Текст книги "Верхний ярус"

Автор книги: Ричард Пауэрс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)

– О, детка. Просто замечательно. – В глубине своей неискушенной зеленой души ей нравится быть самой старой в мире деткой. – Жаль тебе говорить, но, кажется, ты закончила.

Страшно, но он прав. Она вздыхает и смотрит в окно кухни, где три вороны вынашивают сложные планы вторжения в ее бак с компостом.

– И что мне делать теперь?

Его смех такой душевный, словно она шутит.

– Напечатаешь, мы пошлем издателям. С опозданием на четыре месяца.

– Я не могу.

– Почему?

– Все не так. Начиная с названия.

– Чем тебе не нравится «Как деревья спасут мир»? Деревья не спасут мир?

– Уверена, что спасут. Когда мир скинет нас с шеи.

Он посмеивается и собирает грязную посуду. Отвезет ее домой, где глубокие раковины, дуршлаги и горячая вода. Смотрит на нее с другого конца кухни.

– Ну назови «Спасение леса». Тогда не придется объяснять, кто кого спасает.

– Как же я тебя люблю.

– А кто-то говорит, что нет? Слушай. Детка. Это же чистое удовольствие. Рассказывать людям о величайшей радости в твоей жизни.

– Знаешь, Ден. В последний раз, когда я оказалась в центре всеобщего внимания, дела повили так себе.

Он решительно машет рукой.

– Да это было-то в другой жизни.

– Свора. Они не хотели меня опровергнуть. Они хотели крови!

– Ноты реабилитировалась. Не раз и не два.

Ей хочется рассказать ему о том, о чем она не рассказывала никогда: травма тех дней была столь велика, что она устроила себе смертельный лесной пир. Но Патриция не может. Слишком стыдно за ту давно скончавшуюся девчушку. Сейчас ей даже не верится, что она вообще могла думать о таком пути. Сейчас все кажется театром. Игрой. И потому она скрывает то единственное, в чем ему никогда не признавалась: как поднесла ко рту вилку с ядовитыми грибами.

– Детка. Ты нынче практически пророчица.

– А еще я провела кучу лет парией. Пророчицей быть веселее.

Она помогает ему донести до машины грязную посуду. – Люблю тебя, Ден.

– Пожалуйста, хватит так говорить. Ты меня пугаешь.

ПАТРИЦИЯ НАБИВАЕТ ЧЕРНОВИК. Подрезает пару слов и прививает пару фраз. Теперь есть глава «Щедрые деревья» о ее любимых пихтах Дугласа и их подземном государстве общественного благополучия. Она охватывает леса всей страны, от хлопковых тополей, что за десятилетие превышают полсотни футов, до остистых сосен, что медленно умирают пять тысяч лет. Потом – почта, где все тревоги испаряются в тот же миг, как она покупает марки и отправляет рукопись на другое побережье.

ЧЕРЕЗ ШЕСТЬ НЕДЕЛЬ в ее кабинете звенит телефон. Она ненавидит телефоны. Шизофрения на проводе. Шепот незримых голосов издалека. Теперь ей не звонят, если только по неприятному поводу. Это ее редактор, с которым она никогда не встречалась, из Нью-Йорка, которого она никогда не видела.

– Патриция? Твоя книга. Только что дочитал.

Патриция морщится в ожидании топора.

– Невероятно. Кто бы мог подумать, что деревья умеют столько всего?

– Ну. Несколько сотен миллионов лет эволюции как-никак расширяют репертуар.

– Они у тебя оживают.

– Вообще-то они и так живые.

Но сама вспоминает книгу, которую ей в четырнадцать дал отец. Осознает, что обязана посвятить свой текст отцу. И мужу. И всем, кто со временем обретет формы новые.

– Пэтти, ты не поверишь, что я благодаря тебе увидел между остановкой метро и офисом. Глава про щедрые деревья? Взрыв мозга. Мы тебе еще мало заплатили.

– Вы заплатили больше, чем я заработала за последние пять лет.

– Ты столько заработаешь за два месяца.

Заработать бы свое одиночество, анонимность, которых, чувствует Патриция – так же, как деревья издали чувствуют нападение насекомых, – она теперь будет лишена навсегда.

