Текст книги "Верхний ярус"

Автор книги: Ричард Пауэрс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)

Мужчина бросает холодный взгляд на козлы и доски.

– Можете называть это срочной распродажей. Нет… грибной распродажей.

– А что это значит?

– Вот, – он отправляется к двери сарая. – Я вам покажу.

Они идут мимо дома. Оливия останавливается, чтобы надеть куртку: на мужчине нет ничего, кроме джинсов и рубашки.

– Вам не холодно?

– Всегда. Холод – это хорошо. Люди слишком любят держать себя в тепле.

Ник ведет ее по ферме, и вот перед ними стоит исполин, раскинувшийся на фоне фарфорового неба. Странная и прекрасная математика управляет сотней ветвей, тысячью веточек, десятью тысячами прутиков, красотой, к которой Оливию подготовил амбар, полный произведений искусства.

– Я никогда не видела такого дерева.

– Его видело не так много людей.

С трассы она не заметила сжатую сужающуюся грацию этого создания. То, как оно течет вверх к первому, такому изобильному расхождению ветвей. Оливия и не заметила бы, если бы не кинеограф.

– Что это?

– Каштан. Красное дерево Востока.

От этого слова по коже Оливии бегут мурашки. Подтверждение, хотя она едва ли в нем нуждается. Они проходят под линией кроны.

– Они все исчезли. Вот почему вы никогда не видели ничего подобного.

И он рассказывает ей. Как его прапрапрапрадед посадил это дерево. Как прапрапрадед начал его фотографировать в начале века. Как растительный мор пересек карту за пару лет и стер с лица земли лучшее дерево восточной Америки. Как этот дерзкий и одинокий индивид, находящийся так далеко от заражения, сумел выжить.

Оливия смотрит в переплетение ветвей. Каждый сук – этюд для одной из больных скульптур в сарае. Что-то произошло с семьей этого человека: она видит это так ясно, словно читает шпаргалку. И он жил в построенном предками доме десять лет, создавая искусство из причудливого выжившего титана. Она кладет руку на растрескавшуюся кору.

– И вы его… переросли? Решили двигаться дальше?

Ник отшатывается в ужасе.

– Нет. Никогда. Это он закончил со мной. – Он обходит гигантский кряж. Длинные ренессансные пальцы на что-то указывают. На коре в нескольких местах видны сухие кольца с оранжевыми пятнами. Он нажимает на одно. От прикосновений остаются углубления.

Оливия дотрагивается до рыхлого ствола.

– О черт! Что это?

– К сожалению, смерть. – Они отходят от умирающего бога. Медленными шагами поднимаются вверх по склону, к дому. Ник оббивает ботинки на веранде у заднего входа, счищая с них снег. Машет рукой в сторону сарая, его импровизированной галереи. – Пожалуйста, не хотите ли взять с собой вещичку-другую? Тогда у меня сегодня будет очень хороший день.

– Сначала я вам расскажу, почему сегодня оказалась здесь.

ОН ЗАВАРИВАЕТ ЧАЙ на плите в кухне, где десять лет назад сидели его родители и бабушка, в то самое утро, когда он сказал им «до свиданья» и поехал в художественный музей, в Омаху. Его гостья гримасничает и улыбается, рассказывает историю и своей трансформации – ночь, гашиш, влажное голое тело, смертоносный выключатель. Он сидит и слушает, краснея и опуская глаза от каждого описания.

– Я не чувствую себя сумасшедшей. Вот что странно. Вот раньше я была сумасшедшей. И я знаю, каково это. Сейчас же я себя чувствую… Не знаю. Как будто наконец вижу очевидное. – Оливия прикрывает ладонью горячую чашку.

Умирающий каштан почему-то сильно волнует ее, но Ник не понимает почему. Она молода, свободна, импульсивна, ее зовет новое дело. По всем параметрам его неожиданная знакомая слегка двинутая. Но он хочет, чтобы она оставалась такой и всю ночь говорила о безумных теориях на его кухне. В доме наконец-то есть компания. Кто-то вернулся с того света.

– Ты не кажешься сумасшедшей, – лукавит он. По крайней мере, опасной сумасшедшей.

