Текст книги "Верхний ярус"

Автор книги: Ричард Пауэрс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)

* * *

КОГДА ПРИХОДИТ ВРЕМЯ для вступительных экзаменов в колледж, Адам проходит их без труда. Выдает аналитические показатели на уровне девяноста двух процентов. Но вот по баллам успеваемости ему едва удается проникнуть в 212-й слот, тогда как в классе у людей в целом 269. Никакое уважающее себя заведение даже не станет рассматривать его кандидатуру.

Отец отмахивается от сына:

– Иди в младший колледж на два года. Начни все с чистого листа.

Но Адаму не нужен чистый лист. Он должен просто показать уже существующий кому-то, кто умеет читать между меловых строк. Как-то в субботу утром перед зимними каникулами он садится за обеденный стол и сочиняет письмо. Адам как будто снова заносит наблюдения в свои детские полевые дневники. Снаружи виднеются оставшиеся детские деревья. Он вспоминает, что когда-то верил в некую магическую связь между ними и детьми. Что даже превратил себя в клен – такой знакомый, открытый, легко узнаваемый, всегда готовый пустить сахар, расцветающий сверху донизу от первых солнечных лучей и весны. Он любил это дерево, его простоту. Но люди превратили Адама в нечто другое. Он подносит ручку к верху страницы и начинает:

Профессору Р. М. Рабиновски.

Факультет психологии,

Колледж Фортуны, Фортуна, Калифорния.

Уважаемый профессор Рабиновски,

Ваша книга изменила мою жизнь.

Он выдает развернутую историю об обращении: заблудший мальчик, спасенный случайной встречей с великолепием. Описывает, как «Обезьяна внутри нас» что-то пробудила в нем, хотя пробуждение, возможно, произошло слишком поздно. Рассказывает, как не принимал школу всерьез, пока книга не попала к нему в руки, и теперь может провести годы, очищая аттестат в коммунальном колледже, пока не получит шанс изучать психологию в серьезном образовательном учреждении. Но это неважно, пишет он. Он у профессора в долгу, и, как пишет сам Рабиновски на странице 231: «Доброта может искать чего-то в ответ, но это не делает ее менее доброй». Возможно, внезапная доброта слегка сократит его путь.

За окном клен колышется на ветру. Его ветви журят Адама. Тот бы покраснел от стыда, если бы не пребывал в отчаянии. Потому он продолжает свое дело, уснащая письмо кучей техник из главы двенадцатой, «Влияние». В словах благодарности кроются четыре из верхних шести релизеров для запуска реакций в другом человеке: взаимодействие, недостаток, повышение самооценки и апелляция к серьезности намерений. Он прячет доказательства своего попрошайничества под еще одним трюком, подсмотренным в двенадцатой главе:

Если вы хотите получить помощь, убедите других, что они уже безмерно вам помогли. Люди будут работать усерднее, чтобы защитить свое наследие.

Родители поражены, но Адам не слишком шокирован, когда от автора «Обезьяны внутри нас» приходит ответ. Профессор Рабиновски пишет, что Колледж Фортуны – это маленькое альтернативное учебное заведение для необычных студентов, ищущих интенсивного пытливого подхода к обучению. Во время поступления комиссии не так важен аттестат старшей школы, она смотрит на другие доказательства особой мотивации. И пусть профессор Рабиновски не дает гарантий, но обещает, что заявлению Адама будут уделено самое пристальное внимание. Адаму просто надо написать самое сильное вступительное эссе, какое он может.

К официальному письму прицеплена картотечная карточка. Причудливым и пугающим почерком, синими чернилами на ней кто-то написал: «И больше никогда не вешай мне лапшу на уши».

РЭЙ БРИНКМАН И ДОРОТИ КАЗАЛИ

ИХ НЕ ТРУДНО НАЙТИ: двух людей, для которых деревья не значат практически ничего. Двух людей, которые даже весной своих жизней не могут отличить дуба от липы. Двух людей, которые никогда не беспокоились о рощах или дубравах, пока в 1974 году целый лес не промаршировал по сцене крохотного театра с черными стенами в центре Сент-Пола.

