Текст книги "Верхний ярус"

Автор книги: Ричард Пауэрс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

ОЛИВИЯ ВАНДЕРГРИФФ

Снегу по бедра, поэтому идет она медленно. Оливия Вандергрифф разгребает заносы, как стайное животное, на пути к пансиону на краю кампуса. Ее последние занятия по линейно-регрессионному анализу и моделям временного ряда подошли к концу. Колокола на учебном дворе бьют пять, но сейчас почти зимнее солнцестояние, и темнота смыкается вокруг Оливии, словно полночь. Дыхание коркой застывает на верхней губе. Она всасывает воздух, и кристаллики льда покрывают глотку. Холод вставляет металлическое волокно прямо в нос. Она может здесь умереть, по-настоящему, в пяти кварталах от дома. Новизна этой мысли завораживает.

Декабрь выпускного года. Семестр почти закончился. Она может сейчас споткнуться, упасть плашмя, и все равно докатиться до финишной черты. Что осталось? Быстрый экзамен по анализу долговечности. Последняя работа по макроэкономике. Сто десять слайдов по шедеврам мирового искусства, ее факультативу. Еще десять дней и один семестр, а потом все закончится.

Три года назад она думала, что актуарное дело похоже на бухгалтерский учет. Когда консультант по обучению сказал ей, что оно связано с ценой и вероятностью неопределенных событий, твердость и жесткость в сочетании с кровожадностью заставили ее объявить: «Да, пожалуйста». Если жизнь требовала рабской приверженности одной цели, то были вещи и похуже, чем высчитывать денежную стоимость смерти. К тому же она оказалась одной из всего трех женщин в программе, что тоже придавало немного нервного трепета.

Толчок, чтобы одержать победу несмотря ни на что.

Но толчок уже давным-давно выдохся. Она три раза сдавала предварительный экзамен Общества актуариев и все три раза его провалила. Отчасти проблема в способностях. Отчасти – в сексе, наркотиках и вечеринках ночи напролет. Оливия получит степень; с этим она все еще может справиться. А если нет, воспользуется любыми возможностями, которые поднимет со дна подобная катастрофа. Ведь это, как доказывает актуарное дело и как Оливия уверяет своих чрезмерно обеспокоенных друзей, лишь еще одна цифра.

Она поворачивает за угол в полутьме. Другие студенты, также спотыкавшиеся под весом своих рюкзаков, протоптали тропинки в снегу, сбиваясь в кучу вокруг самых ужасных решений первопроходца. Под снежными заносами растрескавшийся асфальт поднимается над выступающими древесными корнями, изображая самые медленные сейсмические волны в мире. Оливия смотрит вверх. Хотя она мало по чему будет скучать, когда наконец покинет это убогое захолустье, уличные фонари ей нравятся. Их шары кремового цвета, родом откуда-то из Позолоченного века, выглядят, как потухшие свечи. Они мягко освещают дорогу до ее просторной американской готики, когда-то бывшей особняком какого-то хирурга, но теперь порезанной на частные апартаменты с пятью разными пожарными выходами и восемью почтовыми ящиками.

Перед ее домом, освещенное фонарем, стоит необычное дерево, которое когда-то покрывало всю землю – живое ископаемое, одно из самых древних и странных созданий, когда-либо познавших тайну древесины. Дерево со спермой, которая должна проплыть через капли, чтобы оплодотворить яйцеклетку. Его листья отличаются друг от друга, как человеческие лица. В уличном освещении ветви имеют выдающийся силуэт, из-за него, а также из-за причудливых боковых отростков дерево не перепутать с другими, даже зимой. Оливия жила в его тени весь семестр, но даже не знает, что оно тут. И сейчас проходит снова, не обратив внимания.

