Текст книги "Радуга"

Автор книги: Пранас Трейнис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

12

В то же самое утро, пустив Барнабаса на пастбище в Рубикяйском лесу, старик Блажис кое-как убедил Анастазаса остаться у него в цегельне, в амбаре, пока не заживут царапины. («Зачем людей пугать, к чему лишние разговоры?») После этого сам ветром помчался в Кукучяй, доставив лошадь с телегой перепуганным родителям Анастазаса, и тут же, переплетая вранье с правдой, изложил сногсшибательную историю о том, как накануне их несчастный сын, выдворив за дверь свата, попытался вкусить запретного плода и стал жертвой пани Милды.

– Это тебе не двойняшки Розочки! Это тебе не Розалия!.. Тут пахнет каторжной тюрьмой или желтым домом! – кончил Блажис.

– Опоила моего ребеночка, ведьма, – зарыдала Тринкунене, потеряв голову.

– Баба была как баба. Кто мог подумать, что у Анастазаса из-за нее в голове помутится, – вздыхал Блажис.

– Ты виноват! Ты! Повесить тебя мало!

– А может, ты виновата, госпожа Тринкунене? – повысил голос Блажис. – Ты-то ведь собиралась не давать мне своей первотелки после сватовства! Скажешь, нет? Вот тебе и подставил ножку черт, скупердяйка!

– Во имя отца...

– Господин Блажис, первотелка – ваша. Ради бога, посоветуйте, что нам теперь делать? – вскочил старик Тринкунас.

– Не медля ни минуты, надо опередить суд и взнуздать серебряными удилами нашего полицейского жеребца, который с часу на час может умчаться в Пашвяндре и, увидев перекушенную щеку своей компаньонки, приступит к следствию, – будто прокурор отбарабанил Блажис.

– Сколько он может потребовать, стало быть?

– Без сотни литов и говорить с вами не станет. Я его знаю.

– А может, вы это дельце обстряпаете стало быть?

– Не приведи господи. Он меня самого еще в кутузку посадит за то, что слабоумного свататься возил. Известно ли вам, что закон это запрещает? Известно ли, темнота деревенская?

– Господин Блажис!..

– А если укус Анастазаса скажется на рассудке пани Милды? Вы знаете, что мне тогда грозит? Сожрет меня Фридман вместе с землей, пастбищами да заборами. Аминь Блажису, аминь!

– Господин Блажис!.. Цепь прибавлю, стало быть, новую к коровенке да десяток литов к этой самой сотне...

– Давай-ка деньги. А ну тебя к лешему. Так или иначе, Блажису скоро помирать. – И старик так закашлялся, что на лбу у него проступила голубая жила.

Вскоре Тринкунене с первотелкой отправилась на хутор Блажиса, а Блажис сгреб деньги и затрусил в полицейский участок.

Господин Мешкяле услышал новый вариант вчерашней истории – как Блажис, прикрываясь сватовством дурака Анастазаса, купил у пани Милды быка Барнабаса и какие неприятности его поджидали, когда магарыч пили, а отвергнутый жених стал зубами к невесте приставать... Но не это главное. Главное было потом, когда пани Милда под хмельком бросилась свату на шею и открыла тайну своего сердца, что она безумно любит одного человека из казенного дома и поэтому желает знать о нем все-все, а больше всего – что связывало его с Фатимой из Кривасалиса, которая как-то гадала ей и подозрительно точно описала не только наружность упомянутого мужчины, но и его норов в минуты близости, когда черт даже ангелов соблазняет... Откуда посторонняя девушка – будь она самой что ни на есть колдуньей – может знать такое, если сама с ним не сходилась?

За разгадку этой тайны пани Милда пообещала Блажису вернуть половину стоимости быка. Ведь если говорить начистоту, то переживает она не столько за себя, сколько за свою крестницу Мартину. Много ли надо, чтобы рядом с блудливым отчимом юное тело да и хрупкая душа раньше времени с пути истинного сошли?

Пока Блажис будто паук плел паутину, господин Мешкяле, изображая бесстрастие, пускал душистые клубы дыма и хихикал. Но когда Блажис, кончая свою речь, передал ему привет от Фатимы да упомянул про золотой крестик, который будто слеза Христова сияет на белоснежной груди, господин Мешкяле не выдержал:

– Чего ты от меня хочешь?

