Текст книги "Радуга"

Автор книги: Пранас Трейнис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

6

Спустя ровно год после проклятий Синей бороды в дом настоятеля кукучяйского костела пришло письмо от господина Фридмана с французской почтовой маркой и радостной вестью, что вскоре он собирается везти домой выздоравливающую графиню Мартину.

Настоятель Бакшис как на крыльях примчался в Пашвяндре и, заразив добрым настроением графа Михалека, в углу гостиной заметил огромного паука-крестоносца. Тот висел вниз головой в том месте, где обычно сиживала Мартина. Бакшис в ярости схватил трость и, замахнувшись, содрал паутину. Паук камнем ринулся вниз, но Бакшис оказался проворней – наступил на него ногой и раздавил:

– Фу! В этом доме, может, и гадюки завелись?

Вопрос больно уязвил экономку поместья госпожу Шмигельскую. Залившись густым румянцем, она ответила:

– Постарел наш Франек.

– Не сваливайте все на слепого старика. Неужто у вас самих нет светлых глаз да женских рук, пани Милда?

Пани ничего больше не ответила. Пани уже покраснела до ушей. А настоятеля Бакшиса будто сам черт дергал за язык:

– Да и запашок в ваших комнатах, извините за выражение... Не проветриваете или кошачьи шкуры выделываете?.. Конечно, вас я не виню. Нога ваша здесь, а сердце, довелось слыхать, в Каралинаве. Это правда, что прах своего супруга пана Еронима вы тоже собираетесь перенести на его родину?

Пани Милда, обливаясь слезами, выбежала из гостиной.

Она проплакала всю ночь, уткнувшись в подушку, икая и фыркая.

– Вот свинья. Литовская свинья в сутане.

Ах, господи, она же не маленькая, понимает, что Бакшис хочет от нее избавиться! Пани Милда для него что заноза в определенном месте. Старая вражда. Еще с тех времен, когда начальник кукучяйской полиции Болесловас Мешкяле похитил сердце покойной Ядвиги. Бакшис никогда не простит госпоже Милде пиры, которые она с поварихой Эфруней устраивала в честь его заклятого врага. Ведь господин Болесловас, увидев ее, по сей день отдает ей честь, а в костеле посылает ей задумчивую улыбку, когда она в молитвенном экстазе шепчет: «Господи, ах, господи, почему жизнь проходит мимо?..» Но почему пани Милда прикрывает лицо вуалью и не смеет ответить ему взглядом на взгляд, почему после смерти Ядвиги она ни разу не пригласила его в поместье. Почему? Почему? Да потому, что боится этого святоши, этого паука, в лапы которого угодило все поместье с движимым и недвижимым имуществом... Господи милосердный, запрети слуге своему обижать пани Милду, пришли ей совет, что предпринять. Ты-то понимаешь, сколько ее заботит Каралинава да ее покойный муж... Живые должны держаться живых. За мертвых принято лишь молитву творить...

Только под утро пани Милда, нализавшись вишневки, смежила глаза, и господь бог, измученный ее молитвами, ниспослал тяжелый сон. Слышен шелест шелков, и в комнате возникает покойная Ядвига. В белоснежном платье, в котором ее похоронили. Обнимает пани Милду, зовет ее с собой. Дескать, мышка у нее золотой крестик с аметистом украла. Тот, что настоятель ей подарил после появления на свет Мартины... Что делать пани Милде? За покойником следовать не к добру, но она все-таки встает с постели в одной сорочке и шлепает босиком в комнату графини. А в доме кишат нищие и гремит веселая музыка. Не понимает пани Милда, что здесь теперь творится. «Моя Мартина замуж выходит, – объясняет Ядвига. – Хочет в подарок крестик получить». – «Побойся бога, настоятель рассердится», – умоляет пани Милда, но Ядвига не слушает ее, берет за руку и увлекает в свою благоухающую комнату. И тут же прыгает на кровать, запищав как маленькая девочка, призывая к себе мышей.

Сердце у пани Милды леденеет, когда из всех углов кидаются к ней черные мыши. В глазах темно, но крестика все не видать. «Воровка в платяном шкафу спряталась, – хнычет Ядвига голосом Мартины. – Крестная, вспугни ее!»

Пани Милда делает шаг к шкафу и вопит, потому что дверца пересохшего шкафа открывается сама, а в нем стоит с топором в руках среди платьев Ядвиги синебородый монах...