Рэй Бринкман, младший юрист по интеллектуальной собственности. Дороти Казали, стенографистка в компании, которая работает на его фирму. Он не может отвести взгляд от того, как она снимает показания. Ее пальцы, как у мима, танцуют, это похоже на спокойный и плавный балет невыразимой красоты, который его пугает. С них словно льется «Аппассионата».

Она замечает, как он глазеет на нее, и одним взглядом вызывает на признание. Он подчиняется. Так легче, чем умереть от острого обожания на расстоянии. Она соглашается пойти с ним на свидание при одном условии: Дороти сама выберет место встречи. Он подписывается под сделкой, даже не представляя, какие там пункты мелким шрифтом. Дороти выбирает прослушивание на любительскую постановку «Макбета».

Почему? Она отвечает, что без причины. Шалость. Каприз. Свобода. Но, конечно, нет никакой свободы. Есть только древние пророчества, они предсказывают появление семян времени и говорят, какие вырастут, а какие – нет.

Постановка хоть и называется любительской, но скорее внушает ужас. Прослушивание – как охота на монстров без фонарика. Никто из них не играл в театре со старшей школы. Но они натягивают решимость на колки, и оба получают от вечера гнетуще мазохистское, заставляющее нервничать удовольствие.

– Вот это да! – говорит Рэй, выходя из зала. – И что это было?

– Я всегда хотела притвориться, что умею играть. Мне просто был нужен сообщник.

– Так что мы будем делать на бис?

– Ты выбираешь.

– Как насчет чего-то не столь нервного?

– Никогда не занимался прыжками в воду со скалы?

ВОТ КАКОЕ ДЕЛО: они оба получают роль. Ну разумеется, а как иначе? Их выбрали еще до того, как они пришли на прослушивание. Так работают мифы. Макдуф и леди Макбет.

Рэй звонит Дороти в совершенной панике. Словно играл с дробовиком отца, а тот возьми – и выстрели.

– Нам же не нужно реально участвовать в постановке, да?

– Это же самодеятельный театр. Думаю, они на тебя рассчитывают.

Уже в их первую неделю вместе она знает ту самую кнопку, на которую надо жать. Этот мужчина криминально исполнительный и добросовестный. Патологически ответственный перед надеждами и ожиданиями своего вида. А леди достаточно безрассудна для десяти таких, как он. Она практически в лоб говорит ему: нет «Макбета» – нет свиданий. Они соглашаются на роли.

Дороти естественна. Но Рэй: даже ассистент режиссера по подбору актеров в ночь первой читки думает, что совершила ужасную ошибку. Дороти смотрит на него, пораженная. Он – самый лучший худший актер, которого она когда-либо видела. Рэй просто говорит реплики с сухой желчностью и поразительной наивностью, как будто защищает дело о своем собственном существовании перед Дискуссионным клубом последних времен.

Дороти совершает набег на библиотеку в поисках книг по системе Станиславского и вхождению в роль. Рэй изображает стоика:

– Мне повезет, если я запомню все реплики.

Через две недели он выглядит почти прилично. А через три что-то начинает происходить.

– Это несправедливо, – говорит она. – Ты репетировал?

Именно, он только сейчас это понимает. Раньше не понимал, но сам закон – это театр еще до того, как приведешь кого-то в суд. У Рэя есть один талант: играть самого себя с внушающей страх энергией. Благодаря ему в последующие годы он станет невероятно успешным адвокатом в области авторского и патентного права. И теперь эта простая способность делает его Макдуфа странно гипнотическим. Стоя неподвижно в невозмутимой искренности, он, кажется, устанавливает связь с мировой волей.

Главная суперспособность Дороти известна ей еще с юности: она умеет читать каждый мускул вокруг рта и глаз любого человека и с невероятной точностью может сказать, лжет тот или нет. Это никак не помогает стенографии или ее леди Макбет. Но заставляет испробовать границы невинности Рэя. Репетиции по три ночи в неделю вот уже больше месяца, и Дороти убеждается: Рэй Бринкман действительно может оставить жену и детей без всякой защиты, в одиночестве, в замке из палочек, только для того, чтобы спасти эту забытую богом страну.

