Текст книги "Верхний ярус"

Автор книги: Ричард Пауэрс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

Амелия начинает плакать.

– Не надо! Ты делаешь ему больно! Я слышу, как оно кричит!

Кармен смотрит на окно, до которого пытается добраться Мими.

– А он вообще христианин? Когда он ходит с нами в церковь, то никогда не говорит про Иисуса.

Их отец, как знает Мими, это что-то совершенно другое, отдельное. Он маленький, милый, улыбающийся, теплый. Китаец-мусульманин, который любит математику, американские машины, выборы и отдых в палатках. Чертежник, который собирает товары на продажу в подвале, каждую ночь работает допоздна и засыпает в кресле-кровати под десятичасовые новости. Все его любят, особенно дети. Но он никогда не говорит по-китайски, даже в Китайском квартале. Иногда рассказывает что-нибудь про жизнь до Америки, после мороженого с ириской или холодной ночью вокруг костра в национальном парке. Как он держал ручных сверчков и голубей в Шанхае. Как однажды побрил персик и насыпал пушок за блузку служанки, чтобы у той все зачесалось. «Не смейтесь, мне до сих пор стыдно, спустя целую тысячу лет».

Но Мими ничего не знала о нем до вчерашнего дня, этой ужасной субботы, когда она пришла с игровой площадки в слезах.

– Что случилось? Что ты сделала?

Она сразу пошла в атаку.

– Правда, что все китайцы – коммунисты, которые едят крыс и любят Мао?

И тогда отец наконец-то с ней заговорил, поведал историю из другого мира. Мими многого не поняла. Но пока отец говорил, он превратился в героя из черно-белого триллера, что идут поздно ночью, с темными углами, зловещей музыкой и кучей персонажей. Он рассказал о Беспомощных ученых, измененных в Американцев благодаря Акту о вынужденных переселенцах. Он описал других китайцев, прибывших с ним, включая одного, который потом выиграл величайший приз в науке. Это поразило Мими: США и коммунисты боролись за мозг отца.

– Этот человек, Мао. Он должен мне много денег. Он мне отплатит, я повезу эту семью на изысканный ужин. Самая лучшая крыса в твоей жизни!

Она снова заплакала, пока он не заверил ее, что никогда даже не видел крысу вблизи, пока не приехал в городок Мюррей-Хилл, штат Массачусетс. Он успокаивал ее и ворковал.

– Китайцы едят много странного. Но крысы не слишком популярны.

Он отвел ее в свой кабинет. И там показал нечто такое, что она до сих пор не поняла, хотя прошел уже целый день. Отец открыл архивный шкаф и вытащил оттуда деревянную коробку. Внутри лежали три зеленых кольца.

Мао, об этом он никогда не узнает. Три волшебный кольцо. Три дерево – прошлое, настоящее, будущее. К счастью, у меня три волшебный дочка. – Он постучал пальцем по виску. – Твой отец, всегда думает.

Он взял кольцо, которое назвал прошлым, и попытался надеть его на палец Мими. Извивающиеся зеленые листья заворожили ее. Резьба была глубокой – ветви под ветвями. Невозможно, чтобы кто-то мог выгравировать настолько маленькую вещицу.

– Это все нефрит.

Мими дернула рукой, и кольцо упало на пол. Отец встал на колено и убрал драгоценность в коробку.

– Слишком большое. Мы подождем позже.

Коробка отправилась обратно в шкаф, который он запер. Потом присел на корточки уже рядом со стенным шкафом и вытащил снизу лакированную шкатулку. Положил ее на чертежный стол, провел целый ритуал, открывая защелки и развязывая ленточки. Сдвинул створки, и тут перед Мими раскинулся Китай, та его половина, которая была не реальнее сказки. Китайские слова выстроились колоннами, каждое завивалось, подобно крохотному пламени. Каждый мазок кисти сиял так, как будто она сама его только что сделала. Казалось невозможным, чтобы кто-то так писал. Но отец мог, если бы захотел.