– Поверь мне, я знаю, как это все звучит. Воскрешение. Странные совпадения. Послания в телевизорах на прилавке гипермаркета. Создания света, которых я не могу увидеть.

– Ну, когда ты так все формулируешь…

– Но объяснение существует. Оно должно существовать. Может, все дело в моем подсознании, и оно в кои-то веки уделяет внимание чему-то помимо моей персоны. Может, я услышала об этих протестующих несколько недель назад, прежде чем получила разряд током, и теперь вижу их повсюду.

Ник знает, каково это – жить под диктовку призраков. Он был один так долго, рисуя свое умирающее дерево, что сейчас не посмел бы опровергать чьи-то теории. Нет странности более странной, чем странность живых существ. Он усмехается, пережевывая горькую истину.

– Я делал магические безделушки последние девять лет. Тайные сигналы – мой диалект.

– И вот чего я не понимаю. – Ее глаза умоляют его о пощаде. Чай, пар на лице, глушь заснеженной Айовы: история столь древняя и обширная, что Оливия не может уложить ее в голове. – Я еду по дороге и вижу твою вывеску, свисающую с дерева, которое походит на…

– Ну, знаешь, если заехать достаточно далеко…

– Я не знаю. Я не знаю, во что верить. Глупо верить хоть во что-то. Мы же всегда, всегда неправы.

Ник представляет, как рисует это лицо яркой боевой краской.

– Можешь звать это как угодно. Что-то пытается привлечь мое внимание.

Кто-то думает, что все его эскизы и работы последних десяти лет, посвященные Каштану Хёлов, могут что-то значить. И для Ника этого достаточно. Он пожимает плечами:

– Поразительно, насколько безумными кажутся вещи, как только начинаешь на них смотреть.

Она буквально тут же переходит от отчаяния к уверенности.

– О том я и говорю! Что безумнее? Верить в то, что вокруг нас есть невидимые существа, о которых мы еще не знаем? Или срубить последние секвойи, оставшиеся на Земле, ради декора и дранки?

Ник поднимает палец, извиняется и удаляется наверх. Возвращается со старым дорожным атласом и тремя томами энциклопедий, которые его дед купил у коммивояжера в 1965 году. Действительно, в Калифорнии существует такой городок, Солас, прямо там, где секвойи. Красные деревья, высотой в тридцать этажей и возрастом с Иисуса. Безумцы – это вид, которому ничто не угрожает. Ник смотрит на Оливию: у той лицо сияет от целеустремленности. Он хочет последовать туда, куда ведет ее видение. И когда мечта разобьется о реальность, он все равно хочет отправиться вслед за Оливией, куда бы та ни шла.

– Ты не голоден? – спрашивает она.

– Всегда. Голод хорош для человека. Люди должны оставаться голодными.

Ник делает гостье овсянку с расплавленным сыром и острым перцем. Говорит:

– Мне надо ночью о многом подумать.

– Ты похож на меня.

– В чем?

– Я лучше всего слышу себя, когда сплю.

Он отводит Оливию в комнату бабушки, он не оставался там надолго с Рождества 1980 года, только пыль иногда стирал. Сам спит внизу, в своей детской каморке под лестницей. И всю ночь напролет слушает. Его мысли раскидываются по всем направлениям, ищут свет. Ему приходит в голову, что больше ничто в его жизни даже по самым скромным меркам нельзя назвать планом.

Когда Ник просыпается, Оливия уже на кухне, сменила одежду, сходив к машине, и пытается наскрести на блинчики муки, о которой хозяин позабыл, отдав на поживу долгоносикам. Он сидит за центральным столом в своем фланелевом халате. Его голос цепляется за слова:

– Мне надо освободить этот дом к концу месяца.

Оливия кивает на блинчики:

– Это явно можно сделать.

– И мне нужно избавиться от моих картин и прочего. Если не считать этого, то у меня до конца года мало что запланировано в календаре.

Ник смотрит в разделенное на квадратики кухонное окно. Сквозь ветви Каштана Хёлов небо кажется таким глупым от синевы, словно ее толстым слоем краски размазал пальцами первоклассник.

