Текст книги "Верхний ярус"

Автор книги: Ричард Пауэрс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

ПРЯМО ПО СОСЕДСТВУ – ЦЕЛАЯ НОВАЯ ПЛАНЕТА

Затем Нилай оплачивает рекламу на последних страницах комиксов и компьютерных журналов по всей стране. Компания по копированию в Менло-Парке выпускает три тысячи дискет. Он нанимает двух друзей по Стэнфорду, чтобы игра попала в магазины обоих побережий. «Лесные пророчества» разлетаются за месяц. Нилай выпускает еще больше дисков. Снова разлетаются. Он в шоке от того, сколько компьютеров отвечает его минимальным системным требованиям. Сарафанное радио работает вовсю. Прибыль идет, и скоро он не справляется одни.

Он снимает на пять лет бывший кабинет стоматолога. Нанимает секретаршу и называет ее офис-менеджером. Нанимает хакера и называет его старшим программистом. Находит человека со степенью бухгалтера, который преображается в коммерческого директора. Собирать команду – как строить родную планету в «Лесных пророчествах». Из десятков желающих Нилай нанимает тех, кто меньше всего дергается, когда видит его тощее тело, торчащее из моторизированного кресла.

Поразительно, но новые работники предпочитают наличку сразу вместо акций в будущем. Нулевое воображение. Они понятия не имеют, куда направляется их вид. Он пытается до них достучаться, но все предпочитают безопасность и бумажные доллары.

Скоро коммерческий директор просвещает Нилая: мало притворяться, что он – компания. Надо оформляться по-настоящему. «Семпервиренс» становятся юридическим лицом. Нилай видит сны о разветвлении и распространении. Это новая сфера с неограниченной кривой роста. Всего-то нужна пара рыночных хитов, чтобы каждый укреплял успех предыдущего. И тогда он переиначит мир, как ему было явлено – в проблеске, – чужеродными формами жизни в диком террариуме стэнфордского внутреннего двора.

Днем, когда Нилай не учится, как управлять компанией, он кодит. Программирование до сих пор его изумляет. Объявить переменную. Уточнить процедуру. Назначить каждую готовую программу, чтобы та делала свое дело внутри более крупных, умных, способных структур – как органеллы в клетке. И из простых указаний появляется сущность с автономным поведением. От слов к делу: это Следующий Хит всей планеты. Во время программирования Нилай – все еще семилетний мальчишка, и весь мир живых возможностей поднимается к нему по лестнице в руках отца.

Первая игра все еще распродается с хорошей скоростью, когда «Семпервиренс» выпускает сиквел. «Новые лесные пророчества» демонстрируют невероятное разнообразие в поразительных 256 цветах. Теперь все оформлено как следует, с работой профессиональных художников, хотя геймплей – все те же старые добрые исследования и торговля в славной новой галактике повыше разрешением. Публике все равно, что это повторение пройденного. Публике все мало. Они обожают отсутствие цели. Выиграть невозможно. Как и в бизнесе, суть в том, чтобы играть как можно дольше.

«Новые лесные пророчества» занимают первые строчки в чартах раньше, чем их предок выпадает из топ-10. Игроки постят на сетевых бордах о диких существах, что они нашли на далеких планетах, – странных, непредсказуемых сочетаниях животного, растительного и минерального. Многим интереснее охотиться на флору и фауну игры, чем искать сокровища в центре галактики.

Вместе два проекта приносят больше денег, чем многие голливудские фильмы, причем с куда меньшим вкладом. Нилай вбухивает всю прибыль в третью часть – амбициознее двух предыдущих вместе взятых. Когда через девять месяцев появляется «Лесное откровение», оно стоит уже пятьдесят баксов, настоящий скандал. Но для растущего числа людей это гроши за такой преображающий опыт, какого вовсе не существовало всего два года назад.

Большой издатель «Диджит-Артс» предлагает выкупить бренд. Условия совершенно разумные. Профессионалы берут на себя продажи и дистрибуцию всех будущих продуктов, освобождая «Семпервиренс» для разработки. Нилай не хочет свою компанию; он хочет свои миры. Предложение «Диджит-Артс» гарантирует свободу и навсегда обеспечит ему передовые инвалидные кресла.