Под текущими словами виднелось несколько человек, каждый напоминал щекастый скелет. Их лица смеялись, но кожа обвисла. Казалось, им сотни лет. Их глаза улыбались лучшей шутке мироздания, тогда как плечи сгибались под весом чего-то, слишком тяжелого для ноши.

– Кто они?

Отец всмотрелся в фигуры:

– Эти люди? – Его губы сжались, как у улыбающихся рисунков. – Луохань. Архат. Маленький Будда. Они решают жизнь. Они пройти финальный экзамен. – Он взял Мими за подбородок и повернул лицом к себе. Когда улыбнулся, сверкнул тонкий золотой край переднего зуба. – Китайский Супергерой!

Мими высвободилась и начала изучать святых людей. Один сидел в маленькой пещере. У другого были красный пояс и сережки. Третий застыл на краю высокого утеса, а позади него убегали вдаль скалы и туман. Четвертый прислонился к дереву, так же как Мими на следующий день, рассказывая о свитке сестрам.

Отец показал пальцем на пейзаж грез:

– Это Китай. Очень старый. – Когда Мими прикоснулась к человеку под деревом, отец поднял ее руку и поцеловал кончики пальцев. – Слишком старый для прикосновений.

Она уставилась на мужчину, который знал все:

– Супергерои?

– Они видят каждый ответ. Ничего не причинить им вред. Император приходить и уходить. Цинь. Мин. Юань. Коммунизм тоже. Маленькое насекомое на гигантской собаке. Но они? – Он прищелкнул языком и показал большой палец, как будто на маленьких Будд нужно было поставить деньги.

И от этого щелчка из девятилетнего тела вырвалась Мими-подросток, чтобы взглянуть на архатов с вышины, с расстояния во множество лет. Из подростка поднялась другая женщина, еще старше. Время больше не было для нее линией, уходящей вперед. Оно превратилось в колонну из концентрических кругов, сама Мими находилась посреди нее, а настоящее парило за внешней границей. Будущие «я» громоздились вверх, стояли позади маленькой Мими, постоянно возвращаясь в эту комнату, чтобы еще раз взглянуть на людей, решивших загадку жизни.

– Смотри на цвет, – сказал Уинстон, и все поздние версии «я» рухнули вокруг Мими. – Китай – точно забавное место.

Он свернул свиток, положил его в лакированную шкатулку и поставил ту на пол стенного шкафа.

На шелковице Мими думает, что если сможет подняться еще на пару футов от земли, то ей удастся заглянуть в окно родителей и увидеть, что же там с ними делает Верди. Но внизу разгорается революция.

– Не карабкайся! – кричит Америя. – Слезай!

– Закрой свой рот, – предлагает ей Мими.

– Папа! Мими на шелковой ферме!

Мими спрыгивает на землю, в футе от того, чтобы растоптать сестру. Затыкает ей рот ладонью:

– Заткнись, и я тебе кое-что покажу.

У детства совершенный слух, а потому обе сестры сразу понимают: на это «кое-что» явно стоит взглянуть. Уже в следующий миг, под прикрытием изливающегося сверху Верди, они прокрадываются, словно спецназ, в кабинет отца. Архивный шкаф закрыт, но Мими открывает лакированную шкатулку. Свиток разворачивается на чертежном столе Уинстона, открывая изображение человека, сидящего под сучковатым, терпеливым деревом.

– Не трогайте! Это наши предки. И они – боги.

КИТАЙСКИЙ ЭЛЕКТРОИНЖЕНЕР, который приводит семью в гараж, чтобы та звонила родителям в Виргинию по автомобильному телефону больше рождественского полена, любит в своей жизни все, но особенно обожает национальные парки. Задолго до ежегодного июньского ритуала Уинстон Ма начинает к нему готовиться: помечает карты, подчеркивает абзацы в путеводителях, делает аккуратные записи в россыпи карманных записных книжек и мастерит странные мушки для ловли форели, похожие на китайских новогодних драконов. Уже в ноябре обеденный стол так забит приготовлениями, что семье приходится праздновать День Благодарения – моллюсками и рисом – на кухонном уголке. А потом приходит время отпуска, все пятеро набиваются в небесно-голубой «Шеви Бискейн» с багажником на крыше и задним сиденьем, широким, как материковый шельф, без кондиционера, но с кулером, полным сока со льдом, после чего семья наматывает тысячи миль в путешествиях по Йосемити, Зайону, Олимпику, частенько забираясь еще дальше.