«Господство» выходит – и пути назад нет. Через два месяца после релиза в Северной Америке президент, руководитель компании и держатель контрольного пакета «Семпервиренс» включает его на своей рабочей лошадке, в квартире, находящейся над новеньким и блестящим головным офисом компании, у подножия холмов на Пейдж-Милл-роуд. Сплошь красное дерево и стекло – песочница причудливых, медитативных пространств. Непрямые углы окружают открытые атриумы, засаженные гигантскими пиниями. Работа в своей кабинке – как поход в национальном парке.

Приют Нилая укрыт высоко над ульем. Единственный путь к нему – на личном лифте, спрятанном за пожарной лестницей. Посреди тайного убежища стоит сложная больничная койка. Нилай ею уже почти не пользуется. Сорок минут, чтобы подняться или вернуться; в эти дни лечь в нее все равно что в гроб. Времени нет. Он спит в кресле, редко когда больше сорока минут за раз. Идеи мучают его, как фурии. Планы и прорывы для незаконченного мира без жалости гонят его по галактике.

Он сидит перед огромным экраном на рабочей поверхности – такой высокой, чтобы пододвинуть кресло под нее. Панорамное стекло за экраном являет вершину горы Белло. Этим видом и звездными пейзажами, сияющими в ночное окно на потолке, и ограничиваются заграничные путешествия Нилая. Сейчас его вылазки – как сегодняшняя: экспедиции по побережьям континентов, что начинаются окутанными туманом и оборачиваются открытиями. Он разработал основы игры, написал немалую часть кода и месяцами прорабатывал возможные пути. «Господство» больше не должно бы его удивлять; и все же не перестает ускорять пульс. Щелчок мыши, пара клавиш – и он вновь лицом к лицу с девственным континентом.

На самом деле игра ничтожна. Двумерна – ни запаха, ни осязания, ни вкуса, ни чувства. Маленькая и зернистая, а мировая модель проста, как в Бытии. И все же стоит ее включить, как она вгрызается в ствол мозга. Карты, климаты и рассеянные ресурсы каждый раз разные. Его противниками могут быть Конкистадоры, или Зодчие, или Технократы, Природопоклонники, Скупцы, Гуманитарии, или Радикальные Утописты. Ничего подобного этому месту еще не существовало. И все же там он как дома. Его разум дожидался такой игровой площадки с тех пор, как он упал с предательского дерева.

Сегодня он решает быть Мудрецом. По модемным бордам всего мира расходится слух о нечестной победной стратегии, которую игроки зовут Просвещением. Лидеры рейтингов требуют запретить этот подход. Но даже Мудрецом он обязан накопить достаточно угля, золота, руды, камня, древесины, еды, чести и славы, чтобы заплатить за рост своего населения. Обязан исследовать неведомые земли, прокладывать торговые маршруты и разграблять соседние поселения, пробираясь по ветвящимся деревьям Культуры, Ремесла, Экономики и Технологии. В игре представлены почти такие же серьезные выборы, как в Реальной Жизни – или, как привык называть ее персонал, слегка презрительно: РЛ. Этим утром графика выглядит утловатей в сравнении с «Господством 2», что уже в разработке. Но графика для Нилая никогда не играла роли. Видима только заплатка на месте истинного желания. Все, что нужно ему и полумиллиону других игроков «Господства», – простое и бесконечное превращение в вечно растущем царстве.

В нем что-то скручивается. Нилай не сразу распознает в ощущении голод. Надо поесть, но это такой затратный процесс. Он подкатывается к мини-холодильнику, хватает энергетический напиток и еще что-то, вроде пирожок с курицей, заглатывает, даже не разогревая в микроволновке. Вечером он приготовит настоящий ужин, или завтра. Он собирает из кипарисовых досок от своей лучшей бригады дровосеков исполинский ковчег, когда звонит телефон. Утренняя встреча с журналистом, тот хочет взять интервью у восходящей звезды индустрии – паренька, которому и близко тридцати нет, а он уже построил дом для столь многих бездомных пареньков.

Репортер кажется не старше своего субъекта – и оцепеневшим от волнения.

