Текст книги "Радуга"

Автор книги: Пранас Трейнис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

Не кончил. Викарий уже был на коленях. Белый как куриный помет.

– Юзефа, мне жалко пули. Лучше я утоплю его, как котенка!

– Делай что хочешь, дорогой. Он подсек мою веру в человека. Сама не знаю, хватит ли у меня сил снова подняться на ноги.

– Попробуем, дорогая!

И вдруг, взяв полное ведро воды от двери, Чернюс поставил его под нос викария и приставил к его затылку дуло револьвера:

– Пей, если жизнь дорога!

– Да прости господь бог вас...

– Раз, два!..

Викарий наклонился к ведру и принялся хлебать холодную воду.

Долгой и неуютной была тишина. А ведро – емкое. За окном стемнело. Во дворе настоятелева дома громко мычали пригнанные с пастбища коровы, которых мучила жажда.

Когда воды осталась лишь на донышке, Кряуняле взмолился:

– Господин заведующий, будь человеком. У меня в горле пересохло. Оба со Стасисом грех делили по возможностям. Позволь и наказанием поделиться.

Но Чернюс был слеп и глух. Он сунул револьвер в кобуру только тогда, когда викарий, опустошив ведро, мешком повалился в угол.

– Останемся джентльменами, Стасис. Приношу извинения за жену и от себя лично. Думаю, не будешь поминать нас лихом, – глаза Чернюса обратились к Кряуняле: – А ты, церковная вошь, запомни: если с викарием случится худое, меня с госпожой Юзефой здесь не было. За все последствия ответишь ты сам.

– Почему я? Почему не Пятрас Летулис?

– Твое дело! Спокойной ночи.

– Сладких снов.

– Виталис, дорогой, как ты благороден!..

Когда шаги Чернюсов затихли, викарий захрипел и кое-как, хватаясь за стену, встал.

– Ты сам виноват, Стасис... Перегнул палку.

– Отвяжись, сатана.

– Ничего. Оклемаешься. Молодость вывезет.

– Господи...

– Потом помолишься... Сейчас спасай пузырь свой, святой муж... Никуда не ходи. Тут делай. В ведро.

Покарал-таки господь слугу своего Жиндулиса тяжелой болезнью почек. После дня святого Иоанна увез его начальник уезда на собственной машине в утянскую больницу, а через неделю даже в Каунас, откуда дошел через баб слух, что дело викария худо: ксендзом быть еще сможет, а вот пьянствовать – вряд ли.

У кормила прихода снова стал настоятель Бакшис, вырвавшийся из когтей смерти, похудевший, помолодевший, благодаря господа, что удалось, призвав на помощь господина Фридмана, снова увезти свою Мартину за границу подальше от тяжких переживаний. Пускай поучится живописи в Париже. Пускай увидит святой Лувр, Ниццу, Рим, Афины. И, вернувшись полгода спустя домой, да узнает правду о своем родном отце Казимерасе.

– Господи, не завидуй моему счастью.

Заразившись добрым настроением настоятеля Бакшиса, приход быстро забыл про все жуткие события. Вдобавок настала страда. Хозяева с батраками трудились в поле так, что камни шевелились. Босяки кричали: «Гип!», «Гоп!» на болоте Крауялиса так, что кусты дыбом вставали. Бабы корпели на огородах. Дети в лесу собирали ягоды. Лето выдалось, как никогда. Солнечные дни, теплые вечера... Даже петь молодежь начала. Такой, кажется, малости не хватало до полного счастья. И нате... Первого сентября, во время урока закона божьего, под окнами шестого класса прозвенел голос Напалиса:

– Эй, мужчины, женщины, хватит вам молитву творить! Война началась! Немец поляка бьет. Люцифер Гитлер приезжает на зеленой телеге!

Настоятель Бакшис, только что говоривший шестиклассникам о доброте, премудрости божьей и силе молитвы, побледнел, уселся и попросил принести ему воды.

Затих, замер весь приход. В воздухе запахло порохом. Господи, ведь Вильнюсский край под самым носом у Кукучяй. Много ли надо, чтобы Литва оказалась в пасти немца? Двойняшки Розочки с воплем убежали к своим братцам. Сметона огласил мобилизацию вдоль всей границы с Польшей, и староста Тринкунас с сыном Анастазасом да Микас с Фрикасом уже носились по волости, раздавая повестки отставникам.

С ночи собралась возле дома шаулисов куча молодых парней и рыдающих баб. По утянской дороге прикатили две телеги, груженные винтовками и формой; на одной возничим – сверхурочник старшина, на другой – ефрейтор. Одели, обули двадцать парней, раздали им винтовки, построили. Ефрейтор крикнул: «Смирно» и, отдав честь старшине, отрапортовал, что мужчины к походу готовы. Старшина гаркнул: «Вольно!» и велел расцеловаться с матерями, сестрами и девками, потому что война это война, как говорится, и не каждый солдат возвращается с войны домой. Смотря как кому повезет.

И зарыдали бабы босяков громче всех, потому, что в этом отряде солдатиков были целых три своих: Шермянис, Гирис и Альбинас Кибис. Проводить их пришли землекопы и все кукучяйские босяки.

Бабы и дети гнались за солдатами до железнодорожного переезда, пока старшина, отстав, не крикнул:

– Без конца не будет конца. Мужчины – вперед! Женщины – назад! – И, маршируя задним ходом, затянул:

 
Скачут литовцы
На борзых конях...
 

Загремела песня, понеслась по сосновым борам, перекрестили бабы солдатиков и возвратились домой, бормоча молитвы.

– Йонас, Йонялис, что теперь будет? Неужто нас господь бог Гитлеру отдаст? – расспрашивала Розалия вечером, пристав к своему мужу, грозясь разбить в пух и прах «радию» за дурные вести, но черт спас собственное изобретение, по московской волне принеся Йонасу добрую весть, что в Вильнюсский край хлынуло русское воинство...

Настроение у босяков росло как на дрожжах. Днем работать расхотелось, ночью – спать. Ждали, когда же большевики придут да сметоновские порядки сметут. Доброволец Кратулис, выпив по случаю воскресенья, запел перед корчмой:

 
Вперед, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
 

Спел бы еще, но слов больше не знал... В тот же день Напалис, по наущению отца, потребовал у Кряуялисовой Евы, чтобы она опять стала платить ему дань яйцами, потому что не завтра так послезавтра большевики в Кукучяй придут и ее родителей пустят с сумой, а всю их землю, скот и птицу раздадут босым да голым. Ева до этого дня может искупить свою вину перед Напалисом. Напалис пожалеет ее и вместе с родителями приютит под своим крылышком, потому что большевики очень любят представления и цирк. Так что Напалиса и его дрессированных птиц ждет счастливое будущее. Неважно, что ворон покамест не пойман. До поры до времени Напалис удовлетворится индюком ее отца, которого он окрестит Гитлером и научит воевать против одной галки и трех воробьев.

Далеко за полночь заседал сейм босяков в избе Кратулиса, обсуждал, будет у Литвы независимость, когда большевики придут, или нет. Умник Йонас утверждал, что теперешняя независимость – чистый пшик. Босякам главное работу получить да приличное за нее вознаграждение, чтобы дети и бабы были сыты.

– Погоди! Стой! А тебе разве не важно, Умник, в какую школу твой Каститис пойдет? На каком языке будут говорить? Какую веру исповедовать? – кричал Петренас, которого поддерживал Кратулис.

– Ты, Винцас, забываешь, что русские нынче не те, которые на нашей памяти были. Они, брат, по миру не с царскими орлами идут, а с красным флагом.

– Большие народы маленьких никогда не понимали и не поймут, Йонас.

– А я тебе говорю, Винцас, что учение Ленина...

– Учение учением. Ты мне скажи, как будет.

– Если судить по моему радию, в России теперь все народы в равенстве живут.

– Радия она есть радия. Каждый по радии прихорашивается. Ты мне говори, как будет.

– Пристал ты как банный лист, Винцас. А ну тебя к лешему. Пойдем лучше к фельдшеру Аукштуолису. Он тебе мигом разъяснит политику Ленина...

– Пойдем!

Не менее жаркие дискуссии проходили в сейме босых баб у Чюжасов, где Розалия выкладывала слушательницам, как по писаному, что в России большевики баб уважают и любят, что казенную работу им дают и жалованье платят вровень с мужиками.

– Не верю. Убей, не верю! – возразила Петренене.

– Я тебе по-литовски говорю, что Йонас мне говорил: в России мужики и бабы в равенстве живут.

– Вот это и плохо! Чем равенства больше, тем бабе тяжелее. Запомни, на наших руках – дом, дети. Кто будет детей кормить да обшивать, кто молитве учить?..

– Йонас говорит, в России большевистские власти облегчают житье бабам. Детей в детские сады сгоняют, задаром кормят, обстирывают и учат.

– Иисусе. Вот порядок!

– Погоди, дуреха! А чему же учат большевики детей в этих ихних садиках?

– Азбуке.

– А закону божьему?

– Зачем спрашивать? Будто сама не знаешь, что большевики безбожники.

– А на что, ягодка, простому человеку азбука, ежели молитвенники не нужны будут?

– Чего не знаю, того не знаю. Йонас...

– А я тебе лучше Йонаса скажу: если большевики баб любят и уважают, то не могут они жить без веры.

– Йонас говорит, что в России и бабам разрешается в бога не верить.

– Спаси и сохрани! Мужик неверующий – еще половина черта, а уж баба безбожница... Не приведи господи. У твоего Йонаса, ягодка, в голове помешалось от этой проклятой радии.

– У твоего Винцаса клёпка давно отлетела, и то я ничего не говорю. Ты лучше скажи, как вы, такие скупердяи, век доживаете под одной крышей?

– Как сама видишь, ягодка. Только детей на старости лет никак смастерить не можем, как вы с Йонасом.

– Кто того не знает, что ты с молодости умелица дремать, да не умелица полотна ткать.

– Хо-хо!

– Хи!

– Ведьма! Я настоятелю скажу, какую ты ересь распускаешь вместе со своим безбожником.

– Беги! Чеши, как нашкодившая кошка!

И побежала Петренене в настоятелев дом к Антосе...

В доме Валюнене Аукштуолис разъяснял учение Ленина, а в костеле настоятель Бакшис, поправившись после болезни, начал говорить проповеди.

Один убеждал, что разумные люди сами должны создать на земле рай, в котором не было бы эксплуатации, другой провозглашал, что без помощи божьей, без церковного учения люди могут создать на земле лишь ад; один говорил, что коммунисты несут босякам спасение, другой – что погибель; один восхвалял Москву, другой – Рим, и оба убедительнейшими примерами подтверждали свою правоту; один обвинял церковь, что та от древности до наших дней несет свой крест через кровь и трупы, другой предавал проклятию всех отщепенцев и еретиков, а больше всего – русских большевиков, которые не только убивают да гноят в тюрьмах иноверцев, но и друг друга режут.

Вот и пойми ты, простой человек, на чьей стороне правда. А тут еще как-то под вечер два изголодавшихся польских солдата приблудились. Оба по-литовски калякали, вот и попробовал доброволец Кратулис у них узнать, почему польская армия так недолго перед немцами держалась. Один из солдат низко голову опустил, а другой со злостью ответил:

– Посмотрим, братья, как долго вы выстоите перед этой силой сатанинской.

– Так почему русским не сдались?

– Мы – верующие. Льнем к католикам, у которых есть пока еще независимость, – ответил молчаливый солдат и улыбнулся с хитрецой.

Работяги отвели их в настоятелев дом поесть да переночевать, а сами, грязные и голодные, ввалились к фельдшеру Аукштуолису продолжать дискуссию о том, что будет с Литвой... Может, настал час самим лопату поднять против волостных властей, пока обязанности начальника участка временно исполняет Альфонсас Гужас. Этот мужичок без боя власть босякам уступит. А переловить шаулисов – раз плюнуть. Вот и устроим свою, босую, власть в Кукучяйской волости, как в девятнадцатом году отчим Горбунка Анупрас Кулешюс установил, да поставим начальником Умника Йонаса. Заразившись нашим примером, восстанут Таурагнай, Ужпаляй, Салакас... Вот и провозгласим собственную, босую республику да предъявим ультиматум президенту – кыш с трона, Сметона, уступи это теплое местечко Пранасу Аукштуолису, который Ленина тайком исповедует. Пускай попробует Сметона войско на нас натравить! В войске мужчин босой породы побольше, чем господских сынков. Один Альбинас Кибис чего стоит!.. Смех смехом, господин Аукштуолис. Прошу подумать. Мы, босяки, вопрос ставим совершенно серьезно. А если, не приведи господь, Сметона позволит свою конную полицию сюда прислать, как в прошлом году под Гаргждай к нашим стачечникам, то почему мы не можем себе на помощь позвать Красную Армию из Линкменай? Помогли ваши отцы в девятнадцатом нашим отцам, вот помогите и вы нам, как братья братьям помогают. Ведь сегодня вам куда легче. Вы не босые, не голодные, как ваши отцы были. Сытые, обутые, вооруженные до зубов. Двинулись на танках под нос Гитлеру, и тот молчит, не смеет дальше тронуться... Так что, разве Сметона против вас попрет?

– Господин Аукштуолис, а? Пойми, у нас, босяков, терпение уже иссякло: вязнем в трясине Крауялиса, за куб лудяка получаем по жалких пол-лита, как в жестокие годы кризиса. В прошлом году едва с голоду не подохли, и в этом перспектива никудышняя. Не дает больше Альтман водки в долг – а ну его к черту. А что будет, когда в рождественский пост или перед пасхой селедки не получим? Отвечай, господин Аукштуолис, прямо, без обиняков, что нам делать-то? Чуют наши сердца, что на твоей душе правда похлеще, чем у настоятеля, который нашим бабам в костеле и нашим детям в школе туману напускает. Так что будь нашим добрым советчиком, старый ты безбожник, которого двойняшки Розочки, пока здоровы, антихристом зовут, а когда захворают – благодетелем.

Неизвестно, что бы ответил Аукштуолис, потому что в комнату внезапно влетела Петренене и принялась охаживать мужиков палкой, ища своего и проклиная всех безбожников. Оказывается, она спряталась в сенях и все слышала!.. Не будешь драться с дурой бабой. Разошелся сейм босяков восвояси, а Петренене опять помчалась в настоятелев дом, по дороге забежав к себе и предназначенный для муженька свекольник вылила в свиное корыто. Пускай жрет, безбожник, черствый хлеб со своими большевиками, которые, как сказывала Антосе, уже заняли Вильнюс, скоро все костелы закроют и образ святой Девы Островоротной осквернят, в шапках сбежавшись в часовню, штыками ее глазки-звездочки выколют, да разграбят золотые ручки и ножки, которые излечившиеся с помощью иконы верующие вешали испокон веков у алтаря... Еще со времен татарского нашествия, когда их стрелы, пущенные в святой образ, возвращались обратно и насквозь пронзали сердца нехристей.

А на другой день известие из «радии» Умника Йонаса: русские возвращают Вильнюс Литве.

– Вот те и на!

И снова заседали два сейма босяков, и снова два противоположных мнения лицом к лицу... Настоятель с амвона пел дифирамбы господу богу за то, что выслушал молитвы литовских католиков и сотворил чудо, возвращая Острые ворота Литве, а Аукштуолис в доме Валюнене терпеливо разъяснял босякам, что никакого чуда тут нет, а большевики продолжают политику, которую начал еще Ленин. Неужто ты, Умник Йонас, или ты, Кратулис, не помнишь двадцатого года, когда Красная Армия забрала у Пилсудского Вильнюсский край, Литве вернула и заключила мирный договор?

– Ах, фельдшерок! Не смеши ты меня. Ты тогда, может, свиней пас, а я уже трехцветный флаг поднимал на замке Гедиминаса! – раскрасневшись, кричал Кратулис. – Ты лучше нам скажи, какая польза будет Литве сейчас, от нового договора с большевистской Россией?

– Уже есть, Кратулис. Слава богу. Литва еще не в брюхе у Гитлера, как наша соседка Польша.

– А я головой ручаюсь, что наш Сметона, подписав этот договор правой рукой, левой в кармане кукиш держит. Ему Гитлер во сто крат Сталина милее.

Целую неделю гудел, ликовал городок, все до единого были довольны, и поэтому воскресным вечером Горбунок вырвался из домашнего заточения вместе с гармоникой и веселую речугу сказал перед корчмой о нашем президенте Сметоне и его подручном ксендзе Миронасе, как они оба завещание составляют, после каждого куплета утешая себя печальным припевом:

 
Слава господу и большевикам!
Ворота Острые вернулись к нам!
 

Когда босая публика перемерла со смеху, Горбунок снял шапку и, приказав Петренене убираться в костел да петь божественные псалмы с Бакшисом, пригласил мужиков скинуться последними центами и выпить за здоровье русских. Поскольку у всех мужчин карманы оказались пустыми, то он, черт горбатый, уломал Кратулиса с Умником Йонасом сходить к Крауялису и попросить аванс. Ведь сегодня общенациональный праздник! Крауялис должен посочувствовать кукучяйским босякам, которые всегда готовы задарма вырыть ему яму в трясине Медвежьей топи.

Отправились посланцы Горбунка в дом Крауялиса с большими надеждами, а вернулись в корчму с длинным носом, потому что Крауялис так ответил просителям: «Потерпите, мужики. Напьетесь вволю тогда, когда большевики придут да вас господами сделают. А я по случаю возвращения Вильнюса и своей скорой кончины даю вам свободу. Просим с завтрашнего утра на болото и ногой не ступать. Отдохните. Наработались. Повремените до весны, авось, сметоновский лит рухнет, авось, рубль или марка будут в обиходе? Зачем зря пот проливать? Охотно поставил бы вам водочки из своего кармана. Беда только – все серебряные литы ухлопал на гроб, который в Каунасе для меня отливают, а все бумажные ушли в подушечку, наволочку для которой моя Текле для Мешкяле сшила да в гроб положила... Всего доброго, мужики. Всего вам доброго».

Вот хохотал Горбунок, вот держался за бока... Оттого, что после похорон господина Мешкяле не только настоятель Бакшис говорить начал, но и господин Крауялис – смеяться. Зря вы, ребята, ему Пятрасом Летулисом не пригрозили, зря не напомнили про печальную судьбу Бенедиктаса Блажиса. Может, был бы сговорчивей?

– То-то! Задним умом все крепки, чтобы дуракам советовать!

– Эх, Пурошюс, вор проклятый! Может, ты сегодня ночью до господина Мешкяле докопаешься, может, свистнешь из гроба эту подушечку? Может, устроишь поминки по Крауялису и Сметоне за чужие деньги?

– Зачем мне чужие, когда своих девать некуда?

– Тогда приглашай Альтмана, черт возьми. Давай пропьем их! Разве не слыхал, что сам Крауялис конец литу пророчит?

– А какая мне польза будет, Кулешюс, от того, что свое добро с вами пропью?

– Примем тебя, Пурошюс, в священный союз босых да голых. Ведь все равно нет у тебя надежды к власти пробиться, пока господин Гужас нашим участком управляет... Он тебя знает как облупленного, да и Людвикас Матийошюс по-хорошему кутузку не уступит. Так что, братец, пока Сметона держится на троне, у тебя нет другого выхода, как присоединиться к босякам.

– А ну тебя к черту, Кулешюс. Могу и присоединиться! Но какое я место получу, когда большевики к власти придут?

– Назначим тебя, Пурошюс, директором воровского департамента!

– И-го-го! – заржал Рокас Чюжас.

Побледнел Пурошюс и резанул:

– Спасибо за доверие, Кулешюс. Но для этого места больше Рокас подходит. Он моложе меня и шустрее.

– Не унывай, Тамошюс Пурошюс! – крикнул в ярости Рокас. – Тебе найдем место еще потеплее – назначим тебя главным палачом при власти босяков, который головы всем господам рубить будет да их золото с серебром в свой мешок совать!

– Ты слышишь, Умник Йонас, какой аппетит у твоего сыночка, о чем он мечтает? Спасибо тебе, Рокас Чюжас, за предложение и будь спокоен, что этот пост после моей смерти тебе достанется, потому что от вора до убийцы – всего один шаг. Дай боже мне удачно в бозе почить, дай боже тебе до моей смерти в тюрьму не угодить... Меня ты не бойся, полиции не выдам ни тебя, ни твоих тайных мыслей, хотя ты меня тогда на болоте Иудой и обозвал. Пурошюс еще никого не продал и не продаст! Его совесть чиста. Он был и останется другом босяков-работяг. Давай-ка сядем, Кулешюс, и выпьем за мое и Рокаса Чюжаса счастливое будущее, за будущую власть оборванцев, дождавшись которой ты получишь место органиста, а я – звонаря. В часовне Острых ворот! Чтобы «Вечный упокой» за сметоновскую Литву на колоколах сыграть и «Многие лета» для всех вас, бывших рабов Крауялиса! Во веки вечные аминь! Давайте сядем, мужики, я сегодня ставлю! Пропейте мои кровавым потом заработанные гроши и трижды прокричите «ура!» Тамошюсу Пурошюсу, которого вы несправедливо прокляли, наградив прозвищем Иуды. Спойте «Многие лета» его сыну! Сегодня вся Литва празднует освобождение Вильнюса, а Пурошюс еще и день рождения своего сына Габриса! Сядем, мужики!

– Хорошо, Пурошюс, сядем. Но знай, что воров и разбойников большевики к стенке ставят.

– Пускай ставят. Я и умирая кричать буду: «Долой буржуев!»

И уселись босяки и стали пить... Но что-то пропало желание напиться. Загодочные слова Пурошюса омрачили доброе настроение босого люда.

9

А жизнь, бурля, неслась дальше, точно река в половодье, ищущая старое русло.

Несколько дней спустя вернулись домой двойняшки Розочки и стали ходить по избам, рассказывая, как их братцы живыми остались, а Розочки в Вильнюс вместе с литовским войском вошли и плакали от радости при виде пресвятой Девы Островоротной. А цветов там, цветов!.. Бабы млеют на богослужении в этой узенькой улочке. Три монахини в давке померли... Одна литовка и две польки. А уж Вильнюс, Вильнюс, узнать его нельзя. Порядок литовский, только люди покамест еще по-польски говорят. А полиции сколько нашей! Сколько солдат! И все такие нарядные! Полячки вешаются посреди бела дня на них, а уж ночью... Тьма девок шальных выходит на улицы, чтоб литовскими деньгами разжиться!

Не на шутку встревожились бабы трех мобилизованных босяков, а особенно краснощекая Роза Альбинаса Кибиса, которой Петренене тут же сказала, что ее красавец забияка, попробовав свеженинки, может и домой не вернуться.

Хорошо еще, что все три кукучяйских солдата на следующей неделе домой явились. Злые, как черти, потому что Вильнюса даже краем глаза не увидели, а охраняли где-то под Каунасом польских пленных, жрали от пуза да слушали, как польские рядовые поносят своих офицеров да свою панскую власть. Совсем как у нас. Хоть возьми да стакнись с ними, выкидывай из седла Сметону с Миронасом и бери кормило государства в голые руки. Старшина рассказывал, что в тот день, когда Вильнюс вернули Литве, целая толпа каунасцев отправилась к русскому посольству поблагодарить, а Сметона до того перепугался, что послал против демонстрантов полицию с дубинками... Подумал, что революция начинается! Не потому ли кукучяйских босяков он поторопился уволить в запас, отобрав оружие? «Валяйте, ребята, опять в запас. Вы нужнее дома, чтоб поддерживать покой ваших баб, чем здесь – мощь нашего государства...» Дрожат поджилки у литовских господ! Мутит их от того, что у нас теперь русские гарнизоны. Боятся они красного флага, как черт ладана. А как наши господа себя чувствуют? В штаны еще не наклали?

И нате. На другое утро после этих разговоров идет Розалия в хлевок выпустить кур. И смотрит, что возле статуи Михаила Архангела, на тонкой мачте, где шаулисы на праздник вывешивают трехцветный флаг, красная птица крылья вскинула, будто только что уселась на мачту и ищет равновесия. Бегут по городку двойняшки Розочки и верещат:

– Антихрист! Антихрист!

– Йонас! Рокас! Каститис! Большевики пришли! – крикнула Розалия, вбежав в избу. – Сметоны больше нету!..

Вывалился Йонас из кровати, бросил взгляд в окно, прыгнул к «радии», наушники напялил. Крутит, крутит – ничего подобного! На каунасской волне тот же самый краснобай разоряется. Ловит московскую волну. Там – «Ура!»

– Ах, елки зеленые, где моя голова? – крикнул Умник Йонас. – Сегодня-то праздник революции большевиков!..

Сбежались к Михаилу Архангелу все мужики Кукучяй. Большинство заседателей босого сейма решило, что Литва, заключив договор о дружбе с большевиками, обязалась и их праздники почитать и их флаг вывешивать. Тем более, что к мачте была приклеена листовка, в которой литовские коммунисты благодарили Советский Союз за возвращение Вильнюса Литве. Когда Кратулисова Виргуте слово в слово огласила эту листовку, ее отец доброволец в страшном волнении закричал:

– Напалис! Принеси мой трехцветный! Повесим рядом! Да здравствует дружба Литвы и России!

Недолго митинговали босяки. Прибежали Микас и Фрикас и, размахивая дубинками, велели всем разойтись. А Анастазас, взяв крюки почтаря Канапецкаса, взобрался на мачту, снял красный флаг и бежал через весь городок, будто кот с окровавленным пузырем заколотой свиньи. Перед корчмой Зигмас подставил ему ножку. Шмякнулся Анастазас во весь рост, а когда встал, идти почти не мог. Последними русскими словами принялся ругаться, понося свою мать, Зигмаса, Аукштуолиса... весь мир... Догнали Анастазаса дети босяков. А тут еще Горбунок, откуда ни возьмись, появился со своей гармоникой да стал наяривать походный марш, выкрикивая развеселый припев:

 
Я горбат, а ты хромаешь —
Два сапога пара.
Я спою да поиграю,
Ты дай в танце жару!
 

Давно не слышался в Кукучяй такой веселый смех. И снова Пурошюс пристал к босякам, звал всех к Альтману, угощал из своего кармана.

– Ага! Боишься красных! Прибежище ищешь? – кричал Горбунок, наигрывая на гармонике.

– Не боюсь я их, Кулешюс. Никого я не боюсь. Боюсь только, чтоб мое дурное имя к сыну не приклеилось! Научи его музыке, Йонас!

– Музыке научить нельзя, Тамошюс. С музыкой в сердце люди уже рождаются. Ты посмотри на моих крестников. На моего Пранукаса! Разве их кто учил? Если есть у твоего Габриса дар божий, сам научится. Ты только гармонику ему купи.

– Аккордеон куплю! На последние...

– Купи. И никогда не учи его воровать.

– Йонас, ты надо мной не смейся. Пальцы бы ему отрубил.

– Ура Пурошюсу! Пурошюс – человек!

– Да здравствует Тамошюс, благодетель босяков и будущий звонарь!

– Дело говоришь. А то наш Алексюс Тарулис от босяков отошел, обабился, с богомолками водится. Не отдадим ему колокольню босяков и колокол свободы.

– Пускай он сыночка большевика Пятраса Летулиса баюкает и молиться учит.

– А ну его к черту! Испортился парень.

– Умник Йонас, ты больше Тарулиса в кумовья не зови. Зови Пурошюса!

– Ха-ха!

– Хватит, ребята. Довольно зубы скалить. Позвольте Йонасу конца Сметоны дождаться.

– Дело говоришь, авось, кровь у него заново вскипит. Может, подловит свою Розалию еще разочек, когда барином заделается!

– Ох и устроил бы ты, Рокас, опять крестины своему братишке. Окрестить бы его пришлось Антанасом, чтоб в Литве не переводилось племя президентов – из крови и плоти босяков!

– А что будет, если у моего папаши дочурка родится?

– Тогда Зосей окрестим, как жену Сметоны. Зосе – королева будущего царства босяков!

– Ах ты, Кулешюс, Кулешюс. Как бы мы жили без твоих шуток-прибауток?

– Тогда выпей, Тамошюс Пурошюс, за здоровье моего сына Пранукаса!

Обнял Кулешюс свою гармонику и зарыдал. У его сына Пранукаса головка на плечо клонится и болит невыносимо. Марцеле с ума сходит. Ни травки, ни молитвы, ни фельдшер Аукштуолис – ничего не помогает. Единственный выход – в Каунас везти, к доктору Кузме. А где деньги взять, если ни Крауялис, ни Швецкус, ни настоятель и слушать их не хотят. Ах, да будет проклят баран Анастазаса и тот час, когда Кулешюс не послушался Марцеле, на собственном горбу своего наследника к этому черту понес!..

– А почему у Альтмана в долг не просишь?

– А как я верну?

– Йонас Кулешюс. Я тебе одолжу! – крикнул Пурошюс. – Без процентов и без срока! Пойдем ко мне. Потерпит мой Габрис без аккордеона!

– Тамошюс! Не смейся над моим горем!

– Ей-богу, Йонас. Триста литов одолжу. Все, сколько имею, сколько кровавым потом заработал за сметоновское время. Пойдем, говорю, пока доброта в сердце моем не перегорела. Без свидетелей одолжу! Как отец отцу. Как человек человеку! – бил себя кулаком в грудь и кричал Пурошюс.

Встал Горбунок из-за стола сам не свой.

– Дай поцелую тебя, Иуда.

На другой день увезли Пранукаса в Каунас Марцеле с Кратулисом. Ребята наделили добровольца полномочиями попутно и Сметону скинуть с трона.

Вернулся Кратулис дня через два домой, отдав Марцеле с Пранукасом прямо в руки доктору Кузме, однако невесел, поскольку не выполнил поручения босяков и одного только генерала Чернюса на тезку Сметоны Меркиса сменил.

– Что теперь будет-то?

– Откуда этот господин взялся?

– Барышничает Сметона своими премьерами, как цыган лошадьми!

– Как знать, этот надолго?

– А ну его к черту! Молитесь, бабы, чтобы хоть наш Альфонсас Гужас при власти удержался!

– Говорят, родимчик его хватил после этого красного флага.

– Дай боже ему здоровья и терпения в кровати.

– То-то, ага!

– Хо-хо-хо!

Увы, увы. Недолго кукучяйский люд радовался самоуправлению и нейтральности господина Гужаса.

Когда в городке появился новый начальник полицейского участка, вдруг омрачилось небо и все до единой курицы запели петухами. Первыми двойняшки Розочки, встретив его лицом к лицу, подумали, что покойный Юлийонас Заранка воскрес из мертвых, и поэтому, бия себя в грудь, возопили:

– Смилуйся над нами, грешными!

Вскоре по дворам пробежалась Гужасова Пракседа и сообщила, что новоприбывший – младший брат Юлийонаса Заранки по имени Флорийонас. Вскоре он займет место своего старшего брата в Утяне, но перед тем Страйжис поручил ему расследовать обстоятельства убийства Кернюте, Мешкяле и Юлийонаса, поймать убийц и всех их пособников, ограбивших в день врунов покойного Бенедиктаса Блажиса, а теперь наводящих ужас на всю волость.

Холостой Флорийонас поселился в комнате Мешкяле и в тот же день нанес визиты настоятелю Бакшису и господину Крауялису. На другой день созвал в участок всех волостных служащих и шаулисов и заявил, что наделен особыми полномочиями начальства и окружен благосклонностью местной общественности и поэтому действовать будет без сантиментов, руководствуясь лишь одним принципом – для достижения благородной цели доступны любые средства. Кукучяйская волость до рождества будет очищена от коммунистов, убийц, воров и прочих рецидивистов. Это будет его подарок, как верующего католика, новорожденному Иисусу Христу, и одновременно превосходный памятник брату Юлийонасу, вся сознательная жизнь которого от первого класса до последнего вздоха под рубикяйской елью – сплошной подвиг и благородный пример для грядущих поколений сотрудников полиции и государственной безопасности. Мало того, Юлийонас не дает покоя своему брату, каждую ночь являясь к нему во сне и помогая расследовать дело, безошибочно указывая на все его препоны. Конечно, со своих высот он мог бы хоть сейчас одним взмахом раскрыть все обстоятельства, но... Но Юлийонас, да покоится он в мире, при жизни тоже неотступно соблюдал железный принцип – каждый человек на земле обязан жить своим умом. Поэтому Флорийонас не в обиде на своего брата и свято верит, что эти сны заменят ему теоретические занятия, благодаря которым он станет замечательным полицейским практиком на песчаной почве Кукучяйской волости.

– Идите домой и спите спокойно. Безопасность вашей волости в надежных руках Юлийонаса и Флорийонаса Заранок, – такими словами завершил свою тронную речь новый начальник участка и, попрощавшись с каждым за руку, оставил у себя лишь сына старосты Тринкунаса Анастазаса.

В ту же ночь был сделан обыск в доме Валюнене, арестован и увезен в Утяну фельдшер Аукштуолис, обвиненный в распространении коммунистической литературы. Сам Флорийонас в сенях за посудным шкафом обнаружил большевистские листовки, хотя Веруте Валюнене, которая теперь с горя места себе не находит, божится, что в сенях ничего такого не было. Это дело рук Анастазаса, потому что с вечера он там ошивался, когда приковылял к фельдшеру показать свою нездоровую ногу.