Постановка в духе семидесятых. Очень по-уотергейтски. Вход свободный, каждый платит столько, сколько считает нужным. Три вечера подряд леди Макбет живописно сгорает. Три вечера подряд Макдуф и его люди, одетые в деревья, помогают Бирнамскому лесу перейти в Дунсинан. Деревья действительно перемещаются по сцене. Дуб, удальцы-дуболомы, армии и флоты из дуба, балки и стойки в доме истории. Актеры держат большие ветки, и пока ничего не подозревающий Макбет объявляет о своей гарантированной пророчеством безопасности, его будущие убийцы двигаются в танце так медленно, что, кажется, и вовсе не шевелятся. И каждой ночью у Рэя будто бы есть вечность, чтобы подумать: «Со мной что-то происходит. Что-то тяжелое, огромное и медленное, оно приходит откуда-то далеко, и я его не понимаю».

Он понятия не имеет, что с ним такое. За ним приходит род силой более шести сотен видов. Такой знакомый, многообразный, разбивший лагерь от тропиков до умеренных северных широт: универсальная эмблема всех деревьев. Толстый, кряжистый, морщинистый, но твердо стоящий на земле и покрытый другими живыми существами. Он триста лет растет, триста лет живет и триста лет умирает. Дуб.

Дубы приводят его к присяге как временного заместителя в их борьбе против человеческого чудовища. Хороший Макдуф прячется за их срезанными ветками («Множество живых существ пострадало при создании этой постановки»), надеясь, что вспомнит следующие реплики, молясь, что этим вечером снова повергнет узурпатора, и удивляясь странным, неравномерным, дольчатым листьям, облекающим плотью его камуфляж, подобно алфавиту из далекого космоса, где каждый глиф как будто создан преднамеренно. Рэй не может прочитать слова на своем знамени. Они написаны существом с пятьюстами миллионами корневых кончиков. Они гласят: «„Дуб“ и „дверь“ произошли от одного древнего слова»[13]13
  На кельтском языке понятия «дверь» и «дуб» обозначались одним словом – «duir», от которого, по некоторым версиям, и произошло современное английское слово door.


[Закрыть].

После вечеринки по случаю закрытия сезона Рэй и Дороти впервые оказываются в одной постели. Театр и капризы Дороти поработили его надолго. И вот, наконец, долгожданный прыжок с утеса. В комнате достаточно темно, чтобы приглушить самые худшие из внутренних сирен и тревог. Но до озаренного свечой лица Рэя всего шесть дюймов, и Дороти различает малейшие сокращения мускулов вокруг его глаз.

– Как ты относишься к родителям? Тебя посещали расистские мысли? Когда-нибудь воровал в магазине?

– Я что, в суде? Зачем ты меня мучаешь?

– Без причины. – Все ее лицо дергается, как мексиканский прыгающий боб.

Он перекатывается на спину и смотрит в потолок.

– Я никогда раньше не был на сцене. Чувствуешь себя, словно говоришь с богами.

– А разве не так?

А потом раздается вопрос:

– Как думаешь, куда мы идем?

Она приподнимается на локтях, чтобы заглянуть ему в лицо:

– Мы? Ты имеешь в виду человечество?

– Именно. Но сначала ты и я. А потом все остальные.

– Я не знаю. Откуда, черт побери, мне знать?

Он слышит ее злость и думает, что понимает. Рукой шарит по простыне, ища ладонь Дороти.

– Я чувствую, что это должно было случиться.

– Вот это? – появляется безжалостная леди М. Высмеивающая. – Ты имеешь в виду судьбу?

Он как будто снова застыл, плывя на сцене под маской Бирнамского леса.

– Я хорошо зарабатываю. Через пять лет выплачу все свои долги. Меня сделают партнером, глазом не успеешь моргнуть.

Она зажмуривается. Через несколько лет могут упасть бомбы, вся Земля придет в упадок, а единственные выжившие люди сбегут с планеты на ракетах, летя в никуда.

– Тебе не надо будет работать, если не захочешь.

Она садится. Рукой упирается ему в грудь, прижимая к кровати.

– Погоди. О боже. Ты делаешь мне предложение?

