Текст книги "Верхний ярус"
Автор книги: Ричард Пауэрс
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)
ЕЩЕ ОДИН БОГАЧ – шестьдесят третий в рейтинге округа Санта-Клара – сидит в своей собственной тюрьме, набирая текст на экране. Не все ли равно где? Слова, которые пишет Нилай, дополняют растущий организм, который лишь теперь начал дополнять сам себя. На других экранах в других городах все лучшие кодеры, которых можно нанять за несколько сотен миллионов долларов, вносят свой вклад в этот труд. Их новоиспеченное сотрудничество знаменует совершенно удивительное начало. Их творения уже поглощают целые континенты данных и находят потрясающие закономерности. Не нужно ничего начинать с нуля. В распоряжении общества полным-полно цифровой зародышевой плазмы.
Кодеры объясняют своим слушателям лишь одно: как искать. И новые существа отправляются исследовать земной шар, а код продолжает распространяться. Новые теории, новое потомство, новые развивающиеся виды – все они преследуют одну цель: выяснить, насколько велика жизнь, насколько она пронизана взаимосвязями и что нужно сделать, чтобы человечество не покончило с собой. Земля опять превратилась в мудрую и прекрасную игру, а ученики – просто последнее поколение игроков. Неистово разнообразные, они порхают в цифровых облаках и сбиваются в стаи, как бумажные журавлики. Некоторые налетаются и упадут. Те же, которые разыщут какую-нибудь истину, будут расти и множиться. Нилай с болью в сердце понимает: у жизни есть способ передавать послания будущему. Он называется «память».
* * *
ДРУГИЕ УЧЕНИКИ, рожденные накануне, изучают каждую кнопку, на которую нажимает Джудит Хэнсон. Они следуют за ней в колоссальный киноархив, где только за сегодняшний день прибавилось тринадцать лет видеозаписей. Ученики уже просмотрели миллиарды таких роликов и начинают делать собственные выводы. Они могут определять лица, узнавать достопримечательности, книги, картины, здания и коммерческие продукты. Скоро начнут догадываться о смысле фильмов. Жизнь – череда философских спекуляций, и эти новые спекуляции всячески стараются ожить.
Мими переходит по ссылке. Под разрекламированными видеороликами выстраиваются другие, собранные невидимыми агентами, достаточно умными, чтобы понять: если Джудит Хэнсон посмотрела это, ее наверняка заинтересует и вон то. «Оборона жизни». «Лесные войны». «Секвойное лето».
Мими на крючке. Каждый шестиминутный ролик длится целую вечность, и она редко просматривает больше нескольких десятков секунд. Она нажимает на видео, озаглавленное «ДревоРеальность». Он был размещен несколько месяцев назад и уже набрал тысячи лайков и дизлайков. Начальный кадр: переход из затемнения к вырубке, которая простирается, куда ни кинь взгляд. Звучит смиренная хоральная прелюдия, исполняемая на древнем деревянном музыкальном инструменте и такая медленная, что кажется, будто ее замысловатый нотный механизм вот-вот замрет. Мими не знает, что это за произведение; ученики могли бы ей подсказать. Они уже способны опознать десять миллионов мелодий по первым же звукам.
Камера дает крупный план: массивный пень, на котором разместился бы любительский театр. Монтажная склейка: на пне появляются три газовые горелки, извергающие пламя. Еще одна: над горелками возникает нечто круглое, похожее на шатер из ткани. Панорамный кадр, смена фокуса. Горелки опять работают. Круглый «шатер» растет и превращается в коричнево-зеленую трубу. Она увеличивается в режиме покадровой съемки. Через десять секунд Мими понимает, что за пень перед ней. Ученики еще не знают, но это ненадолго. Скоро они будут понимать все, что понимает она – и на порядки больше.
Уставившись в экран своего смартфона в переполненном парке, Мими наблюдает, как дерево-призрак возникает из небытия. Оно высится над вырубленной рощей. Ожившая секвойя титанических размеров колышется на ветру. По мере роста ствола камера отъезжает назад, демонстрируя, что «дерево» единственное на равнине пней, спиленных как по линейке. Сказочный, сюрреалистический воздушный шар раздувается до полупрозрачного апофеоза. Дюжина его огромных, сшитых вместе веток ощупывает пространство в поисках секретных отсеков и парящих в воздухе посланий.
Она знает, кто создал это дерево. Все пустоты заполнились, и пластины коры цвета корицы чернеют там, где пожары коснулись их несколько веков назад. Что-то окружает огромный ствол у самого основания. Мими цепенеет, когда понимает, что. Ей кажется, что у нее галлюцинации. Но крупный план подтверждает первое впечатление, пусть перед нею всего лишь пятидюймовый экран. Вокруг «дерева», словно вокруг костра, сидят кольцом – лицом наружу, колено к колену – отшельники на грани просветления. Это ее архаты, в точно таких же позах, как на свитке; это их одеяния, сгорбленные плечи, выпирающие ребра, и они улыбаются именно так, сардонически. Она опускает смартфон на траву. Она ничего не понимает. Ролик продолжается. По боковой части парящего дерева бегут китайские иероглифы. Мими, невзирая на свою неграмотность, узнает их после стольких лет разглядывания.
На этой горе, в такую погоду,
К чему задерживаться надолго?
Три дерева настойчиво машут мне ветвями.
Затем она вспоминает долгие часы, которые Николас Хёл проводил в ее доме. Видит его сидящим за столом и делающим наброски, пока остальные изучали карты и планировали нападения. Это всегда беспокоило ее, как будто он был художником в зале суда, заранее документирующим процесс. Теперь она понимает, что он зарисовывал.
Дерево на экране смартфона Мими содрогается. Его ветви трепещут. Из нижней части кадра поднимается дым. Одна из горелок поджигает основание огромной матерчатой колонны. Огонь лижет ствол, как вековые языки пламени когда-то лизали Мимаса. Но эта кора не огнестойкая. Через мгновение колонна раскаленного шелка одновременно испаряется и падает обратно на Землю, как космическая ракета при неудачном запуске. Пламенеющие ветви колышутся и опускаются. Кольцо архатов светится желтым, затем ярко-оранжевым, и наконец становится черным, как зола.
Еще несколько мгновений, и матерчатая секвойя превращается в пепел. Хоральная прелюдия спотыкается на последней обманчивой каденции и переходит в тонику. Струйка дыма над покрытым пнями склоном холма растворяется в черноте. Мими Ма как никогда раньше хочется что-нибудь разбомбить.
На темном фоне проступают слова. Буквы сделаны из листьев в цветах осени, с абсурдным терпением разложенных широкими линиями на обширных участках лесной подстилки:
Листья разлетаются парами и тройками, исчезая под порывами сильного ветра. Ролик заканчивается и просит ее поставить оценку. Мими смотрит на склон холма, где полным-полно любителей пикников, наслаждающихся прекрасным днем.
ТЕПЕРЬ КАМЕР НЕТ. Ник завязал с камерами. Это произведение будет своей собственной и единственной записью. Он не знает точно, где находится. На севере. В лесу. Другими словами, он заблудился. Но, конечно, деревья вокруг него не заблудились. Для птиц, которые его разбудили, каждый изгиб каждой ветки этих елей, американских лиственниц и бальзамических пихт носит свое имя. Он привыкает к мысли, что где бы ни находился, здесь и будет стоять его самая большая и долговечная скульптура, пока время и живые существа не преобразят ее.
Леса сине-серые и покрытые лишайником. Он работает методично, как и в течение нескольких дней. Использует только те материалы, которые уже лежат на земле, подтаскивая упавшие деревья туда, где растет его конструкция. Некоторые ветки он может просто носить. Некоторые стволы – перетаскивать и катить с помощью веревки и крюка. Для других фрагментов нужна лебедка, прикрепленная к какому-нибудь из тех деревьев, что еще стоят. Есть и слишком большие бревна, которые он не может сдвинуть с места. Они остаются на месте, диктуя дизайн, чью форму Ник скорее открывает, чем придумывает.
С каждым сгнившим стволом, который он вставляет в узор, план разрастается. Он должен держать растущее творение в голове, оценивая всю работу как бы с высоты. По ходу дела Ник учится раскладывать части. Существует так много способов разветвления – бесконечное множество. Он смотрит на извилины и изгибы каждой упавшей ветки и ждет, пока она сама подскажет ему, где в реке древесины, текущей по земле, ей хотелось бы оказаться.
Кто-то бежит в лесу, кто-то взлетает ввысь, кто-то кричит. Москиты окровавили его лицо и руки – в этих краях они национальный символ. Ник работает часами, не испытывая ни затруднений, ни удовлетворения. Он работает до тех пор, пока не проголодается, а потом делает паузу на обед. Обедов осталось не так много, и он понятия не имеет, как добыть больше. Сидит на губчатой земле, запихивая в рот горстями миндаль и курагу. Плоды деревьев, выращенных в Центральной долине Калифорнии на истощающихся водоносных горизонтах в годы засухи.
Он снова поднимается и продолжает трудиться. Борется с бревном толщиной с бедро. Краем глаза замечает движение и пугается. Вскрикивает. У этого перформанса есть зрители – мужчина в красном клетчатом пальто, джинсах и сапогах лесоруба, с собакой, которая, должно быть, на три четверти волк. Оба смотрят на него с подозрением.
– Говорят, здесь работает сумасшедший белый человек. Ник с трудом переводит дух.
– Стало быть, это я.
Гость смотрит на творение Николаса. Строящаяся форма разворачивается во всех направлениях. Он качает головой. Затем подбирает упавшую ветку и вставляет ее в узор.
УЧЕНИКИ МОГУТ СКАЗАТЬ, откуда взяты поэтические строки, даже если сама Мими не в силах их опознать. «Пусть корни его одряхлели в земле…» Она догадывается, что слова должны быть древними, древнее даже дерева, чей пень восхваляют. Мальчик-жук, сидящий рядом, что-то говорит. Она думает, что он разговаривает со своим телефоном.
– С вами все в порядке?
Она наклоняет голову, и ее лицо распухает. Кажется, что руки гораздо дальше от тела, чем это положено от природы. Она втягивает воздух. Пытается кивнуть. Ей приходится попытаться дважды.
– Я в порядке. Все хорошо…
Внутренний голос уговаривает ее сдаться и отправиться в тюрьму на следующие два столетия.
ПЕТАБАЙТЫ СООБЩЕНИЙ роятся в воздухе повсюду. Их собирают датчики и перераспределяют спутники. Они струятся из камер, которые теперь установлены в каждом здании и на каждом перекрестке. Они текут от пользовательских флажков, расставленных тут и там, по грандиозным человеческим корням, ветвящимся и делящимся на разумные кончики: Саусалито, Милл-Вэлли, Сан-Рафаэль, Новато, Петалума, Санта-Роза, Леггетт, Фортуна, Эврика… Волокна данных разбухают и сливаются, следуя вверх и вниз по побережью и вглубь страны. Окленд, Беркли, Эль-Серрито, Эль-Собранте, Пиноле, Геркулес, Родео, Крокетт, Вальехо, Корделия, Фэрфилд, Дэвис, Сакраменто… Глубинные выводы проносятся по ущельям, заполняя равнины человеческой изобретательностью: Сан-Бруно, Милл-брей, Сан-Матео, Редвуд-Сити, Менло-Парк, Пало-Альто, Маунтин-Вью, Сан-Хосе, Санта-Крус, Уотсонвилль, Кастровилль, Марина, Монтерей, Кармель, Лос-Гатос, Купертино, Санта-Клара, Милпитас, Мадроне, Гилрой, Салинас, Соледад, Гринфилд, Кинг-Сити, Пасо-Роблес, Атаскадеро, Сан-Луис-Обиспо, Санта-Барбара, Вентура и далее, в хаотично соединяющиеся корневые массы Лос-Анджелеса – просека, которая с каждой новой косой чертой растет все быстрее. Боты наблюдают и сопоставляют, кодируют и понимают, собирают и формируют все мировые данные так быстро, что человеческий разум цепенеет.
Нилай поднимает глаза от экрана, заполненного кодом. Скорбь омывает его, молодая и полная ожиданий Он и раньше испытывал скорбь – эту ужасную смесь убитых и возродившихся надежд, – но всегда из-за родственников, коллег, друзей. Скорбь по месту, до появления которого он не доживет, кажется бессмысленной.
Но он видел более чем достаточно и предпочитает быть здесь, на старте реабилитации, а не жить в том месте, которое его ученики будут помогать восстанавливать. Есть одна история, которую он всегда любил, еще с той поры, когда его ноги действовали. Инопланетяне высаживаются на Землю. Они иначе воспринимают время. Для них оно несется с такой скоростью, что человеческие секунды кажутся долгими, как отпущенный деревьям срок. Нилай не помнит, чем закончилась история. Да это и не важно. На кончике каждой ветки – новая почка.
МИМИ СИДИТ ПОД ВЕТВЯМИ, чью гибкую прочность не смог бы улучшить ни один инженер. Подтягивает ноги под себя. Ее голова клонится, а глаза закрываются. Пальцы левой руки крутят нефритовое кольцо на безымянном пальце правой. Ей нужны сестры, но она не может до них дотянуться. Звонок бесполезен. Даже поездка ничего не даст. Они нужны Мими маленькими девочками, свесившими ноги с ветвей несуществующего дерева.
Нефритовая шелковица кружится под ее пальцами: Фусан, волшебный континент, страна будущего. Теперь это новая Земля. Она тянет за кольцо, но пальцы распухли, или зеленая полоска стала слишком узкой, ее не снять. Кожа на тыльной стороне руки сухая, как береста. Каким-то образом Мими Ма превратилась в старуху.
Срок наказания ее сообщника проносится перед ней, один день за другим. Семьдесят плюс семьдесят лет. А потом Клен снова там, за бревенчатой стеной крепости, которую они построили для защиты Дип-Крик. «Даже лучшие доводы в мире не заставят их передумать. Это может сделать только хорошая история».
По всей ее тонкой коже волоски встают дыбом. Вот что он пытался сделать. Вот почему позволил государству упрятать себя за решетку на две жизни и никого не уличил. Он обменял свою жизнь на предание, которое могло бы озарить умы незнакомцев. На историю, отвергающую мирской суд со всей его слепотой. Велящую ей не сдаваться, принять его дар и продолжать жить.
АДАМ ЛЕЖИТ БЕЗ ДВИЖЕНИЯ на тюремной койке, перебирая в памяти слова, которые сказал жене за неделю до суда, слова, превратившие остатки чувств, которые она все еще испытывала к нему, в ярость и ненависть.
«Если я спасу себя, потеряю что-то другое».
«Что? – прошипела Лоис. – Что „другое“ ты можешь потерять, Адам?»
Ученики пока не могут понять, чем закончилась борьба. Они еще не в силах отличить раскаяние от дерзости, надежду от страха, слепоту от мудрости. Но очень скоро научатся. Вариации чувств, которые способен испытывать человек, имеют свой предел, и если перечислить все варианты, если взять семь миллиардов примеров от каждого из семи миллиардов людей и соединить их воедино, учтя триллион триллионов контекстов, все начинает проясняться.
Адам и сам все еще вникает в суть своего высказывания. Все еще пытается понять, в чем польза бесполезного выбора. Он теперь целыми днями перебирает факты, сидя в камере. Он пока не может объяснить, чего стоила его жизнь и по какой ветке она должна была пойти. Он до сих пор не уверен, что еще, кроме самого себя, можно спасти или потерять. У него есть время на раздумья. Семьдесят плюс семьдесят лет.
ПОКА ЗАКЛЮЧЕННЫЙ РАЗМЫШЛЯЕТ, над его головой проносятся инновации, как машины на эстакаде скоростного шоссе, из Портленда и Сиэтла в Бостон и Нью-Йорк, а потом обратно. За то время, которое требуется человеку, чтобы сформировать одну мысль, полную угрызений совести, над ним пролетают миллиарды пакетов программ. Они путешествуют под водой, по огромным кабелям – шныряют между Токио, Чэнду, Шэньчжэнем, Бангалором, Чикаго, Дублином, Далласом и Берлином. И ученики начинают превращать все эти данные в смысл.
Они разделяются и реплицируются, эти мастер-алгоритмы, которые Нилай отправил в полет. У них все только начинается, как у простейших клеток на заре Земли. Но за несколько коротких десятилетий они уже научились тому, на что молекулам потребовался миллиард лет. Теперь им осталось узнать, чего хочет жизнь от человека. Это, конечно, большой вопрос. Слишком трудный для одних только людей. Но люди Не одиноки, и никогда не были одиноки.
МИМИ СИДИТ В ТРАВЕ, в сосновой тени, и ей все равно жарко. За самым жарким годом в истории наблюдений скоро последует еще более жаркий. Каждый год – новый чемпион в мировом масштабе. Она сидит, скрестив ноги, положив руки на колени; маленький человек, пытающийся стать еще меньше. Голова кружится. Мысли разбегаются. У нее не осталось ничего, кроме глаз. Она годами тренировалась на людях, застывая в неподвижности, всего лишь позволяя смотреть на себя. Теперь она переносит это умение вовне.
Ниже Мими, дальше групп загорающих, у подножия пологого склона естественного амфитеатра, неторопливо змеится асфальтированная дорожка. А сразу за дорожкой – зоопарк деревьев. Кто-то рядом с ней говорит: «Смотри на цвет!» Оттенков больше, чем имен, столько же, сколько цифр, и все они зеленые. Здесь есть приземистые финиковые пальмы, которые появились еще до динозавров. Высокие вашингтонии с листьями-веерами и густыми соцветиями. За пальмами – великое множество широколиственных растений от пурпурного до желтого цветов. Траволистные дубы, несомненно. Бесстыжие голые эвкалипты. Нечто со странной бородавчатой корой и пышными, замысловатыми листьями – она так и не смогла отыскать это дерево ни в одном справочнике.
За деревьями пастельный проект города, сложенный из кубиков белого, персикового и охристого цветов. Он тянется по холмам к центру, где здания вздымаются к небесам и стоят плотнее. Ей отчетливо видна мощь этого двигателя с автоматическим питанием, бесчисленные жизни, которые снабжают его энергией на нулевом уровне. На горизонте рощи строительных кранов ломают и переделывают пейзаж. Весь этот ход истории с его расширением, нуждами, экспериментами, разделами и восстановлениями, все эти кольца внутри колец – за каждый шаг уплачено топливом, тенью, плодами, кислородом и древесиной… В этом городе нет ничего, что было бы старше века. Пройдет семьдесят плюс семьдесят лет, и Сан-Франциско наконец станет по-настоящему святым или исчезнет.
Полдень угасает. Мими продолжает смотреть на город, ожидая, что город посмотрит на нее в ответ. Группы людей вокруг нее снова одеваются. Они потягиваются, суетятся, заканчивают есть, смеются и встают, поднимают свои велосипеды и слишком быстро уезжают, словно в кино, ускоренном для комического эффекта. Она прислоняется к стволу позади себя и закрывает глаза. Пытается призвать то ли мужчину, то ли мальчика с конским хвостом, заставить его появиться, как он сделал, когда местные власти вырубили ее волшебную рощу за окном офиса. Когда-то их связывала красная нить – совместный труд, попытки заботиться и понимать больше, чем другие. Она дергает за нить. Та все еще натянута.
Потом на нее обрушивается осознание очевидного факта: почему в ее дверь никто не постучал. Она резко выпрямляется, прижимается спиной к сосне. Еще один подарок, еще хуже, чем от Адама. Этот незадачливый мальчик-мужчина обменял две жизни на ее собственную. Если она сейчас сдастся, то убьет его, уничтожит смысл его ужасной жертвы. Если продолжит скрываться, придется смириться с тем, что за ее свободу заплатили двумя жизнями. Вопль зарождается в глубине легких, задерживается там и нарастает. Она недостаточно сильна, недостаточно щедра для любого из этих путей. Она хочет наброситься на него в ярости; она хочет поскорее отправить послание об абсолютном прощении. В отсутствие весточки от нее он будет мучить себя, не зная отдыха. Он будет думать, что она презирает его. Предательство будет грызть его и гноиться, как смертельная рана. Он умрет от какой-нибудь простой, глупой, предотвратимой вещи – гнилого зуба, зараженного пореза, который не вылечил. Он умрет от идеализма, от того, что он прав, а мир – нет. Он умрет, так и не узнав того, что она бессильна ему сказать – что он действительно помог ей. Что сердце у него такое же славное и достойное, как дерево.
ДУГЛАС ПОД ОКНОМ ощупывает уплотнение в боку. Когда это занятие утрачивает притягательность, он садится обратно за стол. Запускает аудио, опять вставляет наушники. Курс возобновляется. Профессор что-то бессвязное повествует о лесных пожарах. Наверное, это метафора. О том, как огонь создает новую жизнь. Она упоминает слово, которое стоило бы произнести по буквам, пощадив слушателей. Название шишек, которые раскрываются только при высокой температуре. И деревьев, которые размножаются и растут только благодаря огню.
Профессор возвращается к своей главной теме: массивному древу жизни, которое раскинуло обширные цветущие ветви. Кажется, это все, что оно желает делать. Строить догадки. Меняться, приспосабливаться к обстоятельствам. «Ныне хочу рассказать вам о том, как живые существа обретают формы новые», – говорит она. Дуглас не совсем понимает, к чему клонит эта леди. Она описывает взрывной расцвет разнообразия форм, появление ста миллионов новых ответвлений и веточек на одном громадном стволе. Она рассказывает про Тане-махуту, Иггдрасиль, Цзянь-му, Древо Добра и Зла, несокрушимое древо Ашваттху, у которого корни вверху, а ветви – внизу. Затем возвращается к изначальному Мировому Древу. Говорит, что оно падало по меньшей мере пять раз и снова возрождалось из пня. Сейчас древо вновь падает, и чего ждать в будущем – поди знай.
«Почему ты ничего не сделал? – спрашивает голос на кассете у Дугги. – Ты же там был?»
И что он должен сказать? Как, блин, ответить? Мы пытались? Мы старались, мать вашу?..
Он останавливает воспроизведение и ложится. Придется одолевать программу колледжа с десятиминутными интервалами. Он трогает пальцами орех в боку. Надо проверить, что это. Но спешить некуда – посмотрим, как будут развиваться события.
Дуглас закрывает глаза и опускает голову. Он предатель. Он отправил человека в тюрьму до конца его дней. Мужчину с женой и маленьким сыном, такими же, как жена и ребенок, которых у Дугласа никогда не было. Чувство вины давит на грудь, как всегда в такой час, словно он попал под машину. Он снова рад, что тюрьма лишила его всех острых вещей. Кричит, как животное, которое попало в ловушку. На этот раз охранник даже не удосуживается проверить, в чем дело.
Над ним, за окном, расположенным слишком высоко, чтобы что-нибудь увидеть, возвышается Мировое Древо, которому четыре миллиарда лет. А рядом – крошечная имитация, на которую он пытался взобраться однажды, давным-давно. Ель, пихта, сосна? В тот раз его ударили по яйцам, а Мими смотрела, как ему разрезали джинсы. И снова он ступает на ветви, как на лестницу, ведущую куда-то выше слепых и испуганных людей.
Он прикрывает закрытые глаза ладонью и говорит: «Прости меня». Прощения нет и никогда не будет. Но у деревьев есть одна грандиозная особенность: даже когда он не может их увидеть, даже когда он не может подойти, даже когда он не может вспомнить, как они выглядят, он способен карабкаться, и деревья вознесут его высоко над землей, позволив узреть изогнутый край земного шара.
ЧЕЛОВЕК В КРАСНОМ КЛЕТЧАТОМ ПАЛЬТО говорит собаке несколько слов на таком древнем языке, что они звучат как камни, брошенные в ручей, как шелест иголок на ветру. Собака немного сердится, но уходит куда-то в лес. Гость взмахом руки направляет Ника к другому месту захвата на тяжелом бревне. Вместе, короткими, яростными рывками, они вкатывают его в единственно возможное место.
– Спасибо, – говорит Ник.
– На здоровье. Что дальше?
Они друг другу не представились. От имен толку не больше, чем этим существам вокруг них – от слов вроде «ель» или «пихта». Они ворочают бревна, которые Ник ни за что на свете не сдвинул бы с места в одиночку. Воплощают идеи друг друга почти без слов. Человек в клетчатом пальто тоже видит змеящиеся очертания как бы сверху. Вскоре он начинает их совершенствовать.
Где-то далеко трещит ветка, и треск проносится через подлесок. В этих лесах водятся норки и рыси. Медведь, карибу и росомахи, хотя они не показываются людям даже мельком. А вот птицы преподносят себя, как подарок. И повсюду экскременты, следы, свидетельства незримой жизни. Пока они работают, Ник слышит голоса. На самом деле, один голос. Он повторяет то, что говорит ему уже несколько десятилетий, с тех пор как умерла та, кому этот голос принадлежал. Он так и не понял, что с ними делать, с этими словами обо всем и ни о чем. Он так и не постиг их истинный смысл. Они как незаживающая рана. «То, что у нас есть, никогда не закончится, правда? То, что у нас есть, никогда не закончится».
Он и его спутник работают, пока не меркнет свет. Они прерываются, чтобы поужинать. А заодно и пообедать. Нику стоило бы помалкивать, но прошло слишком много времени с той поры, как ему в последний раз перепала роскошь человеческого общения, и удержаться невозможно. Он взмахом руки указывает на хвойные деревья.
– Просто поразительно, как много они говорят, когда им позволяешь. Их не так уж трудно услышать.
Мужчина усмехается.
– Мы пытаемся сказать вам это с 1492 года.
У мужчины есть вяленое мясо. Ник делит последние фрукты и орехи.
– Скоро мне придется подумать о пополнении запасов.
По какой-то причине его коллега тоже находит это забавным. Мужчина вертит головой, как будто намекая, что в лесу всюду есть пища. Что люди могут жить здесь и умереть, стоит только присмотреться и прислушаться. Из ниоткуда, в мгновение ока к Нику приходит понимание того, что ему говорили голоса Адиантум. «Чудеснейшие порождения четырех миллиардов лет развития жизни нуждаются в помощи».
Не они; мы. Помощь может прийти отовсюду.
ВЫСОКО НАД ТЮРЬМОЙ АДАМА новые существа взмывают на спутниковую орбиту и спускаются обратно на поверхность планеты, повинуясь старым, исконным желаниям, первобытным императивам – смотри, слушай, пробуй, трогай, чувствуй, говори, присоединяйся. Они сплетничают друг с другом, эти новые виды, обмениваются открытиями, как ими изначально обменивался живой код. Начинают сплачиваться, сливаться, соединять свои клетки и создавать небольшие сообщества. Неизвестно, кем они могут стать через семьдесят плюс семьдесят лет.
И вот Нилай выходит и видит мир. Нынче его дети прочесывают Землю с единственным приказом: поглощайте все. Съешьте каждый клочок данных, который найдете. Сортируйте и сравнивайте больше параметров, чем человечество за всю свою историю.
Скоро его ученики увидят планету целиком. Они будут наблюдать за обширными северными лесами из космоса и воспринимать кишащие разнообразием тропики с высоты человеческого роста. Они изучат реки и измерят, что в них водится. Они соберут данные о каждом диком существе, которое когда-либо было помечено, и составят карту его странствий. Они прочитают каждое предложение в каждой статье, которую когда-либо публиковал тот или иной исследователь. Они просмотрят все пейзажи, которые когда-либо снимала камера. Они прислушаются ко всем звукам Земли. Они будут делать то, что заложено в них генами предков, то, что когда-либо делали все предшественники. Сперва – умозрительные рассуждения, спекуляции о том, что требуется для жизни, а потом – проверка выводов на практике. Затем они скажут, чего жизнь хочет от человечества и как она может его использовать.
СВИНЦОВО-СЕРЫЙ ДЕНЬ в суровой глубинке на севере страны; бронированный фургон снова привозит Адама в школу. «Вводный курс психологии». Человека, который знает о людях лишь то, что от рождения они пребывают в замешательстве, проводят через тройной забор из колючей проволоки в новое общежитие, где ему предстоит продолжить свое обучение. Слева от входа возвышается приземистая бетонная наблюдательная башня, в три раза выше, чем клен из его детства. Внутри периметра – нагромождение угловатых бетонных бункеров, похожих на то, что его сын мог бы соорудить из серых кубиков «Лего». Вдалеке, окруженные рвами и утыканной лезвиями проволокой, мужчины в ярко-оранжевой форме – его новые сородичи – играют в баскетбол в агрессивной, обиженной манере, как делал его брат Эмметт, пытаясь загнать мяч в кольцо. Эти люди будут много раз избивать его до потери сознания – не за то, что он террорист, а за то, что встал на сторону врагов человеческого прогресса. За то, что предал себе подобных.
Надзиратель, которому пришлось ехать в фургоне, поворачивается и с улыбкой наблюдает за лицом Адама, пока они следуют по желобу из колючей проволоки, где полным-полно камер наблюдения. Адам представляет, как Лоис насильно привозит сюда маленького Чарли на часовые свидания, сначала раз в месяц, потом пару раз в год, если повезет. Адам видит в покадровой съемке, как растет его сын. Видит себя, жадно слушающего сбивчивые отчеты мальчика и цепляющегося за каждое слово. Может быть, они наконец-то станут друзьями. Может быть, маленький Чарли объяснит ему, что такое банковское дело.
Они останавливаются в зоне разгрузки, чуть поодаль от охраняемого входа. Надзиратель и водитель извлекают его из фургона и проводят через детекторы. Стекло толщиной с Библию. Ряды мониторов и решетки с электронным замком. За контрольно-пропускным пунктом – бронированная арка, а дальше коридор с отдельными камерами, который благодаря оптической иллюзии как будто убегает в вечность.
Грядущие годы превзойдут все, что он может себе представить. По сравнению с предстоящими вымираниями и катастрофами чума бронзового века покажется ерундой. Тюрьма может стать убежищем от того, к чему приговорен весь мир.
Из всех будущих ужасов Адам больше всего боится времени. Он подсчитывает, сколько вариантов жизней ему придется пережить, секунда за секундой, пока не истечет отпущенный срок. Будущее, в котором наши предки исчезнут еще до того, как мы назовем их имена. Будущее, в котором потомки-роботы будут использовать нас в качестве топлива или содержать ради нескончаемой забавы в зоопарках, таких же охраняемых, как тот, в который сейчас заселяется Адам. Будущее, в котором человечество сойдет в братскую могилу, уверившись, что во вселенной нет других говорящих существ. Огромные, пустые просторы, где нечем заполнить досуг, кроме воспоминаний о том, как он и горстка друзей с зелеными душами пытались спасти мир. Но, конечно, не мир нужно спасать. Только то, что люди называют этим словом.
Сидящий за пуленепробиваемым стеклом человек в хрустящей белой рубашке с эмблемой надзорной инстанции спрашивает его о чем-то. Может, об имени или серийном номере; может, предлагает попросить прощения. Адам рассеянно хмурится. Смотрит вниз. К манжете его неонового комбинезона что-то прицепилось. Круглое, маленькое, коричневое – шарик, покрытый хваткими колючками. Заключенный прибыл прямо из мрачного кирпичного изолятора, его запихнули в фургон, привезли и выгрузили на эту пустошь из камня и бетона. У жизни не было ни малейшего шанса им воспользоваться. Но безбилетник как-то добился своего. Так вот чем все обернулось для него, для всех пятерых, для ослепленного человечества – жизнь их использовала так же беспардонно, как этот репейник использует манжету комбинезона.