Она, спотыкаясь, поднимается по заснеженным ступеням в темный зал, заставленный велосипедами. Закрывает за собой входную дверь, но холодный воздух продолжает просачиваться сквозь швы. Выключатель света дразнит ее на другом конце фойе. Шесть шагов по черной полосе препятствий, и Оливия режет лодыжку переключателем передач. Ее проклятия эхом раздаются по лестнице. Весь семестр, на каждом домашнем собрании она бушевала против велосипедов внизу. Но вот они, по-прежнему стоят тут, несмотря на все голосования, кожа на замерзшей лодыжке содрана и вымазана велосипедной смазкой, а разъяренное чувство справедливости кричит: «Дерьмо, дерьмо, дерьмо!»

Но все это не имеет значения. Пять коротких месяцев, и жизнь начнется. Пусть она все еще живет в арендованной убогой комнатке с холодной водой над дешевой кафешкой, где работает официанткой, но все предстоящие преступления и проступки станут принадлежать ей одной, и это будет замечательно.

Кто-то хихикает наверху лестницы.

– Все в порядке?

С кухни доносится сдавленный смешок. Соседей по дому как обычно развлекает ее рутинная ярость.

– Просто отлично, – оживленно и весело отвечает она. Дом. 12 декабря 1989 года. Падение Берлинской стены. От Балтики до Балкан миллионы угнетенных людей выходят на зимние улицы. Из расцарапанной лодыжки на пол сочится кровь. Ну и что? Оливия наклоняется, чтобы прижать к ране сухую салфетку, останавливая поток. Жжет безумно.

НАВЕРХЕ ЕЁ ЖДУТ ОБЪЯТИЯ: два дежурных, одно насмешливое, одно холодное, а в последнем чувствуется полугодовое угрюмое желание. Оливия ненавидит этот дешевый ритуал соседей по дому, но обнимает их в ответ. Прошлой весной группа сошлась в оргии взаимного энтузиазма. К концу сентября общий праздник любви перерос в ежедневные взаимные обвинения. «Чьи это волосы в моей бритве? Кто-то украл пакетик с дурью, который я оставила в морозилке. Кто, черт возьми, засунул оставшуюся тушку индейки в мусоропровод?» Но девушка может сделать все, что угодно, когда видна финишная черта.

На кухне пахнет божественно, но никто не приглашает ее разделить трапезу. Она проверяет холодильник. Перспективы плачевные. Оливия не ела уже десять часов, но решает продержаться еще немного. Если она сможет подождать до окончания своей частной вечеринки, то еда будет похожа на танец с полубогами.

– Я сегодня развелась, – объявляет она.

Разрозненные возгласы и аплодисменты.

– Не сразу у тебя получилось, – говорит наименее любимая из ее бывших родственных душ.

– Это точно. Я разводилась дольше, чем была замужем.

– Только фамилию обратно не меняй. Эта тебе больше подходит.

– И о чем ты вообще думала, когда выходила замуж?

– А лодыжка выглядит не очень. Тебе надо хотя бы смазку счистить.

Снова приглушенные смешки.

– И я вас тоже люблю.

Оливия под шумок берет из холодильника чей-то ореховый эль – только он там еще не протух – и утаскивает его в свою отремонтированную комнату на чердаке. Там, в постели, выпивает всю бутылку, даже не подняв головы от подушки. Хоть чему-то она научилась. Смазка и кровь с лодыжки оставляют пятна на простыне.

Оливия и Дэйви сегодня днем в последний раз встретились в суде, между ее парами по экономике и линейному анализу. Теперь с их браком покончено, и финальное решение уже не может опечалить ее еще больше. Впрочем, сожаления до сих пор мучают Оливию. Связать жизнь с другим человеком – каприз весны на втором курсе – казалось таким всеобъемлющим, таким залихватским и невинным решением. Два года их родители не могли прийти в себя от ярости из-за такой глупости. Друзья совершенно не понимали. Но Оливия и Дэйви были полны решимости доказать, что все ошибаются.

Они действительно любили друг друга, по-своему, пусть их отношения и состояли в основном из того, что они накуривались, читали Руми вслух, а потом трахались до умопомрачения. Но брак почему-то заставил их мучить друг друга. После третьего раза, когда комната смеха обернулась домом ужасов, а Оливия сломала пятую пястную кость, кто-то должен был протрезветь и выдернуть вилку из розетки. Никакой общей собственности у них не было, как и детей, если не считать их двоих. Развод должен был занять дня полтора. Но длился больше десяти месяцев, в основном из-за ностальгической похоти истца и ответчика.

