Текст книги "Верхний ярус"

Автор книги: Ричард Пауэрс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

Она переводит взгляд на человека, стоящего на коленях.

– О боже. Простите, пожалуйста. Я думала, вы… чуть не пнула вас в лицо.

– Вас уже опередили те, кто это сделал.

– Минутку. Вы тогда были? – Ее брови сходятся, пока она производит расчеты предела текучести. – Если бы я тогда оказалась здесь, то точно кого-нибудь травмировала.

– Большие деревья падают по всей стране.

– Да. Но это был мой парк. Мой ежедневный хлеб.

– Знаете, вот так смотришь на эти горы и думаешь: «Цивилизация уйдет, но это будет длиться вечно». Только цивилизация фыркнет, как жеребец на гормонах роста, – и горы рухнут.

– Я говорила с двумя юристами. Законы не нарушены.

– Естественно. Все права – не у тех людей.

– Что можно сделать?

Глаза безумца пляшут. Он похож на двенадцатого архата, позабавленного глупостью всех человеческих устремлений. Он колеблется.

– Вам можно доверять? В смысле, вы же не хотите у меня почку украсть, ничего такого?

Она смеется – и это все, что ему нужно, чтобы поверить.

– Тогда слушайте. У вас не найдется триста баксов? Или, может, рабочая машина?

БРИНКМАНЫ НАЧАЛИ ЧИТАТЬ, когда они вместе и наедине. А вместе они почти всегда наедине. Любительский театр остался в прошлом; они не выходили на сцену с той пьесы про несуществующего младенца. Ни разу не сказав друг другу вслух, что с театром покончено. Тут диалог не требуется.

Значит, вместо детей – книги. Во вкусах оба остаются привержены мечтам юности. Рэю нравится видеть, как великое начинание цивилизации возвышается к все еще неведомой судьбе. Ему хочется читать, допоздна, только о растущем уровне жизни, неуклонном раскрепощении человечества посредством изобретательства, появлении знаний, что в конце концов спасут весь род людской. Дороти нужны заявления еще невероятней – истории, свободные от идей, но с выраженными личностями героев. Ее спасение – тесное, жаркое и личное. Оно зависит от способности человека сказать «И все-таки», сделать ту мелочь, что вроде бы ему недоступна, и на миг вырваться из хватки времени.

Полки Рэя организованы по темам; Дороти – в алфавитном порядке по имени авторов. Он предпочитает дорогие тома с копирайтами поновее. Ей нужно общаться с далекими мертвыми и чужими душами, как можно более непохожими на нее. Раз начав книгу, Рэй заканчивает ее, как бы ни было тяжело. Дороти не прочь пропустить философствования автора, чтобы дойти до мгновений, когда один персонаж – чаще всего самый неожиданный – заглядывает в себя и оказывается лучше, чем позволяет природа.

Жизнь в сорок лет. Стоит томику попасть в дом, как он его уже не покинет. Для Рэя цель – готовность: книга на все непредвиденные потребности. Дороти стремится поддерживать местные независимые магазины и спасает заброшенные жемчужины из корзин с макулатурой. Рэй думает: «Никогда не знаешь, когда наконец дойдут руки до книги, купленной пять лет назад». А Дороти: «Однажды нужно взять зачитанный томик и пролистать до того абзаца внизу на правой странице, в десяти страницах с конца, что переполняет такой нежной и лютой болью».

Дом превращается в библиотеку медленно, почти незаметно. Книги, которые ей не подходят, Дороти кладет на бок поверх рядов. Так обложки мнутся, и это доводит Рэя до белого каления. Какое-то время они спасаются покупкой новой мебели. Пара шкафов из вишневого дерева между окнами в его кабинете на первом этаже. Большой из каштана – в переднюю комнату, туда, где традиционно живет телеалтарь. Кленовый – в гостиную. Он говорит: «На какое-то время хватит». Она смеется, зная из каждого своего романа, каким мимолетным может быть «какое-то время».

Умирает мать Дороти. Они не в силах расстаться ни с одной книгой покойницы. И добавляют их в коллекцию, которой позавидовали бы и короли. Букинист в центре предлагает Дороти с невероятной скидкой полное собрание «Романов Уэверли» Вальтера Скотта.