– Мистер Мехта?

Мистер Мехта – это его отец, которого Нилай пристроил в скромные хоромы под Купертино, с бассейном, домашним кинотеатром и прудом в окружении мандиров из розового дерева, где миссис Мехта готовит каждую неделю пуджу и молится богам, чтобы принесли ее сыну счастье и девушку, что разглядит в нем того, кто он есть.

Отражение в панорамном стекле дерзко поднимает на него взгляд: бурый щуплый богомол с мосластыми суставами и огромным черепом, обтянутым кожей, вместо головы.

– Зовите меня Нилай.

– О боже. Хорошо. Вау! Нилай. Я Крис. Спасибо за разговор. Так, сначала я хотел спросить: вы знали, что «Господство» будет таким хитом?

Нилай знал задолго до того, как игру выпустили на волю Знал с того самого момента, когда ему пришла эта мысль под огромным, раскинувшимся, пульсирующим деревом ночью, на Скайлайне.

– Примерно. Да. Из-за бета-релиза в офисе встала вся работа. Проект-менеджеру пришлось ввести запрет на игру.

– Черт возьми. У вас есть данные о продажах?

– Продается очень хорошо. В четырнадцати странах.

– Как думаете, почему?

Успех игры прост. Это сносное факсимиле того места, что Нилай представил себе в семь, когда его отец впервые притащил огромную картонную коробку по лестнице. «А теперь, Нилай. Что сделать этому маленькому созданию?» Мальчик хотел от него немногого: вернуться в дни мифа и зарождения, когда куда ни пойди, все зеленое и податливое, а жизнь все еще могла быть чем угодно.

– Не знаю. Здесь простые правила. Мир на тебя реагирует. Все происходит быстрее, чем в жизни. Можно смотреть, как растет твоя империя.

– Я… я признаюсь. Я просто влюбился! Вчера ночью, когда я наконец оторвался, на часах было где-то четыре утра. А я все себе говорил – «ну, еще один заход». И когда я отошел от экрана, вся спальня так и расплывалась перед глазами.

– Мне это знакомо. – И Нилаю правда знакомо. Все, кроме вставания.

– Как думаете, игра не влияет на мозги тех, кто в нее играет?

– Влияет, Крис. Но, думаю, как и все на свете.

– Вы видели статью в «Таймс» на прошлой неделе, об игровой зависимости? О том, что люди тратят пятьдесят часов в неделю на видеоигры?

– «Господство» – не видеоигра. Это игра разума.

– Ну ладно. Но признайте, на нее уходит много продуктивного времени.

– Это явно хронофагическая игра. – Он так и слышит, как на том конце провода возникает маленький знак вопроса в комиксовом облачке. – Она поглощает время.

– Вас это беспокоит? Что вы будете подрывать продуктивность?

Нилай смотрит на склон горы, выбритый наголо полвека назад.

– Не думаю… Может, даже не так уж плохо чуть-чуть подорвать продуктивность.

– Хм. Ну ладно. Уж точно игра убивает мое время. Я все натыкаюсь на то, чего нет в руководстве пользователя на сто двадцать восемь страниц.

– Да. Отчасти поэтому люди не могут от нее оторваться.

– Пока я в игре, я чувствую, что у меня есть цель. Всегда надо сделать что-то еще.

«Да, о да», – хочет ответить Нилай. Безопасно и вменяемо, без болот двусмысленностей, без межличностного мрака – и твоя воля получает свою законную землю. Считайте это смыслом.

– Думаю, там многие чувствуют себя уютнее. Чем здесь, – говорит он.

– Может быть! По крайней мере люди моего возраста.

– Да. Но мы планируем на следующий релиз самые разные новые роли. Новые стили игры. Векторы возможностей для самых разных людей. Мы хотим, чтобы там было хорошо каждому.

– Вау. Ясно. Круто. И что компания будет делать дальше?

Компания ускользает из-под контроля Нилая. Команды и менеджеры населяют организационное древо быстрее, чем он успевает уследить. К ним каждый день стучатся лучшие разработчики в Долине – хотят поиграть. Программисты с шоссе 128 вокруг Бостона, недавние выпускники из Карнеги Меллон – мозги, с младенчества сформированные играми, которые Нилай раньше раздавал, – умоляют его дать им шанс помогать уже вовсю идущему огульному исходу.

