Текст книги "Радуга"

Автор книги: Пранас Трейнис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

– Иисусе, что тут творится?

Взъерошились все босяки. Бабы от отчаяния зарыдали, мужики заохали и заматерились, а Напалис вскарабкался на забор Горбунка и, выражая настроения большинства босяков, прокричал новому полицейскому голове:

 
Флорийонас, бесова вошь,
К Пятрасу Блинде в гости пойдешь?
 

Заранка пропустил вопрос Напалиса мимо ушей, но назавтра явился акцизный чиновник из Утяны с Микасом и Фрикасом в избу Горбунка и спросил, почему он с Зигмасом, не имея патента, занимается сапожным делом? Поскольку Горбунок не мог заплатить штраф в тридцать литов, они конфисковали его трехрядную гармонику, описали поросенка, шесть кур, петуха и велели в течение трех дней по весить вывеску.

– Невиданное дело! Неслыханное!

Горбунок захворал с горя. Слег. Напалис да Андрюс Валюнас решили поправить настроение своему крестному. Сделали вывеску и приколотили к крыльцу Горбунка. Сбежалась босая публика поглазеть на детские затеи и будто воды в рот набрала. На вывеске и впрямь нарисована пара сапог. Только один – перекошенный да стоптанный – ну вылитый Анастазас, а другой – гордый, с отдраенным до блеска голенищем, из морщин которого глядит профиль Флорийонаса Заранки с сопливым носом.

 
Чиним лапти
И сапоги,
Если надо,
Печем пироги! —
 

прочитала Виргуте дрожащим голосом выдумку своего брата. Ну и грянул хохот – даже ноябрьские тучи в миг рассеялись... Чуть было лето в Кукучяй не вернулось, но из избы выполз Горбунок, чернее тучи, ухватился за столбик крыльца и зажмурился... Замолчали. Нехорошо всем стало. Никто никогда не видел Кулешюса таким. Только вихор на макушке да горб остались... Точь-в-точь воробушек в метель.

– Что случилось? – спросил Кулешюс.

– Пришли на вывеску твоей фабрики полюбоваться, ирод, – ответила за всех Розалия.

Задрал Горбунок свой вихор, уставился вверх, и вдруг руки его от столбика оторвались, покачнулся он... Свалился бы, но Зигмас под мышки подхватил.

– Слава богу, могу теперь умереть. Мои крестники меня переплюнули.

– Не умирай. Сапожнику умирать не оплачивается, – сказал Напалис. – Господь бог босиком по небу гуляет, и ангелы босые. Ничего не заработаешь. Там, сказывают, вечное лето.

– Что еще скажешь, крестник родимый? Как еще мою смертушку развеселишь?

 
Как только Горбунок умрет,
Заранка шкуру вмиг сдерет!
Продаст втридорога он шкуру,
Да купит в городе бандуру!
 
 
Ах, ты боже, боже мой,
Горбунку хоть волком вой! —
 

вздохнул Кулешюс, любовно посмотрев на своего крестника. А тот продолжал:

 
Чуть увидит Бакшис гроб,
Как его перевернет!
«Отдавай костелу живо
Блох своих всех до единой!»
– Нету блох – все проданы,
Альтману заложены!
 
 
– Альтману заложены,
До одной сосчитаны!
 
 
– Пляшут теперь блошки
В корчме на окошке!
 
 
– Ах, ты боже, боже мой,
Горбунку хоть волком вой!
 

– Молчать! Что это за сходка? – взревел Анастазас в форме шаулиса, выросший как из-под земли. – Как тебе не стыдно, Кулешос? Сын при смерти, а ты непристойные песенки с сопляками сочиняешь!

– Отвяжись! Чего пристал как банный лист? – рявкнул Альбинас Кибис.

– А ты кто такой, чтоб на меня голос повышать? – напыжился Анастазас, будто ерш перед сомом.

– Катись, пока башку тебе не сковырнул!

– Чеши! – крикнул Рокас.

– Вы еще меня попомните!

Вскоре сюда примчались Микас и Фрикас, сорвали вывеску и отнесли в участок.