– Тысяча восемьсот восемьдесят второй! И посмотри на эти красивые форзацы. Мраморный водопад.

– Знаешь, что можно сделать? – подбрасывает идейку Рэй по пути к кассе. К Скотту он примостил «Эпоху разумных машин». – Та дурацкая стена в маленькой спальне наверху. Можно попросить плотника встроить полки.

Их прежние планы на эту комнату теперь кажутся старше любой книги в шкафах. Дороти кивает, пытается улыбнуться, лезет куда-то вглубь себя за словом. Она не знает слова. Даже не знает, что делает. «И все-таки». Слово – «и все-таки».

У НИХ ЕСТЬ ДАВНЯЯ ШУТКА, рождественская, – шутка, которая всегда готова вмиг перестать быть шуткой. Одним подарком они пытаются перетянуть друг друга на свою сторону. В этом году Рэй вручает Дороти «Пятьдесят идей, изменивших мир».

– Милый! Как ты угадал!

– Меня она точно изменила.

Никогда он не изменится, думает она и целует его в щеку, рядом с губами. Потом настает ее часть ритуала: новое издание «Четырех великих романов» Джейн Остин с аннотациями.

– Дороти, дорогая. Ты читаешь мои мысли!

– Знаешь, ты мог бы попробовать ее почитать, ну хотя бы раз.

Он пробовал, много лет назад, и чуть не задохнулся от клаустрофобии.

Праздники они проводят в халатах, читая друг другу свои подарки. На Новый год с трудом дотягивают до полуночи. Лежат в постели – бок о бок, нога к ноге, но руки – на страницах. Засыпая, Рэй перечитывает десяток раз один и тот же абзац; слова превращаются в какую-то круговерть, как крылатки в воздухе.

– С Новым годом, – говорит он, когда наконец падает шар.[47]47
  Новогодняя традиция в США – опускать шар времени в Нью-Йорке ровно в полночь.


[Закрыть] – Еще один пережили, а?

Они разливают шампанское, дожидавшееся во льду. Чокаются. Она пьет и говорит:

– В этом году нам нужно приключение.

Шкафы забиты предыдущими решениями – принятыми и поставленными на полку. «Индийская кухня без труда». «Сто троп для походов в Большом Йеллоустоне». «Полевое руководство по певчим птицам Востока США». «По диким цветам Востока США». «Нехоженые тропы Европы». «Неизвестный Таиланд». Пособия по пивоварению и виноделию. Нетронутые тексты на иностранных языках. Все эти разрозненные исследования – бери да трать впустую. Они жили, как ветреные и забывчивые боги.

– Что-нибудь опасное для жизни, – добавляет она.

– Как раз об этом думал.

– Может, пробежать марафон.

– Я… могу быть твоим тренером. Или как-то так.

– Нужно что-нибудь, чтобы вместе. Может, получим летное удостоверение?

– Может, – говорит он в коме от усталости. – Ну. – Рэй ставит бокал и хлопает себя по ногам.

– Да. Еще страничка и отбой?

ДОРОТИ ПОГРУЖАЕТСЯ в настоящую боль воображаемых существ. Лежит неподвижно, стараясь не разбудить мужа всхлипами. «Что это? Оно хватает мое сердце, как будто что-то значит. Почему придуманный мир имеет такую власть надо мной?» Ответ прост: Дороти смотрит на кого-то, кто видит то, что не должен видеть. На героиню, которая даже не знает, что выдумана, но не сдается перед лицом неизбежного сюжета.

ПО КАКОЙ-ТО ПРИЧИНЕ на годовщину Бринкманы опять забывают что-нибудь посадить.

СЕКВОЙИ вышибают из них все слова. Ник едет молча. Даже молодые стволы – как ангелы. А где-то через несколько миль они минуют монстра, бросающего свою первую ветку вверх в двенадцати футах от земли, и ветка эта толщиной с большинство восточных деревьев. Ник понимает: слову «дерево» надо вырасти, прийти в себя. Врасплох застает не размер – или не только размер. А каннелюрное дорическое совершенство красно-бурых колонн, взметающихся из папоротников ростом по плечи и заросшего мхом войлока – прямо вверх, без сужения, как ржавый жесткий идеал. А когда от колонны все же расходится крона, то начинается это слишком высоко, так далеко от основания, что там, наверху, уже может существовать второй мир, ближе к вечности.