Придя в чувство после ночных кошмаров, пани Милда созвала челядь и велела прибрать в комнатах, а сама заперлась в спальне графини Ядвиги и стала рыться в платяном шкафу, куда после смерти хозяйки не совала носа. Господи, почему вылетел у нее из головы этот малюсенький крестик, который Ядвига перестала носить с тех пор, как в поместье зачастил господин Болесловас?! Может, хозяйка еще в чистилище мается, раз такие дурные сны мучают? Может, за этот крестик стоит заказать несколько заупокойных служб?

Крестик так и не нашелся, хотя пани Милда перерыла весь шкаф. Затворила было дверцы, но вдруг с верхней полки слетел рулончик белой бумаги, схваченный голубой подвязкой да закрученный узлом. Развязывает его пани Милда. Смотрит. Глазам своим не верит. Почерк-то настоятеля: «...Жажду смотреть в глаза твои, жажду лобызать руки и ноги твои, не могу больше без тебя, дорогая... Завидую твоей непорочной близости даже блаженному графу Михалеку. Смилуйся надо мной, несчастным. Твой К.» Любовное письмо! Целая кипа любовных писем, откровенных до безумия, страстных, умоляющих и проклинающих сан священнослужителя, воспевающих блаженство близости телесной...

У пани Милды горели щеки, колотилось сердце, ноги подкашивались, когда она запоем читала все письма подряд, словно написаны они были накануне. Дочитав, она сказала:

– Слава тебе, господи. Ты меня спас!

Примчалась к графу Михалеку и показала черным по белому, какого змия согрел тот у себя за пазухой и какую ошибку совершил, отлучив от дома господина Болесловаса, рыцарски защищавшего честь покойной, на которую покушался черный ханжа в бараньей шкуре...

Граф так разволновался, что не знал, какие действия предпринять. Может, съездить в Кукучяй и швырнуть эти письма настоятелю в лицо? Много чести для этого канальи! Пани Милда права, эти письма надо беречь как зеницу ока. Ведь могут пригодиться! В газеты можно послать, или самому епископу, если Бакшис вздумает посягнуть своими грязными лапами на собственность графа. Вняв советам пани Милды, Михалек дрожащей рукой стал писать письмо настоятелю. Писал и рвал. То слов слишком много, то слишком мало. Пани Милда не выдержала. Вспомнив старые романы, продиктовала:

«Кукучяйскому настоятелю, канонику Казимерасу Бакшису. Потрясенный до глубины своего естества, сообщаю, что сегодня были обнаружены ваши презренные похотливые письма к моей жене и матери дочери моей покойной графине Ядвиге. Торжественно заявляю, что с этих пор нас разделяет черная бездна. Да не смеет ваша нога переступить порог Пашвяндре, да не пытается ваш кощунственный язык умолять о снисхождении, да забудет ваш лицемерный рассудок, что вы являлись крестным отцом плода моей и Ядвиги любви. О судьбе графини Мартины позабочусь я сам и ее крестная мать пани Милда. Будьте вы прокляты во веки веков. Его сиятельство граф Миколас Карпинскис».

Тем же заходом пани Милда продиктовала и второе письмо – начальнику кукучяйского участка полиции господину Мешкяле, с просьбой при первом же удобном случае заглянуть в Пашвяндре, дабы вспомнить добрые деньки, когда покойная Ядвига одним своим существованием радовала мир, семью и друзей семьи.

Под вечер в страстной четверг графиня Мартина вернулась в родное гнездо. Усталая, но счастливая. Еще по дороге из Утяны пани Милда поспешила ей доложить, что ее отец смертельно поссорился с настоятелем Бакшисом из-за каких-то старых долгов. Мартина не приняла близко к сердцу это известие. Тоже мне горе. Оба старые и оба глупые. Как поссорились, так и помирятся. Ей даже понравилось, что с этих пор они будут ездить на обедню в Сугинчяй, а не в кукучяйский костел, где ее подстерегла такая страшная болезнь. Мартина соскучилась по дому, по реке Вижинте, по саду – и по никому больше. Боже, как славно, что через три дня пасха, и она сможет собственными руками раскрашивать яйца! Ее любимая старая няня Эфруня еще не знает, что Мартина научилась рисовать, что все другие науки пока для нее запрещены, что целых полгода господин Фридман водил ее в Париже к своему двоюродному брату художнику и тот бородач сказал ей: «Барышня Мартина, ты талантлива. Мир будет лежать у твоих ног. Только рисуй каждый день и поправляйся». Завтра утром Мартина развесит свои рисунки на стене. Пускай посмотрят все да поохают вместе с Эфруней, а она, позавтракав, побежит на обрыв Вижинты писать новые пейзажи. Ах, господи, как здесь хорошо, какая здесь красота!

