Текст книги "Верхний ярус"

Автор книги: Ричард Пауэрс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

И вот какая штука с яблочными семечками: они непредсказуемы. Потомство может быть любым. Уравновешенные родители рождают дикого ребенка. Сладкое может стать кислым, а горькое – маслянистым. Единственный способ сохранить вкус сорта – привить черенок на новый подвой. Оливия Вандергрифф удивилась бы, если бы узнала, что каждое яблоко с именем восходит к одному и тому же дереву. «Джонатан», «Макинтош», «Империя»: удачные ходы в карточной игре рода Malus[42]42
  Malus (лат.) – яблоня, международное научное название, рода яблок. «Джонатан», «Макинтош» и «Империя» – это различные сорта яблок.


[Закрыть].

А названное яблоко – это патентоспособное яблоко, как сказал бы отец Оливии. Однажды она поссорилась с ним из-за одного дела. Он помогал транснациональной компании засудить фермера, который сохранил часть прошлогоднего урожая сои и пересадил ее, не заплатив при этом роялти. Оливия была возмущена.

– Вы не можете владеть правами на живое существо!

– Можем. И должны ими владеть. Защита интеллектуальной собственности – это корень богатства.

– А что насчет сои? Ей кто-то что-то заплатил за интеллектуальную собственность?

В его хмуром осуждающем взгляде читалось: «Чья ты дочь?»

Человек, который когда-то владел участком, на котором она сейчас спит, – бродячий яблочный миссионер в шапке-кастрюле, – был уверен, что черенкование причиняет дереву боль. Он собирал семена яблок из мельничного жмыха и высаживал сады, каждый раз продвигаясь чуть дальше на запад. И какие бы семена он ни посеял, они пускались в свои преднамеренные и непредсказуемые эксперименты. Благодаря взмахам его руки, словно по воле тайной магии, полоса от Пенсильвании до Иллинойса превратилась во фруктовые деревья. Весь день Оливия ехала по этой стране. Сейчас она спит на парковке, которая когда-то была садом, полным непредсказуемых яблок. Деревья исчезли, и город забывает о них. Но не земля.

Оливия просыпается рано, окоченевшая от холода, под кучей одежды. Автомобиль наполнен существами из света. Они повсюду, их красота невыносима, они такие, какими были в ту ночь, когда у нее остановилось сердце. Они проходят в ее тело и сквозь него. Не ругают за то, что она забыла послание, которое они ей дали. Они просто наполняют ее снова. Оливия так радуется их возвращению, что начинает плакать. Они не говорят вслух. Никаких слов, ничего столь грубого. Даже не сказать, что они существуют сами по себе. Существа – часть Оливии, родственники в каком-то смысле, просто тот пока не ясен. Эмиссары творения – того, что она видела и знала в этом мире, потерянного опыта, забытых крупиц знаний, отсеченных семейных ветвей, которые она должна восстановить и возродить. Смерть подарила ей новые глаза.

«Ты была бесполезной, – напевают призраки. – Но теперь все иначе. Тебя пощадили, вырвали из рук смерти, чтобы ты совершила нечто важное».

«Но что?» – хочет спросить она, но ей лучше оставаться безмолвной и неподвижной.

«Момент жизни уже здесь. Проверка, которой у нее еще не было».

Оливия проживает целую вечность под кучей одежды на заднем сиденье замерзшей машины. Бесплотные сущности с дальней стороны смерти дали о себе знать, здесь, сейчас, на парковке этого магазина, и зовут на помощь. Краешек солнца выступает из-за горизонта. Два покупателя выходят на улицу. Еще только рассвет, а они уже толкают тележку с коробкой размером с их машину. Мысли Оливии сжимаются до точки. «Просто скажите мне. Скажите, что вы хотите, и я все сделаю». Мимо проезжает контейнеровоз, скрежеща передачей на пути к разгрузке. От шума сущности исчезают. Оливию охватывает паника. Они так и не дали ей задание. Она роется в сумке, ищет, чем бы записать. На коробке с каплями от кашля пишет: «пощадили», «проверка». Но эти слова ничего не значат.