У Оливии схлынуло все волнение от поездки. Она словно знает эти места, хотя никогда не была западнее парка «Шесть Флагов в Сент-Луисе». На узкой дороге вдоль прибрежного леса она объявляет:

– Остановись.

Ник сворачивает на обочину, мягкую от толстого слоя иголок. Дверь открывается – и воздух на вкус сладкий и пряный. Оливия входит в рощу великанов. Когда он присоединяется, на лице девушки полосы света, а глаза – жаркие и жидкие от радости. Она в неверии качает головой.

– Это оно. Это они. Мы на месте.

* * *

ЗАЩИТНИКОВ ЛЕСА НАЙТИ НЕСЛОЖНО. Вдоль Затерянного берега организуются разные группы. В местных газетах печатают репортажи о каких-нибудь выступлениях чуть ли не каждый день. Ник и Оливия живут на природе, несколько дней ночуют в машине, прощупывая, кто есть кто в разношерстной компании – доморощенной с, мягко говоря, импровизированной организацией.

Они узнают о волонтерском поселении, расположившемся на заболоченной земле сочувствующего рыбака на пенсии, неподалеку от Соласа. Лагерь бурлит скорее от деятельности, чем от вменяемости. Над полем с палатками раздаются голоса быстрых молодых людей, шумных в своей преданности делу. Носы, уши и брови бликуют железом. Дреды спутываются с волокнами многоцветных нарядов. От волонтеров несет почвой, потом, идеализмом, маслом пачули и сладкой сенсимильей, растущей во всех местных лесах. Кое-кто задерживается на два дня. Другие, судя по их микрофлоре, уже пару лет безвылазно торчат в лагере.

Лагерь – один из множества нервных центров хаотичного движения без вожаков, известного как «Оборонительные силы жизни». Ник и Оливия проводят разведку, говорят со всеми подряд. Ужинают яичницей и фасолью с пожилым человеком, Моисеем. Тот и сам их допрашивает и одобряет, убедившись, что они не шпионы из «Вейерхаузер», «Бойсе Каскейд» или более актуальной для этих краев силы – «Гумбольдт Тимбер».

– Как получать… задания? – спрашивает Ник. Моисей смеется вслух из-за этого слова.

– Заданий у нас нет. Но работы – непочатый край.

Они готовят на десятки человек и потом помогают убираться. На следующий день – марш. Ник пишет плакаты, а Оливия присоединяется к хору. По лагерю проходит огневласая, ястребиного вида женщина в вязаной шали, клетчатой одежде. Оливия хватает Ника.

– Это она. Из телеролика в Индиане.

Та, кого ее просили найти существа света.

Моисей кивает.

– Это Мать Эн. Она может мегафон превратить в скрипку Страдивари.

С рассветом Мать Эн проводит беседу на поляне рядом с палаткой Моисея. Осматривает кольца сидящих волонтеров, признает ветеранов, приветствует новичков.

– Хорошо, что под конец сезона вас осталось так много. В прошлом многие из вас уходили на зиму домой, когда ливни прерывали лесозаготовки до весны. Но «Гумбольдт Тимбер» начали работать круглый год.

По толпе проносится негодование.

– Они хотят вырубить как можно больше, пока закон не спохватился. Но они не учли вас!

Ликование накрывает Николаса гребнем волны. Он поворачивается к Оливии, берет ее за руку. Она сжимает его ладонь в ответ, словно это не первый раз, когда он коснулся ее от радости. Она сияет, и Ник снова дивится ее уверенности. Оливия довела их сюда по наитию – «Теплее, еще теплее», – шептала указания от сущностей, что слышит лишь она одна. И вот они здесь – будто с самого начала знали, куда едут.

– Многие из вас здесь уже давно, – продолжает Мать Эн. – Так много полезных дел! Пикеты. Партизанщина. Мирные демонстрации.

Моисей потирает бритую голову и выкрикивает:

– А теперь нагоним на них страху!