Он приподнимает голову и не сводит с нее глаз. Удалец-дуболом.

– Потому что мы переспали? Лишь раз? – Ей даже не нужен специальный дар, чтобы понять, как сильно уязвила его эта насмешка. – Подожди. Я что, у тебя первая?

Он не двигается, застывает посреди сцены.

– Возможно, тебе стоило спросить меня об этом два часа назад.

– Послушай. В смысле… брак? – Одно только это слово в ее устах превращается в нечто причудливое и чужое. – Я не могу выйти замуж. Я должна… не знаю! Отправиться в поход с рюкзаками по Южной Америке на два года. Переехать в Вилледж и принимать наркотики. Познакомиться с пилотом, который подрабатывает на ЦРУ.

– У меня есть рюкзак. В Нью-Йорке много патентных юристов. Вот насчет пилота я не уверен.

Она попала в западню, смеется и качает головой.

– Ты шутишь. Но нет, ты не шутишь. Какого черта? – Она снова ныряет в подушки. – Да какого черта, вот что я скажу. Веди, Макдуф!

Они снова занимаются любовью. Но теперь уже скрепляют свои узы. Когда потом наступает тишина, она чувствует влагу на его виске.

– Что-то не так?

– Все нормально.

– Я не перепугала тебя до усрачки?

– Нет.

– Ты мне лжешь. Впервые.

– Возможно.

– Но ты любишь меня.

– Возможно.

– Возможно? Это что, черт побери, должно значить?

Что-то огромное и тяжелое, медленное и далекое, совершенно неизвестное ему начинает говорить, что это должно значить. А он уже все показывает ей.

* * *

ПРЕДСКАЗАНИЯ РЭЯ ОКАЗАЛИСЬ ПРАВДОЙ. Через пять лет он выплачивает все свои долги. Вскоре становится партнером в фирме. Он великолепен в том, что делает: уличает воров интеллектуальной собственности, заставляя их прекратить свои действия либо выплатить неустойку. Его честность, вера в справедливость и стабильность завораживают. «Вы получаете доход от того, что принадлежит другому. Мир так работать не может». Практически всегда противоположная сторона идет на мировую сделку.

Что касается Дороти, ее предсказание оказывается не совсем неправильным. Бомбы действительно падают. Но среднего размера, по всему земному шару, настолько маленькие, что никто не бежит с планеты, по крайней мере пока. Сама же Дороти работает на том же месте, фиксируя речь людей под присягой так быстро, как они говорят. Секрет в том, чтобы не думать о значении слов. Любое внимание к ним в десять раз понижает скорость.

Шесть лет проходит, как один сезон. Они расстаются. Потом встречаются снова, исполняя главные роли любовников в спектакле «С собой не унесешь» любительского театра «Альтер Эго». Она снова идет на попятную. Они возвращаются друг к другу, вместе пройдя пятьсот миль Аппалачской тропы за двадцать девять дней. А затем еще раз признаются друг другу в любви жестами, прыгая с парашютом.

Обычно все длится месяцев пять. Когда Дороти порывает с Рэем в четвертый раз, расставание оказывается настолько болезненным, что она увольняется с работы и исчезает на недели. Ее друзья ничего не говорят Рэю. Он умоляет рассказать ему хоть что-то, дать телефонный номер – хоть что-нибудь. Передает им длинные письма, но они говорят, что не могут их доставить. А потом он вдруг получает от нее записку – без всяких извинений, но и без жестокости. Она не говорит ему, где находится. Просто рассказывает о смертельной клаустрофобии, убивающей все панике, которую чувствует при мысли о подписании юридически обязывающего документа, который определит ее направление и поведение на всю оставшуюся жизнь.

Я хочу быть с тобой. И ты об этом знаешь. Вот почему снова и снова говорю «да». Но патенты? Права и владение? О, Рэй, если бы только ты был опозоренным доктором или разорившимся бизнесменом! Черным риэлтором. Кем угодно, только не юристом по праву собственности.

