Текст книги "Радуга"

Автор книги: Пранас Трейнис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

– Это что за бабье сборище? – спросил господин Мешкяле, напустив суровый вид.

Горбунок – ни бе, ни ме. Ответила Розалия:

– Поминки по черту рогатому празднуем, господин начальник. За ваше мужество пьем. Пожалуйте в нашу компанию!

– Любопытно, на чьи шиши пируете, значится?

– Той самой ведьмы, которая вас, господин начальник, подловила. Неужто госпожа Эмилия ничего вам не передала, между нами говоря?..

– Прикуси свой пьяный язык.

– Это не твой участок, Балис! Это хоромы моего друга, господина Кулешюса. Запаситесь вежливостью, ежели господь бог умом обидел. Раз не желаешь сесть с нами за стол, могу и на дверь показать.

– Я те покажу! – позеленел Мешкяле.

– Ты мне покажешь, я тебе покажу, а куда нашим детям глаза со стыда девать?

– Замолчи, старая шлюха!

– Ты моим кумом не бывал, меду из моего улья не брал. Почему напраслину возвводишь, кавалерист? – покраснела Розалия и вдруг, засунув клетчатый платок с золотом за пазуху, закричала: – Зову всех в свидетели. В суд подам на этого клеветника да распутника.

– Вон из моего дома, чтоб духу вашего тут не было! – заверещал Горбунок, вытаскивая головешку из печи, но пришельцы первыми подскочили к Розалии. Будто пять свирепых волков одну овцу обступили.

– Отдай, что не твое! – сказал Мешкяле.

– Отдай, сука! – вторил Анастазас.

– А что мне Умник Йонас скажет, когда домой вернется да своего добра не обнаружит? Может, он тебе письменное завещание оставил, начальник, или телеграмму дал из Гаргждай, что с этих пор ты наследник имущества его бабы? Господин Канапецкас, засвидетельствуй.

Но Канапецкаса уже не было. Канапецкас как сквозь землю провалился. А господин Мешкяле больше не давал себя втянуть в глупую перепалку. Господин Мешкяле полез за пазуху Розалии, куда на его глазах опустился клетчатый платок с золотом Фатимы. Микас и Фрикас руки ей заломили, Анастазас и Дичюс в волосы вцепились.

– Иисусе, дева Мария! Женщины, ратуйте! Кукучяйская полиция и шаулисы сбесились! Насилуют! – завизжала Розалия и что есть силы поддала коленкой Мешкяле в корень живота, точь-в-точь как кайзеровскому вахмистру в германское время, который ее, пятнадцатилетнюю, прижал было к стене в овине...

Попала в цель. Согнулся господин Мешкяле в три погибели...

– Вот змея, значится...

– Зигмас, чего ждешь? Хватай свой капитал! – крикнула Розалия, которую четверо мужиков водили с открытой грудью то вправо, то влево.

Зигмас будто хорек метнулся к ней, выудил клетчатый платок из тетиной груди. Беда только, что не очень-то далеко убежал. Мешкяле, спохватившись, цапнул его за ноги да на пол повалил:

– Ребята, сюда! Все!

Оба полицейских и оба шаулиса, отпустив на волю Розалию, бросились выполнять приказ Мешкяле, стали хватать Зигмаса, который будто еж в комок свернулся и не давался. Знай скулил, знай вжимался поглубже меж ног Мешкяле, понимая, что единственный разумный выход – развязать узел клетчатого платка да пошире разбросать золотые денежки. Авось, бабы и дети большинство их подберут. Полиция да шаулисы у всех монетки отобрать не сумеют. Увы, не все, что придумал головой, можешь исполнить руками. Тем более, братец, что кишка у тебя тонка с пятью ражими мужиками сражаться. Это тебе не сказка. Это тебе жизнь! Неважно, что Розалия, забрав у Горбунка головешку, будто святая дева Орлеанская мечом, рубила захватчиков-еретиков. Куда попало... И звала само небо на помощь. Неважно, что бабы босяков тузили кулаками спины полицейских и драли ногтями уши шаулисов... что визжали дети и сипели проклятия старцы. Ах, отец мой... Ах, бедняги-работяги, почему вы так далеко?.. Вот когда сердце Зигмаса переполнилось той священной ненавистью, о которой говорил в своем письме Умник Йонас. Вот когда Зигмас мог умереть один за всех... Так что из последних сил дернулся в этой давке, схватил узелок зубами и развязал платок. Только не смог свой капитал шире посеять. Одна-единственная монетка покатилась по полу, и Напалис... Напалис, братец младший, схватив, проглотил ее, будто скворец желтого червяка... Может, это был он, а может, и не он. Никто не заметил. Остальные золотые монетки рассыпались неподалеку. На них упал из зубов Зигмаса клетчатый платок. А на платок уселся Мешкяле. И зря пытался Зигмас укусить его в икру. Икра у Мешкяле была будто железная. А его цепкие руки схватили Зигмаса за челюсть и швырнули под стол. Головой вниз. Посыпались из глаз искры, замелькали красные, зеленые, желтые круги... В разноцветном тумане Зигмас увидел, как Мешкяле на коленях, будто нищий, сняв фуражку, принялся аккуратно собирать в нее желтые денежки, а другие четверо, обступив его, пинали, будто жеребцы, ногами каждого, кто пытался сунуться поближе.