– И хотелось бы ответить, но не могу.

Крис всхлипывает.

– А если я буду умолять?

В его голосе – вся уверенность здорового ходячего мужчины. Скорее всего, белого, приятной внешности. Очарование и оптимизм парня, который еще не знает, что люди делают с другими людьми, с другими живыми существами, когда ощутят ужас, и страдания, и потребности.

– Хотя бы намек?

– Ну, все просто. Больше всего. Больше сюрпризов. Больше возможностей. Больше мест, где будет больше существ. Представьте себе «Господство», только насыщенность и сложность умножены на сорок. Мы даже не знаем, на что это может быть похоже.

«Все из зернышка вот такого размера».

– Ого. Так здорово. Так… прекрасно!

Что-то кольнуло Нилая. Хочется сказать: «Спрашивай еще. Это не все».

– Можно спросить о вас?

У Нилая подскакивает пульс, будто он пытается подняться на своих гимнастических кольцах для упражнений. «Пожалуйста, нет. Пожалуйста, только не это».

– Конечно.

– Я уже много о вас читал. Ваши собственные работники зовут вас отшельником.

– Я не отшельник. Просто… у меня не ходят ноги.

– Я про это читал. Как вы управляете компанией?

– По телефону. По электронной почте. По мессенджерам.

– Почему нигде нет ваших фотографий?

– Лучше их не видеть.

Ответ смущает Криса. Нилаю хочется сказать: «Ничего страшного. Это же только РА».

– Как вы считаете, то, что вы росли в семье иммигрантов…

– О, вряд ли. Скорее всего, нет.

– Что – нет?

– Не думаю, что это оказало на меня такое уж большое влияние.

– Но… то, что вы индоамериканец? Вам не кажется…

– Вот что я думаю. Я был Ганди, Гитлером и вождем Джозефом. Я носил больше шести мечей и кольчужные бикини, от которых, если честно, так себе защита!

Крис смеется. Красивый, уверенный смех. Нилаю все равно, как выглядит Крис. Все равно, если он весит под двести килограммов и зарос кожным лишаем. Его охватывает желание сказать «Не хочешь куда-нибудь сходить?» Но, выходя из дома, лишь глубже уходишь в себя. «Ничего такого не будет. Ничего такого и не может быть. Это уже в провалом. Можно просто… посидеть, что ли, поболтать обо всяком – без страха, без боли, без последствий. Просто посидеть и поболтать, куда идут люди».

Невозможно. Один взгляд на усохшие конечности Нилая – и даже этот уверенный в себе смеющийся журналист придет в отвращение. И все же этот Крис – он любит игру Нилая. Играет ночь напролет, до утра. Код, написанный Ни-лаем, влияет на мозг этого человека.

– Просто. Я много кем был. Много что пережил. В Африке каменного века и на границах других галактик. Думаю, уже скоро – не сейчас, но скоро, – если технологии будут развиваться и давать нам больше пространства, думаю, мы сможем стать кем захотим.

– Это… уже немного слишком.

– Да. Наверное.

– Игры не… Люди все равно хотят денег. Все равно хотят престижа и социального статуса. Политику. Эго все навсегда.

– Да. Навсегда? Наверное. – Нилай смотрит в экран, на прущий на него мир, где социальный статус будет накапливаться исключительно в виде голосов в пространстве одновременно мгновенном, глобальном, анонимном, виртуальном и безжалостном.

– У людей все еще есть тела. Они все еще хотят реальной власти. Друзей и любовников. Вознаграждений. Достижений.

– Конечно. Но скоро все это будет у нас в карманах. Мы будем жить, торговать, заключать сделки и заводить романы в символическом пространстве. Весь мир будет игрой с таблицей результатов на экране. А это? – Он взмахивает рукой, как бывает при разговоре по телефону, хоть и знает, что Крис его не видит. – Все то, что, по-вашему, люди реально хотят? Это реальная жизнь? Скоро мы даже не вспомним, какой она была.