Он пишет ей на обратный адрес – почтовый ящик в О-Клэре. Объясняет, что рабство находится вне закона по всему миру. Она никогда не станет чьей-то собственностью. Он не будет менять из-за нее карьеру: авторское и патентное право – это то, что он знает. Это необходимая работа, двигатель мирового богатства, и он в ней хорош. Может, лучше, чем хорош. Но если ему надо выбрать между отказом от идеи брака и отказом от идеи сыграть с ней в еще одной любительской постановке, то, что ж, nolo contendere[14]14
  Не хочу оспаривать (лат.). Согласие обвиняемого понести наказание, не признавая свою вину.


[Закрыть].

Просто возвращайся, и мы будем жить во грехе с двумя раздельными машинами, раздельными банковскими счетами, раздельными домами и двумя раздельными завещаниями.

После того как он отправляет письмо, она довольно скоро появляется на пороге его бунгало, поздно ночью, с двумя билетами в Рим. В офисе возникают вопросы, но через два дня Рэй отправляется в немедовый месяц. В Вечном городе – обильно льющееся просекко, прекрасный свет, руины, треклятая уличная музыка, липы с их великолепными кронами и белые фонарики, вьющиеся по их изящным ветвям, – Дороти уже через три ночи спрашивает его – «Какого черта, а, Рэй?», – станет ли он ее законно приобретенным рабом, контрактно связанным с ней навсегда. В конце они бросают монетки через левое плечо прямо в фонтан Треви. Не самая оригинальная идея, и они вполне могут быть должны кому-то роялти.

Дороти и Рэй возвращаются в Сент-Пол прямо к Октоберфесту. Клянутся друг другу никогда никому не говорить, все отрицать. Но их друзья тут же догадываются, стоит паре появиться на публике, ухмыляясь. Что с вами случилось в Риме? Ничего особенного. Никому не нужна суперспособность читать лицевые мускулы, чтобы понять: они врут и не краснеют. Вас что, в тюрьму там посадили? Вы поженились? Вы, двое, поженились, да? Вы женаты!

И это не имеет никакого значения. Дороти снова переезжает к Рэю. Она настаивает на тщательной бухгалтерии, разделяя общие траты ровно пополам. Но что-то в глубине ее разума думает, пока она ходит по его милой библиотеке, гостиной и лоджии: «Когда это произойдет, когда придет время вывести потомство, когда я стану странной и с неистовством захочу размножаться, все вокруг перейдет моим детям!»

В первую годовщину он пишет ей письмо. Вкладывает в него много времени и усилий. Сказать все эти слова Рэй, скорее всего, не сможет, потому оставляет конверт на столе перед тем, как уйти на работу.

Ты дала мне то, о чем я никогда не мечтал, прежде чем узнал тебя. Как будто у меня было слово «книга», а ты вложила мне ее в руки. У меня было слово «игра», а ты научила меня играть. У меня было слово «жизнь», а потом пришла ты и сказала: «А! Ты имеешь в виду это».

Он говорит, на свете нет ничего, чтобы он мог подарить ей на годовщину, благодаря за то, что она уже дала ему. Ничего, кроме того, что может расти. «Вот что я предлагаю». Рэй не понимает, откуда у него взялась эта идея. Он совсем забыл о медленных, тяжелых пророчествах, которые пришли к нему откуда-то извне на первом спектакле, когда он играл человека, изображающего дерево.

Дороти читает его письмо, пока едет на машине в суд, чтобы там целый день расшифровывать записи слушаний.

Давай ездить в питомник каждый год, как можно ближе к этому дню, и покупать что-нибудь для нашего двора. Я ничего не знаю про растения. Я не знаю их имен и как о них заботиться. Я даже не могу отличить одну размытую зеленую штуку от другой. Но я могу научиться, ведь мне уже пришлось узнать заново все – самого себя, мои предпочтения и антипатии, ширину, высоту и глубину того, где я живу, – когда я оказался рядом с тобой.

Не все, что мы посадим, возьмется. Не каждое растение выживет. Но вместе мы сможем понаблюдать за теми, кто будет расти в нашем саду.

Пока Дороти читает, глаза ее затуманиваются, и она выезжает на тротуар и врезается в липу, достаточно широкую, чтобы от решетки радиатора ничего не осталось.