В первую ночь дома приснилось ей, что она обратилась в чайку. Воздух прозрачен, пронизан журчанием Вижинты и шорохом ее крыльев. И она сладостно кружила по пьянящему трепетному воздуху над Пашвяндрским озером и молодым сосняком, пока исподволь смерклось, а по небу протянулась радуга. Где-то вдалеке закудахтали куры... Мелькнула черная тень, и в зеркале озера Мартина увидела огромного ястреба. Вспомнила, что она – чайка. Страх сковал крылья, захватило дух. Она стала падать, падать, и – проснулась. Ей снова было славно, сердце полнилось ожиданием утра. Но почему так долго не поют петухи?

Уже при свете дня Эфруня принесла Мартине таз с водой для умывания и сообщила печальную весть. Из курятника поместья этой ночью пропали куры, петухи и даже яйца. Вся челядь на ногах. Пани Милда послала одного батрака в Кукучяй сообщить полиции, а другие батраки во главе с Мотеюсом отправились в лабанорский лес. Мол, Франек думает, что это работа цыган. На его памяти уже был подобный случай. В такое же время, как раз перед пасхой. Кукучяйский урядник тогда составил протокол и обнаружил украденных кур в лабанорском таборе. Цыгане-то ведь такие же католики, как и мы, пасху они празднуют, только кур не держат и яиц не красят. Лишь чужим добром пользуются. Но на сей раз переборщили. За такие делишки в старое доброе, справедливое время весь табор кнутами бы засекли... А теперь? Что теперь, когда справедливости нет на свете и порядка, хотя граф Михалек и доволен, что цыгане украли кур, а не лошадей...

Весь день прошел в ожидании. Батраки с ворами и курами явились уже после обеда. Вышла Мартина с отцом на крыльцо и удивилась, увидев четырех сопливых цыганят да красавицу цыганку с огромными золотыми серьгами в ушах да цветастым алым платком на плечах. Эфруня, причитая, проклинала ее и, развязав мешки, вместе с горничной Магдуте вытаскивала из них кур, живых и дохлых, звала каждую по имени.

– Ну, Фатима-колдунья! – крикнул Мотеюс с лошади. – Говори теперь, чьи эти куры? Помещичьи или из деревни Напрюнай?

– Неужто она еще отпирается, ведьма?

– Она нас за дураков считает! – в ярости кричал Мотеюс. – Она говорит, что таборских детей на пасхальную исповедь вела. В Кукучяй! Говорит, увидела, как свора лисиц, наших кур полесу гнала! Говорит, подумала, что это куры из Напрюнай, мол, куроводство занятие мужицкое, а не графское! Отвечай, гадина, – замахнулся кнутом Мотеюс, но цыганка даже не вздрогнула, только молчала, скаля белые зубы. – Что делать будем, пан граф?

– А где пани Милда? – будто утопающий за соломинку, ухватился граф.

– Пани Милда – щеки румянит, полицию ждет, – ответила горничная Магдуте.

– Чего тут думать? – крикнул Мотеюс. – Давайте запрем их в погреб, пока полиция не прибудет.

– Папа, там же холодно и крысы, – заговорила Мартина.

– Тогда вы их, барышня, в свою комнату пригласите да марципанами угостите! – вскипел Мотеюс.

– Спасибо тебе, барышня ясная, за доброе слово. Дай свою белую ручку, на счастье тебе погадаю...

Мартину даже оторопь взяла от черных слов цыганки да ее низкого голоса.

– Папа, отпусти их.

– Пускай уходят. Пускай.

А цыганка уже на крыльце. Прильнула губами к руке графа, сиятельством величает, за доброе сердце хвалит, его родителей и праотцов возносит к небесам, желает им вечного блаженства, а ему с дочкой – радостной пасхи. И в вознаграждение за обиду, которую причинила челядь, исхлестав кнутами ее с племянниками, умоляет подарить дохлых кур табору.