В вечер, когда он в принципе соглашается на сделку, ему не спится. Он лежит в функциональной кровати, оснащенной карманами для вещей, сшитыми матерью, и стальной планкой над головой, обернутой пенопластом. Около полуночи ноги охватывают судороги, как у ходячего. Ему нужно встать. С сиделкой было бы проще, но Джина придет только через несколько часов. Кнопка поднимает изголовье до конца. Нилай обвивает правой ладонью вертикальный шест, левую закидывает на горизонтальную скобу. Из-за мышечного истощения его руки похожи на одинаковые коряги из речного плавника. Плечи вздымаются раздутыми узлами. Нужна вся сила, чтобы сесть. Тело трясется, и он протискивается через момент, когда должен вот-вот упасть обратно в кровать. Какое-то время раскачивается, чтобы наклониться вперед достаточно и упереться руками назад. Первый шаг. Где-то из пятидесяти двух – или смотря как считать.

Треники спущены до колен – так он их держит, когда у него катетер. Нилай наклоняется как можно дальше вперед, чуть ли не складывается пополам, чтобы вес головы и плеч помог поставить руки рядом с задницей. Правая залезает под левое бедро. Там почти не осталось драгоценного мяса – не осталось вовсе, если честно, но багажа ног хватает, чтобы удерживать сморщенное туловище в вертикальном положении.

Он хватается за треники и припадает обратно на левый локоть. Закидывает вверх вялый подъемный мост ноги. Задница приподнимается достаточно, чтобы натянуть штаны. Успех заставляет себя ждать. Нога опускается, он падает на торчащие лопатки – снова простирается. Заново выгибаясь с висящим стременем, он повторяет процесс справа, пока не натягивает треники до самого пояса. Разгладить штанины по бокам – это тоже время, но посреди ночи его хватает в избытке. Затем Нилай хватается за планку над головой и, снова стабилизировавшись, дотянувшись к одному из множества крюков, берет парусиновый строп в форме U, чтобы, миновав сотню последовательных этапов, обхватить им тело. Строп подхватывает снизу каждую ногу, поднимаясь между ними.

Нилай хватает лебедку, подтаскивает по горизонтальной балке, пока она не встает ровно над ним. Все четыре петли подвески закрепляются на крепежах лебедки, по две по бокам. Нилай сует пульт в рот и, держась за стропы, закусывает кнопку включения, пока лебедка поднимает его вертикально. Он закрепляет пульт на подвеске и отцепляет от бока кровати мешок с мочой из своего катетера. Взяв трубочку в зубы, чтобы освободить обе руки, закрепляет и его на подвеске, в которую завернулся. Потом снова зажимает кнопку лебедки и взлетает.

Пока он ползет боком в воздухе от кровати к поджидающему креслу, всегда бывает момент, когда шаткая система может дать сбой. Раньше он уже больно падал, ударившись о металлические стержни, валяясь на полу в моче. Впрочем, сегодняшний полет проходит без турбулентности. Еще надо настроить сидушку кресла, поправить колеса, зато посадка ему удается. Там, в кресле, он повторяет все шаги в обратном порядке – отцепляет лебедку, вешает мочеприемник и, как Гудини, соскальзывает с подвески, даже не приподнимая зад. Надеть накидку просто. А ботинки – хоть и без шнурков, размером с клоунские – уже нет. Но зато теперь он мобилен, может носиться с помощью педали и джойстика с такой же легкостью, как выделывать иммельманы в симуляторе полета. И всего-то понадобилось чуть больше тридцати минут.

Еще десять – и он у фургона, ждет, когда гидравлический лифт опустится к земле. Закатывает кресло на стальной квадрат и поднимается. Едет через полый корпус в опустошенную кабину. Лифт задвигается, дверцы закрываются, и он устанавливает кресло перед пультом, где педали газа и тормоза – это рычажки на уровне пояса, с которыми управятся даже его истощенные руки.

Еще несколько десятков команд в этом алгоритме свободы – и он паркует фургон, выезжает из него и закатывается во внутренний двор Стэнфорда. Разворачивается там на 360 градусов, изучая, его снова окружают потусторонние формы жизни, как шесть лет назад. Существа из другой, далекой-далекой галактики: давидия, жакаранда, дазилирион Уиллера, камфорный лавр, огненное дерево, императорское, караджонг, красная шелковица. Он помнит, как они нашептывали об игре, что ему суждено создать, – игре для бесчисленных людей по всему миру, игре, что отправит игроков в живые джунгли, полные лишь смутно воображаемого потенциала.

Сегодня деревья молчат, отказываются говорить. Он барабанит пальцами по сморщенным ляжкам, ждет, слушает даже дольше, чем сюда добирался. Никого нет. Луна – полыхающий телефон, по которому ему может позвонить любой на Земле, просто посмотрев наверх и увидев то, что видит он. Он мысленно просит зверинец деревьев дать знак. Внеземные существа помахивают причудливыми ветвями. Его гнетет это коллективное постукивание по воздуху. Внутри, словно смола, поднимаются воспоминания. И вот уже будто колыхающиеся, гнущиеся ветки указывают ему прочь отсюда, со двора, в Эскондидо, потом – по Панама-стрит, мимо Робл-холла…

Он направляется туда, куда его шлет колыханье. К югу над крышами кампуса поднимаются округлые верхушки гор Санта-Круз. И тут Нилай вспоминает об одном дне, который случился полжизни назад, а то и больше, о прогулке по лесной тропинке на том хребте с отцом, о живописной, чудовищной секвойе – одиноком Мафусаиле, каким-то чудом избежавшим лесорубов. Теперь Нилай видит: это дерево, в честь которого он назвал компанию. И без раздумий понимает, что должен посовещаться именно с ним.

Серпантин Сэнд-Хилл-роуд, изнурительный днем, смертелен в потемках. Нилай поворачивает то туда, то сюда, словно в летающей капсуле, которую можно построить при технологии двадцать девятого уровня в «Лесных пророчествах». Дорога в такой час пуста – никто не увидит истощенного энта с бесполезными ногами, пилотирующего усовершенствованный фургон одними только жуткими костлявыми пальцами. На верхушке, на Скайлайн – дороге, названной в честь фуникулера, оголившего эти холмы, чтобы построить Сан-Франциско, – Нилай поворачивает направо. Уж это он помнит. Может, воспоминания и могут менять сигнальные пути в мозге, но уж тропа должна быть на месте. Остается только ждать, когда что-то дикое проступит из подлеска.

Он едет в туннеле молодой поросли, вернувшейся за сто лет, чтобы одурачить его в этой кромешной темени и притвориться девственным лесом. Стоянка справа достаточно узнаваема, чтобы он остановился. В бардачке есть фонарик. Нилай опускается на лифте фургона на пружинистую почву и ждет, не зная, как вести кресло, пусть даже с толстыми колесами и виброустойчивостью, по тропинке. Но так уж требует его квест.

Первую сотню ярдов все в порядке. Потом левое колесо попадает на сырой склон и соскальзывает. Нилай налегает на джойстик, пытается пробиться. Сдает назад и раскручивается, надеясь выехать боком. Колесо только взбивает слякоть и зарывается еще глубже. Он машет перед собой фонариком. Тени дыбятся, как мечущиеся призраки. Каждый треск ветки звучит как поступь вымерших высших хищников. Вдалеке на Скайлайн доходит до крещендо двигатель машины. Нилай кричит во все свое тощее горло и машет фонариком, как ненормальный. Но машина пролетает мимо.

Он сидит в полной темноте, гадая, как же человечество выжило в таком месте. Когда взойдет солнце, его найдет какой-нибудь любитель походов. Или на следующий день. Кто знает, часто ли на эту тропинку ступает нога человека? Позади раздается визг. Он разворачивается с фонариком, но луч не достает куда нужно. Сердце не сразу возвращается к норме. А когда возвращается, приходится опустошить полный мочеприемник на землю, как можно дальше от колес.

И тут он видит – оно вплетено в другие тени меньше чем в десятке футов перед ним. И понимает, почему не заметил сразу: слишком огромное. Слишком огромное, чтобы осмыслить. Слишком огромное, чтобы считать живым. Это врата тьмы тройной ширины в боку ночи. Луч фонаря достает недалеко, карабкаясь по бесконечному стволу. А тот убегает выше, за пределы понимания, – бессмертная коллективная экосистема, Sempervirens.

Под ошеломляющей жизнью закидывают головы крошечный мужчина и его совсем крошечный сын. Вместе они ниже нароста на корневой системе этого создания. Нилай наблюдает, зная, что будет дальше. Воспоминание плотное, словно только что закодированное в него. Отец откидывается назад и поднимает руки к небу. Фикус Вишну, Нилайджи. Вернись поглотить нас!

Стоящий мальчик, должно быть, рассмеялся, как сейчас хочется сидящему.

Pita! Приди в себя. Это секвойя!

Отец описывает все как есть: все деревья мира исходят из одного корня и растут наружу разбегающимися ветвями одного дерева, к чему-то стремясь.

Только представь код этого гиганта, мой Нилай. Сколько там клеток? Сколько программ работает? Что все они делают? Чего хотят достичь?

В черепе Нилая загорается свет. И там, в темной чаще, размахивая крошечным фонариком и чувствуя гул, исходящий от головокружительной черной колонны, Нилай понимает ответ. Ветвь хочет лишь ветвиться. Цель игры – продолжать играть. Он не может продать компанию. Остался унаследованный код, присутствовавший еще в первых программах семьи Мехта, сына и отца, и он не закончил с Нилаем. Нилай видит свой следующий проект – тот проще некуда. Словно эволюция, вбирает старые успешные части всего, что было до него. И как само слово «эволюция», он значит просто развертывание.

Теперь Нилай не может ждать, пока его найдут. Начинается второй мозговой штурм – куда меньше, но куда насущнее. Он скидывает накидку со спины на землю перед завязшим колесом. Нажимает на джойстик – и он свободен, по тропинке и в фургон, и дальше уже едет, обнаженный, с помощью тысяч шагов и подпрограмм, в Редвуд-Сити, к своему рабочему месту.

На следующий день он звонит в «Диджит-Артс» и разрывает сделку. Их юристы грозят и завывают. Но на самом деле они затеяли слияние только ради него. Нилай – единственный капитал «Семпервиренса», стоящий приобретения. Без его желания контракт ничего не значит.

Остановив слияние, он собирает весь штат компании в конференц-зале и объявляет, в чем заключается следующий проект. Игрок начинает в необитаемом уголке уже собранной новой Земли. Он сможет копать шахты, рубить деревья, возделывать поля, строить дома, возводить церкви, рынки, школы – все, что душе угодно и до чего он сможет добраться. Игрок пройдет по раскинувшимся веткам огромного дерева технологий, исследуя все – от обработки камня до космических станций, вольный выбирать любой этнос, любую культуру, что поддержит на плаву его передовые суда.

Но вот в чем подвох: в остальных краях этого девственного мира будут развивать собственную культуру другие люди, настоящие, выходящие в сеть по своим модемам. И каждый из этих реальных людей захочет землю чужих империй.

Через девять месяцев по офису ходит альфа-копия, и работа в «Семпервиренс» встает намертво. Стоит работникам поиграть, как они больше не хотят ничего. Они не спят. Забывают поесть. Отношения их лишь раздражают. Еще один раунд. Всего один.

Игра называется «Господство».

ДВЕ НЕДЕЛИ ОНИ ЗАКРЫВАЮТ ДОМ ХЁЛОВ – Ник и его гостья. Приезжают Хёлы из Де-Мойна купить машину и забрать семейные ценности. За ними следуют организаторы аукциона и лепят зеленые наклейки на всю мебель и приборы, за которые можно что-то выручить. Здоровяки с массивными бицепсами закидывают движимое имущество и ржавеющие фермерские инструменты в семифутовый грузовик и увозят за два округа, где все продадут по консигнации. Ник не просит минимальных ставок. Накопленная за поколения собственность рассеивается, как пыльца на ветру. Нет больше дома Хёлов.

– Мои предки приехали в этот штат с пустыми руками. Уйти я должен так же, согласна?

Оливия касается его плеча. Они закрывали дом четырнадцать дней и тринадцать ночей, словно после того, как полвека засеивали поля и терпели прихоти погоды, наконец уходят на пенсию в Скоттсдейл, где умрут лоб ко лбу над шахматной доской. Бездонная странность ситуации не дает Нику уснуть. Он едет в Калифорнию с женщиной, которая, увидев его нелепую вывеску, свернула к нему, повинуясь мимолетному порыву. Женщиной, которая слышит безмолвные голоса. «Вот это, – думает Николас Хёл, – настоящий перформанс».

Люди занимаются сексом с незнакомцами. Вступают в брак с незнакомцами. Люди проводят полвека в постели, а в итоге оказываются незнакомцами. Николас все это знает; он прибирался за покойными родителями и прародителями, совершил все ужасные открытия, что позволяет только смерть. Сколько нужно времени, чтобы узнать человека? Пять минут – и готово. Первое впечатление уже ничто не изменит.

Правда в том, что у них с Оливией сходятся одержимости. У каждого – половина тайного послания. Что еще остается, кроме как сложить половинки? А если их вынесет на обочину, если они очнутся ото сна ни с чем, то чем он пожертвует, кроме одинокого ожидания?

Ник сидит в пустой спальне предков после полуночи, читает в тусклом свете лампы. Десять лет жил в этом месте – а ощущение, будто он отшельник в уединенной хижине. Он все перечитывает статью о секвойях в энциклопедии – энциклопедии, помеченной наклейкой аукциона. Читает о деревьях высотой с длину футбольного поля. Деревьях, на чьем пне два десятка человек танцевали котильон.

Читает и статью об умственных расстройствах. В части о шизофрении есть такая фраза: «Убеждения не считаются бредовыми, если соответствуют общественным нормам».

Его соседка, готовясь к отъезду, напевает про себя. От ее хмурости у него захватывает дух. Она молодая и бесхитростная, лишена страха, чувствует призвание сильнее средневековой монашки. Он, как одержимый, превращает свои сны в рисунки и ровно также никак не может отказаться от поездки с ней. Все равно Ник и так снимался с места. Теперь в его жизни появилась роскошь, какой он еще не знал: направление – и человек, с которым ему по пути.

Две недели они вместе в доме, вокруг бушует зима, – и он даже не пытался дотронуться до Оливии. Вот в чем шизофрения. И она знает, что он не станет. Рядом с ним ее тело не осквернено ничем грубым вроде нервозности. Она боится его не больше, чем озеро – ветра.

Наутро после того, как грузовик увозит на аукцион последние пожитки Хёлов, Оливия и Ник завтракают, ничего не разогревая. Ночевали они в спальниках. Теперь она сидит на белом сосновом полу рядом с местом, где больше века простоял дубовый стол, сделанный прапрапрадедом Ника. Углубления в дереве запомнят его навечно. На ней – рубашка-оксфорд, к счастью, длинная, и трусики, полосатые, как карамельная трость.

– Тебе не холодно?

– Мне теперь как будто все время жарко. После смерти.

Он отворачивается и машет рукой на ее голые ноги.

– Ты можешь… прикрыться, не знаю?

– Брось ты. Чего ты здесь не видел.

– Не у тебя.

– Все у всех одинаково.

– Мне-то откуда знать.

– Ха. Здесь жили женщины. Недавно.

– Ошибаешься. Я художник, принявший целибат. У меня особый дар.

– В аптечке – крем от морщин. Лак для ногтей. – Она осекается и краснеет. – Если только ты…

– Нет. Не настолько креативный. Женщины. Женщина.

– История?

– Уехала вскоре после того, как я выяснил, что каштан болен. Испугалась. Думала, человек время от времени должен рисовать что-то кроме веток.

– Кстати. Нам теперь нужно найти дом для твоей галереи.

– Дом? – Его улыбка кривится, будто он сосет квасцы, – воспоминания о складе в Чикаго, где был дом великих работ его двадцатилетнего возраста, пока он не превратил их все в один большой горящий концептуальный шедевр.

Она смотрит куда-то вдаль, словно снова слушает чужие формы жизни.

– Может, закопаем во дворе?

В голову сразу приходят мысли о древних техниках, о патине и кракелюрах, о выдерживании керамики под землей – обо всем этом Ник узнал, когда учился в художественной школе. По крайней мере так будет не хуже, чем раздать все проезжающим водителям.

– Почему бы и нет? Пусть компостируются.

– Я думала завернуть в пленку.

– Все-таки январь. Пусть и теплый. Придется взять напрокат экскаватор, чтобы вырыть хоть что-то. – Тут он вспоминает. Смеется от мысли. – Одевайся. Бери куртку. Идем.

Они стоят бок о бок на пригорке за сараем с техникой, невидимые от дома, глядя на холмик из щебня по пояс высотой и внушительную яму рядом.

– Мы с кузенами вечно копались тут в детстве. Продвигались к расплавленному ядру Земли. Зарыть так никто и не удосужился.

Она оглядывает участок.

– Хм. Неплохо. Думал наперед.

Они хоронят искусство. Туда же отправляется и стопка фотографий – столетний кинеограф с растущим каштаном. Надежней, чем где угодно над землей.

Той ночью они снова на кухне, готовятся к утреннему отъезду. Теперь она скромнее – в толстовке и легинсах. Он мечется по кухне, в животе – пустота, которая всегда наступает перед прыжком в неизвестность. Где-то ужас, где-то восторг: все рассыпано в воздухе. Мы живем, гуляем, а потом раз – и нет, навсегда. И мы знаем, что грядет – благодаря плоду с запретного древа, который нас раззадорили отведать. А зачем еще его сажать, а потом запрещать? Только чтобы плод точно сорвали.

– Что теперь говорят? Твои кураторы.

– Это не так работает, Николас.

Он складывает руки под губами.

– А как?

– Вот так и говорят: «Проверь уровень масла». Хорошо?

– Как мы их найдем?

– Моих кураторов?

– Нет. Протестующих. Любителей деревьев.

Она смеется и касается его плеча. Взяла себе в привычку, о чем он очень жалеет.

– Они сами пытаются попасть в газеты. Это несложно. Если подберемся, но так и не сможем их найти, начнем собственное движение.

Он пытается посмеяться в ответ, но она, похоже, не шутит.

Утром они выезжают. Машина набита до отказа. Пять часов на запад – и они знают друг друга так хорошо, насколько можно, если не хочешь катастрофы. Пока она ведет, он рассказывает ей то, чего не рассказывал никому. О той незапланированной ночевке в Омахе, о приезде домой, о том, как отравились родители и бабушка.

Она касается его руки.

– Я знала, что все было так. Почти так.

ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ ЧАСОВ Оливия говорит:

– Тебя совершенно не смущает тишина.

– Долго практиковался.

– Мне нравится. Мне самой надо наверстать.

– Я хотел спросить… Не знаю. Твоя поза. Твоя… аура. Ты будто искупаешь какие-то грехи.

Она смеется, как десятилетняя.

– Может, и так.

– Какие?

Оливия находит ответ на западном горизонте, клокочущем далекими горами.

– Искупаю, какой я была стервой. Какой не была заботливой.

– В этом особое удовольствие – когда не говоришь.

Она вертит мысль со всех сторон и, похоже, соглашается. Он думает: «Если бы мне пришлось сидеть в тюрьме или бункере во время войны, в напарники я бы выбрал ее».

В мотеле за Солт-Лейк-Сити клерк спрашивает:

– Одна или две кровати?

– Две, – говорит Ник и слышит рядом детский смех. В ванной они устраивают неловкий танец. Потом еще час не спят, болтая через двухфутовую пропасть между кроватями. Многословно в сравнении с тысячей миль, что они сейчас проехали.

– Я никогда не участвовала в протестах.

Ему надо подумать: был же в колледже какой-нибудь акт политического негодования. С удивлением Ник говорит:

– Я тоже.

– Представить не могу, кто бы не присоединился к этому.

– Лесорубы. Либертарианцы. Те, кто верят в предназначение человека. Те, кому нужны веранды и крыша.

Скоро глаза закрываются сами собой, его уносит в сон – в еженощный приют растительного избавления.