Липа, как оказывается, дерево радикальное, настолько же отличающееся от дуба, насколько женщина отличается от мужчины. Это дерево пчел, дерево мира, чьи настойки и чаи способны излечить все виды напряжения и тревог – дерево, которое нельзя спутать ни с чем другим, ибо во всем каталоге сотен тысяч земных видов только у его цветов и маленьких жестких плодиков есть распутные прицветники, чья единственная извращенная цель, кажется, утвердить свою собственную неповторимость. После этой засады липы придут за Дороти. Но полное усвоение займет годы.

Ей накладывают одиннадцать швов, чтобы закрыть порез над правым глазом там, где она ударилась о рулевое колесо. Рэй срывается из офиса в больницу. В панике оставляет вмятину на заднем бампере докторской БМВ на больничной парковке. Он плачет, когда его ведут в хирургию. Дороти сидит на стуле, на голове бинты, она пытается читать. Все двоится. Имя компании на бинтах выглядит так: «Джонсон & Джонсон & Джонсон & Джонсон».

Ее глаза загораются, когда она видит его – обоих Рэев.

– РэйРэй! Дорогой! Что случилось? – Он кидается к ней, она отшатывается в смятении. Потом все понимает. – Тише. Все в порядке. Я никуда не ухожу. Давай посадим какое-нибудь растение.

ДУГЛАС ПАВЛИЧЕК

Полицейские появляются на площадке перед небольшой студией Дугласа Павличека в восточном Пало-Альто перед завтраком. Настоящие полицейские: милая деталь. Прямо реализм. Ему предъявляют обвинение в вооруженном ограблении и зачитывают права. Нарушение 211-й и 459-й статей Уголовного кодекса. Он не может не ухмыляться, пока его обыскивают и надевают на него наручники.

– Думаешь, это смешно?

– Нет. Нет, конечно, нет!

Ну, может, слегка.

Становится уже не так смешно, когда соседи выходят на балконы в своих пижамах, пока полицейские конвоируют Дугги к патрульной машине. Он улыбается – «Это не то, что вы думаете», – но эффект не очень, когда у тебя руки скованы за спиной.

Один из офицеров запихивает его на заднее сиденье. На дверях внутри нет ручек. Копы передают отчет об его аресте по радио. Все прямо как в «Обнаженном городе», хотя стоит совершенный августовский день в Центральной Флориде, и мысль о том, что ему будут платить пятнадцать долларов в день, слегка разгоняет саундтрек. Дугласу девятнадцать, он уже два года как сирота, его недавно уволили с работы на складе в супермаркете, и он живет на родительскую страховку. Пятнадцать баксов в день целых две недели – это приличные деньги, когда ничего не делаешь.

В участке – настоящем полицейском участке – у него берут отпечатки, проводят дезинсекцию и завязывают глаза. Бросают на заднее сиденье машины и куда-то везут. Когда снимают повязку, Дуглас уже в тюрьме. Кабинет начальника, кабинет надзирателя и несколько камер. На ногах цепи. Все очень продумано, убедительно. Он понятия не имеет, где находится в реальной жизни. В каком-то офисном здании. Люди, которые руководят этим шоу, импровизируют, как и Дуглас.

Все охранники и большая часть заключенных уже на месте. Дугги получает номер 571. Охранники – просто сэры, с дубинками и свистками, униформами и солнечными очками. Они довольно резво орудуют палками, как для добровольцев. Вошли в роль, радуют экспериментаторов. Дугги раздевают, выдают ему спецовку. Они хотят уязвить его гордость, но он опережает их: у него ее просто нет. В этот вечер несколько раз проводят «расчет» – перекличку и ритуальное унижение. На ужин сандвич с говядиной. Это все равно лучше того, чем питается Дугги.

Ближе к отбою Заключенный 1037 становится воинственным из-за слишком далеко зашедшей постановки. Охрана унижает его. Становится ясно: есть хорошие охранники, суровые и сумасшедшие. В присутствии других каждый скатывается на ступень вниз.

