Текст книги "Радуга"

Автор книги: Пранас Трейнис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

Вот и все просветы в жизни Рокаса Чюжаса. Как говорится, и собака к битью привыкает... Привык бы и Рокас Чюжас, но зачем же ты, господи, прошлым летом, занес к ним на хутор этого хилого разбойничка, который голову ему задурил да сам в кукучяйской кутузке повесился? Почему же ты, господи, не просветил тогда Рокаса Чюжаса и позволил лопату поднять против этого чудака да еще помог выхватить у него револьвер, который по сей день оттягивает карман штанов, вызывая мечты о жизни иной, полной приключений, золота и денег? А время бежит с дьявольской быстротой. Еще день-другой, и старуха Блажене опять погонит в Кукучяй к пасхальной исповеди. Что придется шепнуть на ухо ксендзу? Очистить свою совесть перед Жиндулисом, который с полицией заодно идет? Чтоб ты не дождался!.. С другой стороны, после событий шестнадцатого февраля в голову Рокаса Чюжаса лезут страшные мысли. Может эти три выстрела в окно Мешкяле да эти шесть крыс на мачте – отнюдь не дело Пятраса Летулиса? Может... А что будет, если Пятрас с цыганами, когда зазеленеют деревья, и впрямь окажется в этих краях да начнет искать дорогу к своей Стасе и сыночку своему? Как Рокас ему в глаза посмотрит, если вдруг встретит в Рубикяйском лесу, и что ответит, если тот спросит: «Не заходил ли прошлым летом к вам один такой человечек?..»

Погоди! Стой, Рокас Чюжас! Чего доброго у твоего хозяина Блажиса поджилки еще больше трясутся от одной мысли о своем бывшем батраке, который может постучаться ночью в дверь и спросить: «А как будет, дядя, с долгом за два года батрачества? Мне вернешь или Стасе отдашь? Триста литов, кажется, как люди говорят?» Не потому ли, после этой дурацкой истории с поросятами, Блажис стал голодом морить своего верного пса Саргиса, который готов сорваться с цепи, даже увидев сороку на дереве? Не потому ли сам старик стал мрачен и неспокоен, что даже по нужде на двор больше не выходит. Сидит у себя в комнате на горшке, воздух портит и размышляет. Хитрый кабанище! Распустит через Рокаса слух, что все имущество по завещанию ему отписывает, и будет ждать, навострив уши, чтоб Пятраса Летулиса поймали. А как поймает – завещание на мелкие кусочки, и прощай все надежды усыновленного Рокаса. Нет уж! Ты, дядя, так легко Рокаса Чюжаса вокруг пальца не обведешь. У сына Умника Йонаса тоже голова на плечах... Так что, заглянув к Яцкусу Швецкусу, Рокас зря язык распускать не стал. Тем более, что Швецкус лежал в кровати да охал.

– Какие беды вас прижали, дяденька?

– Не придуривайся! – помрачнел Яцкус. – Говори, чего хочешь?

– Дядя Блажис просил сегодня вечерком к нему заглянуть. Завещание составлять будет... В свидетели просит... – начал Рокас.

– Вон! С глаз моих долой! Беги лучше над своей мамашей-сукой посмейся! – прошипел Яцкус Швецкус, будто хряк из загородки, и замахал на него кулаками.

Выбежал Рокас на двор в страшном удивлении, лишь у себя в избе дух перевел и узнал, почему Швецкус сегодня не в своей тарелке. Оказывается, в Кукучяй – опять страшное дело. Сегодня ночью пустили выстрел в нужник Яцкуса Швецкуса. Никто ничего еще толком не знает, но утром Розалия своими глазами видела, как полицейские с шаулисами носились вокруг избы Швецкуса и своими ушами слышала, как Напалис вопил, бегая по городку:

 
Вот так новость, ты слыхал? —
Яцкус Пятраса видал!
Яцкус Пятраса видал,
И в штаны тотчас наклал!
 

Босяки умирают со смеху – выяснилось наконец, что не зря тогда одна из шести крыс была с фамилией Яцкуса. Так вот где подыскал себе местечко для ночного выслеживания, лицемер старый! Кстати, нужник у него оказался чист, точно скворечник.