Наконец-то по-настоящему наступило утро. Мочевой пузырь Оливии сейчас разорвется. Еще минута, и ничего, кроме туалета, больше не будет иметь значения. Она выходит из машины и отправляется в магазин. Внутри пожилой мужчина приветствует ее, словно старого друга. В огромном ангаре царит показушное шоу благополучия и веселья. В дальнем конце вдоль стены выстроены телевизоры всех размеров, от хлебницы до монолита. Все настроены на одну утреннюю развлекательную передачу. Сотни парашютистов устраивают прямо в небе церковную службу. Оливия бежит пятьдесят ярдов по коридору из экранов и врывается в уборную. Облегчение, когда оно наступает, неимоверное. А потом снова подступает грусть. «Дайте знак, – умоляет она и сушит руки. – Просто скажите, что вы хотите от меня».

В телевизионном коридоре массовая религиозная служба в воздухе сменилась другим собранием. По всей стене, на множестве разных устройств, люди сидят, прикованные друг к другу, в траншее перед бульдозером, дело происходит в маленьком городке, тот, если судить по тексту внизу, называется Солас, штат Калифорния. Быстрый переход и дюжина людей выстраивается в живое кольцо вокруг дерева, которое едва могут охватить. То похоже на спецэффект. Даже с расстояния в камеру попадает только его основание. На стволе исполина виднеется синяя краска. Голос за кадром рассказывает о столкновении, но дерево, воспроизведенное на стене из экранов, настолько ошеломляет Оливию, что она упускает детали. Камера показывает женщину лет пятидесяти с зачесанными назад волосами, в клетчатой рубашке и с глазами, похожими на маяки. Она говорит: «Некоторые из этих деревьев росли здесь еще до рождения Иисуса. Мы уже срубили девяносто семь процентов древних гигантов. Разве мы не можем найти способ сохранить хотя бы последние три процента?»

Оливия замирает. Существа из света, которые устроили засаду в машине, снова окружают ее, говоря: «Вот оно, вот оно, вот оно». Но в тот момент, когда она понимает, что должна быть очень внимательной, сюжет заканчивается и начинается другой. Она стоит, смотрит на дебаты о том, защищает ли Вторая поправка огнеметы. Существа из света исчезают. Откровение превращается в бытовую электронику.

Она выходит, ошеломленная, из чудовищного магазина. Живот свело от голода, но Оливия ничего не покупает. Она даже думать не может о еде. В машине понимает, что должна двигаться на запад. Солнце встает позади нее, заполняя зеркало заднего вида. Поля покрывает розовый от восхода снег. На западном небе начинают светлеть оловянные облака, и где-то под ними лежит момент жизни.

Ей надо позвонить родителям, но она не понимает, как им обо всем рассказать. Проезжает еще пятьдесят миль, пытаясь реконструировать, что же увидела. Убранные поля Индианы сияют желто-коричнево-черным цветом до самого горизонта. Дорога пуста, машин мало, о городах и речи нет. Еще два дня назад на таком шоссе Оливия выжала бы из машины все восемьдесят миль в час. Сейчас же едет так, словно ее жизнь все-таки чего-то стоит.

У границы с Иллинойсом она въезжает на вершину холма. Внизу вспыхивает железнодорожный шлагбаум. Длинный грузовой поезд медленно движется на север к суперузлу Гэри и Чикаго. Ровный стук колес отзывается дабовой мелодией в ее голове. Поезд бесконечен; Оливия устраивается поудобнее. Затем замечает груз. Мимо проносятся вагоны, каждый загружен пиломатериалами. Волнистая река древесины, рассеченная на одинаковые балки, течет мимо и, кажется, ей нет конца. Оливия начинает считать вагоны, но останавливается на шестидесяти. Она никогда не видела столько дерева. В голове загорается карта: вот такие поезда в эту самую минуту проносятся по стране во всех направлениях, питая все большие мегаполисы и их пригороды. Она думает: «Эту демонстрацию они устроили специально для меня». Потом поправляется: «Нет, такие поезда ходят постоянно». Просто теперь она их замечает.

Проезжает последний вагон, шлагбаум поднимается, а красные огни прекращают сверкать. Оливия не двигается. Позади нее кто-то гудит. Она не шевелится. Гудящий жмет на клаксон, потом объезжает ее, кричит в закрытой кабине и трясет средним пальцем так, словно старается зажечь его. Она закрывает глаза: под веками вокруг огромного дерева сидят маленькие люди в цепях.