Оливия ставит пустую банку на батарею, к остальным мертвым рекрутам, и начинает рыться в гнезде всякой всячины у кровати, откуда выуживает дисковый плейер. Развод требует панихиды. Брак был ее приключением, и теперь она должна его отметить. Дэйви забрал томик Руми, но у нее осталась куча их любимой транс-музыки и достаточно дури, чтобы все сожаления превратились в смех. Конечно, есть еще экзамен по линейному анализу. Но до него еще три дня, и Оливия всегда учится лучше, когда слегка себя отпускает.

Еще два года назад, даже несмотря на первоначальное возбуждение, ей должно было прийти в голову, что отношения, в которых она умудрилась трижды солгать за первые два часа свидания, могут оказаться не слишком удачными в долгосрочной перспективе. Тогда они гуляли под вишнями в дендрарии кампуса. Она рассказывала о своей глубокой любви ко всему цветущему, что отчасти казалось правдой, по крайней мере тогда. Потом заявила о том, что ее отец – адвокат по правам человека, опять-таки не совсем ложь, а мать – писательница, что было полной чушью, пусть и основанной на реальных фактах. Оливия не стыдится своих родителей. В начальной школе ее как-то раз даже отстранили от занятий за то, что она врезала одной девчонке: та обозвала ее отца «вялым». Но в мире историй с хорошим концом – ее любимой области – родители были куда меньше того, чем могли бы стать. Поэтому она немного приукрасила их для мужчины, с которым, как уже тогда решила, проведет остаток жизни.

Дэйви тоже солгал. Он заявил, что ему даже диплом не нужен, так как он блестяще сдал экзамены на государственную службу, и Госдепартамент уже предложил ему работу. Выдумка была настолько возмутительной, что казалась даже красивой. Оливия всегда питала слабость к фантазерам. Позже, под снегом из вишневых лепестков, он показал ей маленькую викторианскую жестянку с рекламой восковых усов на крышке, внутри которой лежали шесть длинных тонких пулек травки. Она никогда не видела ничего подобного, разве что в школьных антинаркотических фильмах. И достаточно быстро увлеклась изящным искусством дельтапланеризма над оживленной землей. Так начался ее все еще не закончившийся роман с даром, что не обманывал, роман, который, в отличие от брака с Дэви, наверняка продлится всю жизнь.

Она включает трансовый плейлист, садится на свой любимый подоконник, открывает окно в холодную ночь и выпускает клубы дыма на пожарную лестницу, напоминающую смертельную ловушку. Бренчит телефон, но Оливия не берет трубку. Это один из трех мужчин, которые считают, что разбираются в ее логике, но их заблуждения она больше не собирается поддерживать. Телефон не унимается. У нее нет автоответчика. Зачем использовать устройство, которое обязывает тебя перезванивать? Она считает звонки, это своего рода медитация. Двенадцать, за это время Оливия выдувает два массивных гашишных облака на замерзшую улицу. Из-за безумной настойчивости звонящего круг подозреваемых сужается, пока она не понимает. Это может быть только бывший, он надеется отметить развод последней любовной потасовкой.

ПСИХО-СОЦИО-СЕКСУАЛЬНОЕ ПРОБУЖДЕНИЕ юной Оливии: на такое количество образования она явно не подписывалась, когда приехала в город. Она прибыла в кампус три года назад с игрушечным медведем, феном, аппаратом для попкорна и школьным знаком отличия за достижения в волейболе. Следующей весной Оливия собирается уехать отсюда с табелем, усеянным кратерами, двумя штангами в языке, витиеватой татуировкой на лопатке и дневником таких ментальных путешествий, о которых она даже не могла мечтать.