МАШИНА ЕДЕТ НА СЕВЕР ПО ШОССЕ 36. «Импала», превышает скорость на десять миль, забираясь на пригорок. Внизу, за долгим уклоном, дорогу перегораживает десяток черных ящиков. Гробы. Водитель бьет по тормозам и останавливается в двух шагах от огромных похорон. В воздухе над гробами, по канату, натянутому между двумя деревьями, основательными, как маяки, ползет горная львица. Ее коричневую талию охватывают ремни, пристегнутые карабином к страховочному тросу. Хвост мечется между гладкими задними лапами, а благородная голова с усиками качается на шее, когда она оглядывает зацепившийся транспарант.

С юга едет другая машина. Она походит на кролика, тормозящего перед гробами. Он дважды сигналит, и только потом водитель замечает пуму. Зрелище странное даже для этого ганджа-края, и водитель не прочь минуту поглазеть. Зверь молодой, гибкий, одет только в обтягивающее трико, со словами «Грядут перемены» на торчащем из-под формы плече. Кошка борется с транспарантом; водители с интересом ждут. За следующей на север встревает еще одна. Потом еще.

На платформе, стоящей на обочине, медведь наваливается на лебедку, пытаясь сдвинуть застрявшую простынь на растяжке. Его морда и запавшие глаза – роскошно расписанное папье-маше. Глазницы такие маленькие, что медведю приходится ворочать всем рылом, лишь бы что-нибудь разглядеть. Через несколько минут пробки нарастают в обоих направлениях. Двое выходят из машин. Они раздражены, но не могут удержаться от смеха при виде мегафауны. Взмах лапы пумы – и простыня наконец падает, ловит ветер и хлопает над шоссе, как парус.

ХВАТИТ ПРИНОСИТЬ В ЖЕРТВУ ДЕВСТВЕННИЦ

Рамки кишат от ветвей с листьями и цветов с полей средневекового манускрипта. Миг вставшие водители могут только смотреть. Парочка устраивает спонтанные аплодисменты. Кто-то выкрикивает из опущенного окна: «Могу помочь с девственностью, красотка!» Пума высоко над шоссе машет. Заложники жестикулируют в ответ – большими или средними пальцами. Ее дикая маска при взгляде снизу ворошит что-то древнее в нутре наблюдателей.

Один водитель бросается на гробы.

– Мы, лесорубы, оплачиваем ваши пособия. Валите с дороги! – Он пинает черные ящики, но те не двигаются с места. Из-под чокера на шее пума достает свисток и дает три сигнала. Ящики одновременно раскрываются, и из них встают тела, как в Судный день. Медведь способствует переполоху, разбрасывая дымовые бомбы. Из каждого гроба лезут существа во всех красках творения. Вот олень, чьи рога ветвятся ввысь, как ангельские крылья. Сономский бурундук с огромными резцами-палочками. Колибри Анны сверкает ярко-розовым и переливается бронзой. Кошмар Дали в виде тихоокеанской амбистомы. Солнечно-желтая масса бананового слизня.

Застрявшие водители смеются над воскрешением зверей. Новые аплодисменты, новая ругань. Животные пускаются в дикий пляс. Это пугает водителей; такую вакханалию они уже видели – как звери скачут безумными кругами, – она запала в память с иллюстрированных страниц первых книг, что они листали, когда все еще было возможно и реально. Во время диверсии звериной пляски медведь и пума расстегивают ремни и торопятся спуститься со своих верхотур. Когда из-за колонны машин вскрикивает полицейская сирена, это уже кажется очередным аттракционом. Полиция ползет по обочине закупоренной дороги, давая зверям предостаточно времени броситься врассыпную в подлесье. За ними в лесу растворяются мужчина и женщина постарше, с видеокамерой на ладони.

Через два дня пленка попадает в национальные новости. Реакция охватывает весь спектр. Транспарантщики – герои. Эпатажные уголовники, которых надо бы посадить. Они животные. Животные – да. Мозговитые, альтруистичные, звериные мошенники, умудрившиеся перекрыть федеральное шоссе и выставить все так, будто дичь еще имеет право голоса.