К МИМИ МА СНОВА ПРИХОДИТ ВЕСНА – первая без ее отца. Кислицы, груши, багряник и кизил взрываются розовым и белым. Над ней издевается каждый бессердечный лепесток. Особенно из-за шелковицы хочется поджечь все, что цветет. Он никогда больше не увидит ни капли этой ослепительности. А они так и хлещут – жестокие, безразличные краски этого Сейчас.

С силой налетает вторая весна, потом третья. Работа ожесточает Мими – или это цветы потускнели. К маю ее летный баланс становится платиновым. Мими отправляют в Корею. В Бразилию. Она учит португальский. Узнает, что людям всех рас, цветов и вер очень нужно литье в керамические формы, изготовленные на заказ.

Она начинает бегать, ходить в походы, ездить на велосипеде. Идет на бальные танцы, на джазовые, потом на сальсу, которая перечеркивает для нее все остальные навсегда. Начинает наблюдать за птицами, и скоро ее список замеченных видов доходит до ста тридцати пунктов. Мими повышают до начальника отдела. Она проходит курс по живописи эпохи Возрождения, по вечерам посещает занятия по современной поэзии – в общем, занимается разной холиокской мишурой, которую она отбросила, чтобы стать инженером. Цель почти патриотическая: поиграть во все игры. Распробовать все. Побывать всем.

Коллега уговаривает ее сыграть в хоккей от офиса. Скоро ей и этого мало. Она играет в покер на четырех континентах и спит с мужчинами на двух. Проводит неделю в Сан-Диего с девушкой поразительно разнообразных аппетитов и разбивает ей сердце, несмотря на их предварительный договор не терять голову. Чуть ли не влюбляется в женатого парня из другой хоккейной команды, который так нежно вбивал ее в борта. Однажды они встречаются – в Хельсинки, в декабре, три дня волшебной альтернативной жизни в полуденной тьме. Больше она никогда его не встретит.

Мими чуть не выходит замуж. А потом не может понять, как так получилось. Ей исполняется тридцать. Потом (надежный инженер) тридцать один и тридцать два. Во сне она вечно ходит по исполинским аэропортам в гуще толпы, а по громкой связи объявляют ее имя.

КОМПАНИЯ ПЕРЕВОДИТ ЕЕ В ГОЛОВНОЙ ОФИС. Прибавка в девять тысяч долларов не меняет для нее ничего, только снова пробуждает голод. Но она попадает из кабинки на заводе в угловой кабинет с окном в пол, выходящим на сосновую рощу, которая почему-то в ее голове становится конечным пунктом очень долгой семейной поездки. Самый маленький и самый уединенный в мире эрзац природы.

Она украшает кабинет всем украденным, о чем не знает мама. Чемодан, покрытый наклейками: «ИНСТИТУТ КАРНЕГИ», «ГЕНЕРАЛ МЕЙГС», «НАНКИНСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ». Кофр с непроизносимым именем на нем. На ее столе – фотография двух людей в рамке, предположительно – бабушки с дедушкой, держащих фотографию троих необъяснимых внуков. Рядом – такая же фотография-внутри-фотографии: три расово неопределяемых девочки чопорно сидят на диване, притворяются истинными уитонками. Старшая, кажется, готова силой занять свое место в обществе. Она вырубит любого, кто подумает, что она потерялась.

По стенам офиса, как классический фриз, идет свиток отца. Неправильно подвергать картины воздействию северо-западного солнца, скудные лучи которого пробиваются сквозь большое окно. Неправильно мазать клеем обратную сторону столь древнего и редкого предмета искусства. Неправильно оставлять бесценную реликвию там, где любой ночной уборщик может скатать ее и засунуть в карман комбинезона. Неправильно вешать ее там, где она напоминает Мими о самоубийстве отца каждый раз, стоит ей только поднять глаза.

Кто попадает в ее кабинет впервые, часто спрашивает о Буддах в вестибюле Просветления. Она слышит отца в тот день, когда он впервые показал ей свиток. «Эти люди? Они пройти финальный последний экзамен». Бывают дни за рабочим столом, в яростном профессиональном успехе, когда она поднимает глаза на свиток, отвлекаясь от волны чеков и расчетов, и видит, как получает ту же оценку, что и отец. Когда под грудью тянет и Мими кажется, что она тонет, она смотрит в окно на свою рощу, где три недолго свободных и диких девочки собирают шишечную валюту на берегах древнего озера. Иногда Мими успокаивается. Иногда почти видит человека – тот сидит на корточках и записывает все, что можно сказать об этой площадке для кемпинга, в своем многословном блокноте.