– Звери!

– Скоты!

– Ироды! – вопили в один голос бабы босяков, а Напалис, взобравшись на скамью сапожника, швырял в непрошенных гостей колодки своего крестного и визжал:

– Подождите, ужаки! Вернется наш Пятрас со всеми работягами! Пересчитает вам ребра! Зубы сосчитает! Узнаете силу босяков!

– Гады! – визжала Виргуте и, зачерпнув кружкой воды из ведра, подбежав, поливала Анастазасу живот. – К господину Фридману вас всех! К господину Фридману!

– Звери!

– Скоты!

– Ироды!

Выбежал господин Мешкяле из дома Горбунка, как из горящей баньки, не поднимая глаз, рта не раскрывая, стосковавшись по чистому воздуху. Вслед за ним – Дичюс, Микас и Фрикас, тоже притихшие, будто коты, нагадившие в муку. Один только Анастазас, застряв в дверях, весь мокрый обернулся:

– Ох, и выйдет вам боком! Ох, и выйдет!

– Катись, мокрица!

– Всех вас в тюрьме сгноим!

– За что? – спросила легковерная Петренене.

– За то, что краденое золото укрывали! Скажете, не знали, что сегодня ночью цыгане с Фатимой пашвяндрское поместье ограбили? Трех кобыл угнали, и золото, и все денежки подмели...

– А пани Милду тебе оставили?

– Тьфу!

– Вот, ирод! Старостин поскребыш! – крикнула Розалия, не успев застегнуть блузку, и швырнула в него головешкой.

Повезло Анастазасу, успел увернуться. Головешка осталась по эту сторону двери, застряв между гнилыми досками, наподобие копья.

Долго стояла тишина, точно после землетрясения в день страшного суда, который описан в книге пророчеств царицы Савской. В ушах звон, во рту – горечь, сердца у всех так и пляшут в груди. Марцеле Кулешене, наклонившись над своим Пранукасом, шуршала в углу, боясь, что ребенку сегодняшний испуг после вчерашних страхов повредить может. Ведь всю ночь бредил, до самого утра. Марцеле места себе не находила. Пранукас-то – белый, будто полотно. Отведи господи, страшную болезнь...

У окна жужжала назойливая муха. Пахло вином и золой.

– Да что вы нос повесили из-за этого проклятого золотишка! Давайте все за стол. Надо закончить чертовы поминки! – первым нарушил тишину Горбунок, размахивая бутылкой вина.

И тогда под столом не выдержал Зигмас. Заплакал.

Сбежались к столу женщины, дети и старики. Присели на корточки. Стали спрашивать, что стряслось, может, ногу эти бугаи сломали, может, руку или ребро? Но Зигмас судорожно корчился, чем дольше, тем больше, рыдал все жалобней и головой качал:

– Нет, нет. Я здоров.

Никогда еще с ним такого не случалось. Никогда. Потеряв терпение, Розалия прикрикнула на него:

– Да говори ты, ирод, что с тобой, или ремня получишь!

Зигмас, будто козел, уперся лбом в ножку стола:

– Отстаньте все. Идите к черту!

– Как ты смеешь, ирод, на меня голос повышать?