Заранка наверняка наказал бы Кулешюса, но господь бог опередил его. В последний четверг перед рождественским постом почтарь Канапецкас пришел к Горбунку, низко опустив голову, и сообщил, что его Пранукаса нет в живых.

Помчались в Каунас Кратутис, Альбинас Кибис и Рокас Чюжас, наняв еврея-извозчика, привезли домой Пранукаса в белом гробике и его мать Марцеле, едва живую, седую, как яблоня в цвету...

Все хлопоты о похоронах выпали на долю Розалии, потому что оба Кулешюсы сидели у своего Пранукаса как пара старых голубей, не клевали и не пили, далекие от забот сей юдоли плачевной, мыслями уносясь в рай, где их сыночек, обратившись белым ангелом, махал крылами и радостно звал к себе... После страшных головных болей лицо его улыбалось как во сне. Какая мать или отец устоят перед такой манящей улыбкой?

Ах, господи, есть ли ты на небеси? В сердце Розалии тебя не стало. Но похоронить Пранукаса следовало с ксендзом. Этого хотела Марцеле. Розалия побежала в настоятелев дом. Бакшис укатил в Пашвяндре. Мартина, дескать, из-за границы возвращается.

– Не огорчайтесь, госпожа Розалия. Ксендз викарий сегодня ночью прикатил. Живой и здоровый, – успокаивала ее Антосе. – Обращайтесь к нему.

Ксендз викарий потребовал тридцать литов.

– Побойся бога. За такие деньги двоих можно в могилу сунуть!

– Так я и подсчитал. Женщины мне сегодня утром передали, чго Кулешюс едва живой. Пускай платит вперед.

– Как ты в судный день перед господом предстанешь, ирод, да за нас заступишься?.. – и Розалия хлопнула дверью, а вернувшись домой, уговорила обоих Кулешюсов похоронить Пранукаса без ксендза и церкви. Если господь есть, он не имеет права обижаться. Розалия не позволит слуге его среди бела дня разбоем заниматься.

Отнесли землекопы гробик будто пушинку на высокую горку, засыпали белым песочком, уплотнили лопатами холмик, положили еловый венок от всех босяков и спели «Вечный упокой». Спасибо Алексюсу Тарулису, который не пожалел силенок и звонил долго-долго, словно не ребенка бедняка в рай провожал, а самого зажиточного крестьянина Литвы.

Вот так и пришел в Кукучяй рождественский пост – с белой вьюгой да черной тоской. Мало того, в самом темном углу участка, будто паук, уселся Флорийонас Заранка и принялся через старосту Тринкунаса вызывать к себе участников крестин у Чюжасов. Расспрашивал каждого, что ел и пил, с кем Кернюте танцевала, с кем домой ушла, да кто ее провожал... Сколько времени спустя Рокас на пирушку вернулся и как был настроен да что говорил? Какой он был сызмальства, не воришка ли? На какие средства пир горой устроил? Почему после пасхи батрачить не вернулся, хотя, насколько нам известно, ему обещали удвоить жалованье? Особенно оживился Заранка после опроса Яцкуса Швецкуса, когда стал вызывать участников похорон Бенедиктаса Блажиса, языкастых буйтунайцев.

Притихла вся округа. Втихомолку вспомнили землекопы двусмысленные речи Пурошюса... А что ты думаешь? Все на свете бывает... Убийцы, воры и разбойники – из тех же самых людей, и не суки, а матери их рожали. Блажиса-то не жалко. Но не приведи господь, если наш Рокас из-за денег руки на Кернюте наложил.

– То-то, ага. Никому еще не говорила, а тебе сейчас скажу. В ту ночь после пасхи, ягодка, я приметила – вернулся он, проводив Кернюте, сам не свой.

– Да будет тебе заливать.

– Ей-богу.

– Тс, тише. Розалия...

Не выдержала Розалия таинственного шушуканья баб, вздохов да жалостливых взглядов. Оставив после обеда Каститиса под опекой Виргуте, помчалась она пешком по сугробам на хутор Блажиса. Пускай сходит Микасе, пускай скажет этому полицейскому пауку, каким Рокас был батраком да за какие средства своему брату крестины устроил.

