Текст книги "Верхний ярус"

Автор книги: Ричард Пауэрс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)

Мими и Дуг трусцой преодолевают склон. При звуке рева цепной пилы она тянет его за рукав. За одной машиной взревывает другая. Скоро по лесу орет целый хор бензопил. Лесорубы лениво, лаконично помахивают инструментами. Жнецы с косами.

Дуглас останавливается.

– Они на хрен с ума посходили?

– Это фарс. Никто не порежет безоружного человека. – Но не успевает Мими договорить, как водитель погрузчика с двумя прикованными к машине женщинами заводит двигатель и тащит их по земле. Люди кричат, не могут поверить глазам.

Лесорубы поворачиваются к захваченному «Катерпиллару». Принимаются за рощу больших пихт, грозя обрушить стволы в прикованную толпу. Дуг что-то бормочет под нос и срывается с места. Не успевает Мими отреагировать, как он уже с рюкзаком несется к месту действия. Барахтается в сутолоке, как сеттер, рвущийся через прибой, мечется среди протестующих, хватая за плечо то одного, то другого. Показывает на вальщиков, подступающих к пихтам.

– Давайте туда как можно больше людей.

– Где, блин, полиция? – кричит кто-то. – Когда мы побеждаем, они тут как тут.

– Ну все, – рявкает Дуглас. – Через десять минут эти деревья будут историей. Шевелитесь!

Не успевает Мими его догнать, как он мчится к пихте с такой низкой юбкой ветвей, что на нее можно заскочить. После этого сучья для него все равно что лестница на шесть футов. Два десятка поникших протестующих оживляются и следуют его примеру. Лесорубы видят, что происходит по флангам. Начинают погоню, насколько им позволяют шипастые бутсы.

Первые протестующие уже карабкаются в кроны. Мими находит глазами пихту, куда может забраться даже она. Она в двадцати футах от ствола, как тут ее по ногам бьет что-то свирепое. Она падает ничком в куст заманихи. Плечо отскакивает от покрытого лишайником булыжника. На ее ноги приземляется что-то тяжелое. Дуглас на своем дереве, вопит тому, кто ее повалил:

– Господи, я тебя убью! Оторву твою дурную башку. Сидящий на ногах Мими отвечает, растягивая гласные: – Но только для этого придется сперва слезть, а?

Мими сплевывает грязь. Противник надавливает голенями на ее бедра. Она, вопреки себе, вскрикивает. Дуглас спешит вниз по веткам.

– Нет! – кричит она. – Останься!

На земле лежат и другие поваленные демонстранты. Но кое-кто добрался до деревьев и заскочил на ветки. Там они в безопасности. Ботинки выигрывают у вытянутых пальцев.

– Слезь с меня, – стонет Мими.

Прижавший ее лесоруб колеблется. Их-то меньше, а он тратит силы, удерживая такую маленькую азиатку, что она и на куст с трудом залезет.

– Обещай, что не встанешь.

Ее поражают такие приличия.

– Если бы твоя компания сдерживала обещания, нас бы здесь не было.

– Обещай.

Всего лишь хлипкие клятвы, сковывающие все живое. Она обещает. Лесоруб вскакивает и присоединяется к своей стороне, вставшей в тупик. Они собираются, пытаются спасти ситуацию. Срубить пихту, не убив кого-нибудь, не получится.

Мими бросает взгляд на Дугласа. Она уже видела это дерево. Но узнает далеко не сразу: оно было за третьим архатом на свитке ее отца. Лесорубы снова заводят пилы. Срезают кустарник, складывают его в местах падений перед пихтами. Один вальщик делает надрез на большом дереве. Мими наблюдает, слишком ошарашенная, чтобы кричать. Они собираются уронить его прямо через ветки пихты с протестующим. Ствол трещит, Мими вскрикивает. Зажмуривается от оглушительного грохота. Открывает глаза, когда поваленный кряж прорывается через рощу. Протестующий держится за свою мачту и стонет от ужаса.

Дуглас осыпает лесорубов проклятьями.

– Вы с ума посходили? Вы же могли его убить!