Она все еще хорошая девочка, ну или вроде того. План состоит в том, чтобы быть полуплохой еще несколько месяцев. А потом она все исправит, взмахнет крыльями и отправится на запад, куда вечно направляются все хорошие неудачники. Оказавшись там – где бы это ни было – она получит в свое распоряжение кучу времени, чтобы сообразить, как извлечь пользу из своей нелепой степени. Когда надо, Оливия умеет быть чрезвычайно изобретательной. А еще она, приложив совсем немного усилий, знает, как стать невероятно милой. Мир меняется, раскрывается с треском. Она может поехать в Берлин, теперь, когда будущее, похоже, направилось туда. В Вильнюс. Варшаву. Куда-то, где правила прямо сейчас куются с нуля.

Музыка бьет по ее дельтовидным мышцам, разум лениво парит. Под кожей основывают колонию пауки. Когда Оливия кладет руку себе на бедро, толчок от прикосновения достигает горизонта идей. Скоро разум начинает штормить, и эти бури связываются в единое целое перед ее глазами, отчего весь беспорядок человеческой цивилизации кажется таким прекрасным и самоочевидным. Вселенная огромна, и Оливии позволено летать по соседним галактикам, стреляя молниями по всему вокруг смеха ради, если только она не злоупотребляет своими способностями и не приносит никому вред. Ей так нравится этот путь.

А потом появляются мелодии, прямо внутри. Оливия выключает плейер и пытается сообразить, как пересечь океан комнаты. Когда она встает, голова продолжает подниматься прямо вверх, в совершенно новый слой бытия. Смех помогает ей сдвинуться с места, найти равновесие, и Оливия плывет по половицам, ее груди сверкают, как драгоценные жемчужины. Не сразу, но она все-таки добирается туда, куда хотела, и замирает на минуту, пытаясь вспомнить, что же ей здесь понадобилось. Так трудно что-либо расслышать из-за мелодий собственного изобретения.

Она садится за свой студенческий стол из ДСП и находит блокнот для песен. Настоящая нотная запись для Оливии – все равно что тайное письмо, потому она изобрела свою собственную систему для сохранения мелодий, приходящих к ней, когда она выходит за пределы. Цвет линий, их толщина, расположение – все это помогает кодировать подаренные мотивы. И на следующий день, после того как шум уляжется, она может посмотреть на эти каракули и снова услышать музыку. Словно ловишь кайф от кого-то, кто курит рядом, бесплатно.

Сегодняшняя мелодия вдавливает ее прямо в кресло, когда оркестр неизвестных инструментов исполняет песню, которую ангелы будут играть Богу, когда Он решит вернуть всех домой. Это лучший внутренний саундтрек, который у нее когда-либо получался, возможно, лучшее, что она вообще сделала в своей жизни. Оливия начинает плакать, хочет позвонить родителям. Хочет спуститься вниз и обнять своих соседок, на этот раз по-настоящему. Музыка говорит: Ты не знаешь, как ярко ты сияешь. Она говорит: Кое-что ждет тебя, чистое, совершенное, именно этого ты хотела с самого детства. А затем это священное блаженство становится смешным, и Оливия хохочет, чуть безумно, над своей обдолбанной душой.

Но от мелодии и блаженства кожу щекочет. Идея горячего душа приобретает религиозную настоятельность. В построенной из чего попало душевой – вырезанной из того же чердака, что и спальня, – северная стена покрыта инеем изнутри. Секрет в том, чтобы пустить горячую воду, а только потом раздеться. К тому времени как Оливия залезает под струи, она уже чуть не падает в обморок от голода, а воздух внутри напоминает водоворот изо льда и пламени в узорах пейсли. Она смотрит вниз. Пол в кабинке заливает кровавая пена. Оливия кричит. Потом вспоминает о порезанной лодыжке. Натирает мылом кровоточащую рану и снова начинает хихикать. Люди такие хрупкие. Как они так долго протянули, чтобы учинить все это дерьмо вокруг?

Ногу ужасно жжет. Порез неровный и уродливый. Если будет шрам, Оливия сможет его спрятать под еще одной татуировкой – например, цепочкой вокруг лодыжки. Она проводит мылом вверх по ногам. Гладкость кожи кажется лучшим подарком при разводе, о котором только может мечтать девушка. Каждое прикосновение словно разряд тока. Тело вспыхивает, требуя удовлетворения.