НЕВАДА ТАКАЯ ШИРОКАЯ И МРАЧНАЯ, что вся человеческая политика кажется смешной. Пустыня зимой. Ник тайком подглядывает, как ведет Оливия. Ее чуть ли не мутит от благоговения. В горах Сьерра Невада они сталкиваются с метелью. Нику приходится купить у придорожного спекулянта цепи. На Перевале Доннера автомобиль застревает за фурой – обе полосы закупорены металлом, все идут со скоростью шестьдесят миль в час по утрамбованному снегу. Ник ведет машину чуть ли не телепатически, находит просвет в левой полосе, пытается обогнать грузовик. Потом – белая мгла. Марлевый бинт на лобовом стекле.

– Оливия? Блин. Я ничего не вижу!

Машина вываливается на обочину и виляет обратно. Он с трудом удерживается на полосе, ускоряется, пробирается вслепую и уклоняется от смерти в паре снежных дюймов.

Спустя мили Ника все еще трясет.

– Господи боже. Я чуть тебя не убил.

– Нет, – говорит Оливия, будто кто-то ей рассказывает, что случится дальше. – Этого не будет.

Они спускаются по западному склону в Шангри-Ла. Меньше чем через час мир снаружи их капсулы меняется: вместо хвойных лесов, занесенных снегом, перед ними предстает широкая зеленая Центральная долина с цветущими на берегах шоссе многолетними растениями.

– Калифорния, – говорит Оливия.

Ник даже не пытается скрыть улыбку.

– Пожалуй, ты права.

ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС ДУГЛАСА В СУДЕ.

– Вы обвиняетесь в препятствии официальному делу, – говорит судья. – Вы признаете свою вину?

– Ваша честь. От этого официального дела несет, как кучи чего-то вонючего и собачьего на тротуаре.

Судья снимает очки и потирает переносицу. Заглядывает в пучины юриспруденции.

– К сожалению, к вашему делу это не имеет отношения.

– Позвольте со всем уважением спросить, ваша честь: почему?

За две минуты судья объясняет, как устроен закон. Собственность. Гражданская власть. Все.

– Но чиновники пытались помешать демократии.

– Для любой группы граждан, желающих правосудия в случае любого решения мэрии, существуют суды.

– Ваша честь, я награжденный ветеран. Мне дали Пурпурное сердце и Крест ВВС. За последние четыре года я посадил пятьдесят тысяч деревьев.

Он привлек внимание суда.

– Я прошел сам не знаю сколько тысяч миль, втыкая саженцы в землю и стараясь хоть чуточку откатить прогресс. Потом я узнаю, что на самом деле даю сволочам повод срубать больше старых деревьев. Простите, но столкновение с дуростью в городском парке вывело меня из себя. Вот и все.

– Вы уже были в тюрьме?

– Сложный вопрос. И да, и нет.

Суд размышляет над решением. Подзащитный препятствовал работе частного лесоповального подрядчика, вырубавшего парк в глухую ночь по решению мэрии. Он не трогал бригаду. Не уничтожал собственность. Судья дает Дугласу семь дней условно плюс штраф в двести долларов либо три дня общественного труда – сажать орегонские ясени для городского лесоводства. Дуглас выбирает сажать. Когда он приносится из зала суда обратно в мотель, его пикап уже эвакуировали. Вымогатели требуют за него триста баксов. Он просит придержать пикап, пока собирает деньги. Надо выкопать серебряные доллары.

Затем он надрывается ради города, сажает деревья целую неделю – дольше, чем требуется по сроку.

– Почему? спрашивает лесовод. – Если необязательно?

– Ясень – благородное дерево.

Прочное, как мало что. Материал рукояток и бейсбольных бит. Дуглас любит эти сложные перистые листья, как они рассеивают свет, от него жизнь кажется мягче, чем она есть. Любит зауженные парусные семена. Ему нравится сама мысль сажать ясени, прежде чем сделать то единственное, что действительно должен сделать каждый.

Чем усерднее он трудится, тем виноватее себя чувствует лесовод.

– Не лучший поступок мэрии – то, что случилось в парке.

Небольшая уступка, но человек все-таки на бюджетной зарплате, уже без пяти минут измена.

– Да уж ни хрена не лучший. Под покровом темноты. За несколько дней до слушания, которого ждали жители.

