниках напоминали мне о Молли. Будете ли вы считать меня глупцом, если я скажу, что садился поближе к свече и вдыхал ее запах или прислонялся к ее влажному от снега плащу? Иногда я, подобно Кетриккен, чувствовал, что утопаю в том, чего от меня требуют, и что в моей жизни не осталось ничего, принадлежащего только мне.

Каждую неделю я докладывал Чейду об успехах Кетриккен в дворцовых интригах. Это Чейд предупредил меня, что леди, влюбленные в Регала, внезапно начали искать расположения Кетриккен. И поэтому я говорил ей, с кем следует вести себя вежливо, но не более того и кому искренне улыбаться. Иногда я думал про себя, что лучше было бы тихо убивать для своего короля, чем быть вовлеченным во все эти хитросплетения. Но тут меня вызвал к себе король Шрюд.

Послание от него пришло очень рано утром, и мне пришлось поспешить, чтобы одеться и идти к своему королю. Он впервые пригласил меня к себе с тех пор, как я вернулся в замок. Меня тревожило это долгое невнимание. Может, король был недоволен мной из-за того, что произошло в Джампи? Конечно же, он прямо сказал бы мне об этом. Но все же… Неизвестность терзала меня.

Я очень торопился к королю и в то же время хотел внешне выглядеть более привлекательным. Кончилось тем, что я не преуспел ни в том, ни в другом. Мои волосы, остриженные во время лихорадки в горах, снова отросли, такие же взлохмаченные и непокорные, как у Верити. Что еще хуже, у меня начала расти борода. Дважды Баррич говорил, что лучше бы я решил: носить бороду или более тщательно следить за своим бритьем. Поскольку борода росла клочками, как зимняя шкура пони, в это утро я порезал свое лицо несколько раз, прежде чем решил, что немного щетины все же лучше, чем вся эта кровь. Я убрал волосы с лица и пожалел, что не могу завязать их сзади в конский хвост, который носили воины. Я воткнул в свою рубашку булавку, которую Шрюд когда-то дал мне в знак того, что теперь я человек короля.