В тот год они возвращаются в любимый Йеллоустоун Уинстона. По пути Уинстон заносит в блокноты сведения о каждой площадке для кемпинга. Он записывает ее номер и оценивает по десятку самых разнообразных критериев. Эта информация понадобится ему зимой, когда он будет совершенствовать маршрут на следующий год. Он заставляет девочек играть на музыкальных инструментах, пока те сидят сзади. У Мими труба, у Кармен кларнет, так что им приходится легче, чем Амелии с ее скрипкой. Они забыли взять книги. Две тысячи миль, и ничего читать. «Шеви» едет по Небраске, а две старшие девочки неотрывно смотрят на младшую, пока та не срывается и не начинает плакать. Так они коротают время.

Шарлотта сдается, контролировать дочек не получается. Никто даже не подозревает, но она уже начинает соскальзывать в то уединенное место, которое с каждым годом будет только сильнее углубляться. Она сидит спереди, изучает дорожные карты для мужа и тихонько напевает себе под нос ноктюрны Шопена. В тихие дни автомобильной святости деменция уже делает первые шаги.

Они на три дня разбивают лагерь рядом со Слоу-Крик. Младшие девочки часами играют в карты. Мими стоит с отцом в реке. Двойной расслабленный замах, леска в воздухе, четырехтактный нарастающим ритм, когда рука периодически замирает на десяти и двух, дрожь сухой мушки, когда та падает на воду, легкий страх из-за того, что на нее кто-то может реально клюнуть, испуг от рыбьего рта, когда тот разрывает поверхность, – все это очаровывает Мими и останется с ней навсегда.

Стоя по колено в холодном потоке, отец свободен. Он примечает отмели, измеряет скорость реки, читает дно, наблюдает за поклевкой – такие уравнения с множеством переменных должен одновременно решать любой, чтобы думать как рыба, – и все это, не осознавая ничего, кроме чистого счастья находиться в воде.

– Почему эти рыбы прятаться? – спрашивает он дочку. – Что они делать?

Вот таким Мими его и запомнит, по колено в собственных небесах. Рыбача, он решил уравнение жизни. Рыбача, он проходит последний экзамен, становится следующим архатом, присоединяется к тем, на таинственном свитке в стенном шкафу, который Мими втайне рассматривала годами. Сейчас она уже достаточно старая и понимает, что люди на свитке – не ее предки. Но видя отца на реке, таким цельным и умиротворенным, она не может не думать: «Он – их потомок».

Шарлотта сидит на складном кресле, у воды. Единственная ее работа – распутывать лески двух рыбаков, развязывая запутанные микроскопические узлы, час за часом. Уинстон наблюдает за тем, как солнце садится за рекой, тростник из золотистого становится серовато-коричневым.

– Смотри на цвет!

А потом, несколько минут спустя, он шепчет сам себе, под сворачивающимся кобальтом небес: «Смотри на цвет!» В его спектре существуют цвета, которые больше не видит никто.

Они устраивают пикник на берегу маленького озера невдалеке от дороги на Тауэр-Джанкшн. Мими и Кармен ищут камни для ожерелья. Шарлотта и Амелия начинают уже семнадцатую подряд партию в китайские шашки. Уинстон сидит в складном кресле, делая пометки в блокнотах. Рядом со столом какое-то странное движение. Амелия кричит:

– Медведь!

Шарлотта вскакивает на ноги, доска для игры подлетает в воздух. Медведь неторопливо направляется к охотникам за драгоценностями. Мими проверяет, не высокие ли у зверя плечи или скошенное лицо. Если это гризли, то надо делать одно, если барибал – то другое. Один лазает по деревьям, а второй – нет. Только она не помнит, какой.

– Забирайся наверх, – кричит она Кармен, и каждая карабкается по своей сосне.