«Самому чудесному результату четырех миллиардов лет жизни на Земле нужна помощь».

Оливия смеется и открывает глаза, наполненные слезами. «Принято. Я вас слышу. Да».

Она смотрит через левое плечо и видит машину, направляющуюся в противоположную сторону, которая остановилась рядом с опущенным окном. Водитель, азиатский мужчина в футболке с надписью NOLI TIMERE[43]43
  Не бойся (лат.).


[Закрыть], уже во второй раз спрашивает ее: «Вы в порядке?» Она улыбается, кивает и машет рукой, извиняясь. Заводит двигатель, заглохший, пока она смотрела на бесконечную реку древесины. Снова едет на запад. Только теперь знает куда. В Солас. Воздух вокруг искрится от связей. Призраки светятся, поют новые песни. «Мир начинается прямо здесь. Это всего лишь начало. Жизнь может все. Ты даже не представляешь».

За годы до того, на северо-западе Рэй Бринкман и Дороти Казали Бринкман едут домой ночью после вечеринки в честь премьеры «Кто боится Вирджинии Вульф?» в театре Сент-Пола. Они только что исполнили роль молодой пары, Ника и Хани, которые, выпив несколько бокалов с новыми друзьями, узнают, на что способен вид человеческий.

Несколько месяцев назад, в начале репетиций, четверо главных героев смаковали жестокость пьесы.

– Я чокнутая, – объявила Дороти остальным членам труппы. – В этом я могу вас уверить. Но эти люди… они совершенно безумны.

К премьере все четверо уже измотаны, их тошнит друг от друга, они готовы глотки грызть. Потому любительский театр обретает подлинное величие. Бринкманы блистают в пьесе, это их лучший выход. Рэй поражает всех мелочным коварством, Дороти великолепна в своем двухчасовом падении от невинности к пониманию. Понадобилось лишь совсем немного Станиславского, чтобы найти своих внутренних демонов.

В следующую пятницу Дороти исполняется сорок два. За последние несколько лет они потратили около ста пятидесяти тысяч долларов на лечение от бесплодия, которое оказалось бесполезным колдовством. За три дня до премьеры они получили последний удар. Больше им нечего пробовать.

– Это моя жизнь, правильно? – Дороти зациклилась, она рыдает на пассажирском сиденье, возвращаясь домой после своего триумфа. – Она принадлежит только мне. Я же по идее должна ей обладать, разве не так?

Она стала для них больным местом, собственность: ее Рэй охраняет каждый день. Он так и не смог убедить жену, что преследование за кражу чужих идей – это лучший способ сделать всех богаче. Алкоголь тоже не помогает уровню дискуссии.

– Моя личная собственность. Может, мне теперь устроить, блин, гаражную распродажу?

Дороти плохо от ее работы. Люди судятся друг с другом, а она должна фиксировать каждую клевету на своей узкой стенографической машине, слово за словом и как можно точнее. Больше всего на свете она хочет ребенка. Ребенок дал бы ей наконец осмысленную работу. Но теперь и это невозможно, а потому ей тоже хочется кого-нибудь засудить.

Рэй превратил в настоящее искусство умение оставаться спокойным под ее нападками. Не в первый раз он говорит себе, что ничего у нее не забрал. И более того… Но он сразу отказывается от этой мысли. Таково его право – не размышлять о том, о чем вполне справедливо размышлять.

Но ему и не надо. Она все сделала за него. Рэй щелкает кнопкой, открывается гараж. Они въезжают внутрь.

– Ты должен меня бросить, – говорит она.

– Дороти. Пожалуйста, перестань. Ты сводишь меня с ума.

– Я серьезно. Оставь меня. Поезжай куда-нибудь. Найди кого-нибудь, заведи нормальную семью. Мужчины так поступают постоянно. Да блин, парни могут и в восемьдесят обрюхатить какую-нибудь крошку. И я не буду возражать, Рэй. Серьезно. Так будет справедливо. Ты же всегда ратуешь за справедливость, разве нет? Да надо же! Он ничего не говорит. Ему нечего сказать в свою защиту.