Ликование удваивается. Даже Мать Эн улыбается.

– Ну, может быть! Но «Силы жизни» относятся к ненасилию всерьез. Те, кто только что прибыл, должны пройти обучение пассивному сопротивлению и присягнуть кодексу ненасилия, прежде чем непосредственно участвовать в действии. Мы не одобряем причинение прямого вреда собственности…

– Но вы удивитесь, какие чудеса творит быстротвердеющий цемент на колесной базе! – снова встревает Моисей.

Уголки губ Матери Эн слегка дергаются.

– Мы – часть очень долгого, очень широкого процесса, который происходит по всему миру. Если великолепные женщины Чипко в Индии подвергают себя угрозам и побоям, если бразильские индейцы каяпо рискуют своей жизнью, значит, можем и мы.

Моросит. Ник и Оливия почти не замечают дождя.

– Многие из вас уже все знают о «Гумбольдт Тимбер». Для тех, кто не в курсе: почти век это было семейное дело. Им принадлежала последняя прогрессивная компания в штате, они выплачивали невероятные льготы работникам. Их пенсионная система лопалась по швам. Они заботились о своих и редко нанимали контрактных подрядчиков. А главное – вырубали с умом и могли бы существовать вечно. Поскольку старые деревья они почти не трогали, у них оставалось бы несколько миллиардов футов лучшей хвойной древесины на планете, в то время как все их конкуренты на побережье уже прогорели бы. Двести тысяч акров – сорок процентов оставшихся старых лесов в регионе. Но акции ГТ отставали от компаний, максимизирующих прибыль. А по правилам капитализма это значит, что пора кому-то прийти и показать старперам, как заправлять бизнесом. Помните Генри Хэнсона, короля мусорных облигаций? Которого засадили в прошлом году за рэкет? Он устроил сделку. Его приятель-рейдер провернул кражу, не выходя с Уолл-стрит. Это даже гениально: вливаешь наличку от мусорных облигаций во враждебное поглощение и продаешь долг своей сберегательно-кредитной компании, причем еще просишь финансовой помощи у государства. Потом закладываешь купленную компанию до последнего гвоздя, чтобы расплатиться по надуманному долгу, разоряешь пенсионный фонд, растрачиваешь резервы, распродаешь все ценное и избавляешься от оставшейся банкротной шелухи за бесценок. Волшебство! Добыча, которая сама платит тебе за разграбление. Сейчас они на предпоследней стадии: обналичивают все до последней щепки в собственности. То есть дело дошло до лесов, которым семьсот-восемьсот лет. Деревья шире, чем ваши мечты, идут на лесопилку и выходят досками. «Гумбольдт» вырубает в четыре раза быстрее по отрасли. И они ускоряются, пока их не нагнал закон.

Ник поворачивается к Оливии. Она на годы моложе его, но он уже обращается к ней за объяснениями. Ее лицо ожесточилось, глаза закрылись от боли. По щекам бегут слезы.

– Очевидно, мы законодателей ждать не можем. Новый, эффективный «Гумбольдт Тимбер» поубивает всех великанов, прежде чем закон опомнится. И я спрашиваю каждого из вас. Чем вы можете помочь нашему делу? Мы будем рады всему. Времени. Усилиям. Деньгам. Деньги удивительно хорошо помогают!

После ее речи звенят аплодисменты и крики, и люди отступают к завтраку из чечевичной похлебки, приготовленному на нескольких кострах. Оливия помогает готовить – та, кто воровала еду соседей из холодильника вместо того, чтобы вскипятить воду для рамена. Ник чувствует, как лесной народ – кое-кто из них не мылся неделями – изображает равнодушие, когда она их кормит, словно на лугу рядом с ними только что не появилась дриада.

Отряд под руководством человека по кличке Черная Борода возвращается с рейда, они залили двигатель «Катерпиллар D8» кукурузным сиропом. Добровольцы сияют от успехов в мерцании костра. Собираются по темноте снова испытать бдительность компании в отношении техники покрупнее и дальше по склону.

– Я не люблю преступления против собственности, – говорит Мать Эн. – Правда.

Моисей смеется над ней.