Медведь, который может добраться до девочек двумя легкими скачками, теряет к ним всякий интерес. Он встает на берегу озера, явно размышляя, не искупаться ли ему сегодня. Смотрит на женщину по грудь в воде, которая держит свою дочь так, словно собирается ее крестить. Медведь ждет, что еще выкинет этот вечно сумасшедший вид. Направляется к Уинстону, а тот сидит неподвижно у складного стола, снимая животное на «Никон». Камера – единственная японская вещь, которую он позволил себе купить, – щелкает, потрескивает, жужжит.

Уинстон встает, когда медведь приближается. Потом начинает болтать со зверем. По-китайски. Рядом находится примитивный туалет с открытой дверью. Уинстон потихоньку двигается к ней, а сам не перестает говорить с медведем, умасливая его. Зверь сбит с толку и начинает вести себя по-иному. В нем пробуждается печаль. Он садится и начинает трогать когтями воздух.

Уинстон продолжает говорить. Мими поражает чужой язык, исходящий из отцовского рта. Уинстон вытаскивает из кармана пригоршню фисташек и бросает их в туалет. Медведь топает за ними, благодарный за такое развлечение.

– Все в машину, – шепотом кричит Уинстон. – Быстро!

Семья подчиняется, а медведь даже не поднимает голову. Уинстон останавливается, чтобы забрать столик и кресла. Он немало заплатил за них и не собирается просто так бросать.

Этой ночью, на ночевке около Норриса, Мими спрашивает его, пораженная. Отец совершенно изменился в ее глазах.

– Неужели ты не боялся?

Он смеется, смущенный:

– Еще не мое время. Не моя история.

От таких слов ей становится холодно. Как он может знать свою историю наперед? Но она не спрашивает об этом. Вместо этого говорит:

– Что ты ему рассказал?

Он хмурит лоб. Пожимает плечами. Что вообще говорить медведю?

– Извиниться! Я сказал ему, люди очень глупые. Они забывают все – откуда пришли, куда идут. Я говорю: не беспокойся. Человеческие существа покинут этот мир, очень скоро. Тогда медведь снова займет верхнее место у кормушки.

В ХОЛИОКЕ Мими целых три семестра читает американскую поэзию XIX века и пьет чай за обедом в Южном Хэдли. Так лучше, чем в Уитоне. Но одним апрельским днем на втором курсе она листает «Флатландию» Эбботта, так как пишет работу под названием «Трансцендентальность», и добирается до сцены, где рассказчик, Квадрат, выходит за пределы своей реальности на просторы Пространства. И тут истина озаряет Мими, словно откровение: в этом мире стоит верить только в числа. Она должна стать инженером, как ее отец. Это даже не выбор. Она уже инженер и всегда им была. И прямо как с Квадратом Эбботта, как только она возвращается во Флатландию, друзья из Холиока пытаются ее остановить.

Она переводится в Беркли. Лучшее место для изучения керамического производства, которое может найти Мими. Это место похоже на поражающее воображение искривление времени. Будущие повелители Вселенной учатся бок о бок с нераскаявшимися революционерами, которые верят, что пик Золотого Века Человеческого Потенциала миновал десять лет назад.

Переродившаяся Мими преуспевает, походит на крошечную казашку с программируемым калькулятором, и, по мнению многих, она – самое милое создание, когда-либо говорившее об уравнении Холла-Петча. Мими смакует странную атмосферу «Степфордских жен». Она сидит в эвкалиптовой роще, в тени деревьев, которые словно взрываются зеленью в сухом зное, решает уравнения и наблюдает за протестующими с их плакатами, покрытыми заглавными буквами. Чем лучше погода, тем озлобленнее становятся требования.

За месяц до выпуска Мими примеряет убийственный костюм для интервью – элегантный, серый, профессиональный, неотвратимый, как землетрясение в Северной Калифорнии. Она проходит собеседования с представителями восьми компаний и получает три предложения. Выбирает должность контролера литья в портлендской фирме, так как в ней обещают командировки и путешествия. Ее отправляют в Корею. Она сразу влюбляется в эту страну. Через четыре месяца знает корейский лучше китайского.

Сестры тоже разбрелись по карте. Кармен изучает экономику в Йеле. Амелия получает работу в колорадском исследовательском центре, где ухаживает за больной дикой природой. А в Уитоне на шелковицу Ма нападают со всех сторон. Войлочники покрывают ее пушистыми завитками. Щитовки целыми стаями селятся на ветках, неуязвимые для пестицидов отца. Бактерии чернят листья. Родители беспомощны, дерево им не спасти. Шарлотта в своем сгущающемся тумане бормочет, что надо бы позвать священника, чтобы тот прочитал отходную молитву. Уинстон тщательно штудирует учебники по садоводству и заполняет блокноты безупречно записанными пометками. Но с каждым годом дерево все ближе к капитуляции.

Уинстон говорит с Мими, когда та возвращается в Портленд из очередной поездки в Корею. Он звонит ей из семейной телефонной будки, из гаража Ма. Его изобретение съежилось до размера туристического ботинка, и оно оказалось столь надежным и энергосберегающим, что «Белл Лэбс» уже лицензирует его для других предприятий. Но Уинстон не собирается радоваться и рассказывать дочери, что проект его жизни принес плоды. Он может говорить только о больной шелковице.

– Это дерево. Что он делать?

– Что с ним, папа?

– Плохой цвет. Все его листья, падают.

– Ты проверял почву?

– Моя шелковая ферма. Кончена. Больше не будет ни одной нити.

– Может, ты должен посадить другую.

– Лучшее время посадить дерево? Двадцать лет назад.

– Да. Но ты всегда говорил, что следующее лучшее время – это сейчас.

– Неправильно. Следующее лучшее время – девятнадцать лет назад.

Мими никогда не слышала, чтобы этот радостный, бесконечно изобретательный человек казался таким потерянным.

– Поезжай отдохнуть, пап. Отвези маму в кемпинг.

Но они только что проехали десять тысяч миль до лососевых потоков Аляски, и блокноты заполнены тщательными заметками, понадобятся годы, чтобы их разобрать.

– Позови маму.

Раздается звук – открывается и закрывается дверь машины, хлопает дверь гаража. Через какое-то время раздается голос:

– Salve filia mea.[6]6
  Здравствуй, дочь моя (лат.).


[Закрыть]

– Мам? Какого черта?

– Ego Latinam discunt.[7]7
  Я изучаю латынь (лат.).


[Закрыть]

– Мама, а ну прекрати!

– Vita est supplicium.[8]8
  Жизнь – это наказание (лат.).


[Закрыть]

– Дай трубку отцу. Пап! С вами там все в порядке?

– Мими. Мое время приходит.

– Это что еще значит?

– Моя работа завершена. Моя шелковая ферма, кончена. Рыбалка все меньше, с каждым годом. Что мне делать сейчас?

– Да о чем ты говоришь вообще? Делай то, что обычно делаешь.

Составлять карты и графики лагерных стоянок на следующий год. Забивать подвал упаковками мыла, хлопьев и других товаров, попавшихся на распродаже. Засыпать каждую ночь под десятичасовые новости. Свобода.

– Да, – говорит он. Но она знает голос, который сформировал ее. Как бы отец сейчас ни притворился своим «да», он лжет. Мими делает мысленную пометку позвонить сестрам и обсудить кризис в Уитоне. Родители совсем забарахлили. Что делать? Но межгород до Восточного побережья стоит два доллара в минуту, если у тебя нет волшебного телефона размером с ботинок. Она решает написать им на выходных. Но в субботу начинается конференция по спеканию керамики в Роттердаме, и мысль о письмах окончательно выскальзывает у Мими из головы.

ОСЕНЬЮ, пока жена в подвале учит латынь, Уинстон Ма, некогда Ма Сысюнь для каждого, кто его знал, садится под умирающей шелковицей, под аккомпанемент «Макбета» Верди, ревущего из окна спальни, приставляет к виску «Смит-энд-Вессон 686» с рукояткой из твердой древесины и разбрасывает механизм своей бесконечной сущности по плиткам заднего дворика. Он не оставляет записки, только каллиграфическую копию стихотворения Ван Вэя, которому уже тысяча двести лет, пергамент лежит, развернутый, на столе в кабинете.

 
 Только покой
Ценю на закате дней.
 Тысячи дел
Уже не владеют мной.
 В сердце давно
Обширных замыслов нет.
 Знаю одно:
Вернуться к роще родной.
 Ветер сосны качнет —
Распояшусь тогда,
 Буду на цине бряцать
Под горной луной.
 Спросите: в чем наша радость,
Наша беда?
 Песней ответит рыбак
На излуке речной.[9]9
  Ван Вэй «Отвечаю чиновнику Чжану» (пер. А. А. Штейнберг).


[Закрыть]
 

Мими в аэропорте Сан-Франциско на пути в Сиэтл, где ей надо проинспектировать объект. Она глазеет на витрины в главном зале, когда из какофонии вызовов к гейтам и объявлений вырывается ее имя. Что-то холодное охватывает голову. Еще до того, как люди у стойки передают ей телефон, она все понимает. И весь путь до Иллинойса думает: «Как я узнала заранее? Почему все это кажется мне воспоминанием?»

МАТЬ СОВЕРШЕННО БЕСПОМОЩНА.

– Отец не хотел нам навредить. У него вечно всякие идеи. Я не все из них понимаю. Уж такой он есть.

Шарлотта живет в мире, где выстрел, который она слышала, сидя в подвале, – лишь одна из нескольких вероятностей, на которые способно ветвящееся время. Она выглядит такой спокойной, такой умиротворенной в своей растерянности, она настолько глубоко погрузилась в воды текущей реки, что Мими и сама чувствует ее небывалую безмятежность. Работу, оставленную отцом, предстоит закончить дочери. Никто не притронулся к месту самоубийства, убрали только тело и пистолет. Кусочки мозга усеивают камни и ствол дерева, словно новый вид садового слизня. Мими превращается в чистящую машину. Ведро, губка, мыльная вода для забрызганного двора. Она не успела предупредить сестер или остановить то, о чем подозревала. Но теперь может сделать хотя бы это – навеки отмыть кровавую баню позади дома. Убираясь, она становится чем-то иным. Ветер треплет ее волосы. Мими смотрит на обагренные плиты, на мягкие кусочки, в которых когда-то таились мысли отца. Она видит его самого рядом с собой, удивленного пятнышками собственного мозга в траве. «Взгляни на цвет!» Спрашиваете, в чем наша радость, наша беда? Вот в чем.

Мими сидит под больной шелковицей. Ветер шлепает иззубренными листьями. Морщины испещряют кору, как складки на лицах архатов. Глаза щиплет от животного замешательства. Даже сейчас каждый квадратный фут земли испачкан ягодами, ягодами, запятнанными, как говорят мифы, кровью самоубийства из-за любви.[10]10
  Имеется в виду миф о Пираме и Фисбе, двух влюбленных из Вавилона. Им не давали встречаться собственные родители, и поэтому они могли переговариваться только через трещину в стене. Однажды они договорились встретиться ночью, под шелковицей. Фисба пришла первой, но увидела недавно охотившуюся львицу. Испугавшись, Фисба убежала, потеряв свой платок, который львица заметила и растерзала. Пирам же, увидев львицу и окровавленную ткань, решил, что Фисба погибла, и от горя заколол себя мечом. Когда возлюбленная нашла его тело, то схватила меч и направила себе в сердце. Кровь влюбленных попала на ягоды шелковицы, и с тех пор они приобрели свой темно-багровый цвет.


[Закрыть] Слова вырываются из Мими, смятые, дребезжащие:

– Папа. Папочка! Что ты делаешь?

А потом – безмолвные рыдания.

ПРИЕЗЖАЮТ КАРМЕН И АМЕЛИЯ. Объединившись, вся троица в последний раз сидит вместе. У них нет объяснений. И никогда не будет. Самый неподходящий для такого путешествия человек отправился в невозможный тур без них. В место объяснений и воспоминаний. Сестры обнимают друг друга за плечи и рассказывают истории о том, как все было. Оперы по воскресеньям. Эпические путешествия на машине. Походы в лабораторию, где невысокий человечек плыл по коридорам, а его превозносили гигантские белые коллеги, счастливого создателя сотового будущего. Они вспоминают тот день, когда все семейство спасалось от медведя. Как мать, стоя в воде, держала Амелию над головой. Как отец говорил со зверем по-китайски – два создания, даже не одного подкласса, делящие одни леса.