– Вы вторглись на чужую территорию! – кричит бригадир. Вальщики расчищают новое место падения. Кто-то приносит болторез и разрезает наручники протестующих у «Катерпиллара», будто подстригает кизил. По всей поляне завязываются драки; роскоши ненасилия конец. В вечнозеленой роще вальщик вонзает лезвие в масло очередной обреченной пихты, намереваясь обрушить ее в трех футах от дерева с другими протестующими. Крики почти теряются за шумом пил, совсем теряются для лесорубов в наушниках. Но они видят, что он размахивает руками, как сумасшедший, и задерживаются, пока перепуганная мишень не сползает на землю. По обоим фронтам – полноценный провал. Блокированные машины заревели. Девятеро из оставшихся сидельцев слезают с насестов. Лесорубы торжествующе размахивают пилами. Протестующие отступают, как олени от пожара.

Мими сидит, где обещала. Воздух за ней визжит. Она оглядывается на сверкающие мигалки и думает: «Кавалерия подоспела». Бронированный грузовик изрыгает двадцать полицейских в полной защите. Черные поликарбонатные шлемы с щитками. Кевларовые бронежилеты. Пуленепробиваемые ударопрочные полицейские щиты. Полиция проносится по поляне, сгоняет вместе посторонних, защелкивает браслеты на запястьях даже тех, у кого уже есть один отрезанный.

Мими поднимается. На ее плечо опускается рука, прижимая обратно к земле. Она разворачивается навстречу копу – перепуганному и двадцатилетнему.

– Сидеть! И не двигаться.

– Я никуда и не собиралась.

– Еще раз вякнешь – пожалеешь. – Мимо трусцой пробегают трое субботних лесных воинов – обратно к дороге, своим машинам. Ребенок-полицейский кричит вслед: – Замерли и сели. Живо, живо, живо!

Они вздрагивают, разворачиваются и садятся. Ближайшие лесорубы ликуют. Малыш крутится на месте и бросается к другим протестующим, пытавшимся сбежать. Отряд рассеивается под деревьями. Занимают позиции парами под последними протестующими на ветках, постукивая им по ногам дубинками. Пятеро оставшихся сдаются – все, кроме Дугласа Павличека, который забирается еще выше. Достает из рюкзака свои наручники и закрывает одно запястье. Потом обхватывает ствол и защелкивает второе.

Мими хватается за голову.

– Дуглас. Спускайся. Все кончено.

– Не могу! – он трясет наручниками, запершими его в объятиях дерева. – Придется сидеть, пока не приедет телевидение.

Озверевший отказник отбрыкивается от лестниц, которые полиция приставляет к пихте. От одной – так атлетично, что смеются даже лесорубы. Но уже скоро под ним четверо полицейских. Прикованный Дуглас не может сдвинуться. Полиция тянется болторезами, чтобы отхватить цепь. Он прижимает цепь к стволу. Лесорубы передают полиции топорики. Но Дуглас сплетает пальцы поверх цепи. Выше его пояса полиция залезть не может. Быстро посовещавшись, они режут его штаны большими ножницами. Двое хватают за ноги. Третий прорезает рваную джинсу до промежности.

Мими смотрит во все глаза. Она никогда не видела голые бедра Дугласа. Думала все эти месяцы, увидит ли. Его страсть читается так же открыто, как удивление, когда они делят между собой холодный шоколадный шейк. Но он лишь раз положил ей руку на затылок и на большее не решался. Почему – непонятно. Мими решила, что во всем виновата какая-то военная рана. Теперь она смотрит, как его раздевают на глазах у ошарашенной толпы. Нога открыта воздуху, костлявая и белая, почти безволосая – морщинистые бедра мужчины куда старше Мими. Потом – другая нога, и вот джинсы повисают на поясе рваным стягом. В ход идет перцовый баллончик – смесь капсаицина с газом «Сирень».

Люди кричат:

– Он же прикован к месту. Он не может сдвинуться!

– Чего вы от него хотите?

Полицейский подносит баллончик Дугласу между ног и нажимает на кнопку. Член и яйца охватывает жидкое пламя – коктейль, равный нескольким миллионам сковиллей. Дуглас висит, болтается на наручниках, дышит мелкими глотками:

– Ч, ч, черт…

– Вашу ж мать. Он не может сдвинуться. Отстаньте от него!