ЧЕТЫРЕ ГОДА. В ФОРТУНА-КОЛЛЕДЖЕ сводятся к одному дню: Адам, на своем месте на первом ряду, аудитория имени Дэниэлса. За кафедрой – профессор Рубен Рабиновски, «Аффект и познание». Последняя лекция перед итоговым экзаменом, и Раби-мэн изучает все доступные свидетельства, говорящие – к радости переполненного класса, – что преподавание психологии – это пустая трата времени.

– А теперь я покажу вам ответы людей на вопрос, насколько они подвержены зацикленности на прошлом, причинно-следственной ошибке обоснования оценки, эффекту владения, эффекту доступности, эффекту стойкости убеждения, заданности восприятия, ложной корреляции, подсказкам – всем тем предвзятостям, о которых вы узнали на этом курсе. Вот данные по контрольной группе. А вот данные по тем, кто обучался на этом курсе в прошлые годы.

Громкий смех – цифры практически одинаковые. Обе группы уверены в своей железной воле, четком понимании и независимом мышлении.

– А вот показатели с других проверок, задуманных так, чтобы скрыть, что именно проверяется. Большую часть второй группы тестировали меньше чем через полгода после этого курса.

Смех перерастает в стон. Слепота и неразумность – во все края. Выпускники работают вдвое усерднее, чтобы сэкономить пять баксов, а не заработать их. Выпускники боятся медведей, акул, молний и террористов больше, чем пьяных водителей. Восемьдесят процентов мнит себя умнее среднего. Выпускники бешено преувеличивают число бобов в банке на основании чьих-то нелепых догадок.

– Работа психики – поддерживать блаженное невежество о том, кто мы есть, что мы думаем и как себя ведем в любых ситуациях. Все мы действуем в густом тумане взаимного подкрепления. Наш разум подчиняется в первую очередь устаревшей технике, которая эволюционировала с мыслью, что все остальные обязательно правы. Но даже когда о тумане говорят вслух, лучше не становится. Тогда почему, можете поинтересоваться вы, я вообще о чем-то рассказываю? Зачем год за годом продолжать и обналичивать чеки колледжа?

Теперь смех – сплошь сочувственный. Адам восхищается блестящим преподаванием. Дает себе клятву, что хотя бы он запомнит эту лекцию на долгие годы – и эти откровения сделают его мудрее, что бы там ни показывали исследования. Хотя бы он опровергнет обвиняющие цифры.

– Позвольте показать ответы, что вы сами написали в простой анкете, которую я попросил вас заполнить в начале семестра. Вы, наверное, уже о ней и забыли, – профессор бросает взгляд на среднестатистические ответы и кривится. Губы сжимаются от боли. В зале хихикают. – Возможно, вы не помните, что я спросил, как вы думаете… – Профессор Рабиновски теребит галстук. Расправляет левую руку, снова кривится. – Прошу прощения. – Бросается со сцены в дверь. По аудитории пробегает ропот. Слышится стук – опрокинулись коробки. Пятьдесят четыре студента сидят и ждут шутки. Из коридора слышатся какие-то слабые, приглушенные звуки. Но никто не двигается.

Адам оглядывает ряды за собой. Студенты хмурятся друг другу или возятся с конспектами. Поворачивается к великолепной девушке, которая всегда сидит в двух местах слева. Она готовится к поступлению на медика, рыжеватая, красивая, но сама об этом не знает, папки набиты конспектами, сделанными убористым почерком, – и он снова думает, как славно было бы посидеть с ней за пивом в «Бакки» и поговорить об этом потрясающем курсе. Но семестр кончается через два дня, шансы считай что упущены.

Она бросает на него непонимающий взгляд. Он качает головой и не может удержаться от усмешки. Наклоняется, чтобы прошептать, и она наклоняется в ответ. Может, шансы еще есть.

– Китти Дженовезе. Эффект свидетеля. Дарли и Латане, 1968 год.

– Но с ним-то все хорошо?

– Помнишь, нам надо было ответить, поможем ли мы человеку, если…

Женский крик внизу просит вызвать скорую. Но, когда санитары въезжают на внутренний двор, профессор Рабиновски уже скончался от инфаркта миокарда.

