Текст книги "Верхний ярус"

Автор книги: Ричард Пауэрс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

Калифорния – это три потерянных рабочих дня. Иисус потратил меньше времени на очистку ада. С годами ее агорафобия усугубилась, и в переполненных аудиториях она вечно никого не слышит. Но список приглашенных просто невероятный: реестр волшебников и инженеров, занятых клонированием исчезающих видов или изобретением источников неограниченной дешевой энергии; каждый – на расстоянии одного крупного гранта от той точки на оси времени, в которой выхлоп от его бурной деятельности станет причиной солнечного затмения. Там будут художники и писатели, чья задача – вникать в хитросплетения человеческого духа. Венчурные капиталисты, ищущие следующее «золотое дно», на этот раз зеленого цвета. У нее больше никогда не будет такой аудитории.

Она перечитывает запрос, представляя себе место, где «устойчивое будущее» означает нечто большее, чем «сладкий самообман». Она дочитывает до волнующей концовки письма. «Как однажды написал Тойнби, „человек достиг уровня цивилизации… в результате ответа на вызов в исторической ситуации особой сложности, которая побудила его предпринять беспрецедентную до того попытку“»[80]80
  Пер. К. Я. Кожурина.


[Закрыть]. Приглашение похоже на проверку честности, которую она пыталась воспитать в себе с той поры, когда бродяжничала. Кто-то спрашивает ее, что людям нужно сделать, чтобы спасти это умирающее место. Могла бы она рассказать собранию таких выдающихся и влиятельных людей то, что, по ее мнению, является правдой?

Сегодня слишком поздно для мудрого ответа. Однако еще есть время спуститься к порогам Миддл-Пронга. За дверью хижины колышутся пышные, медленно растущие кусты боярышника, в свете почти полной луны выдавая жуткие пророчества. Их алые плоды цепляются за ветки, и многие продержатся до конца зимы. Crataegus, исцеляющий сердце. Люди будут находить лекарства до тех пор, пока будут продолжать искать среди деревьев.

Проходя через поляну, Патриция вспугивает копающегося в земле опоссума, который два часа назад списал человечество со счетов. Она машет фонариком. Лесная подстилка завалена оранжево-охряным мертвым покровом, источающим сладкий запах плесневелого теста для торта. Две пестрые неясыти, скорбные и прекрасные, перекликаются на большом расстоянии. На гребне холма на землю сыплются желуди и орехи. Медведи – по два на каждую квадратную милю – отсыпаются после дневного пиршества.

Она ныряет сквозь тоннели из понурых рододендронов, проходит вдоль зарослей черемухи поздней, помнящей старые выемки, мимо оксидендрумов и ароматного сассафраса. Магнолия и клен пенсильванский растут на месте погибших каштанов. Тсуги вымирают, пораженные хермесом, которому помогают кислотные дожди. Все пихты Фразера на высоком гребне Аппалачского хребта мертвы. Лес вокруг нее приходит в себя после самого жаркого и засушливого года с начала наблюдений. Еще один феномен, которому положено случаться раз в столетие, а он теперь происходит чуть ли не ежегодно. Пожары вспыхивают по всему заповеднику. Что ни день, то «красный код».

Но степенные лириодендроны по-прежнему укрепляют ее иммунную систему, в то время как буки поднимают настроение и помогают сосредоточиться. Под сенью гигантов Патриция становится умнее и сообразительнее. Она видит хурму, чья кора похожа на шкуру аллигатора. Плоды амбрового дерева, подобные крошечным средневековым Моргенштернам, хрустят под ногами. Она отрывает кончик у опавшего листа и нюхает – аромат детства, глоток рая. Недалеко от тропы растет почтенный красный дуб, чьи ветви тянутся в разные стороны футов на двенадцать с гаком. Это помогает унять даже то ужасное беспокойство, которое вызвало у нее приглашение. «Устойчивое будущее». Они не хотят, чтобы древесная женщина выступала на этом собрании. Им нужен иллюзионист высшей категории. Писатель-фантаст. Лоракс. Может быть, колоритный знахарь с эпифитами вместо волос.