Кто-то тяжело стучит в дверь.

– У тебя там все в порядке?

Оливия не сразу справляется с собственным голосом.

– Уходи, пожалуйста.

– Ты кричала.

– Но больше не кричу. Спасибо!

Она материализуется в комнате. Тело, задрапированное полотенцем и паром, сияет от желания. Даже студеный воздух ласкает ее, как секс-игрушка. Мир не может предложить ничего лучшего, кроме как вознести на вершину экстаза. Оливия сбрасывает полотенце и растягивается на кровати. Падение на одеяло кажется вечностью и с каждой секундой делается все лучше. Она протягивает руку в тень лампы на полу, чтобы отключить ее и погрузиться в восхитительную тьму. Но когда влажная рука дотрагивается до выключателя на дешевой розетке, все напряжение дома входит в ее конечность и вливается в тело. Мускулы сжимаются от разряда, словно в каком-то научном эксперименте, смыкая ладонь вокруг электричества, убивающего Оливию.

Она лежит на кровати, обнаженная, мокрая, бьется в конвульсиях, вторая рука поднята в воздух, Оливия пытается выдавить слово «помогите» со дна легких через рот, застывший от напряжения. Прежде чем останавливается сердце, она умудряется издать двусмысленный стон. Соседки внизу слышат его – уже второй за ночь. От грубой интимности этого звука они краснеют.

– Оливия, – говорит одна, ухмыляясь.

– Даже не спрашивай.

Когда она умирает, во всем доме гаснет свет.

СТВОЛ

Мужчина сидит за столом в камере тюрьмы общего режима. Сюда его посадили деревья. Деревья и слишком большая любовь к ним. Он все еще не может сказать, насколько неправ был, выбрал бы эту неправоту снова. Единственный текст, способный ответить на этот вопрос, ширится, нечитаемый, под его руками.

Пальцы скользят по волокнам в деревянной поверхности стола. Мужчина пытается увидеть, как эти дикие петли могли произойти из такой простой вещи как кольца. Некая тайна в угле среза, в плоскости, которая рассекла вложенные цилиндры. Если бы его разум был чуть другим, проблема решилась бы легко. Если бы он сам рос по-другому, то смог бы все увидеть.

Волокна колеблются неровными полосами – толстые светлые, тонкие темные. Мужчина как будто вот уже целую жизнь смотрит на дерево, и вскоре, потрясенный, понимает: он разглядывает годовой маятник, взрыв весны и свертывание осени; в среде, которую создала сама древесина, записано биение песни размером в две четверти. Волокна колеблются, как горные хребты и впадины на топографической карте. Бледные рвутся вперед, темные сдают назад. На секунду из углового среза стола как будто проявляются цельные кольца. Мужчина может увидеть их истории. Но он безграмотен. Понимает, что широкие – это хорошие годы, а узкие – плохие. Но ничего больше.

Если бы только он мог их прочитать, перевести… Если бы только был немного другим существом, тогда узнал бы о том, как светило солнце и шел дождь, куда дул ветер, как сильно и как долго. Он смог бы расшифровать невероятные проекты, организованные почвой, убийственные морозы, страдания и борьбу, нехватки и излишки, нападения насекомых, годы роскоши, пережитые бури, сумму всех шансов и угроз, что наступали со всех сторон, в каждое время года, прожитое этим деревом.

Палец мужчины двигается по тюремному столу, стараясь выучить чужой почерк, переписать его, подобно монаху в скриптории. Он отслеживает волокна и думает обо всем том, что мог бы ему рассказать этот древний нечитаемый альманах, обо всех тех вещах, про которые могло бы поведать ему вспоминающее дерево в этом месте заключения, где нет смены времен года и одна установленная погода.

Она умерла на одну минуту и десять секунд. Ни пульса, ни дыхания. Потом тело Оливии отбросило от лампы, когда сгорели предохранители, оно перевалилось через край кровати и упало на пол. Удар запустил остановившееся сердце.