– Не сердись, крестная. Я знаю. Я все знаю, – откликнулась Виргуте, заступаясь за своего старшего брата.

– Молчок! – крикнул Зигмас.

– Скажи. Расскажи, доченька, – сказала Розалия ласково, обняв Виргуте.

– Наш Зигмас хотел за баранье золото билет на пароход купить. В Америку уехать хотел. Счастья поискать, – дрожащим голосом ответила Виргуте.

– Вот так-так! А кто же это золото на стол положил, чтоб купить свободу для Пятраса Летулиса?

– Пятрас Летулис – не Балис Мешкяле. Раньше или позже вернул бы.

– Дурак ты, Зигмас. Последний дурачок еще.

– Почему, тетушка? – спросила Виргуте.

– А потому, доченька, что лучше в родном краю нищим быть, чем в чужом – ксендзом.

– Ах, тетенька. Ты не поняла. Наш Зигмас, когда разбогатеет, вернулся бы в Литву. И землю бы купил каждой семье наших работяг, а для Напалиса цирк, для дяди Кулешюса – аккордеон.

– А тебе? Что же тебе он, кукушка серая, пообещал?

– Мне-то? Мне куклу, что плакать умеет, – ответила Виргуте, зардевшись до корней волос.

Розалия сразу же смягчилась. Смахнув со лба прядку волос, внимательно посмотрела на свою крестницу. Расцеловала глаза ее и тихонечко на ухо прошептала:

– Подожди. Запасись терпением. Может, приведет господь. Может, исполнятся наши бабьи мечты и сны, – и вдруг, вскочив с пола, громко сказала, унимая слезы:

– На сей день веселья хватит. Марцеле пора укладывать Пранукаса. Все по домам. Ты, Виргуте, сбегаешь в баньку Швецкуса. Привет Тарулене от ее Алексюса передашь. А вы, Зигмас и Напалис, живо полоть мои грядки. Забудьте про цирки да Америки.

– А ты что будешь делать, тетенька? – заартачился Напалис.

– Ишь, сопляк какой! Неужто глухой, не слыхал письменного распоряжения моего Умника Йонаса? К своему Рокасу я должна сбегать. На хутор Блажиса. Насчет Пятраса.

– Чем лебеду полоть, лучше уж я ваши, тетенька, старенькие ножки заменю...

– Кыш, поросенок!.. А ну тебя! Беги. Постой, постой... Что у тебя, Напалис, во рту свистит?

– Анастазас передние зубы вышиб!..

Напалис пулей метнулся в дверь. За Напалисом – Розалия. За Розалией – все босяки... Остались в избе только Марцеле со своим Пранукасом да Горбунок с бутылочкой в руке. Так и кончились поминки по барану Анастазаса...

В ту же ночь Микас и Фрикас арестовали в Кривасалисе Фатиму и ее младенца. Доставив на жеребце старосты Тринкунаса арестантов в Кукучяй, заперли в кутузку. Утром еще затемно господин Мешкяле, перед тем как ускакать в Пашвяндре, заглянул к Гужасу и приказал хранить преступников как зеницу ока, пока он, выяснив все обстоятельства преступления, не вернется домой и, лично допросив Фатиму, не передаст ее дело начальнику полиции Утянского уезда Заранке.

Гужас отправился к сторожу волостной управы и кутузки Тамошюсу Пурошюсу и слово в слово повторил приказ начальника, добавив, что Пурошюс головой отвечает за сохранность узников, за их покой, кормежку и прочие бытовые услуги, необходимые для поддержания не только жизни, гигиены, но и хорошего душевного самочувствия обоих арестантов, поскольку по государственной инструкции кормящая мать пользуется привилегией получать улучшенный паек и кровать с белой постелью, а кормимый младенец – колыбель, шесть смен стираных пеленок, присыпку и чистый ночной горшок.