Коллеги ходят к ней как в столовую – когда она не ест столетние яйца. Сегодня в ее меню сэндвич с курицей, безопасно для всех этносов. Трое других менеджеров и один залетный из Кадров раскидывают покер с грошовыми ставками. Мими – за. Она за любые игры с бессмысленным риском и временным забвением. Единственное условие: командирское кресло – ее.

– И чем распоряжаемся, командир?

Она машет на окно.

– Видами.

Остальные отрываются от карт. Щурятся, пожимают плечами. Ну ладно – мелкая аллея за пустырем, с деревьями. Эка невидаль на Северо-Западе – деревья. Они тут на каждом пригорке, друг другом погоняют, подползают, небо заслоняют.

– Сосны? – предполагает вице-президент по маркетингу.

Менеджер контроля качества, который жаждет должность Мими, объявляет:

– Орегонские.

– Орегонские сосны долины Уилламет, – говорит Человек-Британника, директор научных исследований.

Карты порхают над столом. Столбики монет сменяют хозяев. Мими ощупывает нефритовое кольцо. Она носит его резьбой вниз, чтобы никто не соблазнился отрубить ей палец, решив его украсть. Поворачивает кольцо. Искривленная шелковица – дерево, что ей досталось, когда сестры делили имущество отца, – вращается вокруг пальца. Ладонь тянется к сдающему – Мими вся в игре.

– Давай уже. Играть не с чем.

Опять пустая рука. Она снова поднимает глаза. В ее личный лес льется синий полдень. Солнце гранит вспышки на медянке игл – тысячи фонарей астрального света. Большая динозаврья чешуя на стволах сменяет оттенки рыжего, терракотового и коричного. Менеджер контроля качества, которому так нужна ее должность, говорит:

– Когда-нибудь нюхали кору? Ваниль, – отвечает он сам.

– Это сосна Жеффрея, – объявляет Человек-Британника.

– Вы посмотрите, кто у нас эксперт. Опять!

– Не ваниль. Скипидар.

– Я вам говорю, – продолжает Контроль Качества. – Орегонская сосна. Ваниль. Я на курсах учился.

Человек-Британника качает головой.

– Нет. Скипидар.

– Кто-нибудь, сбегайте, понюхайте. – Общие смешки.

Контроль Качества шлепает по столу. Карты шелестят, монеты падают.

– Десять баксов.

– Вот это разговор! – говорит залетный из Кадров.

Мими – на полпути к двери раньше, чем кто-нибудь успевает сообразить.

– Эй! Мы же не доиграли.

– Сбор данных, – отвечает дочь самого инженерного из инженеров. И через пару шагов уже на улице. Запах охватывает раньше, чем она доходит до деревьев, – аромат смолы и широких западных просторов. Чистый запах единственных нетронутых дней детства. И музыка деревьев, настраивается на ветру. Она вспоминает. Нос входит в темную расщелину между плоскими терракотовыми пластинами. Она падает в запах – сокрушительное дуновение из эпохи, бывшей двести миллионов лет назад. Она представить себе не может, в чем цель такого благоухания. Но сейчас оно что-то делает с ней. Управление сознанием. Не ваниль, не скипидар, но яркие оттенки того и другого. Капля духовной ириски. Веточка ананасового фимиама. Не похоже ни на что, кроме себя, – резко и возвышенно. Она вдыхает с закрытыми глазами истинное имя дерева.

Стоит с носом в коре – извращенная интимность. Долго не снижает дозу, как пациент хосписа, давящий на кнопку капельницы с морфином. Химикаты струятся по трахее, по кровотоку во все уголки тела, через гемоэнцефалический барьер – в самые мысли. Запах стискивает мозговой ствол, и вот уже Мими и мертвец снова рыбачат бок о бок в тени сосны, где и прячется рыба, в самом сокровенном лесном заповеднике души.