– Папа, пускай...

– Пускай.

Увы, всех дохлых кур собрать они не успевают. Цыганята бросаются врассыпную, увидев, что по липовой аллее к поместью несутся вскачь два всадника.

– Господин Болесловас. О, боже! – вскрикивает пани Милда, оказавшись за спиной Мартины.

– Встать! Ни с места!

Голосом господина Болесловаса полнится поместье, полнится грудь Мартины. Господин Болесловас ставит свою лошадь на дыбы. С храпа хлопьями падает пена.

– Почему отпустили?

– Такова графская воля, – отвечает Мотеюс и зло сплевывает.

– О! – господин Болесловас долго держит руку у козырька, уставившись на графа с дочкой.

Невидимый дятел между тем продолбил клювом сердце Мартины. Теплая волна заливает грудь, щеки, руки и ноги.

– О, кого я вижу! Барышня Мартина! – Господин Болесловас соскакивает наземь, пускает лошадь на волю и подходит к ней.

Хоть беги, хоть кричи. Мартине хуже, чем во сне. Чайка не может сомкнуть крыльев. Прекрасный до ужаса красавец ястреб уже схватил ее белую ручку, стиснул неуклюже за кончики пальцев, помял ладонь и чмокнул в запястье... О, господи! Все поместье на это смотрит. И стыдно, и страшно, и хорошо. Мартина спряталась бы за спину отца, растаяла бы там, сгорела со стыда. Но ее рука уже не ее, а господина Болесловаса. Он говорит что-то, дивится, что Мартина уже не ребенок, а настоящая барышня. Видит бог, если бы он встретил ее посреди поля, стал бы ломать голову, откуда в его участке появилась такая красавица! С неба упала или из преисподней проклюнулась... Верно люди говорят: молодые барышни растут как конопля. А может, заграничный климат виноват?

Говори, отвечай, Мартина, потому что господин Болесловас уже растерял все свое красноречие. Мартина разинула было рот... Поздно. Господин Болесловас отпустил руку, здоровается с отцом, с пани Милдой, спрашивает, что же ему теперь делать, доставить цыган в кутузку или поклониться графской воле... А цыганка Фатима улыбается, пронзительно глядя на Мартину, и говорит словами не то из молитвы, не то из псалма, туманными, витиеватыми и загадочными. Дескать, она готова сдержать свое слово, поворожить на счастье Мартине, всю правду сказать. Дай только руку, барышня...

– Пошла вон! – сердится Болесловас.

Но Фатима не слышит господина Болесловаса. Протягивает руку в серебряных перстнях.

Мартина больше не может выдержать. Убегает в свою комнатку. Ах, какой позор... Она такая бессильная, такая несмышленая, что хоть плачь. Вскоре к ней является Эфруня. Всполошилась бедняга, потому что цыган уже отпустили на волю, а господин Болесловас сидит в гостиной. Пьет с пани Милдой и графом вишневку и скучает по Мартине, хочет собственными глазами увидеть, почудилось ли ему, или Мартина и впрямь вылитая ее мама Ядвига... Даже расплакалась Эфруня. Такой гость! Так давно не бывавший! Боже, как он девять лет назад больную графиню Ядвигу защищал! В одиночку дал бой десятку пьяных лесорубов, а самого свирепого головореза Миколаса Валюнаса самолично арестовал... И все такой же – молод, прекрасен, непорочен, как святой Георгий. Надо пойти к нему, уважить героя... Нет, нет Эфруня... Проси не проси, а Мартина сегодня в гостиную не спустится. Смотри, на что похоже ее платье, она же из него выросла. Куцее, талия где-то под мышками, хоть плачь. Лучше извинись перед господином Болесловасом и скажи, что Мартина устала после дороги.

– Ладно уж, ладно, голубка ты моя.

Когда Эфруня, шаркая, удаляется по коридору, Мартина встает перед зеркалом и впервые в жизни смотрит на себя с таким любопытством. В чем ее сходство с матерью? Нос, глаза, лоб? Мартине и в голову не приходило сравнивать себя с матерью. Мать осталась в ее памяти настоящей богиней. Ведь малышкой она часто молилась перед ее портретом: «Мама, мама, какая ты красивая, как я по тебе соскучилась! Мама, мама, мне до смерти надоела тетя Милда».