– Ценная собственность не пострадала, не считая лесов. Мы ведем войну на измор. Мы мешаем бригадам на несколько часов – пока они ремонтируют машины. Но они тем временем теряют время и доллары.

Черная Борода хмурится.

– «Гумбольдт» и есть сплошное преступление против собственности. А мы, значит, должны играть по правилам?

Два десятка волонтеров начинают перебивать друг друга. После многих лет в сельской Айове Ник напоминает себе ребенка, который рос на дребезжащем радио и теперь впервые слышит симфонию вживую. Он попал в культ друидов, вроде тех, о которых читал зимними вечерами в семейной энциклопедии Хёлов. Почитание дубов у оракула в Додоне, рощи друидов в Британии и Галлии, синтоистское преклонение перед сакаки, украшенные деревья желаний в Индии, майанские капоки, египетские смоковницы, китайские священные гинкго – все ветви первой мировой религии. Его десятилетняя одержимость – подготовка к тому искусству, которого от него потребуют в этой секте.

Оливия придвигается.

– Ты как?

Его ответ застревает в широкой довольной ухмылке.

Рейд готовится к выходу. Черная Борода, Игла, Мохоед и Богослов: воины, что состязаются за пальму, лавры, оливковую ветвь.

– Погодите, – говорит им Ник. – Давайте кое-что попробуем.

Усаживает их на раскладном стуле в тени костра и раскрашивает их лица. Макает кисточку в банку зеленого латекса, которой девушка по имени Тинкербелл пишет буквы на транспарантах. Следует контурам их черепов, дугам лбов и грядам скул, открывая завитки и спирали – сюрреалистические импровизированные воспоминания о татуировках тамоко у маори. Футболки с узелковым крашением и лица в пейсли: эффект сокрушительный. Коммандос ночи отступают и любуются друг другом. В них что-то проникает; они становятся другими существами, расписанными и измененными, преисполненными силой древних знаков.

– Господи боже! Они обосрутся со страху.

Моисей качает головой при виде работы новенького.

– Неплохо. Пусть думают, что мы опасны.

Оливия подходит к Нику сзади с гордостью. Кладет ему руки ниже плеч. Она понятия не имеет, что с ним от этого происходит – после того, как они много дней ехали через всю страну, ночевали бок о бок в толстых спальниках. А может, и знает, но ее это не волнует.

– Молодец, – шепчет она.

Он пожимает плечами:

– Пользы маловато.

– Это необходимо. Я знаю из надежных источников.

Той ночью они дают себе лесные имена, под ласковой моросью секвой, на одеяле из иголок. Игра кажется инфантильной, сперва. Но все искусство инфантильно, все истории, все человеческие надежды и страхи. Почему бы не взять новые имена для новой работы? У деревьев десяток разных названий. Техасский, испанский, конский каштан и монильо – это все одно растение. С именами деревья так же расточительны, как с семенами клена. Есть чинар, он же платан, он же сикомор: как человек с ящиком, набитым фальшивыми паспортами. В английском языке, например, для обозначения липы существуют три слова – lime, linden, tilia – а еще, когда она превращается в древесину или мед, ее называют basswood. У одной только широкохвойной сосны двадцать восемь названий.

Оливия окидывает Ника взглядом в темноте, вдали от костра. Щурится, выискивая намеки, как его называть. Убирает ему волосы за ухо, наклоняет подбородок прохладными руками.

– Хранитель. Звучит? Ты мой Хранитель.

Наблюдатель, свидетель. Будущий защитник. Он широко улыбается, раскрытый.

– Теперь назови меня!

Он берет кончиками пальцев материю цвета пшеницы, что скоро никогда не будет легче грязи. Она распадается на прядки.

– Адиантум.

– Есть такое слово?

Да, говорит он, это другое название венериного волоса, живого ископаемого, оно старше цветущих деревьев, столь же древнее, как первые хвойные, какое-то время адиантум встречался в этих верховьях, но потом пропал на миллионы лет, прежде чем человек не вернул его. Это дерево из начала деревьев.