Мими разворачивается посмотреть, кто кричит. Лесоруб, низкий и бородатый, как разгневанный гном из книжки братьев Гримм.

– Сними наручники, – приказывает полицейский. Слова закупоривают рот Дугласа. Не выходит ничего, кроме такого низкого стона, как в первые полсекунды воздушной тревоги. Полицейские брызжут снова. Мирно сидевшие протестующие начинают бунтовать. Мими в ярости вскакивает. Кричит то, что через час даже не вспомнит. Вокруг нее встают остальные. Собираются у дерева пленника. Полиция расталкивает их обратно. Дугласу снова поливают промежность. Он стонет еще выше.

– Сними наручники – и можешь спуститься. Все просто.

Он пытается что-то выговорить. Внизу кто-то кричит.

– Да дайте ему сказать, вы, животные!

Полицейский придвигается и разбирает шепот:

– Я уронил ключ.

Дугласа срезают и спускают с дерева, как Иисуса с креста. Мими к нему не подпускают.

ПОСЛЕ ТОГО КАК ИХ ВСЕХ ПРИНЯЛИ в отделении, она везет его домой. Пытается отмыть – всеми успокаивающими средствами, какие может найти. Но его мясо – дрожащий лосось, он стесняется его показывать.

– Со мной все будет хорошо. – Он лежит в постели, читает слова с потолка. – Со мной все будет хорошо.

Она проверяет каждое утро. Оранжевый цвет кожи не сходит еще неделю.

ПРИБЫЛЬ ОТ «ГОСПОДСТВА 2» больше ежегодных доходов целых штатов. «Господство 3» появляется, как раз когда устаревает его предок. В новый мир вливаются люди с шести континентов – первопроходцы, паломники, фермеры, шахтеры, воины, жрецы. Они образуют гильдии и консорциумы. Они строят такие здания и создают такие товары, каких не ожидали даже программисты.

«Господство 4» – в 3D. Это монументальное начинание, компания чуть не надрывается, привлекая в два раза больше программистов и художников, чем для его родителя. Предлагается разрешение в четыре раза выше, игровая область в десять раз больше, еще с десяток квестов. Тридцать шесть новых технологий. Шесть новых ресурсов. Три новых культуры. Больше чудес света и шедевров, чем человек может исследовать за годы игры. Скорости процессоров постоянно удваиваются, но лучшие игровые компьютеры еще месяцами кряхтят от игры на пределе.

Все так, как много лет назад предсказывал Нилай. Появляются браузеры – очередной гвоздь в крышку гроба времени и пространства. Щелчок – и ты в ЦЕРНе. Еще один – слушаешь андеграунд в Санта-Крузе. Еще – и читаешь газету в МТИ. На начало второго года – пятьдесят больших серверов, а на конец – пятьсот. Сайты, поисковые системы, шлюзы. Выдохшиеся, переполненные города индустриализованной планеты воплотили сеть в жизнь – и как раз вовремя: она – мессия из евангелия о бесконечном росте. Сеть становится из невообразимой незаменимой, сплетает весь мир за полтора года. «Господство» не отстает, выходит онлайн – и еще миллион одиноких мальчишек эмигрируют в новую и улучшенную Небывалию.

Дни самообеспечения окончены. Игры разрастаются; вступают в ряды элитных товаров мира. «Господство 5» превосходит целые операционные системы своей сложностью и числом строчек кода. Лучшие ИИ в нем умнее прошлогодних межпланетных спутников. Кнопка «Играть» становится двигателем человеческого роста.

Но все это мало что значит для Нилая в квартире над головным офисом компании. Комната трещит по швам от экранов и модемов, мигающих, как на Рождество. Электроника варьируется от модулей размером со спичечный коробок до шкафов выше человеческого роста. И каждое устройство, как говорил пророк, неотличимо от магии. Такие чудеса не могла предсказать и самая дикая фантастика времен детства Нилая. И все же с каждым удваиванием технических характеристик в нем удваивается нетерпение. Он алчет как никогда – еще одного прорыва, следующего, чего-то простого и элегантного, что снова изменит все. Он навещает деревья-оракулы в марсианском ботаническом саду, спрашивает их, что будет дальше. Но те молчат.