Голая, без сознания лежащая на сосновых половицах: такой Оливию находит ее новый бывший муж, когда приходит в надежде на крупный скандал, за которым последует примирительный секс. Он срочно отвозит ее в университетскую больницу, где она приходит в себя. Оливия все еще под кайфом. Ребра в синяках, рука обожжена, на лодыжке порез. Помощник доктора хочет получить полный отчет, который Оливия дать не может.

Беспомощный, безутешный бывший муж оставляет ее в руках врачей. Те хотят провести неврологическую оценку. Сканирование. Но Оливия убегает, пока за ней никто не смотрит. Это университетская больница, и все заняты. Она непринужденным шагом проходит по вестибюлю, само воплощение здоровья. Кто ее остановит? Возвращается в пансионат и баррикадируется в своей комнате. Соседки по дому поднимаются на чердак, чтобы проверить ее, но она отказывается открывать дверь. Целых два дня прячется в комнате. Каждый раз, когда кто-то стучит, изнутри раздается голос: «Я в порядке!» Соседки не знают, кому звонить. Из-за двери не доносится никаких звуков, кроме приглушенного шарканья.

Оливия спит и молчит, держится за ушибленные ребра и пытается вспомнить, что произошло. Она умерла. В те секунды, пока у нее не было пульса, ее манили какие-то большие, мощные, но совершенно отчаявшиеся силуэты. Ей что-то показывали, ее умоляли. Но как только она вернулась к жизни, все исчезло.

Она находит свой блокнот с песнями, тот упал за стол. Цветные записи воссоздают мелодию, появившуюся в голове незадолго до того, как ее убило электрическим током. С помощью музыки она воссоздает большую часть вечерней катастрофы. Видит, как расхаживает по чердаку, такая зависимая от собственного тела. Все равно что смотреть на то, как животное в зоопарке кружит внутри клетки. Впервые она понимает, что в словосочетании «быть одной» кроется противоречие. Даже в самые сокровенные телесные моменты с ней рядом находится что-то еще. Оно говорило с ней, когда она была мертва. Использовало голову как экран для бестелесных мыслей. Она прошла через треугольный туннель рябящего цвета и вышла на поляну. Там призраки – Оливия не понимала, как еще их называть, – сняли с нее шоры и позволили ей посмотреть насквозь. А затем она снова упала в свое тюремное тело, и все невероятные видения, скользившие перед глазами, размылись в ничто.

Оливия думает: «Может, у меня повреждение мозга?». По несколько раз за час ей нужно закрывать глаза, пока слова двигают безмолвные губы. «Скажите мне, что случилось. Что мне теперь делать?» Она не сразу понимает, что молится.

ОЛИВИЯ ПРОПУСКАЕТ ВСЕ ЭКЗАМЕНЫ. Звонит родителям и говорит, что на Рождество не приедет. Отец сбит с толку, а потому явно уязвлен. Обычно она просто старается его перекричать. Но злость других людей не может навредить той, что уже умерла. Она рассказывает ему обо всем – о своей одинокой вечеринке по поводу развода, об ударе током. Теперь скрывать бессмысленно. Что-то наблюдает за ней – огромные живые стражи знают, кто она такая.

Отец растерян, так же себя чувствует и Оливия, когда лежит ночью в постели, уверенная, что больше никогда не обретет того, что ей показали, когда она умерла. Теперь же, после смерти, она слышит страх в голосе отца – темные подводные течения в адвокате, о которых она даже не подозревала. В первый раз с самого детства ей хочется его успокоить.

– Папа, я облажалась. Дошла до предела. Мне нужно отдохнуть.

– Приезжай домой. Сможешь отдохнуть здесь. Тебе нельзя быть одной на праздниках.

Отец кажется таким хрупким. Он всегда был для нее чужим, человеком процедур даже тогда, когда нужны были страсти. Теперь же ей вдруг приходит в голову мысль, что и он тоже когда-нибудь умрет.