– Совета.

– Какого?

– Стоит ли мне продавать правду за полцены, когда за молчание могу получить сполна?

– Какую правду? Какое молчание?

– Неужто господину начальнику еще неясно, что мне известно все, что было между вами и Фатимой?

– Шантажист! Я тебе пулю в лоб!

– Милости просим. Меня, старика, не сегодня так завтра пекло ждет. Вас, молодого, жалко. Вас – тюрьма.

– Вон!

– Жалко. Очень жалко. Не вас. И не пани Милду. Барышню жалко. Ведь захворает, бедняжка, если узнает, какой у нее был опекун. Прощайте. Пойду лучше к настоятелю за советом. Может, парализованный папаша барышни эту тайну купит?

– Стой, скотина! – взревел господин Мешкяле, встав на дороге и схватив Блажиса за грудки. – Оклеветать меня хочешь, значится?

– Успокойся, господин начальник, – по-отечески сказал Блажис. – Забываешь, что я честный сват. Клеветы не признаю. Только святую ложь провозглашаю во имя торжества справедливости... Мог бы свои взгляды изложить пошире, но у тебя руки дрожат да и в голове после вчерашнего, вижу, ералаш. Так что прошу простить меня за то, что помешал, и одну-единственную просьбу имею как мужчина к мужчине.

– Еще издеваться будешь, значится, ужак!

– Не хочешь – не слушай.

– Говори. Черт тебя взял.

– Так вот, господин начальник... Раз не жалко тебе поместья, Милды да барышни, то пожалей хоть Фатиму. Съезди в Кривасалис. Будь добр. Успокой. Без тебя девка с ума сходит. Тебя во сне видит, точно кошка валерьяновый корень... Ты нашел ее и бросил, теперь она как земля без плуга. Лежит под паром. Зарастает бурьяном. Запомни, Фатима от своей бабушки унаследовала секреты колдовства, от матери – кровь горячую, а от отца цыгана-конокрада – ловкость ума. С ней я посоветовал бы жить в мире да согласии!

– Я не из трусливого десятка, значится! – громко закричал Мешкяле, но когда Блажис напомнил ему, что в прошлом году Крауялис купил за породистого жеребца Вихря у Фатимы здоровье, хватка господина Болесловаса вдруг ослабела. – Давай рассказывай все, что знаешь, про эту куртизанку и рецидивистку из Кривасалиса, а там уж видно будет, значится... Может, и куплю я для тебя быка.

– Боже мой, как ужасно ты ее называешь! Я бы на твоем месте выражался попроще: «Блажис, мне эта шальная девка в сто раз более мила, чем пашвяндрские лисица да овечка вместе взятые. Но разве моя вина, что у этой кривасальской куницы кроме тела своего и курной избенки, нету ничего, что бы дало волку долгое счастье. Посоветуй лучше, что ему делать, чтобы лисица под ногами не путалась, а он сам, днем овечку гладя да с куницей ночью резвясь, дождался бы смерти кукучяйского пастыря Бакшиса или святого его благословения».

– Перестань меня по полю водить, старый кабан!

– Считайся со словами, господин волк. Мне уж надоело зря языком молоть. Или ты две сотни литов сию минуту на стол выкладываешь, или мне домой в зубах приносишь. Но предупреждаю – может быть поздно. А с куницей поступай, как знаешь. Как твоя совесть подскажет. Постарайся жить по десяти заповедям божьим, милый волк, и никто твоего покоя нарушать не станет! Я ухожу. До свидания на том свете!

– Стой! – рявкнул Мешкяле, и на сей раз схватился за собственную грудь, доставая из-за пазухи пухлый бумажник. – На! Однако запомни – плачу не от страха, а в знак благодарности!

– Мне один хрен!

– В знак благодарности за то, что ты золотой крестик увидел, значится, на шее этой кукушки. С камешком прозрачным – будто капля росы. Так ты сказал, или нет?

– Так, начальник.

– Тогда запомни. Этот крестик мне дороже всего на свете. От покойной своей матери я его получил. Когда умирала. Два года назад он пропал. Помнишь, когда я в некоторой спешке от Крауялисов съезжал?

– Помню.

– Это все из-за него. Я заподозрил Констанцию, а хозяева ее защищали. Из-за этого мы и не поладили. А видишь, кто виноват, значится. Видишь! Возьми, Блажис, эти деньги. Не стесняйся. Побудешь на суде свидетелем.

– За деньги спасибо. А эту сказочку оставь, начальник, своей будущей жене да детям.

– Не веришь, значится... Хе-хе. Тогда отвечай волку серому, зачем тебе, кабан беззубый, столько денег понадобилось? Ведь скоро подохнешь, значится. Подохнешь! – в ярости кричал Мешкяле, поплевывая на ассигнации да перекладывая их в горсть Блажиса.

– Да мы, господин волк, с бабой своей зубы решили вставить золотые перед смертью. Говорят, и тут и там – хорошие зубы лучше сердца хорошего. Запас карман не тянет.

– Черт ты, старик, истый черт.

– Черти мы все, сынок. У всех руки загребущие. Только котелок не у каждого одинаково варит.

– Посмотрим! Посмотрим, чья возьмет, значится.

– Угрожаешь, господин волк?

– Не угрожаю, значится. Вою от радости, узнав кое-что из тайн кабана да куницы.

– Кто тебе говорил?

– Я говорю. Я – начальник кукучяйского участка полиции.

– Это ты зря, господин Мешкяле. Не лучше ли тебе чувствовать себя моим и Фатимы пайщиком, раз уж вложил небольшой вклад в наше товарищество?

– И-го-го! И-гу-гу! – заржал Мешкяле, точно взнузданный жеребец. – Черт возьми, никак мне снится?

– Сдается мне, ты уже проснулся.

– А может ты, сом с большим усом, из сказки моей бабушки явился?

– Страсть как люблю сказки, начальник. Много их знаю. Но такого, как я, в сказках не встречал. Я – из действительности, господин. Из жизни. Попросту говоря, из Цегельне. Блажис. Бенедиктас. Сын Изидорюса.

– Знакомый, значится...

– Может, и не знакомый. Только раз в полицию призывался, когда мы со свояком Швецкусом подрались. В Рубикяй. Из-за пастбища. Помнишь?

– Помню. Сядь. Выпьем.

– За что?

– За мое счастье!

– Рано еще, начальник.

– Почему?

– Счастье что птица. Пока в руке не держишь, до тех пор не твое. Слыхал я, господин Фридман взялся Бакшиса вылечить.

– Хорошо! Тогда выпьем за твоего племенного быка!

– Вот это дело другое. Спасибо на добром слове. Уж бык так бык... Первый в нашей волости. Отбоя теперь не будет от баб с гулящими коровами. Ума не приложу, кто его удержит-то? Мы с бабой слишком стары, батрак Рокас – слишком молод, а дочка Микасе, пока незамужняя, не может, ей не полагается... Может, говорю, господин начальник, мне хорошего примака найдешь? Чтобы с быком совладал, Микасе в чувство привел и род Блажиса спас для человечества.

– Ладно уж, ладно, старик. Пей, раз хочешь, за счастье своей Микасе. Мне-то все едино.

– А может, ты пойдешь ко мне в примаки? – спросил Блажис, осушив стаканчик водки да закрутив ус. – Может, плюнешь на графство и погоны? Моя Микасе, кроме шуток, умница. С ней ты не пропадешь. Дай боже мне поскорее в гроб улечься.

– Выпей, старик, на вторую ногу и уходи. Не вводи меня в соблазн.

Блажис послушался. Выпил второй стаканчик и, поднявшись из-за стола, подкрутил второй ус:

– Такой мужчина, бог ты мой! Такая силища зря пропадает. Запомни, господин начальник, годы летят быстро. То здоров, как бык, а то тебя не стало!

– Катись!

– Воля твоя. С богом. Если чего было не так, ты уж прости...