Только Дугги – 571 – удается задремать, как его вырывают с койки на очередной беспричинный расчет. Два тридцать ночи. Вот тогда все становится странным. Дугги понимает, что эксперимент вовсе не про то, о чем изначально говорили. Понимает, что здесь проверяют нечто куда страшнее. Но ему нужно протянуть всего-то четырнадцать дней. Тело может вынести две недели чего угодно.

На второй день стычка по поводу достоинства в Первой камере выходит из-под контроля. Сначала люди принимаются толкать друг друга, но все быстро ухудшается. Некоторые заключенные – 8612, 5704 и парочка других – баррикадируются в камере, подвесив кровати набок. Охранники вызывают подкрепление из ночной смены. Молодые мужчины пихают друг друга и хватаются за остовы кроватей. Кто-то начинает орать: «Это симуляция, черт побери. Это все, блин, симуляция!»

А может, и нет. Охрана подавляет бунт огнетушителями, сковывает главарей и бросает их в яму. В одиночку. Никакого ужина для мятежников. Еда, как напоминают стражники, это привилегия. Дугги ест. Он знает, что такое голод. Номер 571 не будет голодать ради какого-то любительского театра. Остальные могут сходить с ума, если они так хотят провести время. Но никто не заберет у него горячую еду.

Охрана устанавливает привилегированную камеру. Если какой-нибудь заключенный захочет сказать, что знает о бунте, то сможет перенести свою койку в апартаменты пороскошнее. Сотрудничающие смогут умываться и чистить зубы, даже получать специальные блюда. Заключенному 571 привилегии не нужны. Он заботится о себе, но стукачом становиться не хочет. На самом деле никто из пленников не принимает предложение. Пока.

Охранники начинают рутинные обыски с раздеванием. Курение становится специальной привилегией. Поход в ванную становится привилегией. Либо ходишь в ведро, либо держишься следующие два дня. Их отправляют на выматывающие, долгие и совершенно бессмысленные работы. Проводят переклички поздно ночью. Заставляют людей выносить ведра с дерьмом за другими. Любого, кого увидят ухмыляющимся, заставляют петь «Великую благодать» и размахивать руками. Заключенного 571 заставляют делать сотни отжиманий за каждое мелкое, высосанное из пальца прегрешение.

Охранник, которого все зовут Джоном Уэйном, говорит:

– А что если я скажу вам трахнуть пол? 571, ты – Франкенштейн. А ты, 3401, невеста Франкенштейна. Хорошо, а теперь целуйтесь, ублюдки.

Никто – ни охранники, ни заключенные – никогда не выходят из образа. Безумие. Эти люди опасны: даже 571 это видит. Все они совершенно вышли из-под контроля. И тащат его на дно за собой. Он начинает сомневаться, что протянет две недели. Обыкновенный вечер в студии за чтением объявлений о работе при тусклой лампочке кажется настоящей роскошью.

Какой-то мелкий инцидент во время расчета, и заключенный 8612 срывается с катушек.

– Позвоните моим родителям. Выпустите меня отсюда. – Но это невозможно. Его срок – две недели, как и у всех. Он начинает бредить: – Это действительно тюрьма. Мы – настоящие заключенные.

Все видят, что делает 8612: симулирует безумие. Урод хочет сбежать из игры и оставить всех остальных кидать дерьмо лопатой оставшиеся дни. А потом притворство становится реальным.

– Боже, я горю! Внутри меня шлак! Я хочу наружу! Сейчас!

Дуг видел однажды, как парень сошел с ума, еще в школе. Это уже второй раз. От такого зрелища от мозгов омлет может остаться.

8612 уводят. Начальник тюрьмы не говорит куда. Эксперимент должен продолжаться в неизменном виде. Эксперимент должен расширяться. 571 и сам больше всего на свете хочет выйти. Но с другими он так поступить не может. Сокамерники навечно возненавидят его, как он теперь ненавидит 8612. Настоящее безумие – симптом хоть какой-то гордости, о которой раньше Дугги не имел ни малейшего понятия, – но он хочет сохранить репутацию 571 в неприкосновенности. Он не желает, чтобы какой-нибудь университетский психолог, всматриваясь сквозь двухстороннее зеркало и снимая все на пленку, сказал: «А, этот… его мы тоже сломали».