Они провели немую литургию памяти и потрясения. Но все это происходило в доме. Сестры Мими не подходят к дворику. Они даже смотреть не могут на старое дерево завтраков, на шелковую ферму их отца. Мими рассказывает о том, что знает. О звонке. «Мое время приходит».

Амелия обнимает ее:

– Это не твоя вина. Ты не могла знать.

Кармен говорит:

– Он сказал тебе об этом, а ты не позвонила нам?

Шарлотта сидит рядом и еле заметно улыбается. Как будто семья снова куда-то поехала, а она на берегу озера, распутывает крохотные узелки на леске мужа.

– Он ненавидит, когда вы ссоритесь.

– Мам, – Мими кричит на нее, – мам. Хватит. Прочисти голову. Его больше нет.

– Нет? – Шарлотта хмурится из-за глупости дочери. – О чем ты говоришь? Я еще увижу его.

ТРИ ДЕВУШКИ атакуют гору бумажек и отчетов. Мими никогда раньше не приходило в голову: закон не останавливается со смертью. Он идет куда дальше могилы, на годы вперед, запутывая выживших в бюрократических силках, по сравнению с которыми проблемы предсмертия кажутся легкой прогулкой. Мими говорит остальным:

– Нам нужно поделить между собой его вещи.

– Поделить? – спрашивает Кармен. – В смысле? Взять?

Амелия встревает:

– А мы не должны сказать маме?..

– Ты же сама ее видела. Она уже не здесь.

Кармен становится на дыбы:

– Ты можешь хоть на секунду перестать решать задачи? Зачем такая спешка?

– Я хочу, чтобы все было сделано. Ради мамы.

– Выбросив его вещи?

– Распределив. Каждую – правильному человеку.

– Прямо как решить большое квадратное уравнение.

– Кармен. Нам нужно об этом позаботиться.

– Почему? Ты хочешь продать дом и лишить маму крыши над головой?

– А она что, сможет сама позаботиться о себе, в таком состоянии?

Амелия кладет им руки на плечи.

– А может, все это может пока подождать? У нас есть время просто побыть втроем.

– Мы сейчас все здесь, – отвечает Мими. – И такого может еще долго не случиться. Давайте все сделаем сразу.

Кармен сбрасывает руку сестры:

– Значит, на Рождество ты домой не приедешь?

Но голос у нее такой, что больше походит на подписанное признание. «Дом» ушел туда, куда отправился отец.

ШАРЛОТТА ЦЕПЛЯЕТСЯ за несколько вещей.

– Это его любимый свитер. Только не забирайте болотные сапоги. А это штаны, которые он всегда надевает в походы.

– С ней все хорошо, – говорит Кармен, когда они втроем остаются одни. – Она справляется. Только немного странная.

– Я могу приехать через пару недель, – предлагает Амелия. – Проверить, все ли с ней в порядке.

Кармен смотрит на Мими, уже готовая прийти в ярость:

– Даже не мечтай о том, чтобы отправить ее в дом престарелых.

– Я ни о чем не мечтаю. Я просто хочу обо всем позаботиться.

– Позаботиться? Тогда вот. Ты у нас страдаешь маниями. Изучай хоть до потери пульса. Одиннадцать блокнотов с отчетами по каждому кемпингу, где мы когда-либо останавливались. Все твои.

ТРИ ОПЕРНЫХ ГЕРОИНИ замерли над серебряным блюдом. На нем лежат три нефритовых кольца. На каждом выгравировано дерево, а каждое дерево разветвляется в одну из трех масок времени. Первое – лотосовое древо на границе прошлого, которую никто не может перейти. Второе – тонкая прямая сосна настоящего. Третье – Фу-сан, будущее, волшебная шелковица далеко на востоке, где спрятан эликсир жизни.

Амелия не сводит с них глаз:

– И кто какое должен получить?