Его мучают пролежни. Из-за все более хрупких костей опасно выходить за порог. Два месяца назад он ударился ногой, залезая в ванную: такая опасность всегда есть, когда не чувствуешь собственные конечности. Руки все в синяках от постельного поручня, о который Нилай бьется, когда встает и ложится. Он привык есть, работать и спать в кресле. Больше всего на свете – даже свою компанию променял бы – ему хочется посидеть у озера в Высокой Сьерре, пройдя десять миль по тропе, и посмотреть, как клесты пикируют на ветки елей на опушке, извлекая семечки из шишек своими неправдоподобными клювами. Этого у него не будет никогда. Никогда. Теперь ему можно гулять только в «Господстве 6».

А там в его отсутствие процветают игровые колонии. Динамичные конкурирующие экономики. Города, где настоящие люди торгуют и принимают законы. Творение во всей своей изощренной напрасности. За жизнь там выкладывают ежемесячную плату. Смелый шаг, но в игровом мире смелость несмертельна. Убиться можно, только если не прыгнешь.

Нилай уже не отличает покой от отчаяния. Часами сидит у панорамного окна, потом забрасывает эпическими требованиями разработчиков, желает все того же, о чем твердил уже годами:

Нужно больше реализма… Больше жизни! Животные должны ходить и останавливаться, гулять и всматриваться, прямо как живые прообразы… Я хочу видеть, как волк приседает, как загорается зелень его глаз, словно изнутри. Я хочу видеть, как медведь ворошит муравейник когтями…

Построим этот мир во всех подробностях из того, что снаружи. Настоящие саванны, настоящие леса умеренной зоны, настоящие болота. Братья ван Эйк вписали в Гентский алтарь 75 опознаваемых видов растений. Я хочу, чтобы в «Господстве 7» насчитывалось 750 видов симулированных растений, и каждое – со своим поведением…

Пока он пишет, стучатся и входят работники с документами на подпись, спорами на его суд. В их лицах не видно ни отвращения, ни жалости к огромной трости, торчащей в кресле. Они к нему привыкли, эти молодые кибернавты. Они даже не замечают катетер, который опустошается в резервуар, висящий на раме кресла. Они знают, сколько Нилай стоит. Сегодня стоимость акций «Семпервиренс» втрое превысила прошлогодний выход на IPO. Этому дистрофику в кресле принадлежат двадцать три процента компании. Он их всех озолотил – а сам стал богаче величайших императоров игры.

Нилай отправляет новую служебную записку размером с целую брошюру, и тут на него находит тень. И тогда он делает то, что делает всегда в отчаянную минуту: звонит родителям. Трубку поднимает мать.

– О, Нилай. Я так, так за тебя рада!

– Я тоже рад, Moti. У вас все хорошо? – И тут не важно, что она ответит. Pita слишком много спит. Планируется поездка в Ахмедабад. Гараж захватили божьи коровки – очень пахучие. Может, она скоро радикально подстрижется. Нилай упивается всем, о чем рассказывает мать. Жизнь во всех жалких подробностях, которые еще не влезают ни в какую симуляцию.

Но затем – убийственный вопрос, и в этот раз – так быстро:

– Нилай, мы тут все еще думаем, что тебе можно кого-то найти. В нашем сообществе.

Как они только не затаскали эту тему за годы. Затягивать в такую жизнь женщину – социальный садизм.

– Нет, Moti. Мы об этом уже говорили.

– Но, Нилай. – Он слышит в ее словах: «Ты же стоишь миллионы, десятки миллионов, а то и больше – даже своей матери не говоришь! Так в чем тут самопожертвование? Кто тут не научится любить?»

– Мам? Надо было тебе уже признаться. Есть одна женщина. Вообще-то моя сиделка. – Звучит вполне достоверно. Затишье на другом конце провода сокрушает его отчаянной надеждой. Нужно какое-то не вызывающее подозрений и успокаивающее имя, чтобы самому не забыть. Рули, Руту.

– Ее зовут Рупал.

Страшный вдох – и она плачет.

– О, Нилай. Я так, так за тебя рада!