Приходит с визитом священник, католический тюремный капеллан. Настоящий, снаружи. Все заключенные должны повидаться с ним в камере для переговоров.

– Как тебя зовут?

– Пять семь один.

– Почему ты здесь?

– Говорят, я совершил вооруженное ограбление.

– И что ты делаешь, чтобы обеспечить свое освобождение?

Вопрос проникает в позвоночник 571 и доходит до кишок. Он должен что-то делать? А если не сделает – если не сможет сообразить, как поступить? Неужели они смогут удержать его в этом аду больше согласованного срока?

Следующий день нервный для всех заключенных. Охранники играют на их страданиях. Они заставляют пленников написать письма домой, но под диктовку. «Дорогая мама. Я облажался. Я злой». Один из них набрасывается на 819 за нерасторопность, и парень ломается. Власти точат на него зуб с самой баррикады и теперь бросают в яму. Его рыдания разносятся по всей тюрьме. Остальных заключенных выгоняют в главный зал на перекличку. Заставляют их петь: «Заключенный 819 поступил плохо. Из-за того, что он сделал, мое ведро с дерьмом сегодня не вынесут. Заключенный 819 поступил плохо. Из-за того, что он сделал…»

Новый заключенный, 416, замена 8612, организует голодную забастовку. Парочка других пленников присоединяется к нему, но другие ругают за очередной наброс. Из-за неприятностей страдают все. 571 отказывается принять сторону. Он не активист, но и не капо. Все трещит по швам. Заключенные идут друг против друга. Но он не может во все это встревать. Говорит всем, что нейтрален. Но нейтральных больше нет.

Джон Уэйн угрожает 416.

– Жри сосиску, малец, не то пожалеешь.

416 бросает ее на пол, та катается в грязи. Прежде чем кто-либо понимает, что произошло, забастовщика бросают в карцер, грязная сосиска у него в руке.

– И ты будешь там сидеть, пока ее не съешь.

После чего следует объявление: если сегодня после отбоя любой заключенный откажется от своего одеяла, 416 отпустят. Если никто этого не сделает, то 416 проведет всю ночь в одиночке. 571 лежит на койке под одеялом и думает: «Это не жизнь. Это просто хреновая симуляция». Может, он должен выступить против экспериментаторов, послать к чертям все их ожидания, превратиться в святого Супермена. Но черт побери: этого не делает никто. Все остальные ждут, что именно он будет сегодня спать в холоде. 571 ненавидит всех разочаровывать, но не он сказал 416 выкинуть тупой трюк. За две недели они могли просто наскучить друг другу до смерти, и тогда все было бы хорошо.

Всю ночь он лежит в тепле, но не спит. Не может не думать. А если бы все это было реальным? Если бы его посадили на два года, или десять, или двести? Упекли бы на восемнадцать лет за убийство, как пьяного учителя в Таунсенде, который врезался в «Гремлин» родителей, когда те возвращались с танцев? Бросили бы за решетку, и он сидел бы, как те невидимые миллионы человек по всей стране, о которых он даже никогда не думал? Он бы стал никем. Даже не Заключенным 571. Реальные власти превратили бы его во все что угодно.

На следующее утро проводят поспешное совещание. Начальника и коменданта вызывает высокое руководство. Какой-то мозговитый ученый на большом посту наконец-то просыпается и понимает, что люди такое делать не могут. Весь эксперимент – настоящее, сука, преступление. Всех узников освобождают, дают помилование, выпускают из кошмара, продлившегося всего лишь шесть дней. Шесть дней. Это кажется невозможным. 571 едва помнит, кем был неделю назад.

Экспериментаторы опрашивают каждого, прежде чем выпустить его в мир. Но жертвы слишком взвинчены для размышлений. Охранники защищают себя, тогда как заключенные слетают с катушек от ярости. Дугги – нет, Дуглас Павличек – тоже тыкает пальцем в воздух. «Люди, которые это проводили, – так называемые психологи – должны сесть в тюрьму за нарушение этики». Но свое одеяло он не отдает. Теперь он навсегда будет парнем, который не выбирает сторону и не отдает одеяло, даже во время двухнедельного постановочного эксперимента.