– Я НЕ ПОНИМАЮ, – говорит роскошный будущий медик, сидя в «Бакки». – Если ты думал, что он демонстрирует эффект свидетеля, почему просто остался сидеть?

Она берет уже третий кофе со льдом, и это беспокоит Адама.

– Суть не в том. Вопрос – почему ничего не сделали остальные пятьдесят три человека, включая тебя, которые думали, что у него инфаркт. Я-то думал, что он над нами прикалывается.

– Тогда встал бы и сказал!

– Я не хотел портить представление.

– Должен был вскочить уже через пять секунд.

Он бьет по столу.

– Ни хрена бы не изменилось!

Она отдергивается в глубину будки, будто он хотел ударить ее. Адам поднимает ладони, наклоняется извиниться – и она отдергивается снова. Он застывает с руками в воздухе, увидев то, что видит испуганная девушка.

– Прости. Ты права.

Последний урок профессора Рабиновски. То, что психология и в самом деле практически бесполезна. Адам расплачивается и уходит. И больше ее не видит, разве что на следующей неделе, в четырех местах от него, пока два часа идет итоговый экзамен.

* * *

ОН ПОСТУПАЕТ В НОВУЮ послевузовскую программу по социальной психологии в Санта-Крузе. Кампус – зачарованный сад на горе с видами на залив Монтерей. Хуже места для диссертации не придумаешь – да и для любой работы в принципе. С другой стороны, идеальное место для межвидовых контактов с морскими львами на пирсе, ночным лазаньям по Закатному древу голым и накуренным, валяния на Большом лугу, поиска темы диссертации в безумных облаках звезд. Через два года остальные начинают звать его Предвзятым Парнем. В любом разговоре о психологии общественно-экономических формаций Адам Эппич, магистр наук, заваливает слушателей исследованиями о том, что унаследованная когнитивная слепота никогда не даст людям действовать в своих интересах.

ОН СОВЕТУЕТСЯ С НАУЧРУКОМ. Профессор Мике Ван Дейк, обладательница великолепного голландского боба, отрывистых согласных и смягченных чувственных гласных. На самом деле она приглашает его к себе в кабинет каждые две недели в надежде, что новый подопечный наконец приступит к исследованиям.

– Ты никуда не движешься.

И это правда, он развалился на ее викторианской кушетке на другом конце кабинета, словно она его психоаналитик. Это забавляет обоих.

– Не двигаюсь?.. Глупости. Я в принципе парализован.

– Но почему? Ты раздуваешь из мухи слона. Представь эту диссертацию… – у нее не совсем получается произнести звук «т», – как длинный проект для семинара. Не надо спасать мир.

– Нет? Можно хотя бы пару стран?

Она смеется; ее широкий прикус ускоряет его пульс.

– Послушай, Адам. Притворись для себя, что это никак не связано с твоей карьерой. Никак не связано с одобрением профессоров. Что конкретно ты лично хочешь открыть? Какая тема принесет тебе удовольствие на пару лет?

Он следит, как слова слетают с этих красивых уст, свободные от социологически-научного жаргона, который она любит подбавлять на семинарах.

– Удовольствие, говорите…

– Ш-ш. Ты же хочешь что-то знать.

Он хочет знать, думала ли она о нем когда-нибудь, хоть раз, с точки зрения секса. Это вполне возможно. Она всего на десять лет старше. И она – хочется сказать «энергичная». Адам чувствует странное желание рассказать, как пришел сюда, в ее кабинет, в поисках темы. Хочется вытянуть всю свою интеллектуальную историю в прямую линию – от момента, как он раскрашивал муравьев лаком для ногтей, до того, как у него на глазах скончался его любимый наставник, – и спросить, куда эта линия ведет.

– Мне интересно… разослепиться. – Он украдкой бросает взгляд на профессора Ван Дейк. Вот если бы люди бешено багровели, когда чувствуют влечение. Сразу сократился бы невроз у всего вида.

Она поджимает губы. И даже не знает, как ей это идет. – Разослепление? Уверена, это слово что-то значит.

– Могут ли люди принимать независимые нравственные решения, идущие наперекор убеждениям их племени?

– Ты хочешь изучить преобразовательный потенциал как производную сильного фаворитизма внутри консолидированной группы.