Они годами не говорили так долго. Оливия рассказывает, каково это – умереть. Даже пытается сообщить о призраках на поляне, тех, что так много ей показали, хотя и старается использовать такие слова, чтобы его не напугать. «Импульсы. Энергия». Дважды он уже хочет запрыгнуть в машину, проехать 650 миль и привезти ее домой. Но Оливия отговаривает его. Семьдесят секунд смерти придали ей странную силу. Между ними все изменилось, словно теперь он стал ребенком, а она – стражником.

Оливия просит о том, чего раньше никогда не просила. – Позови маму на минутку. Хочу с ней поговорить.

Теперь она понимает, как успокоить ярость матери. К концу разговора обе женщины в слезах и обещают друг другу безумное.

ОЛИВИЯ ОДНА В ПАНСИОНАТЕ с Рождества до Нового года. Весь дурман она смывает в туалет. Ей присылают оценки: две «неудовлетворительно», «слабо с минусом» и «удовлетворительно». Буквы лишь отвлекают от того, что она с таким трудом пытается вспомнить. Целыми днями Оливия почти ничего не ест. Снежная буря покрывает город ювелирной коркой. Срывает ветки с дубов и кленов. Оливия сидит на кровати, там, где остановилось ее сердце, положив блокнот с песнями на колени. Встает, делает шаг. То место на полу, где Дэйви нашел ее, кажется горячим под босыми ногами. Она жива, но не понимает почему.

Ночью Оливия не спит, смотрит вверх, вспоминает то, как оказалась рядом с единственным важным открытием в своей жизни. Ей прошептали наставления, но она не смогла их записать. Молитвы срываются с губ все легче. «Я неподвижна. Я слушаю. Что вы хотите от меня?» В канун Нового года она засыпает в десять. Через два часа просыпается от стрельбы и вскакивает с криками. А потом часы подсказывают: фейерверки. Пришли девяностые.

Соседки возвращаются уже в новом году. Обращаются с ней так, будто она больна. Боятся ее теперь, когда вся стервозность Оливии исчезла. Оливия сидит на кухне, пока люди вокруг шутят, обдалбываются и стараются не обращать внимания на призрака за столом. Ее поражает, что раньше она никогда не чувствовала их печали или не замечала их отчаяния. Поразительно, но они все еще верят в свою безопасность. Живут так, словно хлипкие шайбы, прокладки и липкая лента, на которых держится их существование, не дадут им расклеиться. В глазах Оливии они стали ранимыми, а потому бесконечными родными.

В первый день нового семестра Оливия сидит на краю аудитории, похожей на чашу, пока красноречивый лектор рассчитывает страховые взносы и прибыли, нужные для того, чтобы как страховая компания, так и покойник чувствовали себя в выигрыше.

– Страхование, – говорит он, – это основа цивилизации. Не будет страхового пула – не будет небоскребов, блокбастеров, крупномасштабного сельского хозяйства и организованной медицины.

Пустое место рядом с Оливией шуршит. Она поворачивается. Там, в нескольких дюймах от ее лица, находится то, о чем она молилась. Конус заряженного воздуха врывается в ее мысли. Они вернулись, манят. Хотят, чтобы она встала и вышла из аудитории. Оливия сделает все, что они попросят. Спустившись по каменным ступеням в своем зимнем пальто, она пересекает обледенелый главный двор. Огибает классные комнаты, библиотеку, общежитие для первокурсников, идет, не задумываясь, увлекаемая призраками. На мгновение Оливия думает, что ее пункт назначения – кладбище Гражданской войны к югу от кампуса. Затем становится ясно, что она направляется к стоянке, где держит свою машину.

Сев в автомобиль, она понимает, что ехать придется долго. Останавливается у пансионата, чтобы забрать вещи. За три подъема перетаскивает все, что хотела. Кучей сбрасывает одежду на заднее сиденье. И уезжает.

Машина пробирается на внутриштатное шоссе. Вскоре Оливия минует осоковые луга и дубовые рощицы к северо-западу от города. Сквозь снег на полях пробивается стерня прошлой осени. Оливия едет долго, подчиняясь призракам. Как радиостанция из другого города, их сигнал то совершенно чистый, то его забивает статика. Она стала инструментом их воли.