Тут Розалия, не досказав своей сказки, принялась кормить запищавшего Каститиса, зато Кратулисова Виргуте, вернувшись из школы, принесла последние новости. Гужасова Пракседа, бежавшая во время большой перемены домой обедать, узнала, что Анастазас уже обнаружил гильзу и следы разбойника. Угадайте – где? Возле сеновала Альтмана. Альтману грозили большие неприятности. Анастазас хотел обыск у него сделать, но отец Пракседы Гужас не согласился, потому что сегодня у Альтмана праздник. Угадайте, какой? Вчера Альтманова Ривка сына родила. Шестикилограммового. Счастливый Гирш ночью примчался сообщить об этом тестям и пригласил дедов во время католической пасхи на семейные торжества, которые будут в Таурагнай.

– Исполнилось мое пожелание! Дождалась Литва еще одного торговца! И не какого-нибудь! Родившегося накануне дня врунов! Бегу и я поздравить дедов Альтманов со счастьем!

И убежала Розалия с Каститисом, оставив Рокаса, которого будто холодной водой окатили.

– О, господи! Так сегодня первое апреля? – спросил Рокас Виргуте, все еще не веря своим ушам.

– Неужели тебя еще никто не обманул? – удивилась Виргуте.

Рокас за голову схватился. Ах, если б можно было сквозь землю провалиться или в воздухе испариться! Одурачил тебя дяденька Блажис, осмеял, разыграл, как последнего сопляка. И пожаловаться некому. Все счастье, что не успел еще родным похвастаться своим усыновлением. Глаза некуда будет девать, когда на хутор вернешься. Еще набросится, проклятый: «Где шлялся?! Скотина некормленная с голоду дохнет!» Или еще лучше – выгонит. От такого мошенника любых пакостей можно ждать.

Рокас места себе дома не находил. Бродил из угла в угол и ломал голову, что ему делать, как расквитаться с этим кабаном? Чтоб челюсть у того отвисла. Вряд ли выдумал бы что-нибудь путное, если б отец вдруг не спросил, с чего это его сын такой унылый да тощий, будто цыган, три ночи не спавший и ничего не укравший.

Рокас застыл, будто пчела его ужалила, и в голове у него вдруг прояснилось:

– Ничего страшного, папенька. На крестинах Каститиса повеселюсь.

– А на какие шиши пировать будем? Может, на твои, богатей?

– Может, и на мои, если бог даст да черт поможет. Спасибо вам обоим за то, что своего сына ты, папенька, родил собственными силами, когда кругом такая безработица, – ответил Рокас и пулей бросился в сени, взобрался на чердак, где под решетиной висел его масляничный наряд цыгана. Ведь еще так недавно весь городок со смеху помирал, когда Чюжасов Рокас, обрядившись лабанорским Мишкой, приставал к взрослым и детям...

– Господи, не завидуй моему счастью.

Уже в сумерках Рокас добрался до березнячка и затопал к хутору, для храбрости, как настоящий цыган, щелкая кнутом и посвистывая.

Вскоре залаял Саргис. У Рокаса отчаянно заколотилось сердце. Слава богу, что окна дома уже темны. Видно, старик, так и не дождавшись своего шурина Швецкуса, угнал своих баб лечь раньше обычного... Ну, погодите, кабаны вонючие, сейчас вас всех Мишка, сын Кривоносого, поднимет из берлоги. У тебя, старикан, кровь в жилах застынет, когда цыган-конокрад откроет дверь хлева. Все хвори у тебя разбегутся, разрази тебя гром! Для верности можно и револьвер из кармана достать. Вот так! Черт возьми, какое удовольствие быть разбойником! Руки вверх! Деньги! Во имя отца и сына! Крестись, Бенедиктас Блажис! День врунов еще не кончился. Рокас чувствует себя как во сне. У него выросли крылья. Вперед, Рокас! Вперед несись, как комарик к пламени ночного костра!

Но что же это? Пес вдруг перестал лаять. От амбара раздался сиплый голос старика Блажиса:

– Саргис, бери!

Рокас даже испугаться не успел. С рычанием подлетел долго постившийся пес. С треском рванул полу тулупа. Рокас повернулся на одной ноге. Опять! Со спины. На этот раз не только тулуп пострадал. Точно раскаленный гвоздь вонзился в бедро Рокаса.

– Саргис, прочь! – заскулил Рокас, упав на колени.

Но пес, почуяв вкус крови, совсем взбесился. Будто девятиглавый змей зубами лязгал. Бросался со всех сторон. И хватал. И хватал!.. И зря Рокас хлестал кнутом вокруг себя. Саргис был проворнее. Он готов был упавшего на колени человека разодрать на куски да по полю разметать. Про запас. На завтрашний день. А сейчас хоть окровавленное сердце жертвы выдрать и отнести своему хозяину и властелину, который, белым призраком возникнув у забора, помирал со смеху и кричал:

– Ну, свояк Яцкус! Ну, ханжа проклятый! Вот тебе мое завещание! Вот! Глотай, кусай собаке хвост в день врунов! Подавись за моих поросят заколотых! За сестру моей бабы Уле, что ты в желтый дом отправил! Саргис, хватай-ка вдовца за мужской пистолет! И хи-хи-хи! У‑у у!

– Хозяин! Уйми собаку. Пристрелю! – крикнул Рокас, опомнившись и, отшвырнув кнут, взвел револьвер.

Но Блажис оглох от счастья. Знай науськивал Саргиса, который уже цапнул Рокаса за локоть.

Что делать цыгану-конокраду? Поднял Рокас Чюжас револьвер кверху, зажмурился и нажал на спуск... Грохнул выстрел. Скуля, улепетнул Саргис к своей конуре, видно, вспомнив прошлый год, когда господин Мешкяле его подстрелил. Открыв глаза, Рокас увидел, что белый призрак тоже чешет к двери.

– Стой! Руки вверх! – взревел Рокас сквозь адский лай пса и с ловкостью лося перескочил забор, приставил дуло к спине старикана.

Рокас опять был не Рокас и даже не цыган Мишка. Рокас был настоящий разбойник Рицкус... Или еще лучше – Тадас Блинда из представления барышни Кернюте.

– Господи, помилуй. Обознался, – простонал старик Блажис и попробовал обернуться, надеясь в темноте разглядеть лицо разбойника.

Но Рокас угадал мысль Блажиса. Приставив дуло револьвера к затылку старикана, прошипел:

– Деньги, или в собачью конуру! Обоих пристрелю. Обоим кровь спущу, едри-та-ра-рай! – и пнул Блажиса коленкой под зад. Видно, от волнения Рокас малость переборщил, потому что старик с поднятыми руками бегом долетел до двери, стукнулся лбом о косяк и опять застонал, набычившись:

– Добрый человек, хоть мою семью не пугай. Моя баба едва жива. Ее сестру мой свояк в желтый дом запер. Я его наказать хотел. Прости.

Старик явно тянул время. Вдруг буйтунайцы прибегут, услышав выстрел и адский лай Саргиса из конуры.

– Мне сказок не рассказывай! Деньги отдай, что Пятрасу Летулису должен! – прошипел Рокас старику в ухо.

– Да откуда я деньги возьму, добрый человек? Скажи Пятрасу, что прошлым летом полиция меня ограбила среди бела дня. Тысячу литов и десять рублей золотом...

– Врун в день врунов!

– Ей-богу!

– Позови батрака из избы!

– Батрака нету!

– Где?

– В Кукучяй, к родителям отпустил. Маменька его родила. Отнес свеженинки на пасху и еще не вернулся.

– Врун в день дураков!

– Видит бог...

– Замолчи. Пойдем в дом. Я те сам покажу, дьявол проклятый, где у тебя деньги под подушкой лежат! – прошипел Тадас Блинда в ярости и ткнул дулом револьвера старика в загривок. Так и так пути назад нет. Так и так завтра эти шутки боком ему выйдут. – Шевелись, старая развалина!

– Микасе! – завопил Блажис не своим голосом, потеряв последнее самообладание. – Микасе, открой!

Тогда Блинда ударил ногой в дверь и... увидел Микасе в одной сорочке.

– Чего надо, папенька?

– Триста литов принеси. Человек за долгом пришел. От нашего Пятраса.

– Тогда в дом зови... Пускай гостем будет.

– Живей, телка старая! У человека времени нету!

– Я не знаю, где деньги лежат, папа. Иди и сам возьми.

– Змея! Врунья! Мамаша!

Но мамаша уже была тут как тут, высунула дрожащими руками из-за двери кожаный кошель – дороги деньги, но жизнь мужа еще дороже...

Цапнули кошель старик, Микасе и Рокас. Рокас оказался проворнее:

– Завтра вечером сдачу принесу!

И толкнул разбойник Блинда старика изо всех сил в дверь и услышал, пятясь, как Блажис рявкнул на свою бабу:

– Сумасшедшая! Что ты натворила!