Он кивает, но как же его бесит этот жаргон.

– Дело такое. Я считаю себя хорошим человеком. Хорошим гражданином. Но, скажем, я хороший гражданин раннего Рима, когда у отца была власть – а иногда и обязанность – убить своего ребенка.

– Понимаю. И ты, хороший гражданин, мотивирован сохранить позитивную индивидуальность…

– Мы в ловушке. В ловушке социальной идентичности. Даже когда большая, огромная истина смотрит нам прямо… – Он слышит насмешки коллеги: «Предвзятый Парень».

– Ну, нет. Очевидно, нет, иначе внутри консолидированной группы никогда не произошла бы перестройка. Преобразование социальной идентичности.

– Правда?

– Конечно! Здесь, в Америке, люди за одно поколение перешли от убеждения, что женщины не могут голосовать, до женщины-кандидата в вице-президенты крупной партии. За несколько лет – от Дреда Скотта до эмансипации. Дети, иностранцы, заключенные, женщины, черные, инвалиды и душевнобольные: все стали из собственности личностью. Я родилась во время, когда мысль, чтобы шимпанзе выслушали в суде, казалась полным абсурдом. Когда ты будешь моего возраста, мы уже будем удивляться, как лишали животных положения разумных существ.

– А сколько вам, кстати, лет?

Профессор Ван Дейк смеется. Ее точеные высокие скулы розовеют; он уверен. Попробуй это скрыть с такой кожей.

– Пожалуйста, не отходим от темы.

– Я бы хотел найти личностные факторы, которые позволяют отдельным личностям задумываться, почему все остальные так слепы…

– …тогда как другие все еще стабилизируют преданность к консолидированной группе. Вот мы к чему-то и приходим. Это может быть темой. Если сильно сузить и уточнить. Можно рассматривать следующий шаг в этой же исторической прогрессии сознания. Изучать тех, кто поддерживает точку зрения, которую любой в нашем обществе считает безумной.

– Например?

– Мы живем во времена, когда говорят о нравственном авторитете выше человеческого.

Ловкое напряжение мышц живота – и он сидит.

– В каком смысле?

– Ты видел новости. Люди по всему побережью рискуют жизнью ради растений. На прошлой неделе я читала статью – мужчине отрезала ноги машина, к которой он пытался приковаться.

Адам и правда видел статьи, просто не обратил на них внимания. Теперь не понимает, почему.

– Права растений? Личность растений. – Мальчик, которого он однажды знал, прыгнул в яму и рисковал быть погребенным заживо, чтобы защитить от вреда саженец нерожденного брата. Тот мальчик мертв. – Ненавижу активистов.

– Вот как? И почему?

– Ортодоксия и речевки. Скука. Ненавижу, когда гринписовцы дергают меня на улице. Любой, кто строит из себя праведника… просто не понимает.

– Что не понимает?

– Как мы все безнадежно хрупки и неправы. Во всем. Профессор Ван Дейк хмурится.

– Понимаю. Хорошо, что мы не проводим психологическое исследование тебя.

– Правда ли эти люди апеллируют к какому-то новому и нечеловеческому нравственному порядку? Или просто любят, когда все вокруг красивое и зеленое?

– Тут в дело и вступают контролируемые психологические измерения.

С виду он чуть усмехается. Но внутри него нарастает что-то большое, и он не может даже шелохнуться, а то оно пропадет. Путь вперед.

– Формирование идентичности и Большая пятерка факторов личности у активистов за права растений.

– Или: к кому на самом деле прикасается «обнимальщик деревьев», когда обнимает дерево?

Солнце светит на западные Каскадные горы, когда Мими и Дуглас сворачивают на забитую машинами дорогу Лесной службы. На поляне мельтешат тела. Это не марш протеста. Это карнавал. Менеджер по литью в керамические формы спрашивает раненого ветерана:

– А это еще кто?

Дугги выходит из машины с той дурацкой, всасывающей воздух и солнце ухмылкой, которая уже начала Мими нравиться – как может нравиться тявканье собачки, спасенной из пруда. Он с придурковатой ковбойской радостью обводит загрубевшей от работы рукой толпу.