Тамошюс Пурошюс за голову схватился. Черт подери! До сих пор, дескать, какой-нибудь гнилой пьянчужка проводил здесь ночку, избитый до крови драчун или воришка после престольного праздника... Без всяких забот для Пурошюса, положив заместо подушки под голову кулак... Скорчившись или растянувшись на полу, как мертвый крот на пашне. Кто мог таких гостей ожидать? И откуда достать для них белую постель, если сами Пурошюсы спят в пестрой от грязи?.. И откуда колыбель? Сынок Габрис давно уже из нее санки сделал и в щепы расшиб, катаясь с горки. Пеленки Габриса давным-давно на портянки пущены и изношены, а ночной горшок проржавел до дырок, как изрешеченный шрапнелью шлем, и поэтому тем же самым выдумщиком Габрисом надетый на голову воробьиного пугала уже второй год аккуратно стережет огород: днем жутко посвистывает, а ночью совиным голосом ухает... А присыпка? Откуда ее возьмешь? Разве что ваша баба, госпожа Эмилия, пожертвует для ублюдка щепотку пудры, которой она морщины у себя на лице штукатурит, и поэтому, вы уж простите темного Пурошюса, выглядит, как жена мельника Каушилы после чистки жерновов. И как тебе не стыдно, где совесть твоя, господин Гужас, говорить об улучшенном пайке? Жалованье Пурошюса – это не господина Мешкяле и не твое... Радоваться приходится, что он на свои гроши да баба Виктория за подметание в школе хотя бы щавель могут забелить. Коровы-то своей нету. Прошлогодний поросенок вот-вот сдохнет. Все покупать приходится. Картошка в огороде еще только расцвела. Ни морковки, ни свеклины. Яйцо одно-единственное пять курочек Виктории за сутки приносят. Сжалься, господин Гужас. Тамошюс Пурошюс, запомни, – отец. Не хуже тебя. Пускай у него лучше руки отсохнут, но он не заберет это лакомство и лекарство от своего Габриса, у которого золотое горлышко. Разве не довелось тебе слышать его голосок? Неужто Пракседа ничего не рассказывала? Пурошюсов Габрис должен каждый день сырое яйцо выпивать. Учительница Кернюте обещает ему карьеру певца. Когда вырастет, он самого Кряуняле за пояс заткнет! А что уж говорить о викарии Жиндулисе, который, изучая священные дуэты с лишенной слуха Чернене, последний голос потерял. Так-таки ничего не слыхал? Неужто Эмилия тебе не говорила, что из-за них совместная программа шаулисов и павасарининков на городище едва не рухнула? Ночь на святого Иоанна! У костра. Слава богу, что господин Чернюс не постеснялся броситься в ноги учительнице Кернюте и умолить ее силами учеников заткнуть ту брешь, которую сделали викарий с его бабой Юзефой, переоценив свои силы и таким образом едва не подорвав союз национальных и католических сил всей волости... Так что просим, господин Гужас, завтра вечером не полениться и, хоть лопни, взобраться на городище. Хотя с вашей комплекцией и трудновато совершить такой подвиг, но Тамошюс Пурошюс может поклясться, что пот, пролитый на пути вверх, оплатится сторицей при достижении цели, когда хор Кряуняле затянет на все четыре голоса: «На горе трава», когда Крауялисова Ева скажет наизусть стихи про пастушку и цыганенка, которые издалека любят друг друга, когда сын волостного старшины Даубы Гедиминас заиграет на свирели, а больше всего, когда сын безграмотного, темного, когда-то даже обозванного вором Пурошюса Габрис запоет песнь подпасков отцовских времен. Ты заплачешь, господин Гужас, просто зарыдаешь, будто землю купил и опять продал. Заплачешь кровавыми слезами, как вчера вечером Пурошюс плакал на первой генеральной репетиции. Одного жалко... От страшной тоски изнывает грудь Пурошюса, что вы, господин Гужас, завтра не услышите, как Габрис с хористами Кряуняле от всего сердца, не жалея легких, распевает священную патриотическую песнь «Мы без Вильнюса не будем, нет». Господин Чернюс сам плакал и ревел, как бык, но после генеральной велел Кернюте выбросить эту песнь из программы. Жалко, говорит, но ничего не попишешь, так надо. Теперь у нашего государства другая политика. Вот скажи, господин Гужас, ты же чуткий и умный человек. Скажи на милость, почему наш Сметона так обделался... почему польская курица на нашего витязя села да петухом запела? Какой же теперь политики ждать, когда ксендз Миронас правой рукой Сметоны стал? Какая польза будет от всего этого нашей нации? Как Тамошюс Пурошюс, истинный государственный патриот, должен понимать ту большевистскую листовку, которую лично обнаружил на двери кутузки и которую светлые глазки его Габриса прочитали?.. Неужто независимость Литвы променяют на поместья да злотые, неужто скоро отрекутся от собственного государства, как уже отреклись от исконной столицы Вильнюса? Что должен ответить Пурошюс своему плачущему сыну на его прямой вопрос: «Почему завтра вечером мне не разрешают петь священную песнь, а заставляют изучать новую языческую – о цветке папоротника да радуге?»

