Текст книги "Верхний ярус"
Автор книги: Ричард Пауэрс
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)
– Homo sapiens. Вечно у них что-то на уме!
Мими торопится его нагнать. От суматохи вокруг кружится голова.
– Что они делать?
Дуглас наклоняется к ней здоровым ухом.
– Что-что?
Толпа шумит в цирке своего правого дела, а он растерял слух за время на транспортных самолетах.
И все равно ее это удивляет. Мужчина, которому не лень прислушаться.
– Это так мой отец говорил. «Что они делать?»
– Что они делать?
– Ага. То есть «Какого хрена они надеются добиться?»
– Он что, был странненький?
– Китаец. Он считал, что английский должен быть эффективнее.
Дуглас шлепает себя по лбу.
– Так ты китаянка.
– Наполовину. А ты что думал?
– Не знаю. Кто-то посмуглее.
На самом деле вопрос, как понимает Мими, – что она делать? Ее поражает, что он умудрился вытащить ее на протест. Ее единственная в жизни политическая акция – студенческая вендетта против председателя Мао. Ее враг – город, его коварные ночные рейды на сосны. А эти деревья, так далеко от города, – она же инженер, в конце-то концов. Эти деревья так и напрашиваются на то, чтобы их пустили на дело.
Но две лекции и посещение организационного собрания на пару с этим невинным лопухом разбили ей сердце. Эти горы, эти лесные каскады – теперь, когда она их увидела, они – ее. И вот она здесь, на общественной демонстрации, с которой бы отец-иммигрант забрал ее силой, боясь депортации, пыток или того хуже.
– Только посмотри на всех!
Бабушки с гитарами и младенцы с водяными бластерами. Студенты выделываются друг перед другом. Выживальщики качают детские коляски, будто внедорожные «Хоббит-Хаммеры». Аспиранты расхаживают с прочувствованными плакатами. «УВАЖАЙТЕ СТАРШИХ» «НАМ НУЖНЫ НАШИ ЛЕГКИЕ». К лесовозному усу топает радужный союз разносортной обуви – лоферы и кроссовки, шлепающие по пяткам сандалии, растрескавшиеся «чак тейлоры» и – да – бутсы лесорубов. Одежда еще разнообразней: строгие оксфорды и растянутые джинсы, яркие футболки хиппи и фланель, клетчатые рубахи – даже бомбер «ВВС США», как тот, что Дугги заложил за пару баксов пятнадцать лет назад. Клоунские, плавательные, спортивные костюмы – на любой вкус, кроме костюмов-троек.
Почти всех привезли четыре очень разных экоорганизации, которые цапаются друг с другом, когда цели поближе нет. Походная группа с рюкзаками пробиралась по высокогорью к зрелищу два дня – все хотят вычерпать океан капитализма шляпкой желудя. Заявляется посмотреть на зрелище россыпь местных. В такой дали большинство людей в стомильном радиусе существуют с милости древесины. У них тоже есть написанные вручную таблички. «ЛЕСОРУБЫ: ВОТ КТО НА ГРАНИ ВЫМИРАНИЯ». «ЗЕМЛЯ ПРЕЖДЕ ВСЕГО! ДРУГИЕ ПЛАНЕТЫ ВЫРУБИМ ПОЗЖЕ».
На краю двое, с бородами до груди, целятся наплечными камерами. Сероволосая женщина в «данскинс», фетровой Федоре и безрукавном жилете записывает интервью со всеми, кто пожелает. В чаще мужчина и женщина с мегафонами выстраивают настроение толпы. «Народ! Вы молодцы. Какая явка! Спасибо всем! Готовы к прогулке по лесу?»
Люди ликуют, и марш выходит на гравийную тропинку к свежему волоку. Дуглас шагает с ними в ногу, Мими – рядом. В этой праздничной атмосфере под таким синим небом, рука об руку с незнакомцами на легком уклоне, Мими видит. Всю свою жизнь она сама того не замечая подчинялась главному общему принципу родителей: не шуми. Она, Кармен, Амелия – все три девочки Ма. Не высовывайтесь; у вас нет права. Вам никто ничего не должен. Будьте потише, голосуйте как все и кивайте, будто все понимаете. И все-таки она здесь, ищет неприятности. Ведет себя так, будто тоже имеет значение.