– Сладких снов тебе, кабан! – сорвалось у Рокаса, но он даже сам себя не услышал за лаем Саргиса.

Сердце рвалось выскочить из груди, когда Рокас прибежал в березняк и стал сдирать с себя цыганскую одежду и надевать свою будничную, когда потом бежал, согнувшись, по ложбинке в Рубикяй, в самый темный ельник, когда упал на землю и прислушался. Весь мир был полон этим радостным перестуком... Разбойник Блинда ликовал. Хоть разик дядя Блажис в дураках остался. Хоть один-единственный разик за целый год. Нет, нет, нет! Он не посмеет выгнать Рокаса Чюжаса. Чтоб перед всем приходом в дураках остаться? Только теперь он поймет, что имеет дело с предпоследним сыном Умника Йонаса, который способен самого черта в бараний рог согнуть. Может, Блажис еще свиной окорок подарит на крестины Каститиса, чтобы Рокас Чюжас не стал веселить кукучяйских босяков рассказами про день врунов. Господи, но разве хоть кто-нибудь поверит в рассказ Рокаса? Ведь весь городок с самого детства его обзывает врунишкой, хвастуном или Чюжасом-артистом... Револьвер из кармана ведь не достанешь, не покажешь, не похвастаешь, что это он, проклятый, чудо сотворил. Так что во всей этой истории сам можешь в дураках остаться. Отхлещет старикан кнутом, выгонит из дому, да еще жалованья за целый год зажулит. Что тогда запоешь, Рокас Чюжас? Что мамаша тебе скажет?

Рокас достал из кармана фонарик, зажег, поставил на землю. Развязав кожаный кошель, принялся доставать деньги. Иисусе! Уж чего не видел Рокас Чюжас, того не видел за всю свою жизнь. Серебряные монетки по пять литов! И не вразброс. Друг на дружку сложены, стопочками... И в промасленную бумагу завернуты. Не было смысла разворачивать да считать, чтоб худо не стало, чтоб сердце не лопнуло от божественного чувства, а виски – от дьявольских мыслей. Ведь с таким капиталом Рокас Чюжас мог бы без забот десять лет прожить... А то и больше. Господи, где же правда на свете, если столько денег гниет под подушкой этого фарисея Блажиса. Ни тебе радости, ни костелу пользы, ни черту потехи!

Запихал серебряные монеты Рокас обратно в кошель, отправился поглубже в ельник, под самую высокую разлапистую ель забрался. И странное дело. Грудь Рокаса полнилась уже не радостью, а завораживающим страхом. От каждого звука, даже спокойного шелеста деревьев екало сердце и шел по спине озноб.

Рокас Чюжас уселся на кожаном кошеле с деньгами, съежился, зажмурился, прислонясь спиной к дереву, но никак не мог заснуть. Изнывая от сумятицы мыслей, проклинал себя, весь мир и своего ангела-хранителя, который позволил нечистой силе ввести его в соблазн – такую страшную шутку выкинуть в ночь врунов. А ну его к черту, хлеб разбойника Блинды! Пропади пропадом такой хлеб! Господи, убереги от беды Рокаса на сей раз, и он дает тебе честное слово, что никогда больше не будет жаловаться на долю батрака, выбросил из головы все эти дурацкие разбойничьи мысли, а этот злосчастный револьвер опустит в самое глубокое окно Медвежьей топи, как только исповедуется перед дядей Блажисом и, ради наглядности, оружие покажет. Еще расскажет прошлогоднюю историю. Конечно, не всю, соврет. Ты же сам, дяденька Бенедиктас, виноват, что в прошлом году на бедного человека собаку натравидл... И когда тот бежал, гляди, что потерял! Оказывается, это был настоящий разбойник. А Рокас, дяденька, всего лишь шутник, ему бы Тадаса Блинду играть... Прости, дяденька! Больше этого не будет... Первый и последний раз.

Долгая была ночь. Тяжелые и запутанные – мысли. Когда птицы стали пробуждаться, Рокас продрал глаза и вздоргнул. Прямо перед ним, у самых ног, белели раскиданные кости. Получше приглядевшись, понял, что собачьи. Вот и ошейник с металлическим жетоном валяется. Вот и поводок на ветке висит. Пес так и околел привязанный к ветке! В голове Рокаса полыхнула молния, и он воочию увидел прошлогоднего Пятрасова друга с большой рыжей собакой, под шеей которой привлекал взор блестящий кружок. Тот самый! Тот самый! Значит, разбойник соврал Рокасу. Не продал он собаки, как собирался, лесничему в Минче. Чего доброго, он с собакой тогда дальше Рубикяйского леса и не ушел.