А может, тихонько красться в мамину комнату и посмотреть на ее свадебный портрет, чтоб убедиться, не смеется ли над ней господин Болесловас? Ведь было время, когда они втроем с мамой играли здесь в прятки, и господин Болесловас, поймав ее, поднимал до самого потолка, называл своей невестой и целовал... Мартина все помнит. И поэтому, только поэтому ей так странно хорошо было сегодня на крыльце. Впервые в жизни. Хоть и страшновато, но Мартина пойдет сейчас в мамину спальню. Пойдет. Дай только сердце перестанет так отчаянно биться. И озноб пройдет. Господи, а может, все это – сон?

В гостиной между тем становилось душно. Голова господина Болесловаса приятно захмелела от вишневки, а еще больше – от новости, что в Пашвяндрском поместье кончилось владычество его старого врага настоятеля Бакшиса. Пани Милда излагала всю эту историю от своего вещего сна до железного решения графа, а граф, будто старый будильник, поддакивал.

– Так! Так!

Господину Болесловасу оставалось лишь попивать вишневку да с неприступным видом слушать, как пани Милда, то погружаясь в воспоминания, то снова всплывая, от себя, покойной Ядвиги и его сиятельства графа умоляет его снова стать другом семьи...

Чем дольше слушал господин Болесловас, тем отчетливее видел в глазах вдовы бесенят, смахивающих на него самого, которые пускали в господина Болесловаса огненные стрелы и ждали ответа...

– Посмотрим, посмотрим, – успокаивал господин Болесловас себя и пани Милду, но его глаза, не устояв перед огненными стрелами, все чаще и чаще опускались пониже в декольте, где страстно вздымалась грудь пани Милды, а вместе с ней и золотой крестик в волнующей ложбинке. Может, и не заметил бы его. Но последний луч солнца, скользнувший в окно гостиной, озарил его золотом и привлек глаз господина Болесловаса. А от глаза сколько до мозга-то? Крохотная жилка в затылке вздрогнула, и господин Болесловас вспомнил, что очень похожая золотая вещица, только с аметистом, находится при нем, в брючном кармашке для часов. Еще от свадьбы Альфонсаса Гужаса, когда сваха графиня Ядвига в чем мать родила лежала в комнате господина Болесловаса и трепетала в его объятиях. Под утро, нежась на ее белой груди, он поймал губами золотистый крестик. Поймал и сорвал с цепочки. Себе – на память, а друзьям – как доказательство победы. Ведь эти волостные коняги – Репшис с Даубой да заведующий школой Чернюс – посмели перед свадьбой Гужаса побиться за карточным столом об заклад на целых сто литов, что господину Болесловасу не удастся утереть нос настоятелю Бакшису... О, ирония судьбы! Белоснежное тело графини-самозванки давно тлеет в земле, а ее последний победитель, выигравший знаменитое пари, граф Монте-Кристо Болесловас жив-здоров, полон сил, хлещет вишневку из погребов старого поместья, слушает, как пани Милда поднимает из небытия его легендарные подвиги, и ждет, с нетерпением ждет, когда же ему будет предложено стать опекуном болезненной дочки настоятеля, поскольку разговор идет о том, что граф готов пересмотреть свое завещание, написанное под влиянием настоятеля Бакшиса.

– Так, так...

– Да...