Спустившись к своим излюбленным перекатам, она снимает обувь. А потом понимает, что зря. Ручей, который должен бушевать, превратился в россыпь валунов, окруженных водой. Она переворачивает несколько камней в поисках саламандр. В заповеднике их тридцать видов, несчетные миллионы особей, населяющих каждый сырой уголок – и Патриция не может отыскать ни одной. Она стоит босиком в воде, ощущая воображаемое течение.

«Что думаешь, Дэн? Стоит выступить на этом „Ремонте дома“?»

Воспоминание о руке, лежащей на плече.

«Если спрашиваешь меня, детка, то ответ тебе не по карману».

ОТ ОКРЕСТНОСТЕЙ ЛИТТЛ-РИВЕР В ТЕННЕССИ до Нью-Йорка всего семьсот миль. Пыльца белой восточной сосны может преодолеть это расстояние, если подует сильный ветер. На дальнем конце маршрута Адам Эппич с озадаченной улыбкой смотрит на двести шестьдесят студентов-психологов, первокурсников, слушающих лекцию о когнитивной слепоте, и видит в дальнем углу аудитории вооруженную троицу, ожидающую финала. Его потрясение длится не дольше нескольких пиков на кардиограмме. Хватает одного взгляда, чтобы понять, что это за люди и зачем они здесь. Конечно, пистолеты «Глок-23» и темно-синие форменные куртки с желтой надписью ФБР помогают разобраться. Вот уже на протяжении десятилетий, в случайные моменты каждого времени года, то в разгар трезвого дня, то ночью, в снотворном тумане, он испытывал ужас, думая о том, что эти люди вот-вот появятся. Он так долго ждал их прибытия, что позабыл о нем. И в этот прекрасный день, поздней осенью, его тюремщики наконец-то объявились, именно такие, как он предполагал: серьезные, мрачные и прагматичные, с проводками в ушах. Адам моргает, не переставая улыбаться, и его ужас уступает место своему кузену: облегчению от того, что пророчество сбылось.

«Они пройдут по проходу и арестуют меня прямо за кафедрой», – думает он. Но мужчины, которых уже пятеро, собираются за последним рядом сидений и ждут, пока Адам закончит лекцию.

Сегодняшняя тема очень проста. Когда человек делает выбор, столько всего происходит метафорической ночью, под землей или просто вне поля зрения, что выбирающий узнает об этом последним. Страницы заметок соскальзывают с кафедры на пол, и пальцы Адама гладят пустоту. Двадцать лет с головой, вжатой в плечи в ожидании, когда упадет молот – и вот наконец-то можно больше не трепетать. Он упорно трудился, пытаясь раствориться в своих достижениях. Дважды получал награду как лучший преподаватель университета, а в прошлом месяце его номинировали на премию Американской психологической ассоциации за исследования, которые эмпирически продвигают материалистическое понимание человеческого разума. Он так долго выступал на публике, что его одурачила собственная биография. Теперь выборы, сделанные в молодости, вернулись, чтобы разбить эту фантазию в пух и прах.

Что ж, все ясно. Случайная встреча с бывшим сообщником. То, как он возился с кепкой. Вырванное признание. «Мы поджигали здания». «Да, мы это делали». Они готовы были отдать жизнь друг за друга, все пятеро. Одна – отдала.

Он бросает взгляд на свои рукописные заметки. Словно по команде слова, обведенные красным, выплывают из ясновидящего прошлого в беспамятное будущее. Адам произносил эти строки и раньше, он читает этот вводный курс уже несколько лет, но их истинный смысл ждал своего часа. Он сдвигает очки без оправы обратно на потный нос и качает головой перед переполненным залом. Какой урок сегодня получат студенты…

– Вы не можете увидеть то, чего не понимаете. Но то, что, как вам кажется, вы уже поняли, вы не замечаете.

Несколько слушателей хихикают; они еще не видят мужчин, стоящих позади, в глубине зала. Некоторые приберегают фразу для экзамена, который предстоит сдавать совсем не в той форме, на которую они рассчитывают. Большинство притаились в ожидании, когда их перестанут обучать. Эппич пролистывает последние слайды. За пятнадцать секунд он подводит итог исследований в области внимания и излагает выводы. Он думает: «Я был в этом деле не так уж плох». Затем распускает аудиторию, идет по проходу через море студентов и пожимает руки тем, кто пришел его арестовать. Ему хочется спросить: «Что же вас так задержало?»

Ошеломленные студенты беспомощно смотрят, как агенты уводят их профессора в наручниках. Фэбээровцы выталкивают Эппича из лекционного зала на тротуар. Погода прекрасная, небеса – цвета надежд юнца. Кто-то перебегает им дорогу. Опергруппе приходится приостановиться, чтобы пропустить пешеходов. Кажется, что этим осенним утром весь город выбрался наружу по делам.

Легкий ветерок доносит до носа Адама вонь прогорклого масла. Он уже много раз чувствовал этот лекарственный, фруктово-рвотный запах, но сейчас источник остается неведомым. Спецагенты в синих куртках конвоируют его несколько ярдов по тротуару к черному минивэну. Мужчины ведут себя жестко, но вежливо: странная смесь целеустремленности, нервозности и рутины, свойственная правоохранителям. Они торопят Адама к открытой двери. Один из агентов придерживает ему голову, когда они запихивают его на заднее сиденье.

Адам сидит в охраняемом отсеке, держа скованные руки на коленях. На переднем сиденье агент, прижав к лицу прямоугольник из черного стекла, докладывает об успешном захвате. С тем же успехом он мог бы чирикать, как птица. На улице за тонированным окном кто-то машет Адаму. Он поворачивается и смотрит. Прямо рядом с автомобилем на холостом ходу из дыры в бетоне растет дерево и трепещет листвой, как будто нарисованной желтым мелком из детского набора. Деревья разрушили его жизнь. Деревья – причина, по которой эти люди пришли, чтобы запереть его на все оставшиеся годы. Фургон не движется. Его тюремщики оформляют документы, необходимые для отъезда. Желтые листья говорят: «Смотри. Сейчас. Здесь. Ты еще долго не увидишь окружающий мир».

Адам смотрит и видит лишь одно: дерево, мимо которого ходил три раза в неделю в течение семи лет. Это единственный вид единственного рода в единственном семействе единственного порядка в одиноком классе ныне позабытого отдела, который когда-то господствовал на земле – живое ископаемое возрастом триста миллионов лет, исчезнувшее с континента еще в неогене и вернувшееся, чтобы кое-как выживать среди теней, солей и выхлопных газов Нижнего Манхэттена. Дерево старше хвойных, с подвижными сперматозоидами и шишками, способными выбрасывать триллион и более частиц пыльцы ежегодно. В древних островных храмах на другой стороне Земли его тысячелетние собратья, оплавленные и обожженные, почти достигшие просветления, выросли до невероятной толщины, и их воздушные корни стали такими толстыми, что напоминают новые стволы. У этого дерева ствол тощий, и Адам мог бы его коснуться, если бы не закрытое окно. Если бы не кандалы на руках. Такое же дерево росло на улице прямо перед домом человека, отдавшего приказ о бомбардировке Хиросимы, и несколько его сородичей выжили после взрыва. Плоды немыслимо воняют, мякоть содержит вещество, которое убивает даже бактерии, устойчивые к антибиотикам. Веерообразные листья с лучистыми прожилками, по слухам, излечивают болезнь забывчивости. Адаму не нужно лекарство. Он помнит. Помнит. Гинкго. Дерево Адиантум.[81]81
  Здесь заложена игра слов. По английски гингко двухлопастный называется maidenhair tree, также как папоротник адиантум (maidenhair).


[Закрыть]

Ветви колышутся на ветру. Минивэн отъезжает от обочины и вливается в поток машин. Адам поворачивается, чтобы посмотреть в заднее стекло. И у него на глазах дерево оголяется целиком. Переход от одного состояния к другому происходит мгновенно, самый синхронный сброс листьев, когда-либо задуманный природой. Порыв воздуха, последнее трепетное возражение – и все веера с прожилками разом улетают вдоль Западной Четвертой улицы стаей золотистых телеграмм.

КАК ДАЛЕКО может пролететь лист, несомый ветром? Над Ист-Ривер, несомненно. Через верфь, где норвежский иммигрант шлифовал массивные гнутые дубовые бимсы для корпусов фрегатов. Через Бруклин, некогда холмистый и лесистый, полный каштанов. Вверх по реке, где через каждую тысячу футов вдоль набережной, на каждой отметке высоты воды, до которой он сумел дотянуться, потомок корабельного плотника при помощи трафарета оставил надпись:

Над погруженными в воду буквами рощи новых зданий борются за суррогат солнца.

НА ЗАПАДЕ ДВА СТАРЫХ ЧЕЛОВЕКА путешествуют, преодолевая расстояние, на которое у леса ушли бы десятки тысячелетий. На протяжении нескольких недель они совершенствуют правила игры. Дороти выходит на улицу и собирает веточки, орехи и опавшие листья. Затем она приносит улики Рэю, и вместе, с помощью ветвящейся книги, они сужают круг поисков и определяют очередной вид. Каждый раз, добавив в свой список незнакомца, они делают паузу на несколько дней, чтобы узнать о нем все возможное. Шелковица, клен, Дугласова пихта – у каждого дерева уникальная история, биография, химия, экономика и поведенческая психология. Каждое новое дерево – отдельная эпопея, меняющая пределы возможного.

Сегодня, однако, Дороти возвращается, слегка озадаченная.

– Что-то не так, Рэй.

Для Рэя, чья посмертная жизнь в самом разгаре, ничто и никогда больше не будет «не так».

«Что?» – безмолвно спрашивает он.

Она отвечает сдержанно и даже загадочно.

– Наверное, мы где-то ошиблись.

Они проверяют древо решений, но в итоге оказываются на той же самой ветке. Дороти качает головой, отвергая факты.

– Я ничего не понимаю.

Теперь он вынужден прокричать единственный трудный слог:

– Пчму? – или что-то вроде.

Ей требуется время, чтобы ответить. Их восприятие времени так сильно изменилось.

– Ну, для начала, мы находимся в сотнях миль от родного ареала.

Он вздрагивает всем телом, но она знает, что этот сильный спазм – просто пожатие плечами. Деревья в городах могут расти далеко от того места, которое считают своим домом. Они оба узнали об этом благодаря неделям чтения.

– Хуже того: ареала как такового не осталось. Предполагается, что выжила всего лишь горстка зрелых американских каштанов.

А это дерево высотой почти с дом.

Они читают все, что могут, об идеальном, исчезнувшем дереве Америки. Узнают о чуме, которая опустошила ландшафт незадолго до их рождения. Но ничто из новообретенных знаний не может объяснить, каким образом дерево, которого не должно существовать, раскинуло огромный шатер тени по всему их двору.

– Может быть, в наших краях растут каштаны, о которых никто не знает.

Рэй издает звук, который, как знает Дороти, эквивалентен смеху.

– Ладно, тогда мы ошиблись с идентификацией.

Но в их растущем каталоге деревьев нет ни единого кандидата на соответствующую роль. Они оставляют загадку на потом и продолжают читать.

Дороти находит книгу в публичной библиотеке: «Тайный лес». Приносит ее домой для чтения вслух. Замолкает, прочитав первый же абзац.

Вы и дерево на вашем дворе произошли от общего предка. Полтора миллиарда лет назад вы расстались. Но даже сейчас, после невероятного путешествия по совершенно разным дорогам, вас по-прежнему объединяет четверть общих генов…

Одна-две страницы могут занять у них целый день. Все, что они думали о своем заднем дворе, оказалось неверным, и требуется некоторое время, чтобы на смену рухнувшим убеждениям пришли новые. Они сидят вместе в тишине и осматривают участок, как будто попали на другую планету. Каждый лист – часть единого подземного целого. Дороти воспринимает эту новость, как шокирующее откровение в нравоописательном романе XIX века, где ужасный секрет одного персонажа воздействует на жизнь целой деревни.

По вечерам они сидят вдвоем, читают и наблюдают, а по зубчатым листьям каштана пляшут зеленовато-желтые солнечные блики. Каждая отдельная веточка кажется Дороти экспериментальным существом, одновременно чем-то самостоятельным и частью целого. В том, как ветвится каштан, она видит несколько умозрительных путей прожитой жизни: всех людей, которыми могла бы стать, всех, кем еще может стать или станет в мирах, раскинувшихся рядом с этим миром. Она некоторое время следит за колыханием кроны, потом опускает взгляд на страницу и читает вслух:

– Иногда трудно сказать, является ли дерево одним существом или их миллион.

Она начинает читать следующее поразительное предложение, но прерывается, потому что муж рычит. Кажется, он говорит: «Бумажный стаканчик».

– Рэй?

Он произносит те же самые слоги.

– Прости, Рэй, я не понимаю.

«Бумажный стаканчик. Саженец. На подоконнике».

Тон взволнованный, и у Дороти от него мурашки по коже. Его безумная напряженность в вечернем свете заставляет подумать о новой катастрофе в мозгу. У нее резко учащается пульс, и она неуклюже вскакивает. А потом понимает, в чем дело. Он развлекает ее, превращая то, что есть,[82]82
  «То, что есть, или Приключения Калеба Уильямса» (Things as They Are: or, The Adventures of Caleb Williams) – роман английского писателя, философа и журналиста Уильяма Годвина. Издавался в переводе на русский под названием «Калеб Уильямс».


[Закрыть] в нечто лучшее. Рассказывает историю в обмен на те, которые она ему читала годами.

«Посадили. Каштан. Наша дочь».

– ВАШЕ?

Патриция Вестерфорд съеживается. Человек в форме указывает на ее ручную кладь, когда та выезжает из сканера на конвейерной ленте. Патриция кивает, ей почти удается изобразить бесстрастность.

– Можно взглянуть?

Это не совсем вопрос, и он не ждет ответа. Сумку открывают, начинают в ней рыться. Он действует словно медведь, обирающий ежевичную грядку возле хижины в горах, где живет Патриция.

– Что это?

Она хлопает себя по лбу. Склероз.

– Мой набор для сбора образцов.

Он рассматривает лезвие в три четверти дюйма, секатор, раскрывающийся на ширину карандаша, крошечную пилу короче первой фаланги мизинца. В стране уже более десяти лет не было серьезных инцидентов во время авиаперелетов, за что уплачено миллиардом перочинных ножей, тюбиков зубной пасты, флаконов шампуня…

– Что собираете?

Сто неправильных ответов, и ни одного правильного.

– Растения.

– Вы садовник?

– Да. – Для всего есть правильное время и место, даже для лжесвидетельства.

– А это?

– Это? – повторяет она. Глупо, но позволяет выиграть три секунды. – Это просто овощной бульон.

Ее сердце колотится и может убить ее столь же верно, как и содержимое банки. Этот человек имеет над ней власть, всеобъемлющую власть паникующей нации, стремящейся к невозможной безопасности. Один слишком откровенный взгляд – и она опоздает на рейс.

– Это больше, чем три унции.

Она засовывает дрожащие руки в карманы и стискивает зубы. Он заметит, это его работа. Одной рукой он подталкивает к ней два предмета, а другой – ее сумку.

– Можете вернуться в терминал и отправить их по почте.

– Я пропущу свой рейс.

– Тогда придется их конфисковать. – Он опускает пластиковую банку и набор для сбора образцов в уже полный контейнер. – Счастливого пути.

В самолете она в последний раз просматривает свой основной доклад. «Лучшая и единственная вещь, которую человек может сделать для мира будущего». Все записано. Она уже много лет не выступала перед публикой со шпаргалкой. Но в этом случае полагаться на импровизацию недопустимо.

В Международном аэропорту Сан-Франциско она проходит по коридору для прибывающих пассажиров. У выхода кольцом стоят водители с листками, на которых написаны имена. Ее имени нет. Ее должен был встретить один из организаторов конференции. Патриция ждет несколько минут, но никто не появляется. Ну и ладно. Сойдет любой повод, чтобы отказаться от задуманного. Она садится на скамейку у стены в углу зала для встречающих. На табло со светящимися буквами, которое тянется через весь вестибюль, написано: «Бостон Бостон Бостон Чикаго Чикаго Чикаго Даллас Даллас…». Люди и их путешествия. Люди и их суета. Больше скорости, больше ощущений, больше мобильности и больше власти.

Ее привлекает какое-то движение. Даже новорожденный повернется, заметив птицу, предпочтя ее чему-то более медленному и близкому. Патриция следит за существом, вторя его траектории, хаотичной дуге. Домовой воробей скачет по верхней части вывески в пятнадцати футах от нее. Он совершает короткие, целенаправленные полеты над залом для встречающих. Никто из толпы не обращает на него внимания. Он залетает в укромный уголок под потолком, затем опять спускается. Вскоре два воробья, а потом и три принимаются исследовать мусорные баки. Первое зрелище с момента посадки, которое ее порадовало.

У воробьев на лапках что-то, похожее на орнитологическое кольцо, но крупнее. Патриция достает булочку, которую припрятала в сумке на ужин, и крошит на сиденье рядом. В глубине души ожидает, что появится охранник и арестует ее. Птицы жаждут заполучить приз. Каждый опасливый прыжок сокращает дистанцию и удлиняет время ожидания. Наконец прожорливость берет верх над осторожностью, и один воришка летит к цели. Патриция не шевелится, воробей подпрыгивает ближе, кормится. Когда кольцо оказывается на виду, она читает надпись: «Нелегальный иностранец». Она смеется, и испуганная птица отпрыгивает.

Рядом с изяществом кошки возникает молодая женщина.

– Доктор Вестерфорд?

Патриция улыбается и встает.

– Где же вы были? Почему не отвечали на звонки?

«Потому что мой телефон остался жить в Боулдере, штат Колорадо, подключенным к зарядке», – могла бы ответить Патриция.

– Я все это время бегала кругами по залу прилета и вокруг него. Где ваш багаж?

Кажется, весь проект «Ремонт дома» едва не рухнул.

– Вот мой багаж.

Девушка ошарашена.

– Но вы же пробудете здесь три дня!

– Эти птицы… – начинает Патриция.

– Да. Чья-то шутка. Аэропорт не может придумать, как от них избавиться.

– С какой стати?

Водительница не создана для философии.

– Нам сюда.

Они со скоростью улитки покидают город и едут по Центральному полуострову. Водительница называет имена светил, которые выступят в ближайшие дни. Патриция созерцает пейзаж. Справа от них – холмы, поросшие молодыми секвойями. Слева – Кремниевая долина, фабрика будущего. Водительница загружает доктора Вестерфорд пластиковыми папками и высаживает у Факультетского клуба. У Патриции есть вся вторая половина дня, чтобы побродить по самой необычной коллекции кампусных деревьев в стране. Она находит изумительный синий дуб, величественные калифорнийские платаны, ладанные кедры, кряжистый и анархичный перуанский перец, десятки из семисот видов эвкалиптов, буйно цветущие кумкваты. Каждый студент, наверное, даже не подозревая об этом, хмелеет от воздуха. Лигниновое Рождество. Старые, потерянные друзья. Деревья, которых она никогда не видела. Сосны, чьи шишки вьются спиралями, безупречно соответствующими завихрениям Фибоначчи. Захолустные роды Майтенус, Сизигиум, Зизифус. Она перебирает их и все грунтовые культуры в поисках образцов, заменяющих конфискованные Управлением транспортной безопасности.

Тропа ведет ее вдоль апсиды фальшивой романской церкви. Она проходит под монументальным трехствольным авокадо, расположенным слишком близко к стене – вероятно, дерево начало свою жизнь на столе секретаря. Пройдя через портал во внутренний двор, Патриция застывает, прижимая руку к губам. Деревья – могучие, невероятные, диковинные деревья, пришедшие из какого-нибудь бульварного романа Золотого века научной фантастики о буйных джунглях под кислотными облаками Венеры – стоят, перешептываясь друг с другом.

КАМЕРА, В КОТОРУЮ АГЕНТЫ ПОМЕЩАЮТ Адама Эппича, больше платформы, которую он когда-то делил с двумя другими людьми на высоте двухсот футов. Государство берет на себя ответственность за него. Он во всем сотрудничает и почти ничего не помнит, даже полчаса спустя. Сегодня утром он был профессором психологии в одном из крупнейших городских университетов. Теперь он задержан за древние преступления, связанные с нанесением имущественного ущерба на несколько миллионов долларов и сожжением женщины.

Его родители, к счастью, умерли. Как и его сестра Джин, его брат Чарльз, его единственный друг на всю жизнь и наставник, открывший глаза на человеческую слепоту. Он достиг того возраста, когда смерть – это новая норма. Он не разговаривал со своим старшим братом с тех пор, как Эммет обманом лишил Адама наследства. Ему некому рассказать обо всем, кроме жены и сына.

Лоис берет трубку, удивленная тем, что муж звонит в середине дня. Смеется, когда он говорит ей, где находится. Чтобы убедить ее, требуется долгое молчание. На следующее утро она приходит к нему в переполненный следственный изолятор в часы посещений. Ее непонимание превратилось в жажду действия, лицо раскраснелось от первой за много лет стоящей цели. Сквозь пуленепробиваемое стекло она читает ему из новенькой четырехдюймовой тетради, аккуратно помеченной «Адам, правовые вопросы». Масштаб ее деятельности шедеврален.

Она составила подробный контрольный список, не жалея сил. Даже морщинки в уголках ее глаз свидетельствуют о готовности сражаться с несправедливостью.

– У меня есть кое-какие наводки на адвокатов. Попросим о домашнем аресте. Это дорого, но ты будешь дома.

– Ло, – говорит он, ощущая тяжесть прожитых лет. – Я расскажу тебе, что случилось.

Она касается одной рукой пуленепробиваемого стекла, другой – собственного рта.

– Тс-с-с. Парень из Американского союза гражданских свобод сказал ни о чем не говорить, пока ты не выйдешь отсюда.

Неукротимая надежда, как это на нее похоже. Он зарабатывал на жизнь, изучая неукротимую надежду. Неукротимая надежда – то, что привело его сюда.

– Я знаю, что ты этого не делал, Адам. Ты бы не смог.

Но она отводит взгляд – так делают все млекопитающие вот уже десять миллионов лет. Она пребывает в неведении – она ничего не знает о человеке, с которым прожила много лет, ее законном муже, отце ее сына. Он как минимум мошенник и, насколько она может судить, соучастник убийства.

В ДРУГОМ КОНЦЕ ГОРОДА, в другом следственном изоляторе тот, кто его предал, снова ускользает от властей, своих работодателей, ставших тюремщиками, и отправляется на ночные поиски женщины, которая превратила Дугласа Павличека в радикала. Он уверен, что у нее теперь другое имя. Может, она далеко, в другой стране, проживает вторую жизнь, которую он не в силах себе представить. Прощение – больше, чем он может у нее просить, больше, чем он способен дать самому себе. Он заслуживает худшей участи, чем та, которую определили для него фэбээровцы – семь лет тюрьмы общего режима с правом на УДО через два года. Но он должен ей кое-что рассказать. «Вот как все случилось. Вот как все пошло наперекосяк». Она услышит о том, что он сделал. Она узнает худшее и будет его презирать. Он не в силах это изменить, сказав что бы то ни было. Но она будет задаваться вопросом, почему, и этот вопрос причинит ей боль. Боль, которую он может заменить на что-то лучшее.

Его камера – куб из шлакоблока, покрытый каучукоподобным слоем зеленой краски, совсем как та фальшивая камера, в которой он прожил неделю в возрасте девятнадцати лет. Теснота заключения позволяет ему вволю путешествовать. Каждую ночь он закрывает глаза и отправляется ее искать. Кино в лучшем случае тусклое, ее лицо – расплывчатое. Он забыл даже те черты, которые раньше вызывали ощущение, что можно вдохнуть воздух и не спеша выдохнуть вечность. Но сегодня он почти видит ее, не такой, какой она должна быть сейчас, а такой, какой была. «Вот как все случилось», – говорит он. Его предали – неважно, кто. Он попал в засаду. И к тому времени, как федералы нагрянули и схватили его, он уже был потерян.

Дознаватели были добры. Дэвид, пожилой мужчина, немного похожий на дедушку Дугги. И задумчивая женщина по имени Энн, в сером пиджаке и юбке – она все время что-то записывала и пыталась понять. Они сказали ему, что все кончено, что его рукописные мемуары дали все необходимое, чтобы навсегда упрятать за решетку его и всех его друзей. Осталось только прояснить несколько деталей.

«У вас ничего нет. Я написал роман. Я все выдумал, блин».

Они ответили, что в романе есть информация о преступлениях, неизвестных широкой публике. Они сказали, что уже знают о его друзьях. Собрали досье на каждого. Им просто надо, чтобы он все подтвердил – ив интересах Дугласа им помочь.

«Помочь? Я что, Иуда?» – вырвалось у него.

На одно слово больше, чем следовало.

Он рассказывает Мими об ошибке. Кажется, она слышит, даже слегка вздрагивает, хотя отворачивает свое лицо со шрамом от заостренной палки. Он рассказывает, как продержался несколько дней, как сказал агентам, чтобы они посадили его пожизненно – он все равно не назовет имен. Рассказывает, как дознаватели предъявили фотографии. Истинная жуть: словно кадры домашнего видео, зернистые снимки событий, во время которых ни у кого не было камеры. Сами события он помнил хорошо, особенно те места, где его избивали. На многих фотографиях оказался он сам. Он забыл, каким молодым был когда-то. Каким наивным и непостоянным.

«Знаете, – сказал он своим собеседникам, – я гораздо симпатичнее, чем выгляжу».

Энн улыбнулась и что-то записала.

«Видишь? – сказал ему Дэвид. – У нас все есть. Нам ничего от тебя не нужно. Однако сотрудничество может сильно смягчить обвинения против тебя».

В этот момент Дуглас начал понимать, что нанять собственного адвоката, возможно, не то же самое, что признать вину. Конечно, чтобы нанять кого бы то ни было для чего бы то ни было, требовалось гораздо больше, чем тысяча двести тридцать долларов на счету.

И кое-что не складывалось с фотографиями. На них были люди, которых он никогда не видел. А еще этот список пожаров, которые они хотели на него повесить. О половине из них он даже не слышал. Затем два агента начали спрашивать, кто есть кто.

«Кто из них Шелковица? А Страж? И Клен? Это она?» Они блефовали. Писали свой собственный роман.

Два дня они держали его в помещении, похожем на общежитие обанкротившегося сербского колледжа. Он хранил молчание. Тогда они сказали ему, что ему грозит: внутренний терроризм – попытка повлиять на действия правительства путем запугивания или принуждения – наказывается в соответствии с Законом об ужесточении наказаний за терроризм, совершенно новым механизмом обеспечения государственной безопасности. Он никогда больше не выйдет на свободу. Но если он просто подтвердит личность одной из этих персон – на которых уже составлены досье, – то проведет в тюрьме от двух до семи лет. И они закроют дело по любому из пожаров, в которых он признался.

«Закроете дело?»

Не будут преследовать других людей за эти преступления.

«Отныне и впредь? По любым преступлениям, в которых я признаюсь или не признаюсь?»

Одно имя. И федеральное правительство ему полностью доверится.

Дугласу было все равно, сядет ли он в тюрьму на семь лет или семьсот. Он столько не протянет, у его тела заканчивался допустимый пробег. Но гарантированное помилование для женщины, которая его приютила, и для мужчины, который, похоже, все еще боролся со стремлением человечества к смерти… в этом был некий смысл.

В галерее, которую два следователя разложили перед Дугласом, были фотографии человека, который всегда казался ему лазутчиком. Человека, который пришел изучать их. Парня, которого они послали в ту ужасную ночь за помощью для Оливии – любой помощью, – а он вернулся с пустыми руками.