Рокас схватил запачканный землей ошейник, выбрался из-под ели, вытер до блеска жетон о локоть и прочитал: «Утяна. Полиция г.б. 3. Кезис. Папоротник».

– Господи!

На лбу Рокаса проступила холодная испарина. Где же он слышал эту фамилию? Минутку, минутку! Кажется, прошлым летом после обыска старик Блажис прокричал эту фамилию Микасе, чтобы та в Утяну побежала и на кукучяйскую полицию нажаловалась. Да! Конечно! Так зачем же ты, дядя, на этого человека собаку напустил?.. Неужто цыгане из Утяны полицейскую собаку украли?..

Ничего не мог понять Рокас Чюжас. Ничегошеньки. Поэтому запихнул ошейник с жетоном в карман (если что, можно будет Блажису показать), кожаный кошель с деньгами опустил за пазуху и побежал на хутор. Лишь по дороге вспомнив, что лицо после вчерашнего еще выпачкано сажей, подошел к болотцу, умылся, землей лицо отдраил.

Посреди двора Саргис встретил Рокаса, как чужого. Завыл. Хвостом не вильнул, недобрым взглядом пронзил. Рокаса охватили недобрые предчувствия. Бросился к двери. Дверь заперта изнутри. Рокас принялся кулаком по двери барабанить:

– Это я! Свой! Какого черта заперлись? Светает!

Приоткрылась дверь сеней, выбежала, громко голося, Микасе, повисла у Рокаса на шее.

– Господи Иисусе! Рокас, как мы тебя ждем! Беги в полицию. Запрягай лошадь. Ограбили нас сегодня ночью! Все папашины деньги забрали!..

– Хватит! День врунов кончился, – пролепетал Рокас сам не свой, не зная, как начать повинную, но старуха Блажене встретила его в дверях и зарыдала:

– Господи Иисусе, Рокас! Сыночек!.. Папаши нашего нету... Не выдержал. Лопнуло его сердечко...

Пулей влетел Рокас в избу, полную запаха горящей свечи.

Открыл дверь комнаты хозяина... Смотрит – дядя, как живой, лежит на подушке. Глаза закрыты. Пальцы в кукиш сложены!.. Рокас цапнул за руку... Холодная, будто лед. Заглянул в щелку между веками. Глаз мутен. Нос синий. Уши синие. Губы тоже... Рокас приподнял дядю Бенедиктаса за затылок... Голова тяжела, будто свинец...

Что осталось Рокасу? Упал на колени, перекрестился и сказал со вздохом Микасе, сдерживая не столько испуг, сколько радость:

– Вот те и на... Умер папаша. Не соврал.