Рухнуло, разбилось вдребезги призрачное спокойствие в жизни господина Болесловаса. Посещение Блажиса поразило его как громом. Сам не знал, за что хвататься, чтобы не выкинуть какой-нибудь глупости, поскольку вдруг страшно разозлился на пани Милду. В жизни такой ярости ни к кому не испытывал. Как она смеет, старая карга, разбазаривать общее их имущество и идти на сделку против него с первым попавшимся мошенником? Да еще в такое время, когда заложенная благодаря железной воле и смекалке господина Болесловаса плантация лекарственных трав и табака запахла крупнейшими барышами. Только в этот месяц, высушив ромашку с трех гектаров, он надеялся получить от фабрики «Санитас» не менее тысячи литов... По его проекту Мотеюс позавчера сколотил тридцать чесалок, с которыми вскоре по желтому полю будут носиться батраки поместья, чтобы за два-три дня все до единого цветочка ромашки уже были сложены на гумне. Мало того, он уже договорился с агентом «Летукиса» о доставке лекарственных трав на грузовике в Каунас и предупредил пани Милду, что она сможет поехать вместе с ним смыть траур и забыться после нервного напряжения. Как ни крути, умертвить угаром графа – это тебе не крысу прихлопнуть... Господин Болесловас – не маленький. Ему-то не трудно понять, почему эта ведьма заснуть не может, почему перед сном должна выпить спиртного, а когда просыпается поутру, свет божий ей не мил и она снова трясущейся рукой тянется к рюмке... Нет сомнения – пани Милда стоит на пороге безумия. Не зря кривасальская куница, учуяв лакомую добычу, присохла к ней, стала денежки доить да голову дурить. Уж чего стоят хотя бы эти ночные купания пани Милды... Все поместье со смеху лопается. Много ли надо до полной компрометации обоих опекунов? Ведь господин Болесловас частично ответственен и за моральную устойчивость соопекуна. Вот почему он собирался после первой же хозяйственной победы взять отпуск хотя бы на недельку, отправиться с ней подальше от знакомых мест и, стиснув зубы да залив глаза шампанским, швырнуть свое тело в прожорливые объятия. Пускай полечит свою червивую душу, перестав поститься. А ну ее к черту. Во имя ее спокойствия. Во имя собственного светлого будущего, которое он всей душой чувствует всякий раз, когда поднимает в седло Мартину, а потом мчится вскачь за ней по берегам Вижинты и кричит как влюбленный мальчишка, – гоп-ля! Ему стыдно даже перед собой признаться, что стрела Амура уже ранила его непрошибаемое сердце. Да что поделаешь? Увы! Может, это и не временное явление, но факт остается фактом – он бывает счастлив лишь рядом со своей прелестной ученицей, у которой, словно у стебелька жасмина, уже распускаются бутончики, обещая хмель первого цветения. Ему обещая. Учителю верховой езды – графу Болесловасу, который, вытащив ее из когтей болезни, по пасьянсу старой няни Эфруни, должен получить от покойной Ядвиги небесную награду еще здесь, на этом свете. Не это ли обстоятельство и толкнуло пани Милду в омут бабьей ревности? Не потому ли она предприняла столь коварные действия против своего сотоварища, решила любой ценой уложить его к себе в кровать не на неделю и не на две, а на всю жизнь, или, в случае неудачи, хотя бы растоптать в детской душе Мартины легенду о добродетельном рыцаре маминого сердца и выгнать господина Болесловаса как бродячего пса из Пашвяндре. Господин Болесловас стал бы объектом насмешек для всей кукучяйской волости, а к этому, без сомнения, и стремится главный режиссер всего этого шантажа Фатима, не столько из мести, сколько из желания вернуть его в свою курную нору, словно он собирается куда-то убегать, словно ее ночной гость, днем воспитывающий для себя невесту, целых три года будет святым духом жив? Дуреха ты, Фатима. Последняя дура. А еще называешь себя колдуньей, еще хвастала перед господином Болесловасом когда-то, гадая ему на картах, что счастье его видишь только с пиковой дамой. И на тебе – достаточно не видеться каких-нибудь полгода, как уже начинается паника, подозрения, плетение сетей... Верно говорил столетний дед Болесловаса покойный Еронимас: «Все бабы одинаковые, братец... У всех у них ум в хвосте!» – «Поэтому переговоры с ними можно вести только в кровати», – соглашался папаша Кристионас, шустрый ризничий из Вяркине, который на восьмом десятке завел третью жену – старую деву Марите в возрасте Христовом. О!.. Может, вспомнив о мудрых своих предтече, ты остановишься, господин Болесловас, и хоть на минутку вернешься в те стародавние времена... на всякий случай. Ты помнишь ведь, как эта грудастая плутовка во время обедни своего шустрого пасынка Болесловаса искусству любви учила, как его седой папаша умер-таки, а она обняла его стынущие ноги и зарыдала: «Прости меня, где был мой ум?» – «В хвосте!» – отбрил ты мудростью своего деда и получил за это первую от нее оплеуху. «Не встревай в разговоры взрослых. Слишком я тебя разбаловала. Ты отцовского пальца не стоишь, сопляк!» Кто после этого три дня ходил пришибленный, весь черный от оскорбления, и кто на третью ночь после похорон вспомнил совет покойного отца и, забравшись в его супружеское ложе, после непродолжительных переговоров помирился с мачехой и, довольный собой, дождался первой похвалы с ее уст: «Ты вылитый отец, Балис... Умеешь рану сделать, умеешь и вылечить». И вдруг, заплакав ни с того, ни с сего, шепнула тебе на ухо: «Не знаю только, как мы с тобой без него жить будем». – «Давай попробуем», – ответил ты. «А если я тебе надоем, что тогда будет?» – «Тогда поженимся». – «А если ты, женатый, приглядишь другую, помоложе да покрасивей?» – «Ты меня простишь». – «Нет!» – «Проклянешь?» – «Глаза выцарапаю». – «Царапай сейчас. Авансом. Пока ты мачеха. Когда бабой станешь, когти тебе обломаю. Я тебе не папаша старенький. Этого мужа ты под каблуком держать не будешь». – «Тоже мне муж! Еще под носом мокро». – «Ах вот как!» – набросился ты было с кулаками, но мачеха обняла за шею: «Перестань дуться, сопляк! Чеши лучше в свою берлогу и молитву сотвори за отца. Да будет легко ему на том свете, как мне – на этом». – «А ты что будешь делать, оставшись одна в кровати?» – «Помолюсь за тебя, чтоб бог дал тебе сил прожить со мной хотя бы этот траурный год». – «Не бойся. Не брошу и даже из дому не выгоню». – «А я не боюсь. Ты лучше меня бойся. Я злее». – «Ты – змея, Марите. Ты змея, – шептал он в петушином азарте. – Никак не поймешь, что у тебя на уме». – «А кто недавно говорил, что ум у меня в хвосте?» – «Так за что ты меня тогда била?» – спросил ты удивленно. – «За правду, – ответила мачеха Марите. – Хоть я и дура темная, а ты образованный гимназист, запомни до гроба – никогда и ни за что не говори бабе правды». – «Вот те и на. Значит – умен, кто врет, он и бабе угодит?» – «Не за ум бабы врунов ласкают, а праведникам рога наставляют. Бабы гораздо умнее, чем ты можешь себе представить, хотя их ум мужчины в хвосте ищут. Знай, на бабьей хитрости весь мир держится». – «Ну уж. Ну уж. Не хвастай». – «Когда ума у тебя столько будет, сколько силы мужской, тогда и поймешь. Дай боже, чтобы моя наука тебе на пользу пошла да боком не вышла...» Ты, Балис, тогда еще поспорил бы, не сдался сразу, но мачеха поцелуем рот зажала и прошептала, прильнув всем телом: «Ради бога... Будь мужчиной. Не трать силенок на слюну». И ты повиновался, полетел, будто комарик на огонь. Много-много таких сладостных ночей было за первый траурный месяц, пока за пропуски уроков тебя, братец, не вытурили из гимназии. А что было дальше, и вспоминать не хочется... Тошно. Нехорошо!

– Тьфу!

В одну прекрасную летнюю ночь Балис вернулся от веселых приятелей и обнаружил, что дверь заперта. Постучавшись пьяной ногой, услышал мачехин вопль: «Вон, блудник, чтоб духа твоего тут не было!» Балис ушам своим не поверил и вполголоса спросил: «У тебя в голове помутилось, Марите?.. Это же я, твой любимый». – «Таких любимых полным-полно под заборами. Я тебе не сука бродячая! Я твоя опекунша, поросенок. Как ты смеешь со мной так разговаривать?» – «Что случилось, мачеха любимая?» – «И он еще спрашивает, люди добрые?! Неужто ты забыл, пес паршивый, что твой отец в могиле, что у нас обоих траур? Неужто не знаешь, что мне покой нужен, что я беременна!» – «Вот так-так! А кому иск предъявишь – мне или черту?» – «Своего папашу поблагодари. Он был настоящий мужчина, а не пьяный слюнтяй!» – «Не ври! Из него песок сыпался! Сама жаловалась». – «Долго еще будешь меня оскорблять?» – «Впусти! Это мой дом!» – «Пошел ты к черту, безбожник. Убирайся к своим потаскушкам! А когда опохмелишься, к настоятелю сходи, завещание папаши прочитай. Может, образумишься да усовестишься!» Когда Балис попробовал ворваться силой, из дома выскочила засада братьев и сестер Марите – трое мужчин, четверо женщин, поймали его, связали, холодной водой окатили, спустив штаны, мокрыми веревками лупили, а под утро доставили к настоятелю Гиружису на суд божий. Вот тут-то и узнал Балис, что он уже целый месяц покушается на верность беременной мачехи покойному отцу, по последней воле которого, составленной в день свадьбы и засвидетельствованной настоятелем, старостой да сватом, все имущество – десять гектаров земли и дом о двух половинах – отписано будущему плоду супружеского счастья, поелику он, разумеется, будет произведен на свет божий в соответствующие сроки, а Балису, бедному сиротинке, отведена лишь клетушка на чердаке с отдельным входом да десять литов ежемесячного пособия с одним условием – пока он будет стремиться к науке, а не бездельничать или там блудить. Весь этот суд Балис промолчал будто мышонок, загнанный в галошу. Пристыженный главным прокурором, настоятелем Гиружисом, в тот же день съехал из родного дома к приятелю. На чердак хлева. Три месяца ходил чернее тучи и жадно слушал, как люди в городке поносят его отца. Ведь этот хитрец, когда завещание составлял, надеялся сам надуть Марите, потому что ему не мед жены нужен был, а дармовая рабочая сила. Ду Марите губа не дура, сперва папашу подловила, а потом и сыночка надула. Одно утешение, что будущий наследник имущества чистокровный Мешкяле, надо надеяться, в сорочке родится.

«Этому не бывать», – сказал себе втихомолку Балис, и, еще три месяца прокараулив у родного дома, улучил-таки минутку! Мачеха Марите была настигнута во сне, и Балис прошелся по ее тугому животу на коленках... «Моя земля, мой дом, мой ребенок, а ты, чертова кукушка, подыхай!» Она умерла, не придя в сознание. Местный фельдшер определил преждевременные роды, а суеверное общество городка Вяркине разглядело в этом перст божий. Наконец-то к сиротинке вернулся цвет лица. Унаследованную землю он продал настоятелю Гиружису и гулял в свое удовольствие до армии, завоевав огромный авторитет среди юношества... Даже богомолки Вяркине и те поговаривали: «Потаскун, пьянчужка, но сердца хорошего, ни вор, ни убийца из него не выйдут. Может, даст бог, образумится в армии, домой вернется и пойдет по стопам отца – станет у нас ризничим. Теперь времена другие. Теперь всюду грамотные нужны...»

Черт возьми! Почему, Балис, именно сейчас из сокровенных глубин твоего мозга брызнул фонтаном этот черный эпизод? Ведь ты не признаешь укоров совести. Пускай совесть грызет дураков, которые в тюрьмах сидят. Не пойман – не вор, кровь смыл – не убийца. Слава богу, судьба тебя баловала. До самого посещения Блажиса ты ведь ни разу не подумал, что можешь хлебнуть горя с этой чертовой красоткой из Кривасалиса. Фатима была тебе вроде ночного пастбища для невзнузданного жеребца. Хрумкай божьи дары, валяйся, наслаждайся, а насытившись, вздремни до адского пения петухов... И когда-нибудь после долгой зимы вспомни опять.