Да будет об этом. Ребенок поплачет и перестанет. Независимости не будет и не надо... А как, по-твоему, будет жить Пурошюс? Оставят ли эти ублюдки шляхтичи его служить при волости? Доверят ли истинным литовцам хотя бы за кутузкой смотреть? Голова кругом идет у Пурошюса от всего этого. А ты, господин Гужас, неужто спокоен? А Микас и Фрикас? Тем паче Дауба, Чернюс и Мешкяле... Чем высшей власти достигает человек, тем больше кружится у него голова, как удержаться на этой ступеньке да, при удобном случае, взобраться еще выше. Кто попробовал легких хлебов, тому не приведи господи дождаться удела землекопа. (Может, довелось слышать, что кукучяйским босякам в этом году «шлехт»? Вы еще не получили сообщения об одном беглеце из гаргждайской кутузки?) Нет, нет. Лучше пускай все обзывают Пурошюса полицейской гнидой. Не хотел бы он сейчас оказаться в шкуре Пятраса Летулиса. Пускай его даже кличут Иудой Пурошюсом. Хотя, слава господу, до сих пор он еще никого не продал и ни на кого не донес. У Пурошюса слишком мягкое сердце, чтобы он делал худое ближнему своему или продавал его за медные гроши. Поэтому днем он ходит гордо, с высоко поднятой головой. Вот только ночью его донимают черные мысли. Особенно теперь, когда ксендз Миронас, усевшись в кресло премьер-министра, изменил курс государства – стакнулся с нашими бывшими вечными врагами, поработившими Вильнюс, и таким образом восстановил против себя не только красную стихию, но и непорочного ангела Габриса... Почему ты молчишь, господин Гужас? Скажи, не пора ли бросать казенную службу да прильнуть к матери-церкви? Ведь костел держался и, видно, будет держаться при всех властях – и своих и чужих, – а независимое литовское государство сегодня есть, а завтра может и не быть. Ах, милый господин Гужас, Пурошюс локти кусает, откровенно говоря, не может себе простить, что не успел на днях опередить настоятелева Адольфаса и не выдвинул своей кандидатуры в звонари кукучяйского прихода. Пробралась эта сморщенная Аспазия да заняла широким задом теплое местечко для своего безухого сына Алексюса. Оказывается, господин Гужас, надо было только вовремя и на месте подсунуть старому холостяку бабий хвост. Прошу не смеяться. Прошу не издеваться. Вчера рано утром Пурошюс собственными глазами видел, как Адольфас открывал дверь баньки Швецкуса... Так, так. А ведь казалось, что вдовушка Тарулене ни на что уже не годится...

Ах, черт возьми, ведь все могло остаться по-старому. Сестры Розочки пускай себе звонят дальше, пускай трудятся. Тамошюс Пурошюс, не бросая старой казенной службы, лишь держал бы ключи от колокольни при себе да следил за чистотой в костеле, порядком и временем колокольного звона. Правда, малую толику рождественской и пасхальной дани отдавал бы сестрам в виде сахара и конфет... Вот и все. Даже квартира Пурошюсу в богадельне не надобна (слава богу, собственный дом есть). Пускай приход на второй ее половине устраивает приют для бездомных богомолок и назначает начальницей Пурошюсову жену Викторию. Сколько облегчений было бы для верующих! Не пришлось бы прихожанам с каждой, извините, вонючей старухой торговаться из-за молитв. Тамошюс с Викторией установили бы твердую расценку молитв (скажем, за душу пьяницы – однократная – пять яиц, месячная молитва, со скидкой – двадцать пять) и выручку делили бы между всеми богомолками поровну, и себе лишь то, что оставалось бы, как говорит Габрис...