6

Любо-дорого было Бенедиктасу живому, но и мертвому неплохо. Лежит себе на доске будто король какой и усмехается, показывая всем кукиш, обмотанный четками. Любо-дорого бабам Блажиса. Старуха сидит в ногах покойника и квохчет, как обомлевшая наседка на яйцах, а Микасе трещит на кухне, расписывая каждому пришедшему, как все было в страшную ночь врунов. Везет Рокасу, что никто ее рассказам не верит. Отец был известный врун. Дочка – врунья... Вот Рокас, их батрак, такой врунишка, и то стыдно ему жалобы Микасе слушать. Смотрите, как низко глазки опустил да покраснел. Лучше бы говорила, ведьма, прямо, что не желает ни единого папашиного цента на поминки выбросить, что ни капля водочки не смочит в великий пост языков, молящихся за упокой души ее папаши. Чтоб тебе захлебнуться своими притворными слезами, вековуха косоглазая с отцовским капиталом, засунутым в старый чулок! Не дождешься, чтоб мы, бутунайцы, разинули рот для молитвы за твоего отца, разжиревшего на обманах да жульничестве!.. Пускай его в аду на сковороде поджаривают! Наше дело сторона. Во всей этой истории жалко одного Пятраса Летулиса, из-за которого теперь у каждого вруна язык развязан да у каждого озорника руки чешутся. Ведь все помнят, каким добрым и порядочным парнем был Пятрас. Ни собаку, ни кошку, бывало, не шуганет, а что и говорить о человеке. Голову даем, что все эти выстрелы в Кукучяй и на хуторе Блажиса – не его рук дело. Так что, Микасе, и ты зря рот не разевай. В наше время легковерных раз-два и обчелся. Не зря господин Гужас, выйдя на двор после опроса, махнул рукой и всем курившим у забора сказал: «Старики умирали и будут умирать, сопляки стреляли и будут стрелять, пока порох будет». В конце концов, мы же сами видели, что старик Блажис предчувствовал свою кончину, в несуразное время повелев заколоть двух поросят... Вот только что Яцкус Швецкус, обняв Рокаса, сокрушался, что не послушался свояка и не пришел по его зову вчера вечером в свидетели для составления завещания... Может, этот злосчастный выстрел и ускорил приход костлявой в гости к Блажису... Но никто на этом свете не умер без какой-нибудь последней причины. Так было с нашим папашей Анупрасом, вечный ему упокой, которому перед смертью петух на лысину взлетел да изнавоженным когтем царапнул, так было с вашим дедушкой Казюкасом... Того, кажется, зеленая муха укусила. Так будет со всеми нами, когда смертный час настанет. И ничего тут, братец, не попишешь. От смерти не откупишься. Такой порядок заведен испокон веку. И не простые люди его выдумали, а сам господь бог. Родился, пожил, отмучился, нарадовался, сколько тебе положено было, и полезай в могилу, уступай место другому. Но черт тебя дернул, сват-брехун, мошенник проклятый, откинуть копыта именно в день врунов. Не просунул ли ты вчера свою душонку в рай да святого Петра вокруг пальца обвел? Если догадки буйтунайцев подтвердятся, то больше не надейтесь, мужики да бабы, найти на том свете покой. И там он ангелам наврет с три короба, науськает против божьего порядка, у самого господа бога сдвинет мозги набекрень, и Люцифер сможет с божьей помощью небо завоевать, как вот-вот завоюет Гитлер всю Европу с папского благословения... Полюбуйтесь только, сколько незнакомых людей в избу Блажиса явилось. Всех их когда-нибудь одурачил покойник. Как пить дать! Не потому ли Блажене от ног старика не отходит, а дочка все громогласнее клянет Пятраса Летулиса, который, спутавшись с цыганом, оставил их обеих в чем мать родила?.. Черт их знает, в конце-то концов. Может, так оно и было? Ведь Пятрасу Летулису тоже жить надо. А как жить, если тебя полиция ищет? Скажем откровенно – не такой уж это страшный грех, если Пятрас Летулис и впрямь свистнул капиталец Блажиса. Мало ли он здоровья угробил да пота пролил за четыре года, пока выкорчевал пни, вырубил кусты, собрал камни и превратил пустоши Цегельне в пахотную землю. Да и этот сынок Умника Йонаса, поглядите, на кого похож после одного года службы. Кожа да кости и блестящие глазки остались. Некогда парню и умыться как следует. Глянь, шея в саже, уши в земле. Обе хозяйки лодыря гоняют, прикрываясь трауром, а ему, бедняге, и в хлев, и на гумно, и возле печи... И могилу для покойника вырыть, и во все глаза глядеть, чтоб кто не стырил чего... Работает, хлопочет парень, как для себя... Его счастье, что молод – что днем на бегу теряет, то ночью во сне обретает. Не потому ли у Блажиса батраки постарше возрастом долго не задерживались? Что умел, то умел, сквалыга старый, из своих батраков последние соки вытягивать. А ну его к лешему. Как знать, не легче ли будет разбойникам в аду, чем батракам у Блажиса?

– Эй, Рокас! Будет тебе бегать, высунув язык. Присядь на забор. Вместе трубочку выкурим! – крикнул буйтунайский бобыль шепелявый холостяк Ципра Катинас, у которого не росли ни усы, ни борода...

– Не могу, господин Ципра! Работа горит.

– Не бойся! Не сгорит. Дядя Блазис тебя больше не подгоняет.

– Зато жалованье подгоняет. И жена дяденьки осталась – чистая ведьма!..

– Хо-хо. А может, ты, узак, в примаки метишь, раз такой усердный?

– Метил, братец мой, но дяденька Блажис меня опередил. Усыновил в день врунов. Прорубь Микасе тебе осталась. Смотри, не утони.

– Хо-хо! Разрази тебя гром, какой языцок!

– Адью, буйтунайский побирушка, старых кур воришка!

– А ну с глаз долой! А то как съеззу по голове трекольем!

– Зачем драться? Приходи на пасху, по-хорошему насчет Микасе столкуемся. И хвост поросенка еще получишь с бубенцами в придачу! Где мое не пропадает.

– Хо-хо!

– Хи! И-ги-ги!

– Го-го-го!

– У-у-у!

Три дня подпирали буйтунайцы заборы Блажиса. Разглагольствовали, про политику толковали, ссорились и шутили. Трое суток Рокас Чюжас носился по хутору Блажиса как угорелый, хлопотал и даже ночью не мог глаз сомкнуть, потому что проклятый, набитый серебром кошель мучил во сне, тащил, будто жернов утопленника, на дно. Мышь заскребет, и Рокас уже не спит. Прятал он кошель и за гумном, и под крыльцом амбара, и в улье... и все казалось нехорошо, не безопасно. Наконец, ранним утром перед похоронами, побежал Рокас в Рубикяйский лес, взобрался на раскидистую ель, под которой лежали белые собачьи косточки и привязал тремя веревками кошель почти у самой верхушки. И все равно его терзало беспокойство... Хотя какой дурак полезет, кому в голову придет?.. Ведь все умные люди испокон веков сокровища ищут в земле.

По этому случаю Рокас Чюжас приволок во двор елового лапника, украсил им телегу, посыпал хвоей тропу, прослезился для отвода глаз, когда обе бабы с главой семьи прощались, после родственников сам поцеловал ноготь большого пальца покойного и, громко, наподобие Горбунка, запричитал:

– Прощай навеки, дяденька Бенедиктас! Спасибо тебе за все... Хотел я тебя своими руками в белый песочек закопать, но тетенька не позволяет – хочет, чтобы я вместе с Саргисом дом от воров охранял. Да будет воля ее ныне и присно, пока ты ее на небо к себе не кликнешь, а мы с Микасе, сиротами оставшись, исполним твой святой наказ, сделанный в день врунов, – будем жить как брат с сестрой... В работе и в отдыхе, в счастье и в несчастье, в пользе и убытке. Всюду, и всегда, и во всем, все-все пополам будем делить, чтобы вам было хорошо на небеси, а нам здесь, на земле. Во веки вечные. Аминь.

– Простите, люди добрые! – закричала Блажене, даже позеленев от ярости. – Наш батрак Рокас пьян. Сам не знает, что говорит!

– Не может быть, маменька, – ответил Рокас, насильно целуя руку Блажене. – А мне-то кажется, что я с позавчерашнего утра ни крошки хлеба, ни капли воды во рту не держал. У меня голова кружится, язык заплетается от голода и жажды.

– А кто виноват, что раззява? Разве я тебе запрещала кушать и пить, или Микасе? У самого глаз да рук нету, чтобы взять?

– Прости, маменька. Я сам виноват. В день врунов забылся от счастья, что дяденька меня усыновил, а потом... Никто меня не угощал. Слышите, люди добрые, какой я был дурак? Сразу меня накажешь, маменька, или мне самому себя выпороть, когда вы дяденьку из дому вынесете?.. За бывшие и будущие свои грехи, совершенные от плотской и душевной алчности проклятой!

Не зная, что и ответить, Блажене обняла ноги своего мужа и душераздирающе зарыдала:

– О, господи Иисусе!.. Отец, как нам не везет с батраками; тот, Пятрас, был нехристь и разбойник, а этот, Рокас, лодырь и болтунишка! Пропали мы без тебя, папаша. Пропали!.. С этого дня... когда без мужской руки да без мужского ума дома и в поле остались.

– Не бойся, маменька... Я уже примака для вас нашел. Ципру Катинаса! Он хороший работник и верный католик... придет пешком на смотрины на пасху. На свеженинку его пригласил. Дай боже вам договориться и после года траура втроем дружно жить, – успокаивал Рокас Блажене и, подмигнув буйтунайцам, крикнул: – Прошу всех явиться на Цегельне свидетелями! Сейчас, как всем известно, страстная неделя. Сухой пост. Поэтому маменька поминки по нашему папеньке Бенедиктасу переносит на первый день пасхи, сразу же после обедни, чтобы все босяки могли наесться и напиться до отвала за светлую память покойного и счастливую жизнь будущих молодоженов!

Блажене брякнулась в обморок.

Тогда Рокас Чюжас взял ее, будто перышко, на руки, вынес, уложил на телегу, украшенную еловой хвоей, зачерпнул в пригоршню воды из кадки, в лицо плеснул и, приведя в чувство, вернулся в дом, вывел под руку Микасе вслед за черным гробом отца Бенедиктаса, который, по ее указанию, сам сколотил из невысохших досок, и поэтому буйтунайцы его едва-едва выволокли, скаля стиснутые зубы и давясь от неимоверной тяжести и сдерживаемого хохота... Как ни крути, но на исходе великого поста ноги и без того слабоваты. Хорошо Рокасу языком молоть, раз он дома остается. А нашего горя это еще только начало. Как придется эту свинцовую глыбу на катафалк в костеле поднять, как ее на кладбищенскую горку затащить? Да пропади он пропадом, этот чертов мошенник Бенедиктас Блажис, пропади пропадом его батрак Рокас Чюжас... А может, Блажене, оставшись вдовой, и впрямь устроит поминки на пасху?! Хотя бы для тех, кто нес гроб ее муженька? А?

– Держите, ребята. Держите. Не поперек. Ногами вперед! Как полагается! – командовал Рокас, а когда гроб кое-как оказался на телеге, подошел к сивой кобыле и, потрепав ее по загривку, как любил делать бывший хозяин, жалобным голосом закричал: – В добрый час, папенька! Может, свидимся когда, а может, и нет! Пребывай в сытости и довольствии в раю, а нам, батракам, все едино – тут голодать, на земле, или там, в пекле!..

Кукушкой закуковала Микасе, совой заухала Блажене, зашелестели провожавшие от сдавленного смеха, словно сухой бор перед первой весенней грозой. Как семь бесовок заржала Сивка, по молодости и глупости еще не понимая, что никогда больше не накормит ее хозяин, знаменитый на всю Аукштайтию сват и врун, ни своим, ни чужим овсом.

Один только Саргис заплакал, сидя на цепи, искренне, со слезами, потому что одному ему хозяин никогда не врал. И лупил, и гладил, и жаловался, и утешения искал у него от всей души.

– Кончена твоя комедия, Бенедиктас Блажис! – прошептал Рокас слова Юлийонаса Заранки, сказанные прошлым летом во время обыска, и задрожал, как осиновый лист, вспомнив, как этот очкастый ужак схватил его влажной рукой за шиворот и сказал: «Явилось на свет поколение воров, мошенников и врунов, стократ сноровистее вашего поколения, месье Блажис! Вот полюбуйся на своего батрака. Он будет первым, кто тебя одурачит и ограбит, а может, и убьет. Так что не зови сего другой раз на помощь с топором, чтоб сам не схлопотал по макушке. Лучше отдай по-хорошему награбленные обманом деньги и золото полиции, Литве, мне, дабы имущество твое не досталось убийце твоему и ты, умирая, локти себе не кусал от злости». Вот тогда и затрепыхался Рокас Чюжас, тогда и откусил он Заранке большой палец, тогда и сипел, обливаясь кровью: «На тебе, Мессия, за пророчество, на тебе, полицейский ужак!» И когда его избивали тогда, Рокас хохотал и кусался не от боли! От радости! От радости, что дяденька Бенедиктас в тот вечер перехитрил самого хитрого ужака полиции Юлийонаса Заранку, который весь дом перерыл, все пожитки выпотрошил в поисках сокровищ и не догадался заглянуть под подушку больного. Ах, черт возьми! Найди тогда тот кожаный кошель они, Рокас сейчас не был бы в беде. Да и дяденька Бенедиктас не в жестком гробу ворочался бы, а готовился к пасхальной исповеди, делал бы в мягкой постели учет совести: один – в мыслях – себе и господу богу, другой – на словах – ксендзу на ухо, как теперь придется делать Рокасу Чюжасу, продавшему свою душу дьяволу. Замолчи, Саргис! Иди прочь. Идите прочь, черные мысли. Пускай Рокас Чюжас будет вором и убийцей – ты слышишь, Юлийонас Заранка!.. А ты кто такой? А Мешкяле? Анастазас?.. Крауялис? Яцкус Швецкус?.. Подрядчик Урбонас?.. Все вы вруны и воры. Всем вам ясно, что без денег на этом свете счастья не видать. Так почему же Рокас Чюжас должен быть порядочнее вас и глупее?.. А?