– Есть только один правильный способ это сделать, – говорит Мими. – И с десяток неправильных.

Кармен вздыхает:

– И какой же?

– Заткнись. Закройте глаза. И по счету три возьмите одно.

По счету три их руки соприкасаются, и каждая сестра обретает свою судьбу. Когда они открывают глаза, блюдо пусто. У Амелии – вечное настоящее, у Кармен – обреченное прошлое. А Мими держит тонкий ствол грядущего. Она надевает его на палец. Кольцо большевато – подарок с родины, которую она никогда не увидит. Мими крутит бесконечную петлю наследия на пальце, как заклинание.

– А теперь Будды!

Сестры не понимают ее. С другой стороны, Амелия и Кармен не думали о свитке последние семнадцать лет.

– Луохань, – говорит Мими, ее произношение ужасно. – Архаты.

Она раскатывает свиток на столе, где отец обычно связывал мушки. Реликвия древнее и еще более странная, чем им помнилось. Словно тот, кто поработал над ее цветами и чернилами, пришел из места за пределами нашего мира.

– Мы можем выставить его на аукцион. Поделить деньги.

– Мими, – говорит Амелия, – разве он не оставил нам достаточно денег?

– Или Мими может забрать его себе. Хоть просветлится.

– Мы можем отдать его в музей. В память о Сысюнь Ма, – имя в устах Мими звучит безнадежно по-американски.

Амелия соглашается:

– Это было бы прекрасно.

– И нам списали бы налоги до конца жизни.

– Ну, это для тех, кто хорошо зарабатывает, – ухмыляется Кармен.

Амелия сворачивает свиток своими маленькими руками: – И как нам это сделать?

– Не знаю. Сначала надо дать ему квалифицированную оценку.

– Тогда ты этим и займешься, Мими, – говорит Кармен. – У тебя хорошо получается решать проблемы.

* * *

ПОЛИЦИЯ отдает им пистолет. Технически – они его владельцы как наследники. Но на разрешении их имен нет. Никто не знает, что с ним делать. Оружие лежит в буфете, огромное, гудящее сквозь деревянный ящик. Его надо уничтожить, словно кольцо, которое нужно бросить в кратер вулкана. Но как?

Мими собирается с силами и берет ящик. Прижимает его пружиной к багажнику своего школьного велосипеда, который родители годами хранили в подвале. Потом, крутя педали, отправляется в сторону Пенсильвании, к оружейному магазину в Глен Эллин, откуда пистолет родом. Ящик безбожно тяжелый, Мими хочет, чтобы он исчез. Мимо проезжают машины с явно раздраженными водителями. Район слишком богатый для взрослых на велосипедах. Ящик походит на крошечный гробик.

А затем появляется полицейская машина. Мими старается вести себя нормально, семья Ма вообще всегда притворялась нормальными. Патрульный автомобиль ползет за ней, мигалки не видны в полуденном свете. На четверть секунды раздается сирена икотой абсолютной власти. Мими, покачиваясь, останавливается и чуть не падает набок. Тюремное заключение за перевоз пистолета, на который нет лицензии. Пистолета, лишь недавно отмытого от человеческой ткани. Сердце у Мими бьется так сильно, что, кажется, она чувствует на языке кровь. Полицейский выходит из машины и идет к ней, а она съеживается, не вставая с велосипеда.

– Вы не подали сигнал.

Ее голова дрожит на своем стебле. Мими только и чувствует, как та подпрыгивает.

– Всегда используйте ручные сигналы. Это закон.

А ПОТОМ МИМИ УЖЕ В О'ХАРЕ, ждет рейса до Портленда. Снова и снова слышит, как из громкоговорителя доносится ее имя. Каждый раз она дергается, и каждый раз слоги перестраиваются в какое-то другое слово. Рейс задерживают. Задерживают снова. Мими сидит, вертит нефритовое дерево на пальце десятки тысяч раз. Ничто в мире не имеет значения, кроме этого кольца и бесценного древнего свитка в рюкзаке. Она хочет только покоя. Но придется жить здесь: в тени согбенной шелковицы. Непонятного стихотворения. Рыбачьей песни.