За Моми дорога сворачивает на юго-запад. Шоколадный батончик в бардачке – это завтрак Оливии. В кошельке у нее несколько купюр и дебетовая карта, на которой лежит меньше двух тысяч долларов. В голове ничего даже отдаленно не напоминает план. Но Оливия помнит, что Иисус говорил о цветах и не беспокоиться о дне завтрашнем. Как-то монахини заставили каждого студента зазубрить строчку из Библии: она выбрала эту, чтобы позлить учителя, который был помешан на личной ответственности. Ей нравился Иисус, который бы ужаснул каждого законопослушного, стяжательного американского христианина. Иисус-коммунист, безумный разоритель торговцев и друг бездельников. «Довольно для каждого дня своей заботы»[40]40
  Матфей 6:34.


[Закрыть], Неожиданно порыв раскаяния проносится сквозь нее. «Я пропускаю „Статистический анализ“». До этого момента в жизни она и так пропустила все. Теперь анализ исчезнет, и вскоре она, наконец, все узнает.

Сумерки и Индиана приходят быстрее, чем ожидала Оливия. Тьма падает смехотворно рано, ведь солнцестояние было недавно. Оливия изголодалась по настоящей еде и так устала, что время от времени врезается в занесенный снегом отбойник. Призраки исчезают на полчаса. Ее уверенность сразу сходит на нет. Трудно одновременно молиться и вести. Впереди расстилаются пустые кукурузные поля настоящего Среднего Запада. Оливия понятия не имеет, почему тут оказалась. Потом что-то снова занимает пассажирское сиденье, и она успокаивается на следующую сотню миль.

Дэйви как-то сказал ей, что в машине лучше всего спать рядом с гипермаркетом. Она довольно легко находит такой, загоняет автомобиль в хорошо освещенный угол расчищенной стоянки, прямо под камеры безопасности. Быстрый забег внутрь, пописать и купить еды, а потом Оливия возвращается в машину, устроив лагерь на заднем сиденье. Она засыпает под тремя слоями одежды, молясь, ожидая и слушая.

ЭТО ИНДИАНА, 1990 ГОД. Здесь пять лет – это поколение, пятьдесят – археология, а все, что старше, превращается в легенду. И все же места помнят то, что люди забывают. Автостоянка, на которой спит Оливия, когда-то была фруктовым садом, чьи деревья посадил кроткий, сумасшедший последователь Сведенборга, который бродил по этим местам в лохмотьях и оловянном котелке вместо шапки, проповедовал о Новом Рае и тушил костры, чтобы те не убивали жуков. Ненормальный святой и убежденный трезвенник при этом снабжал четыре штата таким количеством сбраживаемого яблочного пюре, что каждый первопроходец в возрасте от девяти до девяноста лет мог не просыхать в течение десятилетий.

Весь день Оливия следовала за Джонни Яблочным Семечком. Однажды она прочитала об этом человеке в комиксе, который дал ей отец. Там его изобразили как супергероя, способного создавать вещи из грязи. В тексте ничего не говорилось о филантропе с нюхом на собственность, о бродяге, который умрет, владея тысячей двумястами акров самой богатой земли в стране. Она всегда считала его просто мифом. Ей только предстоит узнать, что мифы – это фундаментальные истины, превращенные в мнемонические коды, инструкции, отправленные из прошлого, воспоминания, ждущие того, чтобы стать предсказаниями.

С яблоком вот какая штука: оно застревает в горле. Это пакетная сделка: похоть и понимание. Бессмертие и смерть. Сладкая мякоть с цианидными семечками. Удар по голове, от которого рождаются целые науки. Золотой восхитительный диссонанс, подарок, подброшенный на свадебный пир, из-за которого разгорается бесконечная война. Это фрукт, но в нем таится жизнь богов. Первое и самое страшное преступление, но и удачная неожиданность. «Благословенно то время, когда было сорвано яблоко»[41]41
  Цитата из «Adam lay ybounden» средневекового английского христианского текста XV века, в котором пересказываются события третьей главы Бытия, об изгнании Адама и Евы из Эдема. Автор текста неизвестен.


[Закрыть].