Это, разумеется, весьма важно, пани Милда. Кости его сиятельства скрипят. Скоро наступит закат. Хоть плачь, надо позаботиться о будущем графини Мартины. Можете не убеждать господина Болесловаса. Главное – это здоровье девушки. Не зря врачи советуют ей заняться верховой ездой. А где найдешь учителя лучше, чем господин Болесловас? И это вам уже ясно? Очень хорошо. С этого и предлагаете начать? Охотно. А что дальше? Какое место в новом завещании графа будет отведено господину Болесловасу? Ха-ха... Видите ли, пани Милда, давно прошли времена, когда юный рыцарь сердцеед швырялся своей судьбой. Сейчас он присосался пиявкой к другому господину, побольше вашего Михалека, хотя простонародье и величает его не графом, а просто Крауялисом. Под его крылышком господин Болесловас растит свою родную дочь – Еву. Это, разумеется, не суть важно. Важнее, что господин Болесловас вместе с матерью своего ребенка госпожой Тякле сейчас лелеет надежду избавиться от господина Крауялиса. Тот страдает одышкой и собирается покинуть сию юдоль слез... С постели не встает, вам ясно? В доме Крауялиса отдает трупом. Жутковато там пребывать молодому человеку, пани Милда. Вот почему господин Болесловас примчался в Пашвяндре – на коне Крауялиса, между прочим. Захотелось рассеяться, приободриться. Неужели вы думали, что его сюда приманило ваше письменное приглашение или эти дурацкие куры? Близятся печальные дни, пани Милда. Господину Болесловасу придется на всю жизнь привязаться к одной курице. Госпожа Тякле весьма чувствительная и весьма злопамятная женщина. До сих пор она не может простить ему пани Ядвигу. Смешно, не правда ли? Да что тут поделаешь. Таковы уж вы, женщины. Так что, сами видите, какие затруднительные обстоятельства, пани Милда. Спасибо за доверие, спасибо за предложения и намеки на то, что здесь можно славно повеселиться, прикрываясь опекунством, однако... Однако покамест, как сами видите, вы много говорите да обещаете, а господин Болесловас молчит и избегает даже подольше в глаза посмотреть, потому что вино – это вино, женщина – женщина, а мужчины, сами знаете, тоже не железные. Так что спрячьте, пани Милда, своих бесенят под тенью крашеных ресниц и помолитесь богу, запаситесь надеждой. Господин Болесловас уже ученый. Он не говорит «нет», но и не говорит «да». Он говорит:

– Там видно будет.

– Так, так.

– Пан граф, мне пора. Служба, значится. Было очень приятно. Сердечно благодарю. Я приветствую ваше решение насчет Бакшиса. Блудникам и фарисеям не место под вашей крышей, не место на земле! Держитесь, крепитесь, значится. Пани Милда, ваша вишневка восхитительна. А вы все молодеете. Вы прелестно выглядите. Слово чести. Я поражен. Всем сердцем переживаю вместе с вами ваш траур. Будьте счастливы. Мы еще увидимся.

– Будем ждать.

– Так, так.

– Там видно будет.

– Господин Болесловас, еще одну рюмочку. Чтобы дорога не пылилась.

– Благодарю. За ваше здоровье и неувядающую красоту, пани Милда. Сто лят, господин граф!

– Дзенькуе бардзо.

– Барышне Мартине пожелайте светлой пасхи от дяди Балиса!

– Так, так.

– Благодарю.

Уже смеркалось, когда господин Болесловас, выезжая из ворот поместья, по старой привычке покосился на угловое окно второго этажа. Ему почудилось, что там маячит графиня Ядвига. Другой на месте Болесловаса, пожалуй, растерялся бы и перекрестился, но он, как и положено отважному мужчине, остановил лошадь и до тех пор смотрел вверх, пока призрак не превратился в Мартину и смущенно не спрятался за штору. Ах, шельма. Ах, шалунья, мамина кровь! Хотел господин Болесловас погрозить ей пальцем, но, подняв руку, удержался – просто отдал честь. Она, несмышленыш, откуда может знать, что господин Болесловас, в отсутствие солидных мишеней, иногда стреляет и по молоденьким совам. За это его все лесники лабанорского лесничества ненавидят. Не понимает эта темная публика, что в пьяном виде чертовская скука накатывает на него, будто туман в ложбину. Как же ему пробиться, как узнать, где счастья искать, хотя под Болесловасом и дрожит сейчас самый быстроходный конь волости?

– Вперед, Вихрь!

Мчался господин Болесловас вихрем, не чуя себя, а очутившись на развилке, остановил жеребца... Направо повернешь – опять в Кукучяй попадешь, в мягкую постель ляжешь да слушать станешь, как за стеной Крауялис откашляться не может, а Тякле громко вздыхает. Хоть пойди да успокой их обоих...

Отведи соблазн, господи. Много ли нужно с пьяных глаз? Нет уж. Лучше уж повернуть Вихря в сторону Лабанораса, в Кривасалис, да прижаться к этой куроедке Фатиме. Пускай откупается, нахалка, раз от протокола отвертелась и от кутузки. Пускай прижимает голову господина Болесловаса к пахнущей ветром груди, – как знать, может, в последний раз – и, поворожив ему на счастье, пускай оставит себе этот золотой крестик. На долгую память. Ха-ха...

Господин Болесловас пришпорил Вихря и помчался налево.