Но едва увидела Розалия дочку Блажиса, как сразу прошла охота с ней говорить... Микасе была очень уж толста, очень уж веснушчата и очень уж злобно зыркала. Розалия сразу догадалась, какую болезнь девка подцепила, и от дурных предчувствий ноги у нее подкосились. Ах вот почему Микасе давным-давно в костеле не видать? Ах вот почему Рокаса силой не загонишь на хутор Блажиса, хотя он там шубенку оставил!..

– Мне все известно, – сказала Микасе, не дав Розалии рта раскрыть. – Как тебе угодно, тетенька, или пускай Рокас к нам вернется, или поплатится он за мою испорченную юность.

– Ведьма! Подловила моего несовершеннолетнего сыночка и теперь сожрать хочешь?

– Сожру. И ещё посмеюсь, когда сожру. Мой папаша во сне велел мне так поступить. Я доказала на Рокутиса! Я... Моя теперь над ним воля, над этим вором и убийцей проклятым!

– Ах, чтоб ты подавилась, вековуха косоглазая, во время рождественского поста! Не бывать тому! Не видать тебе моего сыночка! – и Розалия сунула кукиш под нос Микасе.

– Вон, блудливая сука, мамаша потаскунов и разбойников! Вон! Выйдет тебе боком мое приданое!

– Вон! – завизжала и старуха, выскочив из-за печки с помелом.

Розалия с такой силой хлопнула дверью Блажисов, что стекла из окон посыпались и Саргис, юркнув в конуру, жалобно заскулил, будто во время солнечного затмения или в страшную грозу, а коровы в хлеву замычали...

Как Розалия домой прибежала, сама не помнит. Очнулась только, когда схватила своего Рокаса за вихры и принялась хлестать по щекам в надежде, что тот будет отпираться и оправдываться. Но Рокас будто воды в рот набрал. Значит, виноват! Значит, не оставалось другого выхода – только отпустить его. Ведь не убьешь родного сына за первую ошибку. Чтоб ты в гробу перевернулся, Бенедиктас Блажис! Не удастся тебе свою дочку сыну Умника Йонаса подсунуть! Снись на здоровье своей дочке! Руки коротки да язык закоченел...

Поэтому собрала Розалия остатки летних заработков Рокаса и мужа, завязала в носовой платок, сняла с крюка выцветшую котомку Йонаса, с которой тот обычно в Жемайтию ходил. Сунула в него все белье да носки Рокаса, полкаравая хлеба, брюкву, горсть соли и сказала:

– Езжай в Вильнюс! Сегодня же вечером! Такого гулящего жеребца дома держать не стану. Ищи заработка. Вильнюсу литовцы нужны. Не пропадешь. Три года до армии протянешь. А потом – как бог даст...

– А когда приеду, куда податься? – спросил Рокас, бледный, со слезами на глазах.

– К святой Деве Островоротной. Прежде всего! Она тебя не обманет. Она, говорят, из всех святых самая хорошая! – крикнула Розалия и, взяв Рокаса за плечи, вытолкнула в дверь, поцеловав в сенях, да велела поторопиться, чтоб не опоздать на вечерний поезд.

Вернувшись в избу, поцеловала Каститиса и, захлебываясь слезами, простонала:

– Господи, не завидуй его счастью.

Не ошиблась Розалия, приняв такое поспешное решение. Под вечер следующего дня в избу ввалились Микас и Фрикас под руководством самого Заранки:

– Где сын ваш, Рокас?

– Уехал.

– Куда?

– В Ригу.

– Зачем?

– На заработки.

– Не ври, госпожа Чюжене.

– Во имя отца и сына... К своему родному брату Казису.

– Адрес?

– А я откуда могу знать?

– Не хитри, старая ведьма.

– Язык не распускай, сопляк! Палку возьму.

Перевернул Заранка с обоими своими подчиненными избу Чюжасов вверх тормашками. Ничего не обнаружив, потребовал отдать винтовку сына, из которой тот в людей по ночам стрелял. Умник Йонас испуганно пожимал плечами и молчал, а Розалия злобно хохотала:

– Откуда ты взялся такой, кавалер? Как гром среди ясного неба! Если умом господь обидел, мой Йонас может тебе одолжить. У нас этого добра пруд пруди. Дай боже нам хлеба насущного, а нашему Рокасу доброго заработка у братьев латышей. Обвиняй Сметону, а не нас, что в такую даль ему приходится тащиться за куском хлеба.