Они идут плечом к плечу по дороге, по десять человек в ряд, рядов больше, чем она может сосчитать. Они распевают песни, которые Мими пела в последний раз в летнем лагере в Северном Иллинойсе, – песни звенящего детства. «Это земля – твоя». «Если бы у меня был молоток». Дугги улыбается и мычит нестройным басом. Между песнями заводила с мегафоном, идущий боком впереди, руководит толпой. «Вырубка стоит слишком дорого! Спасем последние леса!»
Праведность бесит Мими. У нее всегда была аллергия на людей с убеждениями. Но еще больше таких убеждений она ненавидит коварную власть. Она узнала об этой горе такое, что с души воротит. Богатая лесозаготовительная компания при поддержке пропромышленной Лесной неуклюжбы пользуется вакуумом власти перед важным судебным решением, спешно и незаконно захватывает смешанные хвойные, что росли за столетия до того, как в этих краях возникла идея собственности. Мими готова на все, чтобы замедлить воровство. Даже на праведность.
Они маршируют по густому ельнику три припева. Стволы кромсают солнечный свет на осколки. Божьи пальцы – так она с сестрами называла эти скошенные лучи. Вокруг взметаются деревья, чьих названий она не знает, охваченные лозами или падающие на землю баррикадами – столько жизни в стольких оттенках, что так и хочется раздеться и носиться по округе. В подлеске прорастают стволы, которые она может охватить ладонью, – худые скелетики, что могли выжидать своего времени и сотню лет. Но полог покоится на стволах, которых не обнять и нескольким протестующим сразу.
За зелеными зубцами раскрываются виды. Мими тянет Дуга за рукав и показывает. На северо-восток, по слишком крутым для человека оврагам и склонам раскинулась игольная подушка здоровья. Туман окутывает верхушки пихт так же, как в тот день, когда первые европейские корабли унюхали гавани на этом побережье. Но за другим перевалом, к югу, по склону горы ползет лунное запустение – прорез, облитый дизелем и горевший, пока не вымерли даже грибки, а потом пропитанный гербицидами, чтобы там не росло больше ничего, кроме монокультурных плантаций краткого цикла, что продлится, как она узнала, всего несколько раундов максимум, после чего умрет почва. С высоты кажется, будто сами деревья, растущие на этих склонах, – на войне. Насыщенно-зеленые пятна выступают против пятен грязной рвоты, до самого горизонта. И те, кто здесь собрались: невежественные армии, идущие друг на друга, как уже было целую вечность, по причинам, скрытым даже от самых ярых. Когда будет довольно? Сейчас, если верить этой скандирующей, смеющейся толпе, собирающейся уговаривать бригаду в конце этой колеи. Сейчас: хорошее время, но на втором месте.
Дорога сужается, изумрудный лес сгущается. Чудовищные деревья нависают, дезориентируют Мими. Все густыми одеялами накрывает мох. Даже папоротник ей по грудь. Мужчина рядом знает названия деревьев, но Мими слишком гордая, чтобы спрашивать. Несмотря на десятилетие жизни в этом штате, несмотря на постоянные попытки освоить полевые руководства и дихотомические ключи, Мими не отличает кедровую сосну от сахарной, что уж говорить о Порт-Орфордском кипарисовике или ладанном. Серебристые, белые, красные и большие пихты – кружевное пятно. А уж кишащий подлесок просто невероятен. Гаультерию она еще откуда-то знает. Кислицу и триллиум. Но остальное – смешанный салат непостижимой листвы, ползущий к обочине, готовый схватить ее за лодыжки.
Дуглас показывает налево.
– Смотри!
Посреди зелено-голубой путаницы семь толстых деревьев стоят в ряд, ровно, как в мечтах Евклида.
– Какого черта? Кто-то?..
Он посмеивается и похлопывает ее по плечу. Ей приятно.
– Представь прошлое. Далекое прошлое.
Она представляет, но ничего не видит. Дуглас еще немного наслаждается неведением Мими.
– Несколько сотен лет назад, как раз когда паломники думали: «А почему бы и нет, а? Погнали», – упал какой-то из этих монстров. Гнилое бревно – прекрасная рассада. Всходы воспользовались им как грядкой, будто их посеял сам Бог с мотыгой!
Перед Мими что-то поблескивает, раскрывшись в пятнистом свете, – как роса выдает паутину. Тугие сети десятков тысяч видов, сплетенных слишком тонко, чтобы их мог отличить друг от друга человек. И кто знает, что за лекарства там таятся? Новый аспирин, новый хинин; новый таксол. Уже повод, чтобы одна эта последняя роща оставалась нетронутой подольше.
– Это просто нечто, да?
– Еще бы, Дуглас.
Этот человек пытался спасти ее сосны. Заслонить деревья от пил телом. Ее бы здесь не было, даже в этом обреченном раю, без него. Но, на ее взгляд, он все-таки ненормальный чуть выше среднего. Его лихая готовность на что угодно пугает. Он игриво смотрит на лес впереди, и чувствуется в этом взгляде что-то неприрученное. Он вертит головой, дивясь толпе, довольный, как щеночек, что его пустили домой.
– Слышала? – спрашивает он.
Но Мими не нужно лишний раз спрашивать. Через четверть мили тупой гул обостряется. Дальше по дороге, за кустарниками, горчичные и рыжие машины взрывают землю – грейдеры и скреперы прокладывают дорогу на новую территорию.
– Ну блин, Мими. Сама посмотри, что они делают с этой красотой. Что они делать?
Протестующие упираются в ворота из сплавленных металлических прутьев. Авангард останавливается, вокруг разливаются транспаранты. Женщина с мегафоном говорит:
– Мы готовы войти на просеку. Это уже проникновение на лесозаготовки, против которых мы протестуем. Кто не хочет, чтобы его арестовали, оставайтесь здесь. Ваше присутствие и голоса все равно важны. Пресса увидит ваше отношение!
Аплодисменты, словно трепет тетерева.
– Те, кто готов пойти дальше, – спасибо. Мы идем. Сохраняйте порядок. Сохраняйте спокойствие. Не поддавайтесь на провокации. Это мирное противостояние.
Часть толпы подходит к воротам. Мими выгибает бровь, глядя на Дугласа.
– Уверен?
– До хрена. Мы же здесь за этим, да?
Она задумывается: «здесь» – это край национального леса, продающегося на аукционе, или «здесь» – это Земля, единственная сущность, способная на предвидение? Потом выкидывает всю философию из головы.
– Пошли.
Еще десять футов – и они преступники. Рев становится тошнотворным. Через полмили они встречают человеческую изобретательность на пике. Металлических бестий Мими может назвать лучше, чем разные деревья. Дальше по просеке – валочно-пакетирующая машина, собирает пачки небольших стволов, срезает сучья и подравнивает бревна, за день выполняя то, на что у живой бригады уйдет неделя. Саморазгрузочный трейлер, укладывает срезанные бревна в себя. Ближе продлевает дорожное полотно фронтальный погрузчик, а скрепер ровняет ее перед приездом катка, Она узнала о машинах, которые впиваются пастью в пятнадцатифутовые деревья и дробят их быстрее, чем кухонный комбайн измельчит морковку. Машинах, которые укладывают бревна, как зубочистки, и тащат на лесопилки, где пятифутовые стволы вращаются на стержнях так быстро, что одно только касание наклонного лезвия срезает плоть непрерывным слоем шпона.
Дорогу перегораживают каски. Бригадир говорит:
– Вы на чужой собственности.
Женщина с мегафоном, в которую Мими уже по-детски втюрилась, отвечает:
– Это общественные земли.
Другой обладатель мегафона отдает приказ, и протестующие рассеиваются по грунтовой дороге. Садятся плечом к плечу поперек нее. Мими и Дуг берут друг друга под руки, вливаясь в прочную линию. Мими сцепляет ладони перед собой в замок. Шелковица нефритового кольца впивается в запястье. Когда лесорубы понимают, что происходит, дело уже сделано. Два конца живой цепи приковывается велосипедными замками к деревьям по бокам дороги.
К сомкнувшейся линии подходят два вальщика. Их укрепленные сталью сапоги доходят чуть ли не до уровня глаз Мими.
– Блин, – говорит блондин. Мими чувствует его искреннее беспокойство. – Когда вы уже повзрослеете и придете в себя? Может, не будете лезть в наше дело, а мы не будем лезть в ваше?
– Это общее дело, – отвечает Дуглас. Мими слегка его дергает.
– Хотите знать, где настоящие проблемы? В Бразилии. Китае. Вот где безумные вырубки. Вот там и протестуйте. Посмотрим, что они сделают, когда вы скажете, что им нельзя разбогатеть, как нам.
– Вы вырубаете последний американский старый лес.
– Да вы не отличите старый лес, даже если он на вас упадет. Мы работаем на этих холмах уже десятилетиями и засаживаем все обратно. Десять деревьев на одно срубленное.
– Поправка. Я засаживал. Десять ростков, годящихся только на целлюлозу, в обмен на этих древних гигантов.
Мими наблюдает, как бригадир производит экономные расчеты. Интересная штука, капитализм: деньги, которые теряешь от замедления, всегда важнее денег уже заработанных. Один вальщик взмахивает сапогом и брызжет грязью в лицо Дугласа. Мими ослабляет хватку, чтобы стереть, но Дуглас ее сжимает.
Еще капли грязи.
– Ой! Простите, ребят. Я это случайно.
Мими взрывается.
– Ты бандит!
– Поговорите об этом вон с теми ребятами. Засудите меня из своей тюремной камеры.
Вальщик показывает за сидячую вереницу, где на дорогу Лесной службы высыпает полиция. Они разбивают цепь с такой легкостью, будто срывают одуванчик. Снова сковывают звенья наручниками. Между Мими и Дугласом оказывается два человека, еще по двое – сбоку. Их оставляют сидеть на грязной дороге, пока полиция наводит порядок.
– Мне надо пописать, – говорит Мими копу где-то в два часа дня. Через полчаса повторяет ему же: – Мне очень-очень надо в туалет.
– Нет, не надо. Вообще не надо.
Моча стекает по ноге. Она начинает всхлипывать. Женщина, к которой она прикована, давится и кривится.
– Простите. Простите, не сдержалась.
– Ш-ш-ш, все хорошо, – говорит Дуглас, прикованный через два человека. – Не забивай голову. – Ее всхлипы все истеричней. – Все хорошо, – твердит Дуглас. – Я тебя обнимаю, мысленно.
Плач прекращается. И не начнется еще много лет. Воняя, как помеченное собакой дерево, Мими подчиняется аресту. Когда полицейская в участке снимает ее отпечатки, она впервые со смерти своего отца чувствует, что отдала дню все, что он просил.
НА МАКУШКУ РЭЯ ОПУСКАЕТСЯ ПОЦЕЛУЙ, сзади, пока он сидит в своем кабинете и читает. Поцелуи, быстрые и точные, словно индуктивно управляемые бомбочки, – в эти дни фирменная черта Дороти. И всегда леденят кровь.
– Ушла петь.
Он выгибает к ней голову. Ей сорок четыре, но для него – как двадцать восемь. Это все отсутствие детей, думает он. Расцвет никуда не ушел, чистейшая приманка, словно у нелепой красоты еще остались дела, даже намного позже молодости. Джинсы и блузка из белого хлопка, собранного в гармошку, облегают ее заунывные ребра. Все приправлено сиреневой шалью, очаровательно растрепанной и наброшенной на шею – это единственной участок кожи, что, как она думает, ее выдает. Волосы ниспадают на шаль – блестящие, каштановые, идеальные, все той же длины, как когда она пробовалась на леди Макбет на их первом свидании.
– Прекрасно выглядишь.
– Ха! Я рада, что тебя подводят глаза, – она щекочет место, куда упал поцелуй. – Уже редеют, вот тут.
– Время – крылатая колесница.
– Пытаюсь представить такой транспорт. И как он работает?
Он выгибается сильнее. В руке у ее ног бегуньи сжат бледно-зеленый «Питерс Эдишен» с гигантским черным словом на обложке:
БР МС
рассеченным ее идеальной рукой. Ниже – поменьше:
Концерт – в конце июня. Она стоит на сцене с двумя сотнями других голосов, незаметная среди женщин, не считая того, что Дороти – одна из немногих, кто еще не поседел, и поет:
Siehe, ein Ackermann wartet
auf die köstliche Frucht der Erde
und ist geduldig darüber,
bis er empfahe den Morgenregen und Abendregen
Итак, братия, будьте долготерпеливы до пришествия Господня. Вот, земледелец ждет драгоценного плода от земли и для него терпит долго, пока получит дождь ранний и поздний.[51]51
Иакова 5:7.
[Закрыть]
Пение теперь – все. Очередное дело в веренице хобби, в которые она с силой ударилась, надеясь проводить неделю как можно продуктивнее. Плавание. Спасение жизни на воде. Рисование углем и пастельными красками. А Рэй тем временем удалился в крепость своего кабинета. Работает долго как никогда, в смутной надежде купить им второй дом – что-то прекрасней. Что-то окруженное если не природой, то хотя бы памятью о ней.
– Много репетиций.
Две двухчасовые репетиции каждую неделю – и ни одну она не пропустила.
– Там здорово.
Она готова уже несколько недель. На самом деле она так усердно репетировала дома, что может пропеть песню сегодня же от начала до конца, каждую партию.
– Точно не хочешь сходить? Нам не помешают басы.
Дороти поражает Рэя как никогда. И что она сделает, если он согласится?
– Может, осенью. На Моцарта.
– Хватает, чем заняться?
Так и поступают люди – решают свои проблемы в чужих жизнях. Он смеется.
– На данный момент – да. Расправляюсь вот с этим, – он поднимает ей страницы: «Имеют ли деревья права». Она читает заголовок и хмурится. Рэй сам озадаченно изучает слова. – Похоже, автор говорит о том недостатке закона, что в нем как жертвы признаются только люди.
– И это плохо?
– Он хочет расширить права на все нечеловеческое. Хочет, чтобы деревья вознаграждались за свою интеллектуальную собственность.
Она усмехается.
– Плохо для бизнеса, а?
– Не знаю, то ли выкинуть и посмеяться, то ли поджечь и покончить с собой.
– Скажи, что решишь. Увидимся в десять-одиннадцать. Не дожидайся, если захочешь спать.
– Уже хочется. – Он снова смеется, будто пошутил. – Тебе не холодно? Сегодня будет зябко. Застегивай пальто.
Она застывает в дверях – и снова между ними вспышка. Внезапная волна гнева и взаимного поражения.
– Я не твоя собственность, Рэй. Мы договорились.
– Что это значит? Я и не говорил, что ты моя собственность.
– Еще как сказал, – отвечает она и пропадает. Только когда дверь захлопывается, он проводит связь. Пальто. Пуговицы. Дующий ветер. «Заботься о себе. Ты принадлежишь мне».
ДОРОТИ ЕДЕТ ПО БИРЧ НА ЗАПАД, под рыжими кленами. Рэй не следит за задними фарами, не смотрит, где она повернет. Это оскорбление для них обоих. Она слишком умна, чтобы не проехать сперва мимо аудитории. К тому же: он уже стоял у окна в прошлые вечера, уже следил за фарами. Все делал, все отчаянное и отвратительное. Проверял неизвестные номера в счетах за телефон. Обшаривал карманы ее одежды с прошлого вечера. Перерывал сумочку в поисках записок. Записок нет. Только судебные доказательства его стыда, от А до Я.
Его недели недоверия уже давно превратились в свободное падение намного страшнее их молодого увлечения скайдайвингом. Паника от разоблачения скоро сгустилась в скорбь – такую же, как когда умерла его мать. Скорбь затем преобразилась в добродетель, какую он и лелеял неделями в тайне, пока и добродетель не рухнула под собственным взрывным ростом и не стала горькой нерешительностью. Каждый вопрос – добровольное безумие. Кто? Почему? Давно ли? Как часто до того?
Какая разница? Хочешь, не застегивайся. Ему уже нужен только покой, и побыть бы с ней побольше, сколько можно, пока она не разобьет все, лишь бы наказать его за то, что он узнал.
ДОРОТИ ПАРКУЕТ МАШИНУ на стоянке за консерваторией. Даже на минуту заходит – не столько чтобы подтвердить алиби, сколько чтобы сделать раскрывающийся под ней люк еще более захватывающим. Когда сотня исполнителей гурьбой выходит на сцену, она ускользает, словно что-то забыла в машине. Уже через минуту она на скользкой от дождя улице, холодная, живая, сердце заходится как сумасшедшее. Ее поимеет, по-разному, долго, любовно и бесцельно, без контрактных обязательств, мужчина, которого она совсем не знает. Мысль пробегает с головы до пят, словно она чем-то укололась.
Она будет плохой. Опять. Плохой до дурости. Делать то, чего и не воображала. Новенькое. Узнает больше о себе – до страшного больше, на огромной скорости, захлебываясь от восторга. Что ей нравится и не нравится, когда она не врет ленивой ложью приличий. Гори последние тридцать лет высвобождающим жар пламенем. Сама мысль ее сокрушает – волшебство. Это развитие – и она уже мокрая и чуть ли не кончает от хлюпанья собственных ног, словно зеленая шестнадцатилетка, когда видит черный БМВ на обочине и садится внутрь.
Сорок восемь минут диких экспериментов. Сразу после она не может их вспомнить толком. Будто он ей чего-то подмешал, просто для прикола. Она помнит, как сидела на раздвинутых коленях на огромной кровати, хихикала, как пьяная принцесска в общаге. Помнит, как чувствовала себя большой, поэтической, королевской, божественной, потоп Брамса. Потом снова боль в ногах и легких – как у бегуна на длинные дистанции. Помнит, как он шептал ей в ухо, трахая пальцами, – смутные, зловещие, обожающие, возбуждающие слоги, которыми она питалась, не разбирая.
Время от времени в бурном море, как и неделю назад в голове с ужасающей конкретностью мелькают подробности из ее любимых романов об изменах. Она помнит, как думала: «Теперь я – героиня собственной обреченной истории». Потом – долгий и нежный поцелуй на ночь, на обочине в темной машине, в трех кварталах от консерватории. Десять шагов по скользкому тротуару – и она предает все приключение воображению: так бывает только в книжках.
Она снова на сцене, до конца еще далеко, ждет, когда мелодия пойдет вверх, и тут баритон поет: «Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе»[52]52
Коринфянам 15:51–52.
[Закрыть].
РЭЙ ПРИТРАГИВАЕТСЯ К УЖИНУ – фисташки и яблоко. Чтение идет медленно, его отвлекает все на свете. Глядя на дно огрызка, он понимает, что «калике» – слово, которого он в жизни не слышал, – это всего лишь остатки зачахшего яблочного яблока. Он отрывается от чащи слов три раза в минуту, ожидая, что истина ударит, как падающий дуб через крышу дома. Его так ничто и не убивает. Вообще ничего не происходит, и продолжает не происходить с огромной силой и терпением. Ничего не происходит так всецело, что, когда он смотрит на часы, гадая, почему Дороти еще не дома, в шоке обнаруживает, что прошло меньше получаса.
Он склоняет голову и сосредотачивается на странице. Статья разжигает волнение. Должны ли деревья иметь права? В этот же день в прошлом месяце ему принесло бы огромное удовольствие испытать на прочность этот хитроумный аргумент. Чем можно владеть и кто может владеть? Что дает права – и почему их на всей планете могут иметь только люди?
Но сегодня слова плывут перед глазами. Восемь тридцать семь. Все, что принадлежало ему, рухнуло, а он даже не понял почему, что вызвало катастрофу. Ужасная логика статьи сводит его с ума. Дети, женщины, рабы, аборигены, больные, безумные и инвалиды: за века все немыслимо превратились в людей, по закону. Так почему же деревья, орлы, реки и живые горы не могут судить людей за кражу и бесчисленный ущерб? Эта идея – полный кошмар, смертельный танец правосудия, как тот, что он переживает сейчас, глядя, как отказывается двигаться секундная стрелка часов. Вся его карьера вплоть до этого момента – защита собственности тех, у кого есть право на рост, – начинает казаться сплошным военным преступлением, будто, случись революция, его за это посадят.
Предложение неизбежно прозвучит странно, пугающе или смехотворно. Отчасти потому, что, пока бесправная вещь не получит права, мы не можем ее представить иначе как вещью для «нашего» пользования – тех, у кого права на данный момент есть.
Восемь сорок два – и Рэй в отчаянии. Теперь он готов на все – обмануть Дороти, сделать вид, что ни о чем не подозревает. Припадок безумия сойдет на нет. Лихорадка, превратившая ее в ту, кого он не узнает, прогорит, и Дороти снова станет здоровой. Стыд приведет ее в чувство, и она вспомнит все. Годы. Как они ездили в Италию. Как прыгали с самолета. Как она въехала на машине в дерево, читая его письмо на годовщину, и чуть не погибла. Любительский театр. То, что они посадили вместе на своем дворе.
Сказать, что ручьи и леса не имеют прав, потому что ручьи и леса не могут говорить, – не ответ. Не могут говорить и корпорации; не могут штаты, фонды, младенцы, недееспособные, муниципалитеты или университеты. За них говорят юристы.
Главное – она никогда не должна понять, что он знает. Нужно быть жизнерадостным, остроумным, веселым. Стоит ей заподозрить, как это погубит их обоих. Она сможет жить с чем угодно, но только не с прощением.
Но молчание его убивает. Он никогда бы не сыграл никого, кроме честного Макдуфа. Восемь сорок восемь. Он пытается сконцентрироваться. Вечер растягивается, как два пожизненных срока. У него есть только статья для компании и мучения.
Что нам дает потребность не просто удовлетворять базовые биологические желания, но и насаждать свою волю среди других, объектифицировать их, делать нашими, манипулировать ими, держать на психологической дистанции?
Пальцы листают статью. Он не может уследить, не может решить, шедевр это или мусор. Распадается все его «я». Все права и привилегии, все, чем он обладает. Великий дар, принадлежавший ему с рождения, отняли. Это грандиозный, роскошный самообман, неприкрытая ложь – та претензия Канта: «Животные существуют только как средства, не сознающие собственной самости, а человек является целью»[53]53
Пер. А. Судакова и В. Крыловой.
[Закрыть].
КОГДА ОНА ЕДЕТ ДОМОЙ, прорывается отвращение. Но даже оно похоже на свободу. Если человек в силах видеть худшее в себе… Если человек в силах найти полную честность, полное знание о том, кто он есть на самом деле… Теперь, насытившись, Дороти снова хочет чистоты. На светофоре она смотрит в зеркало заднего вида и замечает, что прячет глаза от собственного скрытного взгляда. Думает: «Я прекращу. Верну жизнь обратно. Порядочность. Необязательно заканчивать все синим пламенем». Скорый концерт поглотит всю ее избыточную энергию. Потом она найдет еще какое-нибудь занятие. Чтобы оставаться в своем уме и не отрываться от реальности.
К Лексингтон, в десяти кварталах от дома, она уже планирует еще одну дозу. Последнюю, чтобы напомнить себе, каково это – нестись на лыжах по горному континенту. Она не будет ничтожной. У нее будет зависимость без всяких жалких решений с ней покончить. Она не знает, у чего именно зависимость – у тела или у воли. Только знает, что пойдет за собой до самого падения, чего бы это ни стоило. Сворачивая к лиственному каньону их улицы, она уже снова спокойна.
ДОРОТИ ВХОДИТ РОЗОВАЯ С ХОЛОДА. Шарф парит за ней, когда она закрывает дверь. Из рук выпадает «Реквием». Она наклоняется за ним, а когда выпрямляется, их взгляды сталкиваются, признаваясь во всем. Испуг, дерзость, мольба, наглость. Желание снова быть как дома, со старым другом.
– Эй! Ты не сдвинулся с места.
– Хорошая репетиция?
– Лучшая!
– Рад. Что ты пела?
Она подходит к его креслу. Что-нибудь из их старого ритма. Она обнимает его – Ziemlich langsam und mit Ausdruck.[54]54
Довольно медленно и с выражением (нем.).
[Закрыть] Не успевает он встать, как она уже ускользает на кухню, чувствует, как от нее словно пахнет солью и отбеливателем.
– Я ненадолго в душ и спать.
Она умная, но у нее никогда не хватало терпения на очевидное. Вдобавок она не считает Рэя способным на простые наблюдения. Дороти моется двадцать минут, после чего выходит петь своего Брамса.
В ПОСТЕЛИ, В ПИЖАМЕ С ПАВЛИНАМИ, ошпаренная и обновленная после горячих брызг, она спрашивает:
– Как чтение?
Он не сразу вспоминает, что читал весь вечер. «Требуется миф…»
– Трудно. Я постоянно отвлекался.
– Хм-м. – Она переворачивается на бок лицом к нему, с закрытыми глазами. – Расскажи.
Не думаю, что придется долго ждать, когда мы начнем считать Землю, как многие уже предлагали, единым организмом, а человечество – его функциональной частью: возможно, разумом.
– Он хочет дать права всему живому. Автор заявляет, что если платить деревьям за их изобретения, то выиграет весь мир. Если он прав, тогда вся наша социальная система… все, ради чего я работал…
Но ее дыхание уже изменилось, она уплывает, как новорожденный после дня первых открытий.
Он гасит прикроватный свет и отворачивается. Но Дороти бормочет во сне и цепляется за него, прижимается к спине из-за тепла, что он генерирует. Ее голые руки – на его: женщина, в которую он влюбился. На ком женился. Смешная, маниакальная, дикая, неприрученная леди Макбет. Любительница огромных романов. Прыжков с парашютами. Лучшая актриса-любитель, что он знал в жизни.
Хранитель и Адиантум – в чаще леса. Он тащит рюкзак с провизией. Она несет видеокамеру из лагеря; другой рукой вцепилась в его ладонь, как пловец-марафонец, повисший на шлюпке. Время от времени дергает его, направляя внимание на что-нибудь красочное или мелькающее у самых пределов их понимания.
Вчера они заночевали на стылой земле, открытые всем стихиям. Их заросший папоротником остров омывали моря грязи. Он лежал в одном спальнике, старом, с пятнами мочи, она – в другом, под созданиями доброты, капитальности и покоя.
– Не мерзнешь? – спросил он.
Она ответила, что нет. И он поверил.
– Не жестко?
– Не очень.
– Не страшно?
Ее глаза спросили: «Почему?» Губы ответили:
– А надо?
– Они такие большие. В «Гумбольдт Тимбер» работают сотни людей. Тысячи машин. Они принадлежат многомиллиардной многонациональной корпорации. Все законы – на их стороне, как и поддержка американского народа. Мы всего лишь кучка безработных вандалов на походе в лесу.
Она улыбнулась ему, как маленькому ребенку, который спросил, могут ли китайцы прийти к ним по туннелю через Землю. Ее рука вызмеилась из спальника.
– Поверь. Мне все сказали. Случится что-то великое.
Ее рука оставалась между ними, как трос канатоходца, пока она засыпала.
ОНИ СПУСКАЮТСЯ ПО СЕРПАНТИНУ в далекий овраг, пока тропа не превращается в речку из грязи. Три мили – путь пропадает вообще, дальше только продираться через заросли. Свет просеивается сквозь полог. Хранитель смотрит, как она идет по ковру седмичника с щавелем. По ее словам, всего какие-то месяцы назад она была наглой, черствой, эгоистичной стервой с зависимостью, вылетела из колледжа. А теперь она – кто? Кто-то, примирившийся с тем, что он человек, – и в союзе с тем, что совсем не походит на людей.
Секвойи умеют странное. Они гудят. Они излучают дуги силы. Их кап приобретает волшебные формы. Оливия хватает Ника за плечо. «Только посмотри!» Двенадцать деревьев-апостолов стоят в идеальном кольце фейри, как маленький Никки рисовал циркулем десятки лет назад, дождливыми воскресеньями. Через века после кончины своего пращура дюжина клонов окружает пустой центр, словно лимб картушки. В мозгу Ника мелькает химический сигнал: предположим, такой круг разработал бы человек. Одна эта работа стала бы вехой человеческого искусства.
Вдоль галечного ручья они выходят к поваленному гиганту, что даже на боку выше Оливии.
– Пришли. Мать Эн сказала, сразу направо. Сюда.
Он видит первым: роща стволов шестисотлетнего возраста, они идут наверх, исчезая вдали. Столпы коричневого кафедрального нефа. Деревья старше подвижных созданий. Но их борозды помечены спреем, белыми цифрами, словно кто-то вытатуировал на живой корове схему мясника, показывая разные отрезы мяса под шкурой. Приказ на убийство.
Оливия поднимает «Хэндикам» к лицу и снимает. Ник скидывает рюкзак, пару шагов парит невесомым. На свет показывается радуга баллончиков с краской. Он выкладывает их на полянке молодого хвоща: полдесятка цветов со всего спектра. С вишней в одной руке и лимоном – в другой он медленно подходит к помеченному дереву. Разглядывает уже существующие белые штрихи. Потом поднимает банку и рисует.