– Жизнь – кровавый спорт, – говорит лесовод. – Как и природа.

– Люди ни хрена не понимают в природе. Или демократии. Никогда не думал, что психи правы?

– Смотря какие психи.

– Зеленые психи. Сейчас целая куча помогает засадить вырубку в Сиусло. Еще встречал людей на протесте в Умпкве. Они по всему Орегону растут как из-под земли.

– Молодежь да наркоманы. Почему они все косят под Распутина?

– Эй! – говорит Дугги. – Распутин знал толк в стиле.

Он надеется, лесовод не сдаст его за крамолу.

ОН НЕ СРАЗУ УЕЗЖАЕТ ИЗ ПОРТЛЕНДА. Направляется в библиотеку, почитать о партизанском лесничестве. Старый друг-библиотекарь продолжает приносить пользу. Он как будто запал на Дугги вопреки ужасному аромату. А может, благодаря. Некоторые кайфуют от суглинка. Глаз цепляется за статью об акции у Салмон-Хаклберри-Уайлдернесс – группа учит людей перекрывать лесовозные дороги. Дугласу остается только выкупить пикап. Впрочем, сперва он сам немножко партизанит. Он не уверен в законности возвращения на свое место преступления. Вполне возможно, очередной акт гражданского неповиновения приведет его за решетку. Та частичка Дугласа, которой нравится смотреть на Землю с большой высоты, как когда он был старшим по погрузке, на это почти что надеется.

По мере приближения к парку нарастает гнев. Еще нет полудня. Плечи, шея и хромая нога снова все чувствуют – как его швырнули за землю головорезы, издевающиеся над людьми. От гнева, впрочем, не распирает. Наоборот. Гнев сутулит и бьет под дых, у самой рощи Дуглас уже еле шаркает.

Из первого свежего пенька еще сочится смола. Он падает рядом на землю и достает тонкий фломастер и водительские права – как линейку. Подносит оба к спиленному дереву, словно проводит операцию, и отсчитывает в обратном направлении. Под пальцами проходят годы – их наводнения и засухи, их заморозки и жара, написанные на разных кольцах. Когда отсчет доходит до 1975-го, он делает тонкий черный крест на этой дате. Потом проходит еще двадцать пять лет, ставит еще один крест против часовой стрелки по отношению к первому и помечает – 1950-й.

Работа продолжается четвертьвековыми шажками, пока он не доходит до самого центра. Он не знает, сколько лет городу, но это дерево явно прочно стояло на месте до того, как рядом ступила нога белого человека. Указав год как можно точнее, Дуглас возвращается к краю, совсем недавно еще живому, и пишет большими буквами вдоль половины окружности: «ИХ СРУБИЛИ, ПОКА ВЫ СПАЛИ».

Он еще там, помечает пеньки, когда Мими выходит на обед. Ее новая обеденная карточная игра – гнев, она играет в солитер, пока ест сэндвичи с яйцом и острым перцем на скамейке в этом недавно минимизированном дзен-саду. С самого ночного рейда она не слезала с телефона, посетила бессильное общественное собрание и поговорила с двумя юристами – оба сообщили, что о правосудии можно только мечтать. Ее единственный выход – уличный обед с видом на свежие пеньки, пережевывание гнева. Она видит, как человек на четвереньках аннотирует ущерб, и взрывается.

– Ну теперь-то вы что делаете?

Дугги смотрит на вылитую копию ночной бабочки Лалиды из Патпонга, которую когда-то любил больше дыхания. Женщину, стоящую любых ям для саженцев. Она надвигается, угрожая сэндвичевым копьем.

– Мало их убить? Надо еще и осквернить?

Он поднимает руки, потом показывает на иероглифы на пне. Она останавливается и видит – надписанные кольца, идущие к центру круга. Год, когда отец размазал себе мозги по всему двору. Год, когда она выпустилась и устроилась на эту проклятущую работу. Год, когда все семейство Ма бросилось врассыпную от медведя. Год когда отец показал ей свиток. Год ее рождения. Год, когда отец приехал учиться в великом Технологическом институте Карнеги. И на самом внешнем кольце – надпись: «ИХ СРУБИЛИ, ПОКА ВЫ СПАЛИ».