Мимо по тротуару проходит женщина, видит, как она нюхает кору, и спрашивает, не случилось ли что. В блаженстве от воспоминаний и летучей органики Мими успокаивает ее одним взглядом. В кабинете картежники стоят у окна и глядят на нее так, будто она опасная. Она припадает обратно к дереву – в последний раз ныряет в этот невыразимый аромат. С зажмуренными глазами призывает архата, который сидит под своей сосной, она вспоминает легкую усмешку на его губах, когда он, наконец, переходит грань и полностью принимает жизнь и смерть. На Мими что-то находит. Свет становится ярче; запах углубляется. Отстранение возносит ее на волнах детства. Она отворачивается от ствола с глубоким чувством благополучия. «Это оно? Я там?» На соседнем стволе Мими видит приклеенное объявление:

Собрание в мэрии! 23 мая!

Она неспешно подходит и читает. Город объявил скопившиеся опавшие иголки и кору пожароопасными, а деревья – слишком старыми и дорогими, чтобы год за годом за ними чистить. Планируется заменить сосны породой чище и безопасней. Критики решения потребовали слушания.

Приходите и заявите о себе!

Деревья хотят срубить. Она оглядывается на свой кабинет. Коллеги прижались к стеклу, смеются над ней. Машут. Стучат по окну. Один фотографирует на мыльницу. Нос наполняется букетом ароматов, которому ничего не может сделать грубость слов. Зовите это памятью. Зовите предсказанием. Ваниль, ананас, ириска, скипидар.

БЕЗ ПЯТИ МИНУТ СОРОКАЛЕТНИЙ МУЖИК раздает серебряные доллары в придорожной закусочной «Спар», на шоссе 212, недалеко от города с удачным названием Дамаск. Дамаск, штат Орегон.

– Празднуем, черт побери. Чтоб все купили себе пива.

У просьбы есть своя аудитория.

– Что празднуем-то, Рокфеллер?

– Мое пятидесятитысячное дерево. Девять часов в день, и в дождь, и в зной, пять с половиной дней в неделю, каждый месяц посадки, почти четыре года.

Разрозненные аплодисменты и одно одобрительно-совиное уханье. Все говорят, что за это выпьют.

– Непростое дело для мужика.

– Поясницу себе заодно не пересадил?

– Ты же знаешь, пара лет – и их обратно вырубят.

Благодарность барных незнакомцев – за халявную выпивку. Дуглас Павличек улыбается и смиряется. Он кладет еще двадцать серебряных долларов на угол бильярдного стола и помахивает кием из твердокаменного клена, зазывая всех желающих. Скоро появляются двое – Труляля и Траляля.

Играют с тремя шарами, по очереди. Дуглас жалок до невозможности. Четыре года возни в слякоти, отбросах и грязи, работы в три погибели и постоянных посадок прикончили нервную систему, добили хромую ногу и оставили такой тремор, что тот регистрируется на сейсмометрах аж в Области Залива. Труляля и Траляля чуть ли не стыдно выигрывать его деньги треугольник за треугольником, партия за партией, ставка за ставкой. Но Дугги наслаждается – он в большом городе, закидывается пенистой собачьей мочой и вспоминает радости анонимной компании. Сегодня он будет спать в постели. Примет горячий душ. Пятьдесят тысяч деревьев.

Труляля выигрывает за три удара. Второй раз за вечер зарабатывает право первого удара. Может, накапливает силы для мгновенной победы. Дугласу Павличеку все равно. Затем Траляля справляется за четыре.

– Значит, пятьдесят тысяч деревьев, – говорит Труляля, только чтобы отвлечь Дагги, который и так страдает, а когнитивная нагрузка, чтобы начать беседу, его окончательно добьет.

– Ага. Можно хоть сейчас помирать, уже есть фора.

– А с женщинами там как?

– Хватает любительниц деревьев. У многих летний отпуск. Для них все сгодится, – отвлекаясь на счастливые воспоминания, Дугги кладет в лузу биток. Ему даже это смешно.

– Для кого сажаешь?

– Для всех, кто заплатит.

– Много нового кислорода благодаря тебе. Много парниковых газов развеял.

– Люди даже понятия не имеют. Ты вот знал, что из дерева делают шампуни? Ударопрочное стекло? Зубную пасту?

– Не знал.

– Ваксу. Загуститель для мороженого.

– Дома, правильно? Книжки и все такое. Лодки там. Мебель.