– Я тебе посмеюсь, гадюка!

– Такой молодой и такой нервный, начальник! Не пора ли супругу завести? Могу сосватать!

– Ты меня еще попомнишь!

– Блажисову Микасе, например. Девка – хоть стой, хоть ложись! Богатая и косоглазая. И тебе будет хорошо, и чужие приставать не станут. Жить будешь, как в раю. Если мне не веришь, можешь своего братца во сне спросить. Он в прошлом году, слыхали, сватал ее господину Мешкяле, вечный ему упокой... Жалко, обженить их не успел – девка-то с брюхом осталась. Иди на готовенькое! Послушайся меня! Спаси плоть и кровь Бенедиктаса от позора. Он в долгу не останется, золотыми головешками из преисподней отвалит...

– Смеется тот, кто смеется последним!

– Смотри, ирод, чтоб пупок у тебя не развязался!

Той ночью кто-то выстрелил в окно господина Заранки.

10

Когда Тамошюс Пурошюс получил приглашение явиться в участок, душа у него сразу в пятки ушла. Однако, войдя в участок и увидев напыщенного и величественного Флорийонаса, малость успокоился. Этот юнец вроде бы не слишком опасен. Тютя по сравнению с братом Юлийонасом, черты лица которого Пурошюс сразу же разглядел и вспомнил взгляд из темноты, когда тот, схлопотав обухом топора по затылку, оглянулся через плечо... Своим глазам не поверил, что Пурошюс может решиться на такой шаг. Бедняга. Головастый, но несчастный. Может, его братец счастливее? Дуракам, говорят, везет.

– Добрый вечер, господин начальник.

– Добрый, добрый... А по-католически здороваться не умеешь?

– Распятия на столе не замечаю. Прежний начальник безбожником был... А вы еще не успели, наверное, за хлопотами повесить?

– Бога, уважаемый, мы должны почитать не столько на стене, сколько в сердце у себя и других.

– А как же увидишь, в чьем сердце он пребывает, господин начальник?

– Ты лучше мне ответь, когда исповедовался?

– На похоронах вашего предшественника господина Мешкяле. И причастие и молитву святую пополам поделил – за господина Балиса и за вашего братца. Не выпало счастье и не представилась возможность на его похоронах участвовать. Господин Страйжис в свой автомобиль не пригласил, а пешком идти поленился, хотя и хотелось. Веселый был человек господин Юлийонас, только очень неосторожный, дай боже ему царствие небесное.

– А кто тебе это говорил?

– Он сам как-то во сне мне жаловался. А вам господин Юлийонас еще не открыл тайны своей смерти? Слыхал я, что к вам он тоже во сне наведывается. Было бы любопытно опытом ночей поделиться.

– Спасибо, господин Пурошюс, за ваше доброе сердце. Мне брат недавно ночью сказал лишь одно, что эту загадку я смогу разгадать лишь с вашей помощью.

– Передайте ему в другой раз, господин начальник, привет от Пурошюса и от души поблагодарите за доверие.

– Кончим шутки! – рявкнул Флорийонас, бухнув кулаком по столу.

– Не я, а вы начали. И прошу голос на меня не повышать! Я вам не собака, господин начальник.

– Ты был сотрудником моего брата.

– Был. И что с того?

– Ты обязан знать, кто сегодня ночью стрелял в мое окно.

– Не знаю и знать не хочу.

– Почему?

– Рад, что сам ношу голову на плечах.

– Не лукавь. Ты опять замечен в тесной дружбе с босяками.

– А что? Они не люди? Кто мне может запретить?

– Откуда деньги берешь, чтоб пьянствовать да в долг давать? Насколько мне известно, уже некоторое время ты не занимаешься полезным обществу трудом!

– Разбойничаю, господин начальник. В этом году в день врунов Блажиса, вечный ему упокой, обчистил, в будущем году в этот же день – господина Крауялиса цапну за глотку. Попробуй поймай – премию получишь.

– Перестань меня дразнить!

– А вы перестаньте в моих карманах шарить. Кошелек и совесть мне одному принадлежат, пока я на свободе по земле гуляю. С кем хочу, с тем пью, кто нравится, тому в долг даю. Такой мой ответ.

– Значит, не желаешь со мной сотрудничать?

– Не желаю. Пусть у вас служат те мудрецы, которые уже успели очернить Тамошюса Пурошюса. А я уж как-нибудь проживу честно... на свои сбережения и трудом рук своих.

– Грубишь мне. Позволял ли таким тоном разговаривать с моим братом, да будет земля ему пухом?

– Конечно, нет. Потому и обманул он меня, как последнего осла.

– Еще новость!

– А как же?! Выгнал меня из казенной службы, чтобы я приобрел доверие среди населения, обещал через ксендза викария устроить меня звонарем у настоятеля Бакшиса, и нате!.. Смеется теперь господин Юлийонас у трона господня, что его братец Тамошюса Пурошюса, ставшего безработным, считает вором и убийцей.

– В нашем деле каждый допрашиваемый подозрителен, господин Пурошюс.

– Каждый подозрителен, но не каждый за хвост пойман. Еще не родился такой человек, господин Заранка, который бы Тамошюса Пурошюса объегорил.

– Я вижу, вам ума не занимать.

– Мне от этого не легче.

– А если бы я попробовал сдержать обещание своего брата Юлийонаса? Была бы надежда снова завоевать ваше доверие и получить помощь в работе?

– А почему бы нет? Возлюби ближнего своего, как самого себя. Рука руку моет, господин начальник.

– Очень хорошо, господин Пурошюс. Поэтому просим вас не дремать. Я сделаю все, что смогу.

– Там видно будет. Спокойной ночи.

– Я серьезно, господин Пуропиюс.

– И я не шучу, господин Флорийонас. Если в звонари просунуть не удастся, протолкните в ризничие. Мне на мистрантуру наплевать. За одну ночь вызубрю эту латынь. Запомните, Тамошюс Пурошюс мастер на все руки.

Несколько дней Пурошюс смаковал эту беседу и на всякий случай стал каждое утро бегать в костел, махал четками и бил себя в грудь громче всех, да вздыхал, когда настоятель Бакшис поворачивался к молящимся с „dominus vobiscum“. А вдруг господь отчебучит чудо? Спасет от безработицы и голода сына своего Пурошюса, который спас мир от двух кровавых заговорщиков? И попутал же его черт поддаться настроениям босяков! Дожидаясь прихода большевиков, разбазарил серебряники Блажиса, как последний дурак, оставив под порожком хлева лишь неприкосновенный запас на аккордеон для Габриса. Виктория в глаза ему не смотрит... Может, подозревает? Или простить не может, что он частенько выпивает? Ведь не объяснишь ей, как тяжело Тамошюсу бывает на трезвую голову, какие сны его мучают, какие жуткие мысли посещают, когда он остается один... И не только один. Вот, скажем, настоятель Бакшис служит перед алтарем, с блаженной улыбкой лижет винцо, все еще опомниться не может от радости, что дождался родной дочери после всех этих переживаний, болезней, а сердце Пурошюса так и разрывается. Так и хочется крикнуть на весь костел: «Эй ты, старый козел! Благодари не бога, меня благодари за свое счастье!..» Интересно, какое покаяние ты назначил бы Пурошюсу, если бы он, вдруг сойдя с ума, признался тебе на исповеди в своем смертном грехе да дохнул луком в окошко исповедальни? Сколько раз «Ангел господень», сколько – «Отче наш»? А может, крестом посреди костела уложил бы? Ладно. Пурошюс уже лежит. Прости его, пригрей под своим крылышком, назначь его церковным слугой нижайшего ранга. Послушайся Флорийонаса Заранку. Алексюс Тарулис не пропадет. Он молод, силен. Пускай едет в Ригу работу поискать. А его мамаша Аспазия пускай выходит замуж за Адольфаса и наймется девкой – кормить свиней настоятеля...

Но настоятель Бакшис был глух ко вздохам Пурошюса и слеп к его самобичеванию. В твоих глазах, Бакшис, Пурошюс прослыл вором еще до своего рождения, со времен молодости своего отца. Ничего не поделаешь!.. Такова коммерция инерции, как выражается Умник Йонас. А тут, как на грех, самый разгар рождественского объезда. Каждый вечер по четверо груженных доверху саней подъезжают к дому настоятеля. Радуются крестьяне, что господь выслушал молитвы Бакшиса и отвел призрак большевистских колхозов. Никогда еще рождественский объезд не приносил столько добра. Не умещается зерно в амбарах настоятеля. Горы ячменя да гороха уже ссыпаны во всех четырех углах колокольни. Хоть по несколько мешков черпай из каждого угла, даже заметно не будет. Пурошюс видит тебя насквозь, ксендз-настоятель!..

Так и пришла мечта к старому вору, пока он лежал крестом посреди костела, – еще раз попытать счастья. Ах господи, ведь не первый раз ему на колокольню лезть! Еще в детстве Пурошюс наведывался туда во время пасхальных сборов.

Поэтому починил Пурошюс санки Габриса, отыскал подходящий ключ, залатал мешок и стал молить бога ниспослать такую погоду, чтоб ни Алексюсу, ни Нерону не хотелось совать нос на двор...

Долетела молитва Пурошюса до господа бога. Смешал всевышний небо и землю, вспомнив об озорном детстве Тамошюса...

Когда Пурошюс в ту роковую ночь, убаюкав Габриса, прокрался на двор, ему даже идти не пришлось. Ветер схватил за шиворот и сам отнес к костелу. Калитка была открыта и приперта огромным сугробом.

Хотел было перекреститься Пурошюс, но порыв ветра принес лошадиное фырканье. Прильнув к каменной ограде, он решил переждать опасность. А когда высунул голову, чтобы оглядеться, бежать было поздно. Двое мужчин брели от богадельни к костелу. Пурошюс притаился под липой и застыл... Лязгнул ключ, заскрипела дверь колокольни. Несколько минут превратились в часы. Двое мужчин вынесли мешочек зерна, будто двое волков одну овцу выволокли, и Пурошюс тут же узнал первого из них. Это был Алексюс. Второй – в длинной сермяге с поднятым воротником... Черт его знает. Незнакомый вроде. Оба торопливо пробежали к калитке, швырнули мешочек на сани, забросали сеном. Незнакомец повалился на спину и перетянул лошадь кнутом. Алексюс махнул ему рукой, огляделся и, как ни в чем не бывало, зашагал к богадельне.

Вот это да! Тамошюс Пурошюс, как дитя малое, трясется возле ограды, не украв еще ни зернышка, а любимец настоятеля его имущество разбазаривает. Ну погоди, сейчас Пурошюс предстанет перед кукучяйским приходом в истинном своем обличье. Господи боже, ты же видишь, что сын твой больше не желает быть вором. Он чешет во все лопатки, волоча за собой санки Габриса, к участку. Пускай этому брату дурачку Юлийонаса повезет на службе с первых же шагов. Растолкал господина Флорийонаса, помог обуться, одеться, торопил как маленького, и, усадив на полицейскую кобылу, бежал, уцепившись за стремя, до дома Тринкунаса, пока не объяснил всаднику, куда скакать... После этого разбудил Анастазаса, выгнал тоже верхом на Таурагнайскую дорогу на подмогу новому начальнику, Микаса и Фрикаса выбросил из постели, да сам, прибежав обратно к богадельне, повалился в сугроб. Он захмелел от открывшихся перед ним возможностей. Все еще лежа в сугробе, увидел, что метель затихла, что в вышине сверкают звезды, а самая яркая, повисшая над хлевами настоятеля, как путеводная звезда над Вифлеемом, подмигивает с хитрецой... Она, озорница, и соблазнила Пурошюса. Вошел в настоятелев дом, поднял на ноги челядь, попросил Антосе передать настоятелю Бакшису завтра утром поклон и рассказать, какой подвиг совершил Тамошюс Пурошюс, охраняя имущество своего пастыря. Самое время теперь подумать о другом звонаре. Лучшей кандидатуры, чем Пурошюс, днем с огнем не найти, если, конечно, сам Пурошюс согласится, потому что новый начальник участка, хоть тресни, хочет сделать его волостным старшиной. Посоветуйте, ради бога, стоит ли соблазняться перспективой мирской карьеры, когда сердце с годами все больше клонится к богу? Все суета сует в сей юдоли плачевной. Все суета, лишь церковь свята – так ему сегодня во сне сказал покойный Болесловас Мешкяле, умоляя бежать к колокольне... Барышня Антосе, свершилось чудо. Огромное чудо, какого не знал кукучяйский приход. Посоветуйте завтра утром канонику отслужить молебен за упокой души бывшего начальника полиции. Пора уже им помириться. Сам господь дал знак, призвав для этой благородной цели посредником Тамошюса Пурошюса. Может, по его высочайшей воле Тамошюс Пурошюс на склоне лет даже станет звонарем? Ведь колокольня ближе всего к костелу. Что вы скажете, уважаемая? Как бы вы разъяснили сей пророческий сон? Что ты думаешь, господин Адольфас?

– Ты пьян, Тамошюс! – очухавшись, крикнул Адольфас.

– Чем сам пахнешь, тем другого мажешь! – хихикнул Пурошюс и на всякий случай дунул в нос барышне Антосе. – Эх, Адольфас! Я пока с рождественским объездом не катаюсь. Меня крестьяне покамест задаром не угощают. А из своего кармана пить не могу. Совесть не позволяет. Ребенка имею. Хорошо тебе, холостяку! Хорошо сыночку твоей любимой Аспазии Алексюсу Тарулису, который может посреди ночи чужое добро разбазаривать!..

И говорил, говорил Пурошюс все громче и злее, пока в дверях не появился настоятель в халате. Тогда бросился Тамошюс к нему, руку поцеловал и отбарабанил все сначала, еще больше приукрасив свой выдуманный сон, и еще сильнее веря в собственную выдумку.

– Пурошюс, мне жалко твоего языка, – не выдержал Адольфас. – Не старайся. Не удастся тебе обозвать вором честного человека, когда сам ты последний вор. То же самое тебе скажет и святой отец.

– То же самое, Адольфас, то же самое!.. Как ты смеешь посреди ночи честным людям спать не давать? Я прикажу позвать полицию!

– Да простит вас господь, – сказал Пурошюс, густо покраснев. – Я уж как-нибудь проглочу это оскорбление. Я умен и знаю из проповедей ксендза-настоятеля, что во всем мире лишь его святейшество безгрешен... Хотя фельдшер Аукштуолис, как вам известно, придерживался совершенно противоположного мнения и даже посмел нашего папу римского называть приятелем Люцифера, когда мы под вашим руководством молились за генерала Франко и, слава богу, вымолили для него недурной результат, как сказал бы Умник Йонас... Ха-ха!.. Косовица теперь там, говорят... Головы с плеч рубит генерал Франко всем, кто против Рима шел... Так им и надо, прислужникам красной сатаны! Хорошо и вы, святой отец, поступили, с помощью господина Флорийонаса, полицейского генерала нашей волости, устранив из своего прихода фельдшера. Пускай повеселит он своими ересями утянских большевиков в четырех стенах. Пускай они у него поучатся. Почему морщитссь, ксендз-настоятель? Может, Пурошюс ошибается? Может, плюнете ему, Иуде, вору и вруну, прямо в лицо?

– Вон, бестия! – просипел Бакшис.

– Вот так-так! Верно сказано в священном писании: «Глубоко укрой ум свой и сердце в теле своем, дабы не схлопотал твердым камнем по лбу». Что ж! Мы все тут привыкли за добро худом платить. Но от вас, святой отец, такой неблагодарности я не ждал, откровенно говоря... Спасибо за урок. Верно поговаривал мой дедушка, вечный ему упокой: «Рождаешься голым дураком, живешь, учишься, к мудрости, сытости да богатству стремишься ценою крови, а умирать опять приходится нищим и дураком»... Так на что же нам жизнь дана, ксендз-настоятель? Для того ли, чтобы обижать и резать друг друга во имя господне или его святейшества? Почему, говори, мