Текст книги "Верхний ярус"

Автор книги: Ричард Пауэрс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

– По тебе все скучают, Нилай.

– Смотрите, – он указывает на стену, куда мать прилепила складную открытку, подписанную всем девятым классом. Мисс Гилпин срывается. Она беспомощна, ничего не может сделать.

– Все в порядке, – говорит ей Нилай.

Ее голова дергается, безумная от надежды.

– Нилай. Ты должен знать, я никогда не хотела… Я не думала…

– Я знаю, – говорит он и хочет, чтобы она ушла.

Мисс Гилпин закрывает лицо растопыренными руками. Потом роется в сумке и достает его блокнот. Программу со змеем для отца.

– Это принадлежит тебе. Я не должна была…

Он так рад, что даже не слышит слов, которые она все произносит. Нилай думал, что его записи пропали навсегда, еще одна вещь, которую он никогда не смог бы получить из жизни, что существовала до того, как дерево сбросило его на землю.

– Спасибо. Большое вам спасибо!

Из учительницы вырывается стон. Он смотрит на нее, а мисс Гилпин поворачивается и убегает. Душевное смятение Нилая исчезает, как только он открывает блокнот. Перелистывает страницы и все вспоминает. Столько работы, столько хороших идей… сохранены.

Проходит шесть лет. Половая зрелость трансформирует Нилая. Мальчик вырастает в фантастическое создание: семнадцать лет, шесть футов шесть дюймов, сто пятьдесят фунтов, одно целое с инвалидным креслом. Его торс растягивается. Даже ноги, высохшие и похожие на толстые веточки, становятся идиотски длинными. Щеки двигаются, как континентальные плиты, кожа порождает косяки прыщей. Черные проводки пробиваются в некогда девственных интимных местах. Голос падает от дисканта до высокого тенора. Волосы длинные, как у сикхов, практикующих кеш, хотя он и не укладывает их в узел риши. Они толстыми плетьми ниспадают вокруг вытянувшегося лица и вниз по костистым плечам.

Нилай живет на своей катающейся металлической платформе – капитанском кресле космического корабля, бороздящего странные пространства мысли. Некоторые люди, которые не могут ходить, толстеют. Но эти люди едят. Нилай же может за целый день съесть лишь подсолнечных семечек центов на пятьдесят и выпить два содовых с кофеином. Конечно, он редко тратит бессмысленные калории. Как только Нилай утром подкатывает к рабочему столу, его ЦПУ и ЭЛТ нужно гораздо больше энергии, чем ему самому. Пальцы парят над клавиатурой, глаза сканируют экран, и только мозг сжигает порядочное количество глюкозы, пока Нилай создает прототипы своих созданий, постепенно, восемнадцатичасовыми периодами, аккуратно, команда за командой.

Стэнфорд принимает его на два года раньше положенного. Кампус находится недалеко от Эль-Камино. Факультет компьютерных наук процветает, удобренный щедрыми пожертвованиями от основателей отцовской компании. Нилай привидением слонялся по кампусу с двенадцати летнего возраста. Задолго того, как он начинает официально учиться, он по факту становится символом факультета. «Ну вы знаете: астенический индийский паренек в навороченном кресле».

Что-то рождается в кишках полдюжины разных зданий, разбросанных по Ферме. Волшебные бобовые стебли возникают повсюду, за ночь. Они появляются в разговорах с друзьями, в подвальной компьютерной лаборатории, где зависает и программирует Нилай. Кодировщики, может, и неразговорчивый народ, но ночью, по воскресеньям, они поднимают головы от своих циклов для того, чтобы неохотно выпить газировки и преломить пиццу с коллегами, попутно травя всякую философскую хрень.

Кто-то заявляет:

– Мы – третий акт эволюции. – Соус течет из его раззявленного рта.

Эта идея как будто приходит в голову всем. Биология была первой фазой, разворачивавшейся тысячелетиями. Потом культура ускорила трансформации до столетий. Сейчас же каждые двадцать недель появляется новое цифровое поколение, каждая подпрограмма ускоряет следующую.

– Число транзисторов на кристалле будет удваиваться каждые восемнадцать месяцев?.. В смысле, закон Мура надо воспринимать серьезно, мужик.

– Скажем, такая тенденция будет идти в течение всей нашей жизни. А мы можем прожить еще лет шестьдесят.

От столь безумных чисел раздается нервный смешок. Сорок сроков удвоения. Кучи рисинок до самой стратосферы на той самой пресловутой шахматной доске.

– Увеличение в триллион. Программы, которые будут в миллионы миллионов раз глубже и богаче, чем все, что до сих пор кто-либо написал.

Они замирают в спокойном восхищении. Нилай, повесив голову над нетронутой пиццей, смотрит на кусок, словно это задача по аналитической геометрии.

– Живые существа, – говорит он почти про себя. – Самообучающиеся. Самосозидающие. – Вся комната смеется, но он продолжает: – Настолько быстрые, что они будут думать, будто нас и вовсе не существует.

ПОНАЧАЛУ ВЕСЬ СМЫСЛ программирования заключается в том, чтобы все отдавать. Чистая филантропия. В общественном достоянии Нилай находит замечательный зародыш программы. Он ее конкретизирует, добавляет новые возможности, врубает модем на 1200 бодов, подключается к местному форуму и загружает исходный код для любого, кто захочет еще чуть-чуть вырастить его. Скоро его создания размножаются на хостах по всей планете. Каждый день люди по всему земному шару добавляют новые виды в хранилища. Как будто снова наступил Кембрийский взрыв, только этот идет в миллиарды раз быстрее.

Нилай раздает свой первый шедевр, пошаговую безделушку, где ты играешь за монстра из японских фильмов, проедающего себе путь через столицы мира. Ее забирают сотни людей в десятках стран, пусть на скачку и уходит сорок пять минут. И какая разница, если игра поступает со временем так же, как чудовища с Токио? Вторая игра Нилая – о конкистадорах, разоряющих девственную Америку, – становится еще одним свободно скачиваемым хитом. В Юзнете создаются целые группы для обмена стратегиями. Программа генерирует новый, геологически реалистический Новый мир при каждом запуске. Она превращает в непоколебимого Кортеса любого парня, вкалывающего на упаковке в магазине.

Его игры порождают кучи имитаций. Чем больше люди крадут у него, тем лучше себя чувствует Нилай. Чем больше он отдает, тем больше имеет. С его точки зрения – в подвальной лаборатории, в вечном инвалидном кресле – на него наплывают целые новые континенты. Экономика дарения – свободное копирование хорошо оформленных команд – обещает наконец решить проблему дефицита и излечить голод в самой своей сути. Имя Нилая Мехты обретает небольшой легендарный статус среди пионеров. Люди благодарят его на телефонных форумах и в игровых новостных группах. Дети из колледжа болтают о нем в чатах, словно Нилай – какой-то толкиновский персонаж. В Интернете никто не знает, что ты – выброшенный на мель долговязый фрик, который не может двигаться без помощи машин.

Но к восемнадцатому дню рождения Нилая рай начинает отращивать заборы. Бывшие филантропы свободного кода заводят речь об авторском праве и зашибают реальные деньги. У них даже хватает духу основывать частные компании. Нет, конечно, они по-прежнему торгуют вразнос флоппи-дисками в пластиковых пакетах, но уже понятно, куда идут дела. Общинные земли огораживают. Культуру дарения удушат в колыбели.

Нилай разносит предателей на каждой воскресной встрече местного клуба. Он тратит все свое время, воссоздавая самые популярные коммерческие предложения, улучшая их, а затем выпуская клона в общественное достояние. Нарушение авторского права? Возможно. Но каждая собственность, охраняемая авторским правом, покоится на десятках лет бесплатного искусства. Нилай целый год играет в Робин Гуда, вместе со своими весельчаками разбив лагерь в анархическом лесу под массивным дубом, который старше документов на землю, где он растет.

НИЛАЙ МЕСЯЦАМИ РАБОТАЕТ над ролевой космической оперой, которой предназначено стать его самой большой бесплатной игрой. Спрайтовая шестнадцатибитная графика с высоким разрешением, оживающая в шестидесяти четырех великолепных цветах. Он отправляется на охоту за сюрреалистическим бестиарием, его планетам нужны жители. Как-то весенним вечером он сидит в Стэнфордской главной библиотеке, рассматривает обложки палповых НФ-журналов Золотого века и перелистывает страницы Доктора Сьюза. Картинки напоминают своей безумной растительностью дешевые комиксы о Вишну и Кришне из его детства.

Решив передохнуть, он катит по кампусу к Серра-моллу, чтобы посмотреть, чем занимаются в лабораториях. Скоро сумерки, то самое время мягкого совершенства, что придает определенный привкус этому месту девять месяцев в году. Он отправляется к своему рабочему месту в сетевой лабе, воображая, что находится в приключении от первого лица. Парк Овал с его грандиозными пальмовыми арками уходит направо. Слева горы Санта-Круз выглядывают из-за галерей в фальшивом испано-романском стиле. Когда-то, в другой жизни, Нилай ходил по тропам там, наверху, под красными деревьями, вместе с отцом и матерью. За горами, в тридцати минутах езды на подготовленном для инвалидного кресла фургоне, лежит океан. Пляжи и заливы вполне доступны для Нилая. Три месяца назад он даже туда ездил. Друзьям пришлось вынести его на берег и посадить на песок. Нилай сидел и смотрел на волны, наблюдал за ныряющими птицами, слушал их призрачные жалобы. Несколько часов спустя, когда друзья уже накупались, набросались «фрисби» и набегались друг за другом по пляжу, он был единственным, кто не хотел уезжать.

Нилай поворачивает на эстакаду в Мемориальный двор, проезжает мимо «Граждан Кале» Родена, статуй в человеческий рост. Ночь будет длинная, и надо запастись едой, чтобы хватило энергии. Он едет во внутренний двор, к заднему выходу и лучшим торговым автоматам. Думая о межгалактических планах, Нилай чуть не сбивает группу японских туристов, фотографирующих церковь. Извинившись и отъехав назад, он наезжает на пальцы пожилой женщины, впервые выбравшейся заграницу. Она сгибается, омертвев. Нилай выпутывается из затруднительного положения, круто забирает влево и смотрит вверх. Там, в кадке размером с машину, стоит самый умопомрачительный организм, который он когда-либо видел. Это именно то, что он искал для межгалактической оперы. Живая галлюцинация из ближайшей звездной системы с другого конца космической червоточины. Смотрители наверное пронесли ее ночью, под покровом темноты. Или так, или он катался мимо нее каждый вечер, месяцами, но не замечал.

Он подъезжает к дереву и смеется. Ствол походит на огромную перевернутую кухонную спринцовку. Ветки уходят в сторону и топорщатся под нелепейшими углами. Он дотрагивается до коры. Дерево совершенно. Абсурдно. Явно что-то замышляет. На крохотной табличке надпись: BRACHYCHITON RUPESTRIS. КВИНСЛЕНДСКОЕ БУТЫЛОЧНОЕ ДЕРЕВО. Имя не объясняет ровным счетом ничего, а извиняет и того меньше. Это инопланетный захватчик, также, как и Нилай.

Он не может решить, что более невероятно; само дерево или то, что он его раньше не замечал. И тут на краю его зрения начинают мелькать формы. Что-то происходит за его спиной. У Нилая появляется жуткое чувство, что за ним наблюдают. Безмолвный хор в голове поет: «Повернись и посмотри. Развернись и узри!» Он разворачивается на месте. Все неправильно. Весь клуатр изменился. Один гиперпрыжок, и Нилай приземлился в межгалактическом дендрарии. Со всех сторон ему машут яростные зеленые вымыслы. Создания, сотворенные для климата иных миров. Безумцы всех повадок и профилей. Нечто из настолько древних эпох, что по сравнению с ними даже динозавры – новички. Все эти сигналящие разумные существа вбивают его в сиденье. Нилай никогда не принимал наркотики, но наверное сейчас испытывает нечто похожее. Кремовые и желтые плюмажи; пурпурный водопад, который испаряется, прежде чем достигнуть земли. Деревья, похожие на какие-то дикие эксперименты, манят его из восьми больших кадок, каждое – как миниатюрный корабль-ковчег, отправившийся в другую систему.

Нилай катит кресло по двору. Его параплегическое тело напрягается от того, как безмолвный совет мерцает в своем неподвижном круге. Он приближается к очередному сьюзскому чудовищу, столь же чужому, как и первое. Читает надпись на табличке: дерево шелковой нити, из бразильских лесов, которые каждый день сжимаются на сто тысяч акров. Бородавчатые конусы с острыми кончиками покрывают ствол, эти шипы эволюционировали, чтобы отпугивать пасущихся животных, которые вымерли десятки миллионов лет назад.

Нилай катится от кадки к кадке, трогая существ, нюхая их, прислушиваясь к их шелесту. Они прибыли со знойных островов и засушливого буша, из отдаленных долин Центральной Азии, куда только недавно ступила нога человека. Давидия, джакаранда, дазилирион, коричник камфорный, огненное дерево, павловния, караджонг, красная шелковица: неземная жизнь, которая поджидала его в засаде здесь, прямо в университетском дворе, пока он искал ее на отдаленных планетах. Нилай трогает кору и чувствует, как под древесной кожей пульсируют и гудят кишащие узлы клеток, подобно целым планетарным цивилизациям.

Японские туристы уже исчезли, вернулись на свой автобус до Галвеса. Нилай замер в пустом пространстве, как кролик, сбежавший от аллигатора. Он остается один не больше чем на пару секунд. Но в этот промежуток пришельцы-захватчики успевают внедрить в его лимбическую систему одну мысль. Появится игра в миллиарды раз богаче всего, что он до сих пор делал, и в нее одновременно будет играть бессчетное количество людей по всей земле. И именно Нилай принесет ее в этот мир. Он будет лепить свое создание постепенными эволюционными этапами в течение десятилетий. Человек попадет прямо в середину живого, дышащего, клокочущего, анимистского мира, наполненного миллионом разных видов, мира, неимоверно нуждающегося в помощи игрока. А цель игры – понять, что же этот новый и отчаявшийся мир от тебя хочет.

Откровение заканчивается, Нилай снова оказывается во внутреннем дворе Стэнфорда. Видение, религиозное, темно-зеленое, бледнеет до своей платонической тени, дерева. Нилай не двигается, не хочет отпускать то, что его мозг каким-то образом предвидел, именно это маячило в конце кривой закона Мура. Ему придется бросить школу. Больше нет времени на уроки. Ему надо приготовиться к долгому забегу. Он закончит замысловатую космическую оперу, над которой сейчас работает, и выставит ее на продажу. Реальные деньги, земные доллары. Фанаты взвоют. Раскатают его на форумах как предателя. Но пятнадцать баксов за тридцать парсеков, игра, считай, все равно пойдет даром. Доходы от первой вылазки в чужой мир оплатят сиквел, игру, которая многократно превзойдет оригинал в амбициях. И такими маленькими шажками Нилай доберется до цели, которую сейчас увидел.

Он выкатывается со двора, когда свет исчезает за горами. Холмы отбрасывают тени, голубой, как у кровоподтека, превращается в забывчиво-черный. Высоко наверху, там, куда не достает взгляд Нилая, по каменистым склонам ползет толокнянка, скидывает свою скручивающуюся красную кору. Благородные лавры окаймляют созданные лесорубами луга. Каньоны густеют от оранжевых земляничников, чья кора отшелушивается, обнажая сливочную, липкую зелень древесины. Каменные дубы, вроде того, что изувечил Нилая, собираются на утесах. А внизу, в прохладных прибрежных коридорах, где пахнет илом и разлагающимися иглами, секвойи работают над планом, на реализацию которого нужна тысяча лет, – планом, что теперь использует Нилая, хотя он считает, что идея принадлежит только ему.

ПАТРИЦИЯ ВЕСТЕРФОРД

На дворе 1950 год, и как юный Кипарис, о котором она вскоре узнает, маленькая Пэтти Вестерфорд влюбляется в своего ручного оленя. Он сделан из веточек, но вполне себе живой. А еще белки из склеенных скорлупок грецкого ореха, медведи из шариков ликвидамбара, драконы из стручков гимнокладуса, феи с шляпками желудей на голове и ангел, чьему телу из еловой шишки не хватает только крыльев из листьев падуба.

Пэтти строит этим созданиям затейливые дома с дорожками из гальки и грибной мебелью. Укладывает их в кровати с одеялами из лепестков магнолии. Она приглядывает за ними, руководящий дух королевства, чьи города примостились за закрытыми дверями в капах деревьев. Дыры от сучков превращаются в окна с жалюзи, через которые, прищурившись, Пэтти подглядывает за уютными гостиными деревянных жителей, потерянной родни людей. Она живет вместе со своими творениями в микроскопической архитектуре воображения, и они безмерно богаче даров полноразмерной жизни. Когда голова маленькой деревянной куклы отрывается, Пэтти высаживает ее в саду, уверенная, что та отрастит себе новое тело.

Все ее создания из веточек умеют говорить, но большинство, как и сама Пэтти, не видят нужды в словах. Сама она молчала до трех лет. Два старших брата переводили ее тайный язык испуганным родителям, которые уже начали думать, что дочка умственно отсталая. Они отвезли Пэтти в Чилликот, где врачи в клинике провели тесты и выяснили, что у девочки деформация внутреннего уха. Ей выдали слуховые протезы размером с кулак, которые Пэтти возненавидела. Когда же ее собственная речь наконец потекла изо рта, то мысли спрятались под кашей из звуков, которую непосвященные понимали с трудом. Делу не помогало и то, что лицо у Пэтти было скошенным и как будто слегка медвежьим. Соседские дети бежали от нее прочь, от чего-то, что лишь отдаленно напоминало человека. Желудевые человечки куда великодушнее.

Только отец понимает ее деревянный мир, как он всегда понимает ее каждое невнятное слово. В сердце отца для нее есть почетное место, которое два брата принимают. С ними он может побросать мяч, рассказать пару шуток, поиграть в пятнашки. Но лучшие подарки всегда оставляет для своей маленькой растительной девочки, Пэтти.

Эта близость беспокоит мать.

– Я тебя спрашиваю. Бывал ли еще на свете такой маленький народ из двух человек?

Билл Вестерфорд работает консультантом по вопросам сельского хозяйства, ездит по фермам в юго-западном Огайо, часто вместе с Патрицией. Та исполняет роль второго пилота в побитом «паккарде», салон которого отделан сосной. Война закончилась, мир отстраивается, страна пьяна от науки, ключа к лучшей жизни, и Билл Вестерфорд берет с собой дочь, чтобы та повидала мир.

Мать Пэтти против таких поездок. Девочка должна ходить в школу. Но мягкая властность отца убеждает ее.

– Со мной она научится большему, чем в любом другом месте.

За окнами уходят вдаль вспаханные мили, а отец и дочь в дороге проводят уроки. Билл смотрит на Пэтти, чтобы она могла все прочитать по его губам. Она смеется над его историями – хриплым, медленным рокотом – и воодушевленно отвечает на его вопросы так, словно бьет их ножом. Чего больше: звезд в Млечном пути или хлоропластов в одном листе кукурузы? Какие деревья зацветают, прежде чем на них появятся листья, а какие после? Почему листья на вершине дерева всегда меньше, чем внизу? Если вырезать свое имя в коре бука на высоте четырех футов, как высоко оно окажется через пятьдесят лет?

Пэтти нравится ответ на последний вопрос: на высоте четырех футов. Без изменений. Неважно, как сильно вырастет дерево, надпись все равно останется на высоте четырех футов. Даже спустя полвека Патриции все еще нравится этот ответ.

Тем временем желудевый анимизм шаг за шагом перерождается в своего отпрыска, в ботанику. Пэтти становится для отца звездой и единственной ученицей по одной простой причине: она единственная из всей семьи видит то, что знает он. Растения своевольны, хитры и ставят перед собой цели, как и люди. Во время поездок отец рассказывает обо всех непонятных чудесах, которые могут замыслить зеленые соседи человека. Не только Homo sapiens ведут себя необычно. Иные существа – больше, медленнее, старше и прочнее людей – отдают приказы, создают погоду, кормят других и производят воздух.

– Деревья – это великая идея. Настолько великая, что эволюция изобретает ее снова и снова.

Он учит дочь, как отличать бахромчатую карию от овальной. Никто в ее классе не может отличить карию даже от виргинского граба. Это чрезмерно удивляет Пэтти.

– Дети в моем классе думают, что черный орех походит на белый ясень. Они что, слепые?

– Они слепы к растениям. Это проклятие Адама. Мы видим только то, что похоже на нас. Печальная история, разве не так, милая?

У отца и самого есть небольшая проблема с Homo sapiens. Он застрял между хорошими людьми, которые так и не смогли подчинить себе землю, и компаниями, желающими продать им арсенал для абсолютной власти. Если день выдается слишком нервным, Билл вздыхает и, когда его слушает только Пэтти с ее больными ушами, говорит:

– Ах, купить бы мне склон, что уходит прочь от города.

Они едут по земле, которую когда-то покрывали темные буковые леса.

– Это самое лучшее дерево, которое стоит увидеть.

Бук – сильный и раскидистый, но полный изящества, благородно расширяющийся книзу, у основания. Он дает так много орехов, они кормят всех, кто приходит к нему. Его гладкий, бело-серый ствол больше похож на камень, чем на древесину. Листья цвета пергамента остаются на зиму – они увядающие, поясняет отец, – и ярко сияют на фоне голых ветвей соседей. Элегантный, с крепкими сучьями, так похожими на человеческие руки, ближе к концу они приподнимаются, словно ладони. Туманный и бледный весной, осенью бук сияет в воздухе золотом.

– А что с ними случилось? – Слова девочки еще труднее различить, когда они отягощены печалью.

– Мы случились. – Ей кажется, что отец вздыхает, хотя он никогда не отрывает взгляд от дороги. – Бук подсказывал фермеру, где надо пахать. Под ним всегда можно найти известняк, покрытый лучшей плодородной землей, которая нужна полю.

Они ездят от фермы к ферме, где всегда есть проблемы: одну в прошлом году поразила болезнь растений, на другой по весне исчез пахотный слой. Отец показывает Пэтти невероятные вещи: как разросшийся камбий платана поглотил раму старого велосипеда, десятилетия назад прислоненного к дереву. Как два вяза сплели руки и стали одним целым.

– Мы так мало знаем о том, как растут деревья. О том, как они цветут, ветвятся, сбрасывают кору и лечат себя. Мы кое-что узнали лишь о некоторых, о тех, что живут в изоляции. Но нет ничего менее изолированного и более социального, чем дерево.

Отец Пэтти – ее вода, земля и солнце. Он учит ее, как видеть деревья, живую оболочку клеток под каждым квадратным дюймом коры, делающую то, что ни один человек еще не постиг. Он привозит ее к рощице уцелевших широколиственников в пойме медленной реки.

– Вот! Только посмотри! Посмотри на это!

Он указывает на полянку низких деревцев с большими свисающими листьями, похожих на пастушьих собак. Отец разминает в пальцах гигантский ложкообразный лист и дает Пэтти понюхать. Аромат едкий, как от гудрона. Билл поднимает с земли толстый зеленый плод, напоминающий огурец, и протягивает ей. Отец редко бывает настолько радостным. Армейским ножом разрезает фрукт надвое, открывая маслянистую мякоть и поблескивающие черные семена. Пэтти пробует дольку и ей хочется кричать от удовольствия. Во рту вкус карамельного десерта.

– Азимина! Единственный тропический фрукт, который сумел сбежать из тропиков. Самый большой, лучший, странный дикий фрукт, который когда-либо производил этот континент. И он растет просто так, прямо здесь, в Огайо. И никто о нем не знает!

Но они знают. Девочка и ее отец. Она никогда и никому не расскажет о местонахождении этой рощицы. Та будет принадлежать только им, и осень за осенью они будут есть бананы из прерий.

Наблюдая за отцом, плохо слышащая, с трудом говорящая Пэтти понимает, что настоящая радость – это понимать, что человеческая мудрость имеет меньший смысл, чем мерцание буков на ветру. Рано или поздно погода придет с запада, и точно так же все, что люди сейчас знают наверняка, изменится. Нет абсолютной уверенности, нет доподлинных знаний. Только смирение и наблюдение надежны.

Как-то Отец находит Пэтти на заднем дворе, она делает птичек из крыльев кленовых семян. На его лицо находит какое-то странное выражение. Он берет одно семечко и указывает на породившего его гиганта.

– Ты замечала, что клен выпускает больше семян, когда ветер дует вверх, а не вниз? А почему так?

Такие вопросы Пэтти любит больше всего в мире. Она думает.

– Так они летят дальше?

Он прикладывает палец к носу.

– Именно! – Отец снова смотрит на дерево и хмурится, снова и снова размышляя над тем, что его занимает. – Как думаешь, откуда берется вся эта древесина, как такая кроха превращается в подобного исполина?

Ответ наугад.

– Из почвы?

– И как нам это проверить?

Они придумывают эксперимент. Насыпают двести фунтов земли в деревянную кадку, стоящую с южной стороны сарая. Потом вынимают треугольный буковый орех из купулы и помещают его в плодородный слой.

– Если видишь ствол, изрезанный надписями, то это бук. Такая гладкая серая поверхность всегда искушает людей, возлюби их Господь. Они хотят посмотреть, как их сердечки с буковками становятся больше, год за годом. «Влюбленные кору дерев терзают именами дев. Глупцы! Пред этой красотою возможно ль обольщаться тою?»[30]30
  Эндрю Марвелл «Сад» (пер. с англ. Г. Кружкова).


[Закрыть]

Он рассказывает дочери, как слово beech – бук – превращалось в book – книга – в одном языке за другим. Как еще в праязыке book разветвилось из буковых корней. Как буковая кора приютила первые буквы санскрита. Пэтти представляет, как их крохотное зернышко вырастает, чтобы покрыться словами. Но откуда же возьмется масса столь огромной книги?

– Следующие шесть лет мы будем поливать кадку и пропалывать ее. А когда тебе исполнится шестнадцать, мы снова взвесим дерево и почву.

Пэтти слушает отца и все понимает. Это наука, и она стоит в миллионы раз больше клятв любых людей.

СО ВРЕМЕНЕМ ПЭТТИ почти с отцовской сноровкой распознает, из-за чего увядает фермерский урожай или что его грызет. Отец перестает засыпать ее вопросами и начинает с ней советоваться, не перед фермерами, конечно, но позже, в машине, когда у них появляется минутка сообща подумать над тем, какие паразиты поразили то или иное поле.

На четырнадцатый день рождения отец вручает дочери «Метаморфозы» Овидия с соответствующими возрасту пропусками. На титуле надпись: «Моей дорогой дочери, которая знает, как велика и широка древесная семья». Патриция открывает книгу на первой странице и читает:

«Ныне хочу рассказать про тела, превращенные в формы новые»[31]31
  Перевод с латинского С. В. Шервинского.


[Закрыть].

От этих слов она снова оказывается там, где желуди находятся лишь в шаге от лиц, а еловые шишки превращаются в тела ангелов. Пэтти читает книгу. Истории странные и текучие, древние, как само человечество. Но почему-то знакомые, словно она родилась, уже зная их. Повествование идет скорее не о людях, превращающихся в других живых существ, а о других живых существах, которые в минуты величайшей опасности каким-то образом вбирают в себя дикость внутри людей, что так и не исчезла. Сейчас тело Патриции тоже проходит через мучительную метаморфозу, она становится чем-то, чего совершенно не хочет. Раздаются вширь грудь и бедра, появляется пятно волос между ног, и так в Пэтти пробуждается зверь древнее ее самой.

Больше всего ей нравятся истории о том, как люди превращаются в деревья. Дафна стала лавром, прежде чем Аполлон смог поймать ее. Женщин, убивших Орфея, схватила сама земля, и они видели, как их пальцы превращаются в корни, а ноги в стволы. Она читает про юношу Кипариса, которого Аполлон обратил в кипарис, чтобы тот мог вечно скорбеть о своем любимом олене. Пэтти краснеет, как свекла, как вишня, затем – как красное яблоко, из-за истории о Мирре, обернувшейся в мирт, после того как она забралась в кровать отца. И плачет над историей о верной паре, Бавкиде и Филемоне, которые после смерти столетиями жили как дуб и липа, так их наградили за то, что приняли в своем доме странников, оказавшихся богами.

Приходит ее пятнадцатая осень. Дни укорачиваются. Ночь приходит рано, деревья получают сигнал остановить проект по производству сахара, скинуть все уязвимое и очерстветь. Живица падает. Клетки становятся проницаемыми. Вода уходит из стволов, концентрируется, превращается в антифриз. Под корой дремлет жизнь, покрытая настолько чистой водой, что в ней не остается ничего, из-за чего бы она кристаллизовалась.

Отец объясняет технику трюка.

– Только подумай! Деревья сообразили, как жить неподвижно, без какой-либо защиты, на семи ветрах при минус тридцати градусах.

Этой зимой Билл Вестерфорд затемно возвращается домой, когда «паккард» наезжает на черный лед и слетает с дороги в канаву. Отца Пэтти выбрасывает из машины, тело пролетает двадцать пять футов, после чего врезается в изгородь из маклюр, которые фермеры посадили полтора века назад.

На похоронах Пэтти читает «Метаморфозы». Превращение Бавкиды и Филемона в деревья. Братья думают, что она лишилась разума от горя.

Она не позволяет матери выбросить вещи отца. Кладет его трость и шляпу в своего рода святилище. Сохраняет драгоценную библиотеку – Олдо Леопольд, Джон Мьюр, тексты по ботанике, сельскохозяйственные брошюры, которые отец помогал писать. Находит Овидия, издание для взрослых, все в пометках, как люди пишут на буках. Уже первая строчка подчеркнута трижды: «Ныне хочу рассказать про тела, превращенные в формы новые».

СТАРШАЯ ШКОЛА пытается убить ее. Скрипка в оркестре – под подбородком клен воет о старых горных воспоминаниях. Фотография и волейбол. У Патриции даже есть подруги, ну или почти подруги, они хотя бы понимают реальность животных, если не растений. Драгоценности Патрицию не интересуют, она одевается во фланель и джинсу, носит с собой складной нож, а длинные волосы заплетает косами вокруг головы.

Появляется отчим, человек достаточно умный, чтобы не пытаться ее переделать. Один тихий мальчик два года мечтает о том, чтобы пойти с ней на выпускной бал, но его мечте суждено умереть от дубового кола в сердце.

В восемнадцать лет Патриция готовится к переезду в Восточный Кентукки, там она будет изучать ботанику, и тут вспоминает о буке, который растет в кадке рядом с сараем. Патрицию охватывает стыд: как она могла на целых два года забыть об эксперименте? Об обещании, данном отцу? И пропустила свой шестнадцатый день рождения.

Весь вечер она освобождает дерево от почвы, тщательно стряхивает комочки земли с корней. Потом взвешивает растение и среду, которая его питала. Легчайшее семечко теперь весит больше Патриции. А вес земли не изменился, максимум ушла пара унций. Другого объяснения нет: практически вся древесная масса пришла из воздуха. Ее отец знал об этом. Теперь знает и она.

Патриция высаживает эксперимент за домом, там, где они с отцом любили сидеть летними ночами и слушать то, что другие люди называли тишиной. Она вспоминает то, что он говорил об их виде. Человек, возлюби его Господь, должен оставить автограф на каждом буке в мире. Но некоторые люди – некоторые отцы – сами исписаны деревьями сверху донизу.