Господин Болесловас, не кажется ли тебе, xто в часы этого сладкого забытья, этой проклятой дремоты, ты бывал сам не свой, словно кто-то выдрал из тебя душу, да оставил полым внутри? Даже снов не видал. Просыпался со спекшимся языком, словно целую ночь болтал. Черт возьми! Вот и не верь бабьим сплетням, что Фатима спящих говорить заставляет и вытягивает секреты из потаенных закоулков башки. Из каких же других источников она не раз, гадая на картах, читала в твоем прошлом как в открытой книге, да и современность лущила, будто гороховый стручок? Но не это важно. Главное, что Фатима предсказала тебе будущее без богатств и, наверное, сейчас старается доказать справедливость своих пророчеств. Прошлой весной забрала у тебя Тякле, дочку Еву со всем хозяйством Крауялиса, а в этом покушается на Пашвяндре, где после смерти настоятеля ты мог бы стать совсем независим и начать жизнь по новой... Ах, явись, явись, блаженный покой, без полицейских погонов, без служебной верности президенту Сметоне, который, отрекшись от Вильнюса, вконец сбрендил – вместо солидного премьер-министра завел исповедника в сутане и, по словам Горбунка, «собирается на небо улететь мигом, оставив любимой нации фигу». Самое время позаботиться о себе. О, ирония судьбы! Кто мог подумать, что ты, господин Болесловас, сражаясь за свое счастье, много лет спустя окажешься на месте своей мачехи? И на сей раз ситуация куда сложнее, потому что тебя взяли в кольцо целых три хищника сразу. Кстати, с кабаном поединок уже проигран. Тот получил, чего добивался. Что будет, когда бабья ненависть объединит куницу с лисицей? Господин Болесловас, неужто мачеха любимая с того света науськивает тебя повторить смертный грех юных лет? Прочь, ведьма проклятая! Твой пасынок уже не тот зеленый и бравый Балис, который мог бы марать руки кровью, рискуя собственной головой. Не лучше ли ему сегодня же ночью слетать верхом в Кривасалис и свистнуть с шеи Фатимы золотой крестик – единственное вещественное доказательство того, что они были близки?.. Как знать, перед кем еще она похвастает драгоценным подарком начальника полиции?

Может, господин Балис и выполнил бы свой план, но черт угораздил его захворать... Черт угораздил его заместителя Альфонсаса Гужаса послать к нему сиделкой свою бабу Эмилию. Верно поговаривал дедушка Болесловаса – старая любовь всегда отрыгнется... Три дня провалялся Болесловас в кровати под присмотром Эмилии. Под вечер четвертого дня, когда жар схлынул, услышал он звон колоколов. Добрый час ждал, когда же они перестанут, и про себя решил, что умер настоятель. Увы. Наутро Эмилия Гужене сообщила, что нашли звонаря, повесившегося в колокольне. Это он сам, бедняга, звонил за упокой собственной души. Причина самоубийства, по ее мнению, – безответная любовь, потому что Гарляускас перед «ангелом господним» заходил в настоятелев дом просить руки Антосе (третий раз за последних десять лет). Схлопотав по хребту метлой, выбежал в дверь, весело распевая „Libere me domine!“[11]11
  Освободи меня, господи! (Лат.)


[Закрыть] Челядь настоятеля решила, что этот старый холостяк, как всегда, пьян, но Аукштуолис обследовал труп, и это мнение не подтвердилось. Звонарь был трезв как стеклышко...

В тот же день после похорон Гарляускаса Эмилия Гужене снова забежала к своему больному и, задыхаясь от волнения, рассказала о том, что ее дочка Пракседа слышала на кладбище для висельников. Розалия Умника Йонаса решила, что болезнь Анастазаса – заразная. Бациллы бешенства, будто блохи, теперь по городку скачут. Вчера жену Швецкуса Улийону укусили, сегодня Гарляускаса, а завтра-послезавтра может настать черед любого из нас. У самого здоровенного мужика Кукучяй – начальника полиции – и у того, сказывают, размягчение мозгов. Блажис после удачного сватовства Анастазаса в Пашвяндре хвастался-де перед сыном Розалии Рокасом, что на другой день Мешкяле вызвал его в кукучяйский участок и попросил руки его Микасе. Официально и за бутылкой водки Мешкяле поклялся, что до смерти надоела ему эта собачья служба, что соскучился он по здоровому труду, семейному очагу с любящей, умной женой и кучей малых деток... Он (как примак) принесет с собой пять тысяч литов, за которые докупит из поместья Цегельне еще десять гектаров и заложит дренаж всей низменности со стороны Кубикяйского леса...

– Иисусе! Болесловас! Неужто правда?.. – не кончила своего рассказа Эмилия, увидев, что больной мотает головой, будто одышливая кляча перед тем, как подохнуть.

– Убирайся вон! – просипел Мешкяле. – Беги к своему Альфонсасу, значится. Его, а не меня с ума своди этими дурацкими бабьими сплетнями!

– Иисусе! Балис! Ради бога святого... ведь мой Альфонсас уже помешался! – зарыдала Эмилия.

– Что случилось, значится?

– Он у Гасюлиса землю покупает. В Барейшяй.

– Правильно делает. Будет убежище на старости лет.

– Иисусе! Балис! Он хочет службу бросить!

– Самое время, значится, раз такое брюхо отрастил.

– А как же с таким брюхом за плуг?

– За плуг можно другого нанять. Хороших батраков сейчас завались, значится, а хороших полицейских – большой дефицит.

– А как же мы, Болесловас? Как же мы с Пракседой? Неужто хочешь нас мужичками сделать?

– Не мое дело.

– Ради бога... Что ты говоришь, Болесловас?

– Мое дело сторона. Не крути ты мне голову!

– Может, еще скажешь, что и Пракседа не твоя дочка?

– На лбу не написано.

– За такие слова бог тебя покарает, Болесловас, – простонала Эмилия. – В конце-то концов... Раз уж ты отпираешься... Она же твоя крестница. Тебе нельзя на нее рукой махнуть. Пракседа тебя обожает, Болесловас!..

– Ну, ладно, ладно. Чем же я могу ей помочь, значится?

– Ты должен переубедить Альфонсаса... Послушай, Болесловас, во имя нашего прошлого... Пускай он покупает эту проклятую землю. Только пускай не снимает формы, пускай не тащит меня с Пракседой в деревню. Пускай покамест отдает хозяйство исполу.

– Ну, ладно... Перестань. Не плачь, значится. Попробую. Иди домой. Пора. Ты засиделась, Эмилия. Люди могут черт-те что подумать.

– А мне на них наплевать!.. Наплевать, Болесловас. Ты у меня один на этом свете – сказала Эмилия, поймав его руку и прижав к груди да уставившись холодными жадными щучьими глазами. – Ах, Болесловас... Помнишь, что ты мне сказал десять лет назад, в тот один-единственный разик?..

– Что было – сплыло, Эмилия...

– Нет, нет! Я тебе напомню: «Ты моя первая и последняя любовь, Эмилия». Я знаю, Болесловас, что тебе не везет в жизни. Я чувствую, что ты несчастен.

– Не твое дело, Эмилия.

– Мое, Болесловас, мое... Я вымолила у бога, чтобы ты заболел легкой болезнью... Я... Я тебя вылечу... Я.

– Отстань. Сбесилась. Посреди бела дня...

– Не бойся, дверь на крючке, – прошептала Эмилия, вдруг скользнув в кровать и прильнув к нему всем телом.

– Ты с ума сходишь. Ты. Не твой Альфонсас.

– Я не виновата. Ты виноват, что мне его сосватал... Такого киселя... пня трухлявого...

– Он слишком тебя любит и балует.

– А мне что с того?

– Альфонсас – мой старый друг.

– Он хочет сына.

– Сумасшедшая, значится. Что тебе Альфонсас скажет, если дождется похожего на меня?

– То, что сказал, когда родилась дочка.

– Что? Ради бога...

– «Кто может зачать – тот бог, кто должен растить – тот отец».

– Ха-ха. Твой Альфонсас – святой человек.

– Ах, Болесловас... Дорогой. Ему уже давно пора быть в раю. Скажи, признал бы ты меня с Пракседой в таком случае перед богом и людьми? Скажи... Соври...

– «С жиру не бесись», так поговаривал мой дедушка, – сурово сказал Болесловас и помягче добавил: – Сперва землю купите. Там видно будет...

– Какой ты умница, Балис мой любимый...

– Не за ум бабы врунов ласкают, а праведникам рога наставляют.

– Кто тебе такую глупость, сказал, Балис?

– Мачеха, вечный ей упокой... Мачеха любимая... Провались она в болото.

– Ах, дорогой... Я-то давно уже чувствовала, что ты без матери вырос. Сиротинка моя...

– Ведьма ты, значится. Самая что ни на есть ведьма, Эмилия. Вот не верил, что так легко меня подловить столько лет спустя.

– И за что я тебя люблю, ангел окаянный?.. Почему тебе все прощаю?

– Потому, что ум твой – в хвосте, – ответил господин Болесловас, капитулируя перед законной – перед богом и людьми – женой своего помощника господина Гужаса...