– Люди даже понятия не имеют. Мы все еще в деревянном веке. Самое дешевое бесценное сырье на свете.

– Аминь, приятель. Двадцать баксов на следующий раунд?

Игра идет часами. Дугги, который умеет пить без заметных последствий, не играет, а отбивается, держась на краю. Труляля и Траляля сменяют новички, Штучка Раз и Штучка Два[45]45
  Штучка Раз и Штучка Два – персонажи из популярной детской книги Доктора Сьюза «Кот в шляпе». (Пер. В. Гандельсмана.)


[Закрыть]. Павличек оплачивает второй раунд объясняя ночной смене, что именно они празднуют.

– Пятьдесят тысяч деревьев. Да уж.

– Для начала неплохо, – говорит Дугги.

Штучка Два претендует на звание сволочи вечера. Даже недели.

– Ты уж прости, если расстрою, приятель. Но ты же знаешь, что одна только «Бойсе Каскейд» вывозит два миллиона лесовозов в год? Только для себя! Придется засаживать четыреста-пятьсот лет, чтобы…

– Ладно. Давай просто играть.

– А те, на кого ты работаешь? Ты же понимаешь, что они получают от правительства ништяки за каждый твой саженец? Каждый раз, как ты втыкаешь палку в землю, у них прибавляется годичная лесосека.

– Нет, – говорит Дуглас. – Не может быть.

– О, может-может. Ты сажаешь детишек, чтобы они вырубали дедов. И даже когда твои саженцы вырастут, это будут монокультурные пустышки, друг. Дорожные закусочные для довольных короедов.

– Так. Заткнись на хрен, будь добр. – Дуглас хватается за кий, потом за голову. – Ты выиграл, друг. Партия закончена.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ МИМИ НЕ ИГРАЕТ В ПОКЕР. Обедает на свежем воздухе, под соснами.

– Ну посидеть-то у тебя можно? – спрашивает залетный из Кадров.

– Кабинет весь ваш. Угощайтесь.

Она сидит спиной к рыжим стволам. Смотрит на вспышки света, прорезающиеся через полотна иголок. Подражает архату – ждет, дышит. Так было у индийского царевича Сиддхартхи, когда его оставила жизнь и ушли удовольствия. Он сел под величественным фикусом – баньяном, Ficus religiosa, – и поклялся не вставать, пока не поймет, чего жизни от него надо. Прошел месяц, другой. Потом он очнулся из сна человечества. Истины полыхали в разуме – такие простые, скрытые среди бела дня. И тогда дерево над новым Буддой – чьи чубуки по сей день растут по всей планете – буйно расцвело, а цветы превратились в сочные лиловые фиги.

Мими не ждет для себя и сотой доли той грандиозности. На самом деле она вообще ничего не ждет – ведь даже ничего достаточно, чтобы в нем затеряться. Этот невыразимый аромат – большего ей и не надо. Эта роща. Этот запах возрастом в двести миллионов лет. Ее семья в своем свободнейшем виде, родной народ. Мими снова рыбачит рядом с единственным человеком, который ее знал, в течении реки, что не ушла в небытие.

На скамейке рядом присаживается женщина с двойной коляской, где сидят близнецы.

– Хороший тенек, – говорит Мими. – Вы знали, что город хочет их срубить?

Ударилась в политику. Агитирует. Она ненавидит агитаторов – как они всегда лезут с тем, что тебя никак не касается. Теперь она рассказывает перепуганной молодой матери о собрании в мэрии двадцать третьего. И недалеко стоит призрак ее отца, под соснами, улыбается.

ДУГЛАС ПАВЛИЧЕК ПРОСЫПАЕТСЯ, когда Мими наполняет легкие в последний раз и возвращается в царство климат-контроля. Еще одна короткая вечность – и он наконец соображает, что лежит в номере мотеля, куда заселился, когда раздал двести долларов на пиво и проиграл еще сотню в бильярд. Он даже не морщится. Сегодня куда важнее ужас наяву. Все его тревоги сосредоточились на годичной лесосеке, на том, не зря ли он потратил последние четыре года своей жизни.