И Пурошюс расхохотался. Расхохотался, вспомнив, как его сын, еще не вкусив школьной науки, делил десять центов между собой, мамой и отцом. Долго мучился ребенок, вспотел, разрумянился.... Наконец толкнул по одному центу родителям, а остальные сгреб в свой карман и еще сказал, лягушонок: «Вам обоим – поровну, а мне – что осталось...» Уже тогда Пурошюса согрела мысль, что его сыночек далеко пойдет, если только учением головы не испортит... Пока что, слава богу, ребенок растет как на дрожжах и учится... Со сложением и вычитанием пока туго, зато таблицу умножения может наизусть отбарабанить (только просит спрашивать его по порядку) да и деление, видно, изучит, потому что весной, вернувшись с последнего урока арифметики, хвастал, что заведующий школой господин Чернюс сказал так: «Ну, Габрис Пурошюс, или из тебя последний вор выйдет, или большой человек» (свинья этот Чернюс, между прочим, зачем ребенку про отцовские грехи молодости напоминать?). Конечно, господина заведующего завидки берут, что государственный служащий нижайшего ранга Пурошюс счастливее его «в определенном смысле», как сказал бы Умник Йонас... Ему не угрожает в старости приют для престарелых, как, скажем, обоим Чернюсам, если, разумеется, госпожа Юзефа в ближайшее время не наградит его наследником при помощи викария. С собственным мужем господь не дал, с Мешкяле – черт, так, может, Жиндулис окажется тем архангелом, под крылышком которого была непорочно зачата пресвятая дева. Пурошюс голову дает на отсечение, что ночь накануне святого Иоанна будет решающей в жизни госпожи Юзефы. Ведь не Чернюс своим бычьим умом выдумал костер и всю эту программу... и не викарий по своей воле отказался в последнюю минуту от дуэтов... Тебе, господин Гужас, много объяснять не надо. У тебя самого опыта хватает... Бзырящая баба хитрее самого черта, труднее поймать ее с чужим мужем у себя под носом, чем шальную косулю в чистом поле... Помянешь вещее слово Пурошюса: Чернюс, ослепнув от пламени и дыма костра, будет чихать да со всеми зеваками городка рифмованным детским лепетом и песнями Габриса тешиться, а его любимая Юзефа будет искать под сенью городища цветок папоротника вместе с викарием. Не найдет в лесочке, найдет в картошке. Много ли времени потратишь с молодым да горячим мужиком, который начальную школу с Кернюте прошел... Вот, если бы в такую минуту Тамошюсу Пурошюсу за их ноги зацепиться, да рядышком свалиться! Вроде бы нечаянно! Вот это да!.. Беги наутро исповедоваться к Жиндулису. Получишь отпущение грехов без покаяния. Да и колокольню получишь по его протекции. Зубами выдрал бы назначение из Бакшиса, локтями Аспазию с Адольфасом отпихнул бы... (Так им и надо, распутникам.) Как, по-вашему, господин Гужас? А почему со временем, когда Жиндулис заделается настоятелем, не поддержать ему сына своего звонаря, почему не помочь родителям пускать Габриса в гимназию?.. Пурошюс – не был Иудой, вот и ты, Жиндулис, будь человеком. Ах, боже правый, господин Гужас, как несложен мир! «Где стыд да страх – там бабам – ах!..» – говаривал дедушка Пурошюса, а папаша, вечная ему память, всегда говорил: «Дурака и в церкви бьют». Не хочет Тамошюс Пурошюс на твоего начальника господина Болесловаса напраслину возводить, но во всей этой истории с Фатимой из Кривасалиса... Хочешь не хочешь, похоже получается, как его дедушка да отец поговаривали... Почему эта чертова девка, пригуляв дитя, вчера перед полицейским участком бушевала да комедию ломала, – понять не трудно. Но почему господин Мешкяле решил ее арестовать, почему, наделав столько хлопот для порядочных служащих, сам выставил себя на посмешище перед всей волостью? Ведь кто сегодня мстит за вчера, тот последний дурак и близорукий дубина. Будь он начальником участка или полиции всего уезда, будь он хоть самим фараоном египетским. Ты уж не смейся, господин Гужас. Тут шутки плохи. Нам с тобой за него переживать не стоит. Что правда, то правда. Но давайте посмотрим на этот вопрос шире, как сказал бы Умник Йонас. Возлюбим родину свою, побудем хоть на минуту патриотами своей волости и трезво прикинем, сколько этот наш полицейский жеребец за пятнадцать лет нанес вреда «фауне» нашего края, как выразилась бы учительница Кернюте. Сколько дураков пустил нелегальным путем на свет божий и сколько еще пустит? Ведь яблоко от яблони недалеко падает – это знает даже мой Габрис. Вам не приходилось на досуге подсчитывать, сколько ублюдков нашего начальника бегает по городку? Да куда ты, господин Гужас? Посиди еще, погости у меня и не бойся, что Тамошюс Пурошюс начнет ублюдков Болесловаса Мешкяле перечислять поименно. Зачем дал господь пальцы человеку? Если Пурошюсу грязных рук не хватит, добавишь ты, господин Гужас, свои – мытые, с чищенными ногтями. Прошу меня простить, господин вахмистр, как сказал бы Мишка Кривоносый, может, что было и не так. Тамошюс Пурошюс сегодня выпил утром самую малость, чтоб смыть горечь вчерашней генеральной репетиции и ничуть не жалеет, что сердце распахнул. Надоело ночи напролет с самим собой разговаривать. Запомни, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Как жаль, что бутылочка дно показала. А может, послать Викторию к господину Альтману и за твой счет еще один сосуд бесовских капелек приобрести? Господин Гужас, не будь жилой, будь человеком. Папаша Пурошюса, вечный ему упокой, выпив, пел примерно такую песенку:

 
Мне земля не нужна,
И тугая мошна.
А нужней, а нужней
Сто сердечных друзей...
 

Помоги Пурошюсу в тяжкую годину, смочи язык его. Не бойся, Тамошюс не дурак, его бацилла Анастазаса еще не угрызла. Он-то знает, куда тебя ведет. И позволь, ради бога, закончить ему свою речь.

– Отвяжись! Чего ты ко мне пристал, господин Пурошюс? – встревожился Гужас, только теперь спохватившись, что засиделся. – Мне пора. Служба.

– Минуточку. Ради бога!

Пурошюс цапнул Гужаса за отвороты с такой силой, что пуговицы посыпались, обнял по-братски и, обдавая вонью пота и водки, поделился сокровенным секретом своего сердца, что уже много лет чешутся у него руки – послать донос в уезд или в Каунас («Посоветуйте, куда лучше, господин Гужас») на Мешкяле. Коротко и ясно изложить про все его распутства да про халатность на службе. Одним словом, аккуратно подсчитать, какой ущерб наносит этот безнравственный тип авторитету власти и общественной морали, и предложить отправить его пожизненно в каторжную тюрьму надзирателем старых баб, а на его место начальником кукучяйского участка назначить господина Гужаса, порядочного, чуткого, мирного человека, который по своему возрасту и комплекции не может уже больше находиться на побегушках, поэтому собирается бросить службу и рыть носом черную землю, будто крот, купив хозяйство. Не проморгайте его, высокие господа. Отведите грядущее несчастье, потому что с уходом господина Гужаса падет не только вес полиции в кукучяйском обществе, но и ее духовный авторитет. «Неважно, что жирный, важно, что мирный», – как говорит его закадычный друг господин Кулешюс, местный сапожник. Имейте в виду, что кукучяйский полицейский молодняк – Микас и Фрикас – последние дураки без собственного мнения, а письмоводитель Эймутис – последний алкоголик (к нашему счастью – не буйный).

По этому же случаю Тамошюс Пурошюс в кресло волостного старшины вместо последнего олуха Даубы смеет предложить другого, тоже безграмотного человека, но красноречивого и умного, как светлой памяти господин Бутвинскис. Тебя, господин Гужас, кажется, тогда не было в доме шаулисов?.. И в пирушке – ты не участвовал? Ты, кажется, хворал? Ай-ай-ай... Жаль. Очень жаль. У Тамошюса Пурошюса по сей день не изгладились из памяти последние слова высокого гостя о политике внешней торговли нашего государства. Вот послушайте. Будет интересно: «Мы англичанину – беконы, нам англичанин – патроны, мы немцу – сыры да котлеты, нам немец – штыки да пистолеты. Даже шведские спички покупаем за свои дровишки... Ничего на свете не получишь задарма. Я – тебе, ты – мне». «Натурой за натуру», как соизволил выразиться наш премьер-министр Тубялис, мои милые кукучяйские господа, дамы и барышни».