– Я тоже, мама.

– Ты познаешь истинное счастье! Когда мы с ней встретимся?

Он удивляется, как его преступный разум не предусмотрел такую мелочь.

– Скоро. Не хочу ее спугнуть!

– Ее спугнет твоя родная семья? Что это за девушка такая?

– Может, в следующем месяце? Под конец? – Он рассчитывает, конечно, что мир закончится задолго до этого. Уже предчувствует безграничную скорбь матери из-за симулированного разрыва всего за несколько дней до встречи. Но он уже осчастливил ее в единственном месте, где люди живут по-настоящему, – в пятисекундном окне Сейчас. Все хорошо, и еще до конца разговора он обещает людям и в Гуджарате, и в Раджастане предупредить минимум за четырнадцать месяцев, чтобы освободить время, купить билеты и подготовить сари, что обязательно для любой свадьбы.

– Ох. Это все требует времени, Нилай.

Когда они вешают трубки, он поднимает руку и бьет по краю стола. Очень скверный звук и резкая белая боль, он знает, что сломал по меньшей мере одну кость.

В ослепительной боли Нилай спускается на личном лифте в роскошный вестибюль – красивая отделка из красного дерева оплачена желанием миллионов людей жить где угодно, лишь бы не здесь. Его глаза застилают слезы и гнев. Но он молча, вежливо показывает распухшую руку перепуганной секретарше и произносит:

– Мне надо в больницу.

Он знает, что его ждет, когда ему залатают там руку. Ни-лая отругают. Положат под капельницу и потребуют дать слово, что он будет питаться как следует. Пока секретарша в панике звонит врачу, Нилай смотрит на стену, где повесил слова Борхеса – до сих пор руководящий принцип его юной жизни:

Всякий человек должен быть способен вместить все идеи, и полагаю, что в будущем он таким будет.

ПОРТЛЕНД КАЖЕТСЯ ПАТРИЦИИ ТОКСИЧНЫМ. Статус просветительского свидетеля-эксперта звучит еще хуже. Утром перед предварительными слушаниями доктор Вестерфорд лежит в постели, будто после инсульта.

– Не могу, Ден.

– А надо, милая.

– Надо по морали или по закону?

– Это труд твоей жизни. Ты не можешь просто уйти – Это не труд моей жизни. Труд моей жизни – слушать деревья!

– Нет. Это удовольствие твоей жизни. А труд – рассказывать другим, что они говорят.

– Судебная приостановка вырубки на особых федеральных землях. Это вопрос для юристов. Что я понимаю в законах?

– Они хотят знать, что ты знаешь о деревьях.

– Свидетель-эксперт? Мне сейчас будет плохо.

– Просто расскажи, что знаешь.

– В том-то и заковыка. Я ничего не знаю.

– Это как выступать перед классом.

– Вот только вместо двадцатилетних идеалистов, которым хочется узнать новое, слушать будут юристы, грызущиеся за миллионы долларов.

– Не долларов, Пэтти. Дело в другом.

И да, она соглашается, опуская ноги на холодный паркет. Дело в другом. В полной противоположности долларов.

В том, для чего требуются все свидетели, какие есть.

ДЕННИС ВЕЗЕТ ЕЕ СОТНЮ МИЛЬ на полуразвалившемся пикапе. Когда она выходит перед зданием суда, в ушах уже гудит. Во время предварительного заявления ее детский речевой дефект расцветает, как большая майская магнолия. Судья то и дело просит Патрицию повторить. Та с трудом слышит вопросы. И все-таки рассказывает: тайна деревьев. Слова поднимаются в ней, как смола после зимы. В лесу нет индивидуальностей. Каждое дерево полагается на остальных.

Она не говорит о личных догадках и придерживается консенсуса научного сообщества. Но во время показаний сама наука начинает казаться взбалмошной, как конкурс популярности в старшей школе. К сожалению, адвокат противной стороны с ней согласен. Представляет письмо редакторам журнала, где вышла ее первая серьезная научная статья. Письмо за подписью трех ведущих дендрологов, втаптывающих ее в грязь. Неправильная методология. Сомнительная статистика. «Патриция Вестерфорд демонстрирует вызывающее смущение непонимание единиц естественного отбора…» Кровь приливает к каждому дюйму кожи. Ей хочется исчезнуть, никогда не быть. Подмешать ядовитые грибы себе в утренний омлет, пока Деннис не отвез ее на этот трибунал.

– Все в этой статье подтверждается новыми исследованиями.

Она не замечает ловушку, пока та не захлопывается.

– Вы низвергли превалирующие на тот момент убеждения, – говорит адвокат противной стороны. – Можете ли вы гарантировать, что новые исследования не низвергнут вас?

Не может. У науки тоже есть свои сезоны. Но это слишком тонкий момент для любого суда. Наблюдение – наблюдение многих – сойдется на чем-то возобновляемом, несмотря на потребности и страхи любого отдельного человека. Но она не может поклясться перед судом, что лесоведение наконец сошлось на новом лесоведении – системе убеждений, которые выдвинули она и ее друзья. Не может даже пока поклясться, что лесоведение – это наука.

Судья спрашивает, правда ли то, что ранее утверждал свидетель-эксперт противной стороны: что молодая, контролируемая, быстрорастущая роща лучше старого и анархичного леса? Судья ей кого-то напоминает. Долгие поездки по свежевспаханным полям. «Если вырезать свое имя в коре бука на высоте четырех футов, как высоко оно окажется через пятьдесят лет?»

– В это верили мои учителя двадцать лет назад.

– В данном вопросе двадцать лет – это большой срок?

– Для дерева это пустяк.

Все собравшиеся в зале суда смеются. Но для людей – неустанных, изобретательных, трудолюбивых людей – двадцати лет хватит, чтобы убить целые экосистемы. Обезлесение: от него климат меняется больше, чем от всего транспорта вместе взятого. В срубленных лесах в два раза больше углерода, чем во всей атмосфере. Но это уже для другого суда.

– Молодые, прямые, быстро растущие деревья не лучше старых и гниющих? – спрашивает судья.

– Для нас – лучше. Не для леса. На самом деле молодую, контролируемую, гомогенную рощу даже лесом назвать нельзя.

Слова, стоит их произнести, прорывают плотину. Теперь она счастлива, что жива – жива, чтобы исследовать жизнь. Патриция чувствует себя благодарной без каких-либо причин, разве что от воспоминаний обо всем, что смогла открыть о других существах. Патриция не может сказать об этом судье, но она их любит – эти изощренные, переплетенные народы связанной между собой жизни, которые она так долго слушала. Она и свой вид любит – пронырливый и самовлюбленный, застрявший в зашоренных телах, слепой к разуму вокруг, но все же избранный творением, чтобы знать.

Судья просит уточнить. Деннис был прав. Действительно, как перед студентами выступать. Она объясняет, что гниющее бревно – дом для живой ткани на порядки больше, чем живое дерево.

– Иногда я даже задумываюсь, вдруг истинная цель дерева на Земле – готовиться к тому, чтобы долго лежать мертвым на лесной почве.

Судья спрашивает, каким живым существам нужно мертвое дерево.

– Назовите любую семью. Любой класс. Птицам, млекопитающим, другим растениям. Десяткам тысяч беспозвоночных. Они нужны трем четвертям амфибий региона. Почти всем рептилиям. Животным, которые не дают вредителям убивать другие деревья. Мертвое дерево – это бесконечный отель.

Она рассказывает судье о короеде. Его окружает алкоголь гниющей древесины. Он заползает в бревно и роет. Разносит в системе туннелей грибок, что хранит в особом образовании на голове. Грибок ест дерево; жук ест грибок.

– Жуки устраивают фермы в бревнах?

– Самые настоящие. Без госсубсидий. Если не считать бревно.

– А эти существа, которые зависят от гниющих бревен и коряг: они под угрозой исчезновения?

Патриция объясняет: все зависит от всего. Есть полевки, живущие только в старых лесах. Они питаются грибами, растущими на гниющих бревнах, и испражняются спорами в другом месте. Нет гниющих бревен – нет грибов; нет грибов – нет полевки; нет полевки – нет распространения грибка; нет распространения грибка – нет новых деревьев.

– Как вы считаете, возможно сохранить эти виды, оставив нетронутыми отдельные участки старых лесов?

Перед ответом она задумывается.

– Нет. Только не участки. Большие леса живут и дышат. Развивают сложные виды поведения. Маленькие участки не так устойчивы или насыщенны. Они должны быть большими, чтобы в них проживали большие животные.

Адвокат противной стороны спрашивает, стоит ли сохранение лесных участков тех миллионов долларов, которые за них платят люди. Судья просит на звать конкретные цифры Противоположная сторона подсчитывает упущенную выгоду – тяжелую цену невырубки деревьев.

Судья просит доктора Вестерфорд ответить. Она хмурится.

– Гниль добавляет лесу ценности. Леса – самые богатые скопления биомассы. В ручьях старых лесов в пять-десять раз больше рыбы. Люди могут зарабатывать на сборе грибов, рыбалке и прочем, год за годом, намного больше, чем на сплошной вырубке каждые полдесятка лет.

– Правда? Или вы это фигурально?

– У нас есть расчеты.

– Тогда почему рынок не реагирует?

Потому что экосистемы склонны к разнообразию, а рынки – к ее противоположности. Но ей хватает ума не сказать это вслух. Не стоит оскорблять местных богов.

– Я не экономист. И не психолог.

Адвокат противной стороны заявляет, что сплошная вырубка спасает леса.

– Если люди не будут вырубать, миллионы акров сдует или их выжжет катастрофическими верховыми пожарами.

Это не ее сфера, но Патриция не может просто так оставить его слова.

– Сплошная вырубка усиливает ветровал. А верховые пожары происходят, только когда пожары подавляются слишком долго. – Она объясняет как есть: огонь дарует жизнь. Есть шишки – поздние, – которые просто не могут раскрыться без пламени. Широкохвойные сосны десятилетиями держатся за свои, дожидаясь пожара. – Раньше подавление пожаров казалось рациональным подходом. Но расходы от этого намного выше доходов.

Адвокат ее стороны морщится. Но ей уже не до дипломатии.

– Я открывал вашу книжку, – говорит судья. – Мне и в голову не приходило! Деревья призывают животных и велят им что-то делать? Запоминают? Кормят и лелеют других?

В зале суда, обшитом темными деревянными панелями, из нор выходят ее слова. Из нее изливается любовь к деревьям – к их изяществу, их гибким экспериментам, постоянному разнообразию и сюрпризам. Это медленные вдумчивые создания с хитроумным лексиконом, каждое не походит на другое, они влияют друг на друга, порождают птиц, впитывают углерод, очищают воду, фильтруют токсины из земли, стабилизируют микроклимат. Объедини достаточно живых существ – в воздухе и под землей, – и получишь то, у чего есть цель. Лес. Существо на грани исчезновения.

Судья хмурится.

– То, что вырастает после сплошной вырубки, уже не лес?

В Патриции закипает досада.

– Можно заменить леса плантациями. А еще можно сыграть Бетховена на казу. – Смеются все, кроме судьи. – В пригородных дворах и то больше разнообразия, чем на лесных фермах!

– Сколько осталось нетронутого леса?

– Мало.

– Меньше четверти того, с чего мы начали?

– О боже! Намного. Наверное, не больше двух-трех процентов. Может, квадрат сто на сто миль. – Последние остатки ее клятвы быть осмотрительной пропадают без следа. – На этом континенте было четыре великих леса. Каждый мог просуществовать вечно. Каждый погиб за какие-то десятилетия. Мы даже не успели их толком романтизировать! Эти деревья – наша последняя линия обороны, и они исчезают со скоростью сотни футбольных полей в день. В этом штате случались речные заторы бревен шириной в десять миль. Хотите максимизировать чистый доход леса для нынешних хозяев и доставить как можно больше древесины в кратчайшие сроки – тогда пожалуйста: вырубайте старые леса и засаживайте рядами свои плантации, которые сможете вырубить еще много раз. Но если хотите, чтобы в следующем веке была почва, чистая вода, разнообразие и здоровье, стабилизаторы и функции, которые мы даже не умеем измерять, – тогда будьте терпеливы и дайте лесу расти медленно.

Договорив, она застенчиво замолкает. Но адвокат, требующий судебного постановления, сияет.

– Вы бы сказали, что старые леса… знают то, чего не знают плантации? – спрашивает судья.

Она прищуривается и видит отца. Голос не тот, но те же очки без оправы, высокие удивленные брови, постоянное любопытство. Вокруг клубятся первые уроки полувековой давности, дни на побитом «паккарде» – ее передвижном классе, – работа на проселках юго-западного Огайо. Патриция ошеломлена, она понимает, что корни ее взрослых убеждений кроются там – рожденные парой слов, между делом сказанных в машине, когда в пятницу днем окно было опущено, а в зеркалах заднего вида отражались соевые поля округа Хайленд.

Помнишь? «Люди думают, что они – высший вид, но это не так». Другие существа – больше, меньше, медленнее, быстрее, старше, моложе, могущественнее – всем заправляют, делают воздух и едят солнечный свет. Без них не будет ничего.

Но судьи в той машине не было. Судья – другой человек.

– Возможно, это вечная задача человечества – узнать то, что уже поняли леса.

Судья задумчиво двигает губами, как ее отец жевал сассафрас – эти веточки с запахом рутбира, что остаются зелеными всю зиму.

ОНИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ после перерыва на принятие решения. Судья объявляет приостановку работ на спорном участке. А заодно издает запрет на все продажи древесины с общественной земли на западе Орегона, пока не будет исследовано влияние сплошной вырубки для видов на грани исчезновения. К Патти подходят и поздравляют, но она не слышат. Ее уши закрылись, как только молоток ударил по кафедре.

Выходит она как в тумане. Рядом – Деннис, ведет ее по коридору и на площадь, где друг перед другом стоят две толпы демонстрантов, создавая туннель из плакатов.

НЕЛЬЗЯ ПРОРУБИТЬ СЕБЕ ПУТЬ В РАЙ

ШТАТ ПОДДЕРЖИВАЕТ ЛЕСОЗАГОТОВКИ;

ЛЕСОЗАГОТОВКИ ПОДДЕРЖИВАЮТ ШТАТ

Враги перекрикиваются через раскол, подстегнутые победой и унижением. Порядочные люди, и каждый любит свою страну по-своему – непримиримо. Они кажутся Патриции стаей ссорящихся птиц. Кто-то трогает ее за правое плечо, и она оборачивается к свидетелю-эксперту противной стороны.

– Вы только что сделали лесозаготовки намного дороже.

Она моргает от такого обвинения, не понимая, что здесь плохого.

– Все компании с частной землей или текущими правами теперь будут вести вырубки намного быстрее.

РУКИ ЗАСТЫВАЮТ, НОГИ ЗАТЕКАЮТ – слишком тесно, чтобы ворочаться. Ночи такие холодные, можно отморозить покрытые смолой пальцы. Нескончаемый ветер и хлопающий брезент рвет попытки заговорить. Иногда с шумом падают толстые суки. Тишина пугает еще больше Все их физические упражнения – лазанье. Но в меняющемся свете и плывущих днях то, что казалось невозможным на земле, становится рутиной.

Утро – игра в кошки-мышки. Или, скажем, сову и полевку, когда Хранитель и Адиантум смотрят из своего промозглого птичника на крошечных млекопитающих, шмыгающих далеко внизу на земле. Бригады приходят раньше, чем рассеивается туман. Сегодня – всего три. Назавтра – уже двадцать, шумные в кабинах своих машин. Иногда лесорубы ноют:

– Спуститесь хоть на десять минут.

– Не можем. Мы заняты сидением на деревьях!

– Нам же кричать приходится. Мы вас там даже не видим. Совсем шеи свело.

– Тогда поднимайтесь. Места на всех хватит!

Патовая ситуация. В разные дни приходят разные люди, пытаются договориться. Бригадир. Прораб. Швыряют хриплые угрозы и разумные обещания. Наносит визит даже вице-президент по лесной продукции. Встает под Мимасом в белой каске, словно ораторствует в зале Сената.

– Мы можем посадить вас в тюрьму на три года за незаконное проникновение.

– Поэтому мы и не спускаемся.