У Рэя есть только тишина. Его первое и последнее лучшее оружие.

Они подходят к парадной двери. «Какая помойка», – думают оба, но никому ничего не надо говорить. Они сбрасывают вещи на кушетку и отправляются наверх, где снимают одежду, каждый в отдельной гардеробной. Они стоят у своих раковин, чистят зубы. Сегодня было их самое лучшее выступление. Театр приличных размеров, буря аплодисментов. Вызовы на бис.

Дороти ставит одну ногу перед другой, подчеркнуто, как будто полиция – ее муж – заставляет ее пройти по прямой линии. Она поднимает зубную щетку ко рту, машет ей, затем разражается слезами, прикусывая один конец пластиковой палочки и сжав в руке другой.

Рэй сегодня вел машину, поэтому трезв больше, чем ему хотелось бы, он откладывает щетку и подходит к ней. Она кладет ему голову на ключицу. Зубная паста сочится у жены изо рта на его клетчатый халат. Паста и слюна повсюду. Рот Дороти словно полон камешков.

– Мне просто хочется встать в вестибюле театра перед спектаклем и сказать каждому: «Не будет, сука, никакого ребенка!»

Он заставляет ее сплюнуть и вытирает рот салфеткой. Потом ведет Дороти в кровать, место, которое в последние два месяца больше напоминает Рэю двухместный гроб. Приходится поднять ей ноги, а затем подтолкнуть, чтобы она освободила для него место.

– Мы можем поехать в Россию. – Приятно снова говорить своим голосом, так как последние несколько часов он изображал чересчур вкрадчивого персонажа. Рэю больше не хочется играть в спектаклях, никогда. – Или в Китай. На свете так много детей, которым нужны родители.

В театре есть прием, который называется «повесить абажур». Скажем, из стены за кулисами торчит большой и уродливый кусок трубы, а избавиться от него нельзя. Повесьте на него колпак или абажур и скажите, что так и надо.

Дороти говорит невнятно из-за влажной подушки.

– Он не будет нашим.

– Конечно, будет.

– Я хочу маленького РэйРэя. Твоего ребенка. Мальчика. Такого, каким ты был.

– Но он не будет…

– Ну или маленькую девочку, вроде меня. Мне все равно.

– Дорогая. Ну не надо так себя вести. Ребенок – это тот, кого ты вырастил. А не тот, чьи гены…

– Гены – это то, что мы получаем, черт побери. – Она ударяет ладонью по матрасу и пытается встать. Но поднимается слишком резко и падает. – Единственная. Вещь. Которой. Мы. Обладаем. По-настоящему.

– Мы не обладаем нашими генами, – говорит Рэй, забыв упомянуть о том, что вместо нас ими вполне могут владеть корпорации. – Послушай. Мы поедем куда-нибудь, где слишком много детей. Усыновим двух. Мы будем любить их, играть с ними, научим их, как отличать хорошее от плохого, и они вырастут, неразрывно связанные с нами. И мне все равно, чьи гены в них будут.

Дороти закрывает голову подушкой.

– Вы только послушайте его. Этот парень любит всех. Так давайте подарим ему собаку. Или нет, какой-нибудь овощ, о котором забудем, как только высадим в саду.

А потом она вспоминает об их обычае на годовщину, которым они пренебрегали последние два года. Подскакивает, чтобы забрать слова, уже вылетевшие наружу. Но ее плечо врезается ему в челюсть, когда Рэй наклоняется вперед. От удара он прикусывает язык. Рэй вскрикивает, потом хватается за лицо, искаженное болью.

– О, Рэй. Блин. Черт бы меня побрал! Я не… Я не то имела в виду…

Он машет рукой. «Я в порядке». Или: «Да что с тобой не так?» Или даже: «Отстань от меня». Она не может сказать точно, десять лет брака и другие любительские постановки тут не помогают. Во дворе вокруг дома растения, которые они посадили за прошедшие годы, обретают значение, создают смысл также легко, как делают сахар и древесину из воздуха, солнца и дождя. Но люди ничего не слышат.

НА ЗАПАД ВЕДУТ пять федеральных трасс, словно пальцы перчатки, положенной на континент, с запястьем в Иллинойсе. Оливия едет по средней. Теперь у нее есть цель – как можно быстрее добраться до Северной Калифорнии, прежде чем последние деревья, огромные, как ракеты, не срубят. Она пересекает Миссисипи в районе Четырех городов и решает отдохнуть на Самой большой стоянке грузовиков в мире, на шоссе 1-80, сразу за границей Айовы. Это место больше похоже на небольшой городок. На ее выбор столько заправок, что она даже сосчитать не может, не замерзнув. Несколько сотен грузовиков толкутся вокруг места, куда она подъезжает, они напоминают огромных акул в неистовости кормления.

Темнеет. Оливия платит за душ и снова становится человеком. Она идет по многолюдной крытой улице с кучей ресторанов, предлагающих сотни способов отведать кукурузу, кукурузный сироп, цыплят и говядину на кукурузном откорме. Тут есть стоматология и массажный салон. Огромный двухэтажный выставочный зал. Музей, демонстрирующий, как сильно весь мир зависит от грузовиков. Игровые, целые переулки с развлечениями, выставки, комнаты отдыха и камин с мягкими стульями по бокам. Оливия сворачивается на одном и задремывает. Просыпается от того, что охранник пинает ее по лодыжкам.

– Не спать.

– Но я просто спала.

– Спать нельзя.

Она возвращается в машину и засыпает до рассвета, укрывшись одеждой. В пищевом туннеле покупает себе маффин, разменивает четыре доллара на четвертаки, находит телефон и готовится к худшему. Но в ее груди странное и вновь обретенное спокойствие. Нужные слова придут.

Оператор просит ее внести кучу денег. Трубку берет отец.

– Оливия? Сейчас шесть утра. Что случилось?

– Ничего! Со мной все хорошо. Я в Айове.

– В Айове? Да что происходит?

Оливия улыбается. То, что происходит, слишком огромно, чтобы вместиться в телефон.

– Папа, все в порядке. Все хорошо. Очень хорошо.

– Оливия. Алло? Оливия?

– Я здесь.

– У тебя какие-то проблемы?

– Нет, пап. Совсем наоборот.

– Оливия, что, черт возьми, происходит?

– У меня появились… новые друзья. Э-э, организаторы.

И у них есть для меня работа.

– Какая работа?

«Самому чудесному результату четырех миллиардов лет жизни на Земле нужна помощь». Это так просто и очевидно теперь, когда ей на все указали создания света. Каждый разумный человек на Земле должен это увидеть.

– Есть один проект. На Западе. Важная добровольческая работа. И меня в нее взяли.

– Что значит, «взяли»? А как же занятия?

– Я не закончу колледж в этом семестре. Вот почему я звоню. Мне нужно взять отпуск.

– Что нужно? Не смеши меня. Нельзя «брать отпуск» за четыре месяца до выпуска.

В общем, это правда, хотя святые и будущие миллиардеры поступали именно так.

– Олли, ты просто устала. Но это всего лишь несколько недель. Все закончится, ты даже оглянуться не успеешь.

Оливия смотрит на водителей, которые собираются позавтракать. Любопытно до невероятия: в одной жизни она умирает от удара током. В другой стоит на самой большой стоянке грузовиков в мире и объясняет отцу, что ее избрали создания света, чтобы помочь сохранить самых удивительных существ на Земле. В голосе на том конце провода звучит отчаяние. Оливия не может сдержать улыбку: жизнь, в которую отец умоляет ее вернуться, – наркотики, незащищенный секс, психованные вечеринки и опасные выходки – настоящий ад, тогда как путешествие на Запад – воскрешение из мертвых.

– Ты не сможешь получить обратно деньги за съем комнаты. И уже слишком поздно для возмещения платы за обучение. Просто закончи, и сможешь отправиться на свою работу летом. Уверен, твоя мать…

Где-то вдали раздается голос матери:

– Я уверен, твоя мать что?

Оливия слышит, как она кричит, что сама платила за свое образование. Вокруг толпятся люди. Она чувствует их нетерпение – очередь влечет голодом. Жизнь Оливии была мглой привилегий, нарциссизма и невероятно затянувшегося переходного возраста, наполненной подлым сардоническим цинизмом, модностью и самосохранением. Но теперь у нее есть призвание.

– Послушай, – шепчет отец в телефон. – Будь разумной. Если не можешь справиться прямо сейчас с еще одним семестром, приезжай домой.

С самого детства Оливия не чувствовала такой сильной любви.

– Папа? Спасибо. Но я должна это сделать.

– Да что сделать? Где? Милая? Ты еще там? Хорошая моя.

– Я здесь, папочка. – Остатки той девчонки, которой она была еще несколько дней назад, тянут изнутри, поют «Борись с ним, борись». Но теперь борьба реальна и находится совсем не тут.

– Олли, никуда не уходи. Я приеду и заберу тебя. Я смогу добраться туда через…

Все так очевидно, так благословенно ясно. Но родители ничего не видят. Впереди ее ждет большая, радостная и очень важная работа. Но для начала человеку надо избавиться от бесконечной любви к себе.

– Папа, со мной все хорошо. Позвоню, когда у меня будет больше информации.

В разговор встревает записанный женский голос, требуя еще семьдесят пять центов. Но у Оливии больше нет мелочи. Есть только послание, сказанное женщиной со сверкающими глазами на стене из уцененных телевизоров и переработанное созданиями света, которые диктуют его так ясно, словно находятся на другом конце линии. «Ты нужна самым удивительным существам на земле».

Сквозь стеклянные двери стоянки Оливия видит десятки бензоколонок, а за ними – плоскую трассу 1-80 на рассвете, заснеженные поля, идет бесконечный обмен заложниками между востоком и западом – едут путешественники. Отец продолжает говорить, используя все приемы убеждения, которым учат на юридическом факультете. Небо творит удивительные вещи. На западном просторе оно немного лиловеет, а на востоке раскрывается, как гранат. Телефон щелкает и отключается. Оливия вешает трубку, новоиспеченная сирота. Создание, тянущееся к солнцу и готовое на все.

ОНА ВЫХОДИТ СО СТОЯНКИ, влюбленная в бесцельное человечество. Возвращается на федеральную трассу, солнце снова восходит в зеркале заднего вида. Друмлины поднимаются и падают. Дорога прорезает двойную траншею сквозь зимнюю белизну до самого горизонта. Достопримечательностей немного, но каждая приводит Оливию в восторг. Библиотека и музей Герберта Говера. Аукцион Шарплесс. Колония Амана. Названия съездов с трасс звучат, как имена персонажей романа о своенравной и манерной южной аристократии: Уилтон Маскатин, Ладора Миллерсбург, Ньютон Монро, Алтуна Бондюран…

Что-то находит на Оливию, странная и прекрасная храбрость. У нее нет средств, только название пункта назначения, и нет реального представления о том, что она должна делать, оказавшись там. Снаружи холодно и морозно, и все ее мирские пожитки остались в пансионате. Тем не менее, у нее есть банковская карта, на ней небольшая заначка, чувство судьбы, которое не бросит, и друзья, которые, как она предполагает, занимают очень высокое положение в мировом порядке.

Часы проходят, как плывущие облака. Оливия уже забралась далеко на территорию плоской геодезической линии между Де-Мойном и Каунсил-Блафс, и куда ни посмотри, везде нет ничего, кроме бесконечной замерзшей мякины, но вдруг что-то привлекает внимание Оливии. Она оборачивается и видит призрачного автостопщика, тот стоит в снегу за правой обочиной федеральной трассы. Рук у него больше, чем у Вишну. Одна из них держит плакат, который отсюда не прочесть.

Оливия притормаживает. Автостопщик превращается в такое большое дерево, что им можно заполнить целый вагон того деревянного поезда смерти в Индиане. Растрескавшийся ствол извивается штопором вверх на десятки футов, прежде чем разделиться на несколько могучих ветвей. Дерево стоит в стороне от автомагистрали, колонна на фоне неба, единственное, что выше фермерских домов, на многие мили вокруг. Призраки шевелятся на пассажирском сиденье. Подойдя ближе, Оливия разбирает слова, нарисованные на вывеске, свисающей с огромного сука: БЕСПЛАТНОЕ ДРЕВЕСНОЕ ИСКУССТВО. Призраки запускают ветки вверх, щекоча ей затылок.

Оливия сворачивает на следующем съезде. Под знаком STOP, где трасса пересекается с окружным шоссе, нарисованный от руки плакат с такой же надписью, похожей на виноградную лозу, говорит ей повернуть направо. Согласно второму знаку, встретившемуся где-то через полмили, надо ехать обратно, к сказочному дереву. Оливия петляет по извилистой дороге и вдруг впереди видит настоящий Эдем – поляну с широколиственниками, цветущими так, словно сейчас май. Как будто она едет к порталу, ведущему с этой замерзшей, забытой земли в скрытое лето. Когда машина проезжает еще сотню ярдов, поляна превращается в стену старого амбара, преображенную оптической иллюзией. Оливия направляется по гравийке к дорожке рядом с сараем и выходит из машины. Стоит, глядя на фреску. Даже вблизи та сбивает ее с толку.

– Вы здесь из-за вывески?

Оливия в смятении оборачивается. Мужчина в джинсах и бело-серой вафельной рубашке, с волосами, как у пророка из Бронзового века, смотрит на нее. Его дыхание паром клубится на воздухе. Обнаженные руки обхватывают локти. Он на несколько лет старше Оливии и явно перепуган, увидев клиента. Дверь в дом за его спиной распахнута настежь. Дерево стоит чуть поодаль. Оливии кажется, что кто-то посадил его там давным-давно, просто чтобы привлечь внимание.

– Да, думаю, что из-за нее.

Она стоит, дрожит, хочет достать куртку из машины. Мужчина изучает ее так, как будто хочет убежать. Его подбородок дважды поднимается и опускается.

– Что ж, вы первая. – Он указывает длинным пальцем на сарайную фреску, рука словно с ренессансной картины распятия. – Хотите посмотреть галерею?

Он ведет ее по небольшому подъему и ныряет внутрь. По щелчку выключателя перед глазами Оливии открывается пространство, чем-то напоминающее помойку бездомного, а чем-то гробницу фараонов. Повсюду талисманы: тотемы, рисунки и статуэтки разложены на фанерных досках, брошенных на козлы. Все это походит на работу аутичного неолитического пантеиста, раскопанную археологами.

Оливия качает головой, сбитая с толку.

– Вы это все раздаете?

– Думаете, не сработает, да?

– Я не понимаю.

Она хочет сказать «это безумие». Но с тех пор, как сама стала слышать голоса, слово несколько растеряло свой смысл. Ей приходит в голову мысль, что, наверное, надо бы побеспокоиться: она находится в какой-то глухомани рядом с человеком, которого по любым меркам можно счесть странным. Но одного взгляда достаточно, чтобы убедиться: самое странное в нем – это его невинность.

И он – настоящий художник. Оливия наклоняется к странной, даже готической картине. В тусклом свете сарая изображение видно достаточно ясно. На узкой постели лежит мужчина, он смотрит на кончик ветки, которая растет прямо сквозь окно, приближаясь к его лицу. Зеленая наклейка на раме гласит: $0. Оливия переходит к следующему полотну. Оно нарисовано на заглубленной дверной панели, стоящей на боку. Внутренняя доска превращена в дверь, ведущую на поляну сквозь густое переплетение ветвей.

Оливия осматривает стол, покрытый работами со сходными сюжетами. Одни деревья, они, змеясь, проникают сквозь окна, стены, потолки на первый взгляд совершенно безопасных комнат, ищут человеческие мишени, подобно нацеленным на жар зондам. На некоторых картинах над сюрреалистическими сценами парят нарисованные слова: «Семейное древо», «Обувное древо», «Денежное древо», «Лающий не на то древо». На другом столе четыре скульптуры из черной глины машут, словно руки мертвых, подымающихся из могилы в Судный день. На каждой виднеется зеленый ценник $0.

– Хорошо. Для начала…

– Я дам вам две по цене одной. Как первому клиенту.

Она откладывает рисунок, который взяла, и смотрит на его создателя. Руки у того скрещены на груди и хватаются за плечи, словно он надел на себя смирительную рубашку еще до того, как этим занялся мир.

– А почему вы это делаете?

Он пожимает плечами:

– Рынок потянет, если я все раздам бесплатно.

– Но такое можно реально продать в Нью-Йорке. В Чикаго.

– Только не говорите мне о Чикаго. Я два с половиной года рисовал на тротуарах в Грант-парке анаморфические меловые иллюзии. Потоптались на мне изрядно.

Она поджимает губы, надеясь услышать наставления. Но, приведя сюда – БЕСПЛАТНОЕ ДРЕВЕСНОЕ ИСКУССТВО – создания света оставляют ее.

– Я – первая, кто тут остановился?

– Я понимаю! Кто остановится из-за такой вывески? Ближайший город в двенадцати милях, и в нем живет человек пятьдесят. Я думал, что ко мне только всякие беглые уголовники заезжать будут. Вы не из таких, кстати?

Оливия должна подумать, сообразить, как все это относится к дарованной ей миссии. Она переходит от одного стола к другому. Сюрреалистические ящики Корнелла[44]44
  Имеется в виду Джозеф Корнелл (1903–1972) – американский художник и создатель экспериментальных фильмов. Одними из самых знаменитых его работ были ящики из дерева или стекла, в которых он делал ассамбляжи из разных предметов, совмещая традиции конструктивизма и сюрреализма.


[Закрыть], наполненные затейливой древесной контрабандой. Ассамбляжи из сломанной керамики, бус, срезов потрепанной резины, сделанных так, чтобы напоминать корни и усики. Ветви привели ее сюда.

– Вы все это сделали? И все они…

– Мой древесный период. Девять лет и пара месяцев.

Оливия всматривается в его лицо, ищет ключ, который там должен быть. Возможно, она сама – ключ для него. Но она даже не понимает, каким может быть замок. Подходит к художнику, и он отшатывается, протягивая вперед руку. Она отвечает на рукопожатие, они представляются друг другу. Оливия Вандергрифф секунду держит ладонь Ника Хёла, нащупывая объяснение. Потом отпускает ее и поворачивается лицом к искусству.

– Почти десять лет? И что, только… деревья?

По какой-то причине он смеется.

– Еще полвека, и я стану своим собственным дедушкой.

Она смотрит на него, сбитая с толку. Решив объяснить, он подводит ее к карточному столику, стоящему чуть поодаль от выставки. Передает толстую самодельную книгу. Оливия открывает первую страницу, на ней фанатически детализированное изображение молодого дерева, сделанное пером и тушью. На следующей то же самое.

– Перелистайте. – Художник пальцами показывает, как надо.

Она подчиняется. Создание вздымается вверх.

– Боже! Это же дерево перед домом. – Еще один факт, который он не может отрицать. Она снова перелистывает книгу. Симуляция слишком точная, чтобы быть продуктом одного только воображения. – Как вы это сделали?

– По фотографиям. По одной каждый месяц в течение семидесяти шести лет. Я происхожу из длинного и заслуженного рода обсессивно-компульсивных невротиков.

Оливия продолжает осматривать выставку. Николас наблюдает, нервный, любопытный, владелец маленького бизнеса на грани банкротства.

– Если вам что-то понравилось, я могу все запаковать.

– Это ваша ферма?

– Моей родни. Они только что ее продали дьяволу и его филиалам. У меня два месяца, чтобы освободить помещение.

– Как вы живете?

Мужчина улыбается и склоняет голову набок.

– Сделайте предположение.

– У вас нет доходов?

– Полисы страхования жизни.

– Вы их продаете?

– Нет. Мне выплачивают страховку. Выплачивали. – Он смотрит на столы с работами, как сомневающийся аукционер. – Мне тридцать пять лет. Не слишком-то и большая выставка для целой жизни.

Смущение и замешательство исходит от него, как жар от полена в печи. Оливия чувствует их с двух ярдов.

– Почему? – Слово вырывается куда резче, чем она планировала.

– Почему раздача? Не знаю. Это как еще один арт-проект. Последний в серии. Деревья же все раздают бесплатно, разве не так?

Уравнение, словно ток, пронзает ее. Искусство и желуди: расточительные подачки, которые чаще всего идут не так, как надо.