Такого языкастого мужика умирать будешь – не забудешь. За таким – хоть в преисподнюю!.. И неважно, что Пурошюс во время этого памятного бала с ним за одним столом не сидел да на брудершафт с ним не пил... Неважно. Хорошо было слушать его и за дверью. Дрожь по спине подирала, каждое словечко шибало по мозгам, и речь была так же понятна и близка, как «Отче наш». Вот почему Пурошюс частенько, от нечего делать, закрывает глаза и мысленно приглашает в гости господина Бутвинскаса: начинает его мудростью тешиться да бойкие слова складывать в псалмы не хуже Горбунка и обоих его крестников. Только эти темные людишки свои песенки, будто пчелы сладкий мед, в общий улей несут, чтоб все кукучяйские зеваки, хлопая себя по животикам, лизали и смеялись до колик, а Пурошюс – для себя и близких, как шершни, которые в углу кутузки гнездо себе устроили. Жужжат, гудят. Вот подступись к ним, попробуй, если, конечно, не хочешь всю кутузку разрушить. А по вкусу, говорят, шершневый мед на пчелиный похож, только качеством похуже, как выразился бы Умник Йонас... Интересно, как они там держатся на жемайтийском шоссе, объявив стачку? Бедные наши кукучяйские землекопы. И какой мед лижет Умник, раз его Розалия такая кислая?.. Что и говорить – бабам и детям работяг этой зимой голод в глаза заглянет. «Но что поделать, дорогие, Литва – отчизна наша, она, как мать, всем нам дорога, – как выражался Бутвинскис. – Она теперь в страшной опасности. Хочешь не хочешь – приходится нации пояса подтянуть да за руки взяться, – бедняк ты или богатей, – чтоб независимость грудью своей заслонить и плечами поддержать нашего вождя президента Сметону, который ведет наше государство как капитан – корабль...» Ах, черт подери, если бы эти чертовы Розочки с Горбунком не испортили настроение господину Бутвинскису, может, и приехал бы он в Кукучяй, как обещал, на праздник святого Иоанна, может, разъяснил бы нынешнюю политику ксендза Миронаса, почему тот не позволяет Пурошюсову Габрису с высокой горки запеть: «Мы без Вильнюса не будем, нет!», да как его родной отец Тамошюс Пурошюс, истинный патриот родины, должен понимать эту большевистскую листовку... Но об этом мы уже говорили. Теперь тебе, господин Гужас, черед открыть рот и, не задумываясь, сказать – кто же другой может занять пост волостного старшины, если не Тамошюс Пурошюс? Ага, молчишь?! Значит, согласен, что нет более подходящей кандидатуры. Ладно. Но почему же Тамошюса Пурошюса никто не назначает старшиной? И почему Альфонсаса Гужаса – начальником участка?..

Прошу не морщить лоб. Не твоей голове найти ответ. Лучше послушай Пурошюса: потому мы с тобой не поднимаемся и никогда не поднимемся вверх, что ты слишком кроток, я – слишком умен, а те, что сидят на верхотуре, чего доброго, еще похуже наших Мешкяле и Даубы. Ах, боже правый, так было, есть и будет, что в полиции имеют будущность бессердечные, жестокие топоры, а по ступеням гражданской власти проворнее всего карабкаются те болваны, твердолобые подлизы и лицемеры, которым плевать на своего ближнего и будущее родины, поскольку они пекутся лишь о своем добре, – вот как выразился бы господин Бутвинскис, оказавшись в шкуре сторожа кутузки. Так что будем говорить начистоту, Альфонсас Гужас, посоветуй своему брату во Христе, стоит или не стоит писать этот донос, призвав на помощь собственную мудрость да твою грамотность? (Мой Габрис для таких дел еще юн.) Ведь чем выше, тем меньше понимания. И подчас Пурошюсу кажется, что у господа всемогущего на небеси вместо сердца – камень, что ему тоже плевать на землю и на всех нас, страдающих из-за несправедливости, грехи которых он искупил своей кровью, если верить церковным басням...