* * *

ПОКА ОНИ ЗАСЫПАЮТ В ПОХОДНОЙ ПАЛАТКЕ, Оливия сворачивается рядом с Ником, ничего более интимного, чем тепло от близости множества других волонтеров, ей не грозит. Он лежит, глядя на ее спину, на то, как еле заметно поднимается и опускается ее грудная клетка. Футболка, которую она надевает вместо пижамы, соскальзывает с плеча, обнажая татуировку на лопатке, витиеватым шрифтом: «Грядут перемены»[48]48
  Цитата из духовной песни A Change Is Gonna Come (1964) Сэма Кука, одного из гимнов движения за права чернокожих в США.


[Закрыть].

Ник лежит, стараясь не двигаться, – возбужденный монах. Считает удары ее сердца, пока шум прибоя в ушах не убаюкивает его. В дремлющем мозгу плетется паучья мысль. Инопланетяне будут удивляться, что не так с земными именами, зачем для одной вещи нужно столько названий. Но вот он лежит рядом с подругой, которую знает всего несколько недель, воссоединившись после стольких жизней. Ник и Оливия, Хранитель и Адиантум – весь квартет – открыты для январской ночи под бесконечными колоннами прибрежных секвой, вечноживых Sempervirens.

ПАТРИЦИЯ ВЕСТЕРФОРД сидит на стуле со спинкой-лесенкой, за сосновым столом, с ручкой в воздухе, пишет под диктовку насекомых. Одиннадцать часов близко, а у нее – ноль, ни одного предложения, что она не заредактировала бы до смерти. В окно веет ветром, дышащим компостом и кедром. Аромат пробуждает старое, глубокое томление, как будто не имеющее цели. Леса зовут – и Патриция должна идти.

Всю зиму напролет она с трудом пыталась донести до людей радость от работы всей жизни и открытия, утвердившиеся за немногие короткие годы: как деревья разговаривают друг с другом, над землей и под ней. Как лелеют и кормят друг друга, дирижируя общим поведением через почвенную сеть. Целую главу расписывает, как мертвое бревно дарует жизнь другим видам без счета. Уберите корягу – убьете дятла, а тот не дает распоясаться долгоносикам, уничтожающим другие деревья. Патриция рассказывает о костянках и соцветиях, метелках и бокальчиках, мимо которых иной будет ходить всю жизнь, да так и не заметит их. Говорит, как ольха с шишечками добывает золото. Как у дюймового пекана может быть шесть футов корней. Как березовое лыко может накормить голодных. Как в одной сережке хмелеграба содержится несколько миллионов зерен пыльцы. Как туземные рыбаки пользовались толчеными листьями каштана, чтобы дурманить и ловить рыбу. Как ивы очищают почву от диоксинов, полихлоридбифиминов и тяжелых металлов.

Она раскладывает по полочкам, как гифы грибов – несметные мили волокон, уложенных в каждую ложку почвы, – уговаривают раскрыться древесные корни и пьют из них. Как энергичные грибки освобождают древесные минералы. Как дерево расплачивается за эти питательные вещества сахарами, которые сами грибки производить не могут.

Под землей происходит нечто удивительное, и мы лишь теперь начинаем понимать, что именно Слои микоризной проводки объединяют деревья в гигантские умные сообщества, охватывающие сотни акров. А вместе они образуют обширные торговые сети товаров, услуг и информации…

В лесу нет индивидуальностей, нет обособленных событий. Птица и ветвь, на которой она сидит, едины. Треть или больше веществ, что производит дерево, кормит другие организмы. Даже разные виды заключают партнерства. Сруби березы – и зачахнет ближайшая пихта Дугласа…

В великих лесах Востока дубы и гикори синхронизируют урожаи орехов, чтобы путать питающихся ими животных. Разносятся слухи, и деревья конкретного вида – хоть на солнце, хоть в тени, мокрые или сухие, – плодоносят обильно либо не вынашивают вообще ничего, вместе, как сообщество…

Леса лечат и формируют друг друга с помощью подземных синапсов. А формируя себя, они формируют и десятки тысяч других связанных существ, образующих их изнутри. Может, лучше думать о лесах как об огромных, простирающихся, ветвящихся, подземных супердеревьях.

Патриция рассказывает, как вяз помог начать Войну за независимость. Как огромный пятисотлетний прозопис растет посреди одной из самых засушливых пустынь планеты. Как конский каштан за окном даровал Анне Франк надежду даже в безнадежном укрытии. Как семена, отправленные на Луну и обратно, заколосились по всей Земле. Что мир населен величественными существами, о которых ни* кто не знает. Как можно веками узнавать о деревьях то, что когда-то людям уже было известно.

Ее муж живет в городе, до которого четырнадцать миль. Они видятся раз в день, на обед, который Деннис готовит из сезонных продуктов. Сутки напролет ее единственный народ – деревья, а единственный способ говорить за них – слова, эти органы опоздавших сапрофитов, живущих за счет энергии всего зеленого.

И журнальные статьи-то всегда давались Патриции непросто. Годы в затворничестве дают о себе знать каждый раз, когда она их пишет, даже если в выходных данных десятки соавторов. Когда в деле другие, она волнуется еще больше. Патриция лучше снова ушла бы, чем причинила любимым коллегам ту боль, которую когда-то испытала сама. И все же журнальные статьи – прогулка по лесу в сравнении с текстом для широкой публики. Научные статьи пылятся в архивах, Не волнуя почти никого. Но этот неподъемный труд: она не сомневается, что в прессе ее высмеют и все переврут. И она никогда не отобьет то, что уже заплатил издатель.

Всю зиму напролет она с трудом пыталась рассказать совершенным незнакомцам о том, что знает. Не месяцы, а ад, но при этом и рай. Уже скоро адский рай закончится. В августе она закроет полевую лабораторию, соберет оборудование и перенесет все скрупулезные образцы на побережье, в тот университет, где – немыслимо – снова будет преподавать.

Сегодня вечером слова не идут. Лучше просто поспать, посмотреть, что скажут сны. И все-таки она поднимает голову и смотрит на кухонные часы, висящие над допотопным покатым холодильником. Еще есть время для полуночной прогулки к пруду.

Ели у хижины волнуются от жутких пророчеств под почти полной луной. Их прямая линия – воспоминание о некогда стоявшей тут ограде, на ней еще так любили сидеть клесты и испражняться семенами. Сегодня деревья в трудах – запасают углерод в своей ночной фазе. Скоро уже все будет в цвету: черника и смородина, щегольской молочай, высокая магония, тысячелистник и сидальцея. Вновь и вновь Патриция удивляется тому, как высший разум планеты открыл счет и закон всемирного тяготения раньше, чем кто-нибудь узнал, для чего нужен цветок.

Сегодня рощи промокшие и сумрачные, как ее переполненный словами разум. Она находит тропинку и подныривает под свою любимую пихту. Дорожка идет под шпилями, озаренными луной конца зимы, – дорожка, где она ходит чуть ли не еженощно, туда и обратно, как в том старом палиндроме: La ruta nos aportó otro paso natural.[49]49
  Маршрут дал нам еще один естественный шаг (исп.).


[Закрыть] Множество неописанных нестабильных соединений, которые выдохнули ночью иголки, замедляют ее сердцебиение, смягчают дыхание и, если она права, даже меняют настроение и мышление. Сколько веществ в лесных аптеках еще никто не выявил. Могущественных молекул в коре, сердцевине и листьях, чей эффект еще предстоит открыть. Одно семейство гормонов стресса в ее деревьях – жасмонаты – придает ядрености женственным благоуханиям, что играют на тайнах и интригах. «Нюхай меня, люби меня, я в беде». А им действительно угрожает беда, всем этим деревьям. Всем лесам в мире, даже на землях с отставшим от жизни названием «госрезервы». Такая беда, что Патриция не смеет рассказать о ней читателям своей книжонки. Беда, как атмосфера, разливается всюду, в течениях за пределами человеческих предсказаний или контроля.

Вдруг Патриция выскакивает на лужайку у пруда. Над ней извергается звездное небо – никакого другого объяснения не нужно, чтобы понять, почему люди объявили вечную войну лесам. Деннис рассказывал, что лесорубы говорят: «Прольем свет в это болото». Люди паникуют от лесов. Там слишком много всего творится. Людям нужно небо.

То место, куда Патриция идет, пусто, ждет ее, – покрытое мхом питательное бревно у кромки воды. Стоит бросить взгляд над прудом, как голова проясняется, и Патриция находит те слова, что искала. Она искала название для великих и древних кряжей невырубленного леса, тех, что поддерживают рынок углеродов и метаболитов. Теперь оно есть:

Грибок разрабатывает камень, чтобы снабдить деревья минералами. Он охотится на вилохвосток и скармливают их хозяевам. Деревья, со своей стороны, хранят в синапсах своих грибков больше сахара, чтобы делиться с больными, затененными и ранеными. Лес заботится о себе, строя местный климат для своего выживания.

Перед смертью пихта Дугласа, возрастом в полтысячелетия, отправит запас химикатов обратно в корни, а оттуда – грибковым партнерам, жертвуя в последней воле свои богатства сообществу. Можно называть этих древних благодетелей щедрыми деревьями.

Читающей публике нужна такая фраза, чтобы чудо стало ярче, зримей. Это Патриция узнала уже давно, от отца: люди лучше видят то, что похоже на них. Щедрые деревья – это поймет и полюбит любой великодушный человек. И этими двумя словами Патриция Вестерфорд предрешает свою судьбу и меняет будущее. Даже будущее деревьев.

НАУТРО ОНА ПЛЕЩЕТ холодной водой в лицо, готовит завтрак из органических хлопьев и красных ягод, выпивает его, перечитывая вчерашние страницы, потом сидит за сосновым столом, зарекаясь вставать без абзаца, достойного внимания Денниса за обедом. Запах карандаша из красного можжевельника приводит ее в восторг. Медленное давление графита на страницу напоминает о постоянном испарении, каждый день поднимающем литры воды на десятки футов в пихтовых стволах. Возможно, сам этот акт ожидания над страницей, когда сдвинется рука, больше всего похож на просветление растений, ничего ближе Патриции не доведется испытать.

Последняя глава ускользает. Ей нужна невозможная триада: надежда, польза и правда. Например, можно написать о Старом Тикко – ели, что живет в Швеции. Над землей дереву всего несколько сотен лет. Но в богатой микробами почве его корни уходят на девять тысяч лет или больше – они на тысячи лет старше, чем письменность, с помощью которой Патриция пытается о них рассказать.

Все утро она втискивает девятитысячелетнюю сагу в десять предложений: череду стволов, что падают и поднимаются вновь от одного и того же корня. Это та надежда, что она ищет. Правда куда безжалостней. Ближе к полудню Патриция нагоняет настоящее, и в нем новая, созданная человеком атмосфера умасливает обычно согбенный снегом криволесный ствол Старого Тикко распрямиться в полноценное дерево.

Но людям ни к чему надежда и правда без пользы. Неловкими, неуклюжими словами, всегда больше похожими на рисование пальцами, а не кисточкой, она на ощупь ищет пользу Старого Тикко – Старого Тикко на голом кряже, дерева, что бесконечно умирает и возрождается с каждой переменой климата. Его польза – показывать, что мир создан не для нас. Какая польза от нас деревьям? Патриция вспоминает слова Будды: дерево – это нечто чудесное, оно укрывает, кормит и защищает все живое. Даже дарует тень дровосеку, что его срубает. И в этих словах находит финал книги.

ДЕННИС ПРИЕЗЖАЕТ В ПОЛДЕНЬ, надежный, как часы, привозит лазанью с брокколи и миндалем – его очередной обеденный шедевр. Патриция думает, – и эта мысль приходит ей в голову несколько раз за неделю, – как же ей повезло прожить эти немногие благословленные годы замужем за единственным мужчиной на Земле, что не мешает проводить большую часть жизни в одиночестве. Согласный, терпеливый, добродушный Деннис. Защищает ее творчество и так мало просит взамен. В глубине своей ремесленнической души он и так знает, насколько немногим вещам мера человек. И он великодушный и неунывающий, как сорняки.

Обедая на пире, сотворенном Деннисом, Патриция зачитывает ему сегодняшнюю часть о Старом Тикко. Он слушает в изумлении, как иной счастливый ребенок слушает греческие мифы. Она заканчивает. Он хлопает.