Он на четыре часа опоздал на бесплатный континентальный завтрак. Но портье продает ему апельсин, шоколадку и чашку кофе – три бесценных дара деревьев, что помогают добраться до библиотеки. Там он находит библиотекаря в помощь своим исследованиям. Тот достает с полок несколько томиков о политике и законах, и они ищут вместе. Ответ не радует. Штучка Два, эта шумная сволочь, не ошибся. Саженцы не дают ничего, они только помогают одобрить еще более колоссальные лесосеки. К ужину Дугги смиряется с этим фактом без малейших сомнений. Весь день он не ел ничего, кроме трех лесных сокровищ. Но его мутит от одной мысли, что когда-нибудь еще придется есть.

Нужно пройтись. Идти: единственное, что осталось разумного. На самом деле ему хочется бежать на оголенный склон и вернуть будущее в землю. Ничего другого его мышцы не знают, особенно самая большая – душа. Лопата и заплечный мешок, полный зеленых новобранцев. Их он до сегодняшнего дня считал надеждой.

Он ходит весь вечер, останавливаясь только для компромисса с телом: бургер, что так и проносится мимо вкусовых рецепторов. Ночь мягкая, а воздух такой светлый, что на полмили он забывает о своем ужасном свободном падении. Но вопросы никуда не денешь: «Что мне делать следующие сорок лет? Какую работу эффективность единого человечества не нарубит в чистое удобрение?»

Он идет часами и милями, обходит центр Портленда и попадает в мирный разнородный район, привлеченный запахом, которому не знает названия. Останавливается в продуктовом на углу, чтобы купить бутылку зеленоватого сока, выпивает, читая объявления на доске у входа. «Пропала высокоинтеллигентная кошка». «Восстановление равновесия ци». «Дешевые звонки по межгороду». И тут:

Собрание в мэрии! 23 мая!

Какое-то безумное наследие в мозге вида homo sapiens плохо сочетается с другими его частями. Он спрашивает парня за кассой, где тот парк, о котором идет речь. Парень смотрит так, будто крыса укусила его за нос.

– Пешком далеко.

– Проверим?

Оказывается, Дугги его уже прошел. Он возвращается по своему маршруту. Чует скверик раньше, чем видит, – как дольку торта на день рождении Бога. У деревьев, назначенных под снос, по три иголки в пучке, большая оранжевая чешуя. Старые друзья. Он разбивает лагерь на скамейке под соснами. Позволяет им себя успокоить. Темно, но район вроде безопасный. Безопаснее транспортников над Камбоджей. Безопаснее большинства баров, где он уже дрых. Так бы тут и уснул. На хрен практичность и все ее связывающие обязательства. Дайте человеку ночь на природе, где нет ничего между голой головой и дождем из семян. Двадцать третье, вдруг понимает он, – собрание в мэрии – всего через четыре дня.

Сон, когда тот приходит, самый яркий за годы. На этот раз самолет падает в кхмерские джунгли. Капитана Страуба протыкает какой-то зловещий куст, которого Дуглас не видит. Левин и Брагг приземляются поблизости, но дойти к ним не получается, и через какое-то время они перестают отвечать на его крики. Он снова один – как понимает, в альтернативном Портленде, сожранным единственным баньяном. Просыпается под шум вертолетов, прочесывающих лесной полог, ищущих прожекторами его.

Сегодня вертолеты превращаются в грузовики. Из них высыпают мужчины с инструментами. Сперва они похожи на пехоту, пришли спалить деревню Дугги в последней перестрелке. Потом он наконец приходит в себя и видит у них цепные пилы. Смотрит на часы: чуть позже полуночи. Сперва думает, что заснул на четыре дня. Переходит в вертикальное положение и выходит на разведку.

– Эй! – Он подходит к высадке. – Привет! – Каски отшатываются, как от ненормального. – Вы же не рубить приехали?

Они продолжают работать, заправляют технику. Огораживают по периметру лентой загон. Ставят грузовик с краном, похожий на динозавра, закрепляют выносные опоры.

– Вы что-то перепутали. Собрание только через несколько дней. Почитайте объявление.

К нему подходит какой-то бригадир. Не то чтобы с угрозой. Лучше сказать – с полным правом.

– Сэр, мы вынуждены просить вас уйти перед вырубкой.

– Вы вырубаете? Так ведь темень кромешная.

Только, конечно, уже нет. Не когда выкатывают двухрядные прожекторы. Уже никакой темени. Затем наконец происходит гражданское озарение.

– Так, секундочку.

– Решение мэрии, – говорит бригадир. – Вам придется выйти за ленту.

– Решение мэрии? Это еще что значит?

– Это значит – уходите. За ленту.

Дуглас срывается с места к обреченным деревьям. Это всех ошарашивает. Каски не сразу бросаются в погоню. Догоняют в паре футов от ствола. Хватают за ноги. Кто-то прикладывает его длинными телескопическими ножницами. Он шлепается на землю, приземлившись на хромую ногу.

– Не делайте этого! Вы что, охренели?!

Двое лесорубов прижимают его к земле, пока не приезжает полиция. Час ночи. Просто очередное преступление против общественной собственности под покровом ночи. В этот раз его обвиняют в нарушении общественного порядка, препятствовании официальной работе и сопротивлении аресту.

– Думаешь, это смешно? – спрашивает полицейский, защелкивающий наручники.

– Уж поверьте, вы бы тоже так думали.

В отделении на Второй улице спрашивают его имя. «Заключенный 571». Только силой вырвав кошелек из джинсов, они узнают настоящее имя арестованного. И приходится его изолировать, чтобы он не подначил остальных преступников на бунт.

СЕМЬ ТРИДЦАТЬ. Мими пришла на работу пораньше. Проблемы с аргентинским заказом на рабочие диски для центробежных насосов. Она ставит на стол кофе, включает свет, заводит компьютер и ждет, когда загрузится корпоративная локалка. Разворачивается на кресле, чтобы взглянуть на улицу, и воет. Там, где должна быть листва, – только серо-голубые дождевые облака.

Через две минуты она уже стоит на лысой полянке, где росли деревья, на которые она смотрела в секунды воспоминаний и покоя. Она даже еще не переобулась из кроссовок в туфли. Чистенькая просека говорит, что ничего не произошло. Не осталось ни бревна, ни сучка. Только опилки и просыпанные иглы вокруг свежих плоских срезов заподлицо с землей. Желто-оранжевая древесина, открытая воздуху, по внешним кольцам поднимается смола – кольца за кольцами, их намного больше, чем Мими – лет.

И запах – запах ожидания и утраты, свежесрубленной сосны. Послание, наркотик, что оживлял ее мозг, теперь сконцентрировалось, расстелилось после смерти. Начинает моросить. Мими закрывает глаза. Ее накрывает негодованием – человеческая подлость – чувство несправедливости больше всей ее жизни, старая утрата, на которую больше никогда-никогда не будет ответа. Когда она открывает глаза снова, в голову рвутся истины. Как Просветление, но только без света.

ПРОРАСТАНИЕ ПРОИСХОДИТ БЫСТРО. Нилай заканчивает свою космическую оперу. Какая-то частичка долговязого мальчика в футуристическом инвалидном кресле еще хочет отдать игру бесплатно. Но приходит время – как всегда бывает и в самой игре – когда надо превратить свой захолустный уголок вселенной в поток доходов.

Чтобы выпустить игру, нужна компания, пусть даже фальшивая. Головной офис корпорации – его пространство на первом этаже с пандусом рядом с Эль-Камино в Редвуд-Сити. Компании нужно имя, даже если вся компания – это один двадцатилетний индо-американский инвалид, катающийся, как пучок сучков в тележке. Но назвать компанию оказывается даже труднее, чем накодить планету. Три дня Нилай играет с каламбурами и неологизмами, но все они либо не дотягивают, либо уже заняты. Он посасывает свой ужин – коричную зубочистку – и таращится на макет заголовка, когда в его адресе бросается в глаза слово «redwood» – «секвойя». В ухо словно шепчут очевидный ответ. В графическом редакторе он набрасывает пробный логотип – пародию на грозное дерево Стэнфорда. И так рождается «Семпервиренс»[46]46
  Sequoia sempervirens – название вида «секвойя вечнозеленая».


[Закрыть].

Первый релиз компании он называет «Лесные пророчества». Разрабатывает рекламу на новейшем софте для верстки. Наверху страницы ставит по центру слоган: