Текст книги "Верхний ярус"
Автор книги: Ричард Пауэрс
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)
Он пробирается через минное поле из мебели и разбросанных журналов в прихожую и выходит за дверь. Через шесть шагов по коридору вспоминает о браслете. Прижимается к стене, зажмурившись. Когда видение наконец умирает, возвращается в квартиру и закрывается в единственной разрешенной среде обитания, и в обозримом будущем других биомов у него не будет.
МИМИ МА СИДИТ ВО ВТОРОМ РЯДУ аудитории, ошеломленная тем, что сказала древесная женщина. Патриция Вестерфорд! Они впятером делились ее открытиями у костра, когда Свободный Биорегион Каскадии еще существовал. Ее слова сделали их реальными, этих агентов-инопланетян, творивших вещи, выходящие за рамки людского косного разума. Женщина оказалась старше, чем Мими себе представляла. Она выглядела испуганной, пошатывалась, и что-то было не так с ее речью. Однако она только что произнесла это прекрасное, логичное, но почему-то табуированное правило: «Когда вы срубаете дерево, ваша цель должна быть по крайней мере такой же чудесной, как и то, что вы срубили».
Лес превращает гору в нечто лучшее, чем гора, А во что лес может превратить человечество… Мими не успевает толком осмыслить эту идею, как вдруг доктор Вестерфорд рывком возвращает ее к реальности.
– Я задала себе вопрос, для ответа на который вы меня сюда пригласили.
Первая мысль Мими: она ошиблась. Выдающаяся исследовательница и писательница – женщина, которая потратила десятилетия, спасая семена исчезающих деревьев со всего мира… Этого не может быть. Должно быть, она ошибается.
– Я поразмыслила, опираясь на все имеющиеся факты. Я старалась не позволить чувствам заслонить меня от реальности.
Весь этот солилоквий[87]87
Солилоквий – драматургический прием; озвученная внутренняя речь персонажа, обращенная к самому себе и не учитывающая публику (в отличие от монолога, который по умолчанию обращен к ней).
[Закрыть] – театральная пьеса, подводящая к какому-то драматическому повороту или открытию в последнюю минуту.
– Я старалась не допустить, чтобы надежда и тщеславие ослепили меня. Я попыталась взглянуть на этот вопрос с точки зрения деревьев.
Мими окидывает взглядом соседей. Люди сидят и недоумевают, как будто прижатые к креслам тяжестью стыда.
– «Какова лучшая и единственная вещь, которую человек может сделать для мира будущего?»
Однажды другая женщина задала Мими тот же вопрос.
И ответ показался таким очевидным, таким логичным: сжечь роскошный горнолыжный курорт до того, как он будет построен.
Древесные экстракты попадают в стакан. Зеленый цвет змеится, распространяясь в воде; это похоже на раскрытие бутона в покадровой съемке, ускоренное в сотни тысяч раз. Мими в сорока футах от трибуны не может пошевелиться. Доктор Вестерфорд поднимает бокал, как священник, совершающий таинство. Ее речь становится едва различимой.
– Многие живые существа сами выбирают время своего ухода. Возможно, большинство из них.
Это происходит. На самом деле происходит. Но сотни умнейших людей со всего мира оцепенели.
– Вы пригласили меня сюда, чтобы поговорить о ремонте дома. На самом деле ремонтировать необходимо нас. Деревья помнят то, что мы забыли. Всякая спекуляция должна освободить место для той, что придет следом. Умирание– тоже жизнь.
Доктор Вестерфорд обращает внимание на зрительный зал – и Мими не упускает свой шанс. Она смотрит древесной женщине прямо в глаза, не позволяя отвести взгляд. Давным-давно, в другой жизни, Мими Ма была инженером и могла заставить материю делать множество вещей. Теперь она владеет лишь одним навыком: смотреть на другое существо, пока то не посмотрит в ответ.
Мими умоляет, ее глаза горят.
«Нет. Не надо. Пожалуйста».
Оратор хмурится.
«Все прочие варианты – лицемерие».
«Вы нужны».
«Для этого и нужна. Нас чересчур много».
«Не вам решать».
«Каждый день – новый город размером с Де-Мойн».
«А как же ваша работа? Ваше хранилище семян?»
«Все уже много лет работает само по себе».
«Еще многое предстоит сделать».
«Я старуха. Разве для меня осталась какая-нибудь миссия лучше этой?»
«Люди не поймут. Вас возненавидят. Избыток драмы».
«Пусть вопят. Зато кто-нибудь обратит внимание».
«Это ребячество. Недостойное вас».
«Мы должны помнить о том, что такое смерть».
«Ваша смерть будет ужасной».
«Нет. Я знаю толк в растениях. Она будет легче большинства других».
«Я не могу опять смотреть на это».
«Смотри. Опять. Больше не на что смотреть».
Их взгляды встречаются на время, которого хватило бы листку для поглощения единственного фотона. Мими пытается сохранить контакт, но древесная женщина ценой последнего волевого усилия его разрывает. Патриция Вестерфорд опять смотрит на просторный зал. Ее улыбка настаивает, что это не поражение. Это использование, просто термин другой. Мелочь, способ выиграть еще немного времени, еще немного ресурсов. Она опять бросает взгляд на Мими, охваченную ужасом.
«Сколько всего мы могли бы понять, сколько всего мы могли бы дать!»
В Огайо есть бук, который Патриция хотела бы увидеть снова. Из всех деревьев, воспоминания о которых она бережет как зеницу ока – простой, гладкоствольный бук, в котором нет ничего особенного, кроме выемки на стволе на высоте четырех футов от земли. Может быть, у него все в порядке. Может быть, солнце, дождь и воздух были добры к нему. Она думает: «Может быть, мы так сильно хотим навредить деревьям, потому что они живут намного дольше нас».
Растительная Пэтти поднимает свой бокал. Заглядывает в свою шпаргалку в поисках последней строки на последней странице. «Да здравствует Tachigali versicolor». Она поднимает взгляд. Триста умнейших людей потрясенно глядят на нее. Вместо звуковой дорожки – тишина, не считая приглушенных криков у края сцены. Она бросает взгляд на суматоху. Мужчина в инвалидном кресле подкатывает к ступенькам справа. Его длинные волосы и борода раз метались по плечам. Он такой же худой, как говорящее дерево из предания индейского племени яки – то, чьи речи никто не мог понять. Лишь он один в этой парализованной комнате пытается оттолкнуться от сидения и встать. Зеленая жидкость брызгает через край стакана, попадает ей на пальцы. Она опять поднимает глаза. Мужчина в инвалидном кресле неистово машет руками. Они тянутся вперед, словно ветки. Почему он придает такую важность столь незначительной вещи?
Лучшее и единственное, что можно сделать для мира. Она вдруг понимает: проблема изначально связана со словом «мир». У него два противоположных смысла. Настоящий мир мы не можем увидеть. От придуманного не в силах убежать. Она поднимает бокал и слышит, как отец читает вслух: «Ныне хочу рассказать про тела, превращенные в формы новые».
КРИКИ НИЛАЯ РАЗДАЮТСЯ СЛИШКОМ ПОЗДНО, чтобы разрушить чары, под воздействие которых попала аудитория. Оратор поднимает бокал, и мир раскалывается. Одна ветвь: она подносит бокал к губам, провозглашает тост – «Да здравствует Tachigali versicolor!» – и выпивает. Во второй – текущей – ветви она кричит: «Да здравствует самоубийство!», а потом швыряет стакан с клубящейся зеленью в сторону зрителей, которые потрясенно охают. Неуклюже ударившись о кафедру, гостья пятится, спотыкается, исчезает за кулисами, и всем остается лишь таращиться на опустевшую сцену.
ВЕСНОЙ – ПЫШНОЙ, ЧЕРЕСЧУР ТЕПЛОЙ, когда почки и цветы сходят с ума на каждом кизиле, церцисе, груше и плакучей вишне в городе – дело Адама наконец-то преодолевает все задержки и отправляется в федеральный суд Западного побережья. Репортеры заполняют зал заседаний, как муравьи, атакующие пионовый куст. Судебный пристав вводит Адама. Он поправился, отрастил бороду. Его лицо изборождено глубокими морщинами. На нем костюм, в котором он в последний раз был на торжественном банкете, где получил высшую награду за преподавание в университете. Жена сидит позади. Но не сын. Его сын увидит отца таким только много лет спустя, на видео.
«Признаете ли вы свою вину?»
Профессор психологии моргает, как будто он совсем другая форма жизни, и человеческая речь слишком быстра для понимания.
ЧЕРЕЗ КУХОННОЕ ОКНО С ПУСТЫМ ПОДОКОННИКОМ Дороти Бринкман смотрит на джунгли. Человек, который ни разу в жизни не оставил парковочный автомат без угощения, подбил ее на революцию-под-ключ: «Бринкмановский проект восстановления лесов». Со всех сторон дома простирается дикая природа. Трава высотой в фут, косматая, сорная, полная семян и кишащая местными жителями. Клены растут повсюду, как парные руки. Черемухи высотой по щиколотку щеголяют пестрыми листьями. Скорость рекультивации ошеломляет. Еще несколько лет – и их маленький лес воспроизведет половину из того, что росло тут до вторжения застройщиков.
Тот лес, что связан с нею, возрождается еще быстрее. Когда-то, давным-давно, она прыгала с самолетов, играла кровожадную убийцу, делала ужасные вещи с каждым, кто пытался ее подавить. Теперь ей почти семьдесят, и она ведет войну со всем городом. Джунгли в элитном пригороде: из той же категории, что растление малолетних. Соседи трижды заходили спросить, все ли в порядке. Они вызвались косить бесплатно. Она играет саму себя, милую, безумную, но преисполненную решимости никого не подпускать к дому – наконец-то у любительского театра случился новый гастрольный тур.
Теперь вся улица готова закидать ее камнями. Городские власти дважды писали, второй раз пришло заказное письмо, в котором ей давали срок, чтобы она привела участок в порядок, или будет штраф в несколько сотен долларов. Время истекло, пришло еще одно письмо с угрозами – еще один срок, еще один начисленный штраф. Кто бы мог подумать, что устои общества так пошатнутся из-за локального зеленого бунта?
Новый день икс – сегодня. Дороти смотрит на каштан, дерево, которого не должно существовать. На прошлой неделе она услышала радиорепортаж о том, как в результате тридцатилетних скрещиваний наконец-то была выведена устойчивая к заразе разновидность американского каштана, которую собираются испытать в дикой природе. Дерево, которое казалось ей ожившим воспоминанием, теперь выглядит пророчеством.
Оранжевый всплеск за окном привлекает внимание. Американская горихвостка, самец, выгоняет насекомых из густых зарослей хвостиком и крыльями. Двадцать два вида птиц только за последнюю неделю. Два дня назад, в сумерках, они с Рэем видели лису. Гражданское неповиновение может обойтись им в тысячи долларов из-за дополнительных штрафов, но вид из окна дома значительно улучшился.
Она готовит фруктовый компот Рэю на обед, когда наконец-то раздается сердитый стук во входную дверь. Дороти вспыхивает от волнения. Нет, не просто от волнения – от целеустремленности. Испытывает легкий страх, но такой, которым упиваешься. Моет и вытирает руки, думая: «Вот же угораздило снова полюбить жизнь у самой финишной черты».
Стук становится все торопливее и громче. Она пересекает гостиную, прокручивая в голове аргументы по поводу защиты права собственности, которые помог подготовить Рэй. Она провела несколько дней в публичной библиотеке и в здании муниципалитета, изучая местные постановления, судебные прецеденты и муниципальный кодекс. Принесла мужу копии, и он слог за слогом объяснил все непонятное. Она штудировала книги, собирая статистику о том, насколько преступно косить, поливать и удобрять, сколько пользы может принести полтора акра восстановленного леса. Здравый смысл и логика всецело на ее стороне. Против нее – одно лишь неразумное и первобытное желание. Но когда она открывает дверь, на пороге обнаруживается тощий паренек в джинсах и рубашке-поло, из-под бейсболки «Сделано в США» торчат всклокоченные светлые волосы; весь план защиты меняется.
– Миссис Бринкман? – На обочине за спиной у паренька трое еще более юных мальчиков, перекрикиваясь на испанском, выгружают оборудование для газонов из пикапа с прицепом. – Нас прислали городские власти, чтобы навести порядок у вас дома. На это уйдет всего несколько часов, и город не выставит вам счет.
– Нет, – говорит Дороти, и глубокий, теплый, мудрый тон, которым она произносит единственное слово, приводит паренька в замешательство. Он открывает рот, но слишком сбит с толку, чтобы сказать хоть слово. Она улыбается и выпячивает грудь. – На самом деле тебе не хочется этого делать. Скажи городским властям, что это было бы ужасной ошибкой.
Она помнит этот секрет с тех пор, как выступала на сцене: мобилизуй свою внутреннюю волю. Призови все воспоминания о прожитой жизни. Держи ее в голове: всю истину и всю ложь. Это крайне логичная вещь. Нет ничего сильней, чем кредо.
Парнишка колеблется. Его не подготовили к встрече с такой властной женщиной.
– Ну, если все в порядке…
Она улыбается и качает головой, раздосадованная его словами.
– Не в порядке. На самом деле, не в порядке.
«И ты это отлично знаешь. Пожалуйста, не заставляй меня унижать тебя еще сильнее».
Парнишка паникует. Она смотрит на него ласково, с пониманием, а больше всего с жалостью, пока он не отворачивается и не приказывает своим ребятам складывать оборудование обратно в грузовик. Когда они уезжают, Дороти закрывает дверь и хихикает. Ей всегда нравилось играть колоритных сумасшедших.
Это ерундовая победа, весьма незначительная отсрочка. Городские власти вернутся. Косилки и ножницы приступят к работе, и в следующий раз они накинутся без спроса. Они побреют двор наголо. Штрафы будут накапливаться, вместе с пенями за просрочку и другими взысканиями. Дороти подаст встречный иск и будет сражаться в суде до последней апелляции. Пусть город конфискует дом и бросит парализованного человека в тюрьму. Она всех переживет. Анархия новых ростков и следующей весны на ее стороне.
Дороти возвращается на кухню, где заканчивает готовить обед. Она кормит Рэя, рассказывая ему о бедном мальчике и его иностранной рабочей бригаде, которая так и не узнала, что с ними приключилось. Устраивает театр одного актера. Больше всего ей нравится играть саму себя. Она видит, как он улыбается, хотя никто другой в мире не смог бы это подтвердить.
После обеда они разгадывают кроссворд. Затем, как он теперь часто делает, Рэй говорит:
– Расскажи еще.
Дороти улыбается и забирается в постель рядом с ним. Она смотрит через окно на буйство новой поросли. В центре – дерево, которого быть не должно. Его ветви тянутся к дому; они, конечно, приближаются медленно, и все же достаточно быстро, чтобы вдохновить миссис Бринкман. Каким образом в химическом наборе со всеми его штучками появилось еще и «воображение» – загадка, над которой Дороти даже не собирается ломать голову. Так или иначе, оно существует и дарует способность узреть в подробностях – со всеми разбегающимися в разные стороны ветвями, всеми многочисленными гипотезами – Нечто, соединяющее прошлое и будущее, землю и небеса.
– Знаешь, она хорошая девочка. – Дороти берет негибкую руку своего мужа. – Просто немного сбилась с пути. Все, что ей нужно – это найти себя. Найти свое дело. Что-то большее, чем она сама.
ПРОКУРОР ДЕМОНСТРИРУЕТ ФОТОГРАФИИ с места одного из предполагаемых преступлений этого человека – граффити на обугленной стене. Первые буквы каждой строки обвиты усиками и лозами, как в иллюминированном манускрипте:
КОНТРОЛЬ УБИВАЕТ
СВЯЗЬ ИСЦЕЛЯЕТ
ВЕРНИСЬ ДОМОЙ ИЛИ УМРИ
Это центральная часть дела, основание для чрезвычайно сурового приговора, которого требует прокурор. Хочет доказать запугивание. Попытку повлиять на действия властей с помощью силы.
АДВОКАТЫ АДАМА выступают за милосердие. Они утверждают, что пожар устроил молодой идеалист, желая обратить внимание общественности на преступление против всех. Они утверждают, что продажа леса сама по себе была незаконной, а власти не смогли защитить вверенные им земли. Бесчисленные мирные протесты ни к чему не привели. Но защита разваливается. Закон по всем пунктам не допускает сомнений. Адам виновен в поджоге. Виновен в уничтожении частной собственности. Виновен в насилии над общественным благополучием. Виновен в непредумышленном убийстве. Виновен, как заключает суд присяжных – сограждан Адама Эппича, – во внутреннем терроризме.
Закон – просто записанная человеческая воля. Закон должен позволить закатать каждый акр живой земли в асфальт, если таково желание народа. Но закон позволяет всем сторонам высказать свое мнение. Судья спрашивает:
– Не хотите ли обратиться к суду с последним словом?
Мысли крутятся в голове Адама. Вердикты его освободили – он теперь как лист на ветру, он словно пламя пожара.
– Скоро узнаем, правы мы были или нет.
Суд приговаривает Адама Эппича к двум последовательным срокам по семьдесят лет каждый. Мягкость приговора его шокирует. Он думает: «Семьдесят плюс семьдесят – это ерунда. Черная ива плюс птичья вишня». Он-то рассчитывал на дуб. Он рассчитывал на тсугу или тис. Семьдесят плюс семьдесят. С поправкой на хорошее поведение, возможно, успеет отсидеть половину срока, прежде чем умрет.
СЕМЕНА
И вслед за этим он показал мне нечто маленькое, размером с лесной орех – оно как будто лежало на моей ладони. И было круглым, как любой шар. Я взглянула на него глазами понимающими и подумала: «Что же это такое?» И был мне дан такой ответ: «Все, что было сотворено».
Юлиана Нориджская
Предположим, планета рождается в полночь и живет одни сутки.
Сперва нет ничего. Два часа уходят на лаву и метеориты. Жизнь появляется не раньше трех-четырех часов ночи, но всего лишь в виде куцых обрывков, способных к самовоспроизводству. От зари до позднего утра – миллиард лет ветвления – существуют только унылые простые клетки.
А потом случается всё. Вскоре после полудня происходит нечто безумное. Один вид простых клеток порабощает несколько других. Ядра обретают мембраны. Клетки обзаводятся органеллами. То, что было одиночным кемпингом, превращается в город.
Проходит две трети дня, когда пути животных и растений расходятся. И живые существа по-прежнему одноклеточные. Сумерки наступают раньше, чем начинает развиваться сложная жизнь. Все крупные создания появляются поздно, после наступления темноты. Девять вечера – медузы и черви. Затем случается прорыв: кости, хрящи и взрыв разнообразия форм. Проходит всего один миг, и возникает раскидистая крона с бесчисленными новыми ветками, крупными и тонкими, устремленными во всех направлениях.
Растения выходят на сушу незадолго до десяти часов вечера. Затем насекомые, которые мгновенно взлетают. Мгновением позже из приливной грязи выползают тетраподы, несущие на своей коже и в кишках целые миры из более древних существ. К одиннадцати динозавры успевают отыграть свою роль и оставляют млекопитающих и птиц хозяйничать на планете еще час.
Где-то в эти последние шестьдесят минут, высоко в филогенетической кроне, жизнь обретает самосознание. Существа начинают размышлять. Животные учат детенышей пониманию прошлого и будущего. Изобретают ритуалы.
Современный – в анатомическом смысле – человек появляется за четыре секунды до полуночи. Первые наскальные рисунки – через три секунды после него. А за тысячную долю оставшейся секунды жизнь разгадывает тайну ДНК и начинает рисовать древоподобную схему самой себя.
К полуночи большая часть земного шара превращается в пахотные земли, которые нужны единственному виду, чтобы прокормиться. Вот тогда-то древо жизни опять становится чем-то другим. Вот тогда-то гигантский ствол начинает крениться.
НИК ПРОСЫПАЕТСЯ В ПАЛАТКЕ, лежа головой на земле. Но земля мягкая, ничем не хуже подушки. Почва под ним на глубину нескольких футов – это иголки, множество опавших, умирающих иголок, которые прямо под его ухом превращаются в новую микроскопическую жизнь.
Ника разбудили птицы. Они всегда так делают, эти ежедневные пророки забвения и вспоминания: поют, выкладываясь без остатка, еще до того, как забрезжит рассвет. Он им благодарен. Из-за них у него каждый день есть фора. Он лежит неподвижно во тьме, голодный, и слушает, как птицы обсуждают жизнь на тысяче древних диалектов: препирательство, война за территорию, раздумья, похвала, радость. Утро холодное, туманное, и ему не хочется вылезать из спального мешка. Завтрак будет скудным. Еды осталось всего ничего. Он уже несколько дней идет на север, скоро придется найти город и пополнить запасы. В пределах слышимости есть дорога, по которой снуют грузовики, но звук абстрактный, приглушенный, далекий.
Он выползает из нейлонового кокона и смотрит по сторонам. Первый слабый намек на рассвет очерчивает деревья. Они здесь не такие высокие, кроны поскромнее – все продумано на случай сильных снегопадов. И все-таки происходит то же самое, что всегда. Покачивание стволов, шелест шишек, то, как ветви касаются друг друга кончиками, терпкий, цитрусовый аромат хвои – все это возвращает ему кристально чистую ясность, которая еженощно ускользает.
– Рано утром![89]89
Ник поет шлягер 1949 года That Lucky Old Sun (Just Rolls around Heaven All Day), который исполняли такие известные американские певцы и музыканты, как Фрэнки Лэйн, Луи Армстронг и Фрэнк Синатра.
[Закрыть]
Его безумное пение вливается в рассветный хор.
– Иду работать!
Ближайшие птицы умолкают и прислушиваются.
– Вкалываю как черт, за бабло!
Костерка достаточно, чтобы вскипятить воду, набранную из щедрого ручья. Щепотка кристаллов кофе, горсть овса в деревянной чашке – и он готов.
МИМИ В САН-ФРАНЦИСКО, в парке при Миссии Долорес, на много миль южнее. Сидит на траве под сосной в окружении любителей пикников и читает новости на экране смартфона. Они похожи на нескончаемый ночной кошмар. Известный социолог, муж и отец – человек, которому Мими когда-то доверила собственную жизнь, – отправляется в тюрьму на два пожизненных срока за то, что она помогла совершить. Осужден за внутренний терроризм. Почти не пытался защищаться. Признан виновным в пожарах, к которым, как ей кажется, не имеет никакого отношения. «Эко-радикал приговорен к 140 годам». А другой человек, которого она любила за искреннее, пусть и нелепое простодушие, выдал его властям.
Скрестив ноги, прислонившись к коре, она вводит ключевые слова в поисковик смартфона. «Адам Эппич. Закон об ужесточении наказания за терроризм». Ей теперь наплевать на след из хлебных крошек. Если ее арестуют, многое станет проще. Ссылки льются, как горная река, Мими не успевает листать все эти аналитические выкладки экспертов и гневные умозаключения любителей.
Она должна быть в тюрьме. Ее должны судить и приговорить к пожизненному заключению. К двум пожизненным. Чувство вины подступает к горлу, и она пробует его на вкус. Больные ноги хотят встать и отвести ее в ближайший полицейский участок. Но она даже не знает, где тот находится. Вот до чего законопослушной она была на протяжении двух десятилетий. Люди, загорающие поблизости, оборачиваются и смотрят на Мими. Она что-то сказала вслух. Кажется, единственное слово: «Помогите».
ДРУГИЕ ГЛАЗА, НЕЗРИМЫЕ, читают вместе с Мими. За время, которое у нее уходит на десять абзацев, эти бестелесные очи успевают просканировать десять миллионов. Она запоминает не более полдесятка деталей, которые исчезают с переходом на новую страницу, но невидимые ученики сохраняют каждое слово и подключают его к одной из разветвленных сетей смысла, становящихся мощнее с каждым добавлением. Чем больше Мими читает, тем быстрее факты ускользают от нее. Чем больше читают ученики, тем больше закономерностей они находят.
* * *
ДУГЛАС СИДИТ ЗА ПАРТОЙ В КОМНАТЕ, которую его тюремщики называют камерой. Это самое приятное жилье, которое он имел в течение двух десятилетий. Он слушает аудиокурс «Введение в дендрологию». Он может получить академические кредиты в колледже. Может быть, и степень. Может быть, она будет им гордиться – та женщина, которую он ни за что на свете не увидит вновь.
Профессор, чей голос он слушает, великолепна. Она словно бабушка, мать и духовный наставник, которого у Дугласа никогда не было. Как славно, что нынче люди с дефектами речи могут заниматься таким делом. Начитывать аудиолекции! Эта женщина слышит совсем иные голоса. Он конспектирует. Вверху страницы пишет: «День Жизни». Просто с ума сойти, что она рассказывает. Он даже не догадывался. Кардиограмма жизни представляла собой ровную линию на протяжении миллиарда лет или дольше. Невероятно. Вся эта эскапада могла не случиться. Древо жизни навсегда осталось бы кустиком. А день жизни был бы весьма тихим днем.
Дуглас слушает, как она ведет отсчет времени. А когда на последней секунде появляются уроды, которые превращают всю планету в ферму, он выдергивает наушники из ушей, вскакивает и орет. Вероятно, слишком долго и громко. Дежурный охранник смотрит на него.
– Это еще что такое?
– Ничего, дружище. Все в порядке. Просто… захотелось чуток покричать, и все.
ФОТОГРАФИЯ УЖАСНЕЙ ВСЕГО. Мими не узнала бы этого человека, встретив его на улице. «Клен». Как они вообще могли его так назвать? Теперь он «Сосна Остистая», и даже не само дерево – сломанная ветка с полосочкой еще живой коры, которую пять тысяч лет носит по волнам, а она все никак не умрет.
Мими озирается. Вокруг нее люди блаженствуют, сбившись в небольшие группы. Кто-то сидит на одеяле. Кто-то лежит прямо на траве. Обувь, рубашки, сумки, велосипеды и еда разбросаны повсюду. Время обеда; погода благоприятствует. Никакие приговоры их не волнуют, и каждый считает себя хозяином собственного будущего.
Она исполняла роль Джудит Хэнсон столько лет, что сейчас, вспоминая преступления, совершенные под именем Мими Ма, и думая о соответствующих наказаниях, испытывает шок. Чтобы добраться до этого парка, она сперва шла пешком, потом ехала на автобусе и на поезде – маршрут до нелепости извилистый. Но ее найдут, где бы она ни была, какой бы след ни оставила. Она рецидивистка. Соучастница непреднамеренного убийства. Внутренняя террористка. Семьдесят плюс семьдесят лет.
Сигналы роятся в телефоне Мими. Отложенные обновления и уведомления заставляют его все время тренькать. Оповещения, которые надо смахнуть. Вирусные мемы и кликабельные войны комментариев, миллионы непрочитанных сообщений, требующих ранжирования. Все вокруг нее в парке заняты тем же – касаются экрана, пролистывают очередную страницу, – у каждого на ладони собственная вселенная. Все сходятся во мнении, что события, происходящие в Стране Лайков, не терпят отлагательств; ученики, заглядывая людям через плечо и подмечая каждый клик, начинают понимать, что происходит: человечество единодушно переселяется в искусственный рай.
Сидящий на траве рядом с Мими мальчик в одежде, похожей на хитиновую, говорит, обращаясь к собственной руке:
– Где здесь ближайшее место, чтобы купить солнцезащитный крем?
– Вот что мне удалось найти, – отвечает приятный женский голос.
Мими подносит смартфон поближе к лицу. Она переключается с новостей на фотографии, с анализа на видео. Где-то в этом крошечном черном монолите частичка ее отца. Кусочки его мозга и души. Она шепчет в микрофон:
– Где ближайший полицейский участок?
Появляется карта, показывающая самый быстрый маршрут и примерное время ходьбы. Пять минут три секунды. Мальчик в наряде, который делает его похожим на скелет жука, говорит своему гаджету: «Сыграй мне какой-нибудь ковбойский панк», и отключается от мира с помощью беспроводных наушников.
АДАМ ЛЕЖИТ НА КОЙКЕ в центре пересылки заключенных и ждет, пока переполненная федеральная система подыщет место для его содержания. Апелляции не будет. Он смотрит фильм на фосфенах своих закрытых век: бородатый мужчина выступает перед судом. Он не раскаялся и не пытается торговаться. Жена, сидящая в двух рядах позади него, разрывается на части. «Скоро узнаем, правы мы были или нет».
Он удивляется, как нашел в себе силы использовать слово «мы». Но рад, что сделал это. В те времена все было «мы». Капитуляция перед совместным существованием. «Мы, все пятеро». Никаких отдельных деревьев в лесу. Чего они надеялись добиться? Дикой природы больше нет. Лес сдался перед лесоводством при поддержке химикатов. Четыре миллиарда лет эволюции, и вот вам финал. Политически, практически, эмоционально, интеллектуально: люди – это все, что имеет значение, и точка. Нельзя утолить человеческий голод. Даже частично. Простое сохранение статус-кво стоит больше, чем их вид может себе позволить.
Предстоящая бойня прощала пятерым все грехи, ибо любой разожженный ими пожар – ничто по сравнению с этим катаклизмом. Он все равно случится, Адам в этом не сомневается, и задолго до того, как истекут его семьдесят плюс семьдесят лет. Но недостаточно быстро, чтобы его реабилитировали.
ОКНО В КАМЕРЕ ДУГГИ расположено слишком высоко, чтобы можно было что-то увидеть. Он стоит под ним и притворяется. После аудиокурса ему безумно хочется увидеть дерево. Любое анемичное, чахлое создание – единственный элемент свободной жизни, о котором он тоскует, не считая Мими. Несмотря на все дерьмо, в которое его втянули деревья. Но странное дело, он не может вспомнить, как они выглядят. Например, какова в профиль пихта благородная. Как соединяются части граба американского, как расположены его ветви. Даже ель Энгельмана и тсуга вызывают сомнения, а ведь он их столько раз видел на протяжении стольких лет. Вяз, нисса, конский каштан: все забыл. Если бы сейчас он попытался нарисовать какое-нибудь дерево, получилось бы что-то вроде наброска, выполненного пятилетним ребенком. Сладкая вата на палочке.
Недостаточно внимательно смотрел. Недостаточно сильно любил. Хватило с лихвой, чтобы угодить в тюрьму, но чересчур мало, чтобы пережить сегодняшний день. Теперь он проводит час за часом впустую, и его единственное обязательство – не слететь с катушек. Он закрывает глаза и отчаянно пытается успокоиться. Пробует вызвать в памяти детали, пропущенные на аудиозаписи. Прямые, бронзовые копья буковых почек. Почки красного дуба, сгрудившиеся на концах ветвей, придавая им сходство с булавой. Полый конец платанового черешка, защищающий молодняк, которому суждено распуститься в следующем году. Вкус черного ореха и его листовые рубцы[90]90
Листовой рубец – след, остающийся на ветке от опавшего листа.
[Закрыть], напоминающие мордочку обезьяны.
Через некоторое время образы обретают плоть – сперва они простые, но постепенно текстура делается все ощутимее. То, как клен весной краснеет с верхушки. Осины вежливо аплодируют. Тис тянет ветку, словно родитель, берущий ребенка за руку. Аромат поцарапанного ореха гикори. Плотины прорываются, и воспоминания захлестывают, как миллион пятнышек света, проникающего сквозь неплотно сомкнутые ладони конского каштана. Угол между колючками гледичии. Хаотичное движение на перевернутом куске оливы. Пышные ветки мимозы, точно хвосты тропических птиц. Тайные письмена на отслоившейся березовой коре, размытые и загадочные. Прогулка под осокорями, где царит такое величественное спокойствие, что даже вдох кажется преступлением. Царапина от кипариса, и мысль: «Вот как должно пахнуть в загробном мире».
Возможно, он самый богатый человек из когда-либо живших. Он настолько богат, что может потерять все и получить прибыль. Он стоит возле зеленой шлакоблочной стены, краска на ней похожа на блестящую, затвердевшую плоть. Он смотрит вверх на падающий свет и пытается вспомнить. Его рука прижимается к знакомому месту к ореху под кожей живота, чуть выше пояса. Там что-то притаилось: большое семя невообразимой формы, не склонное к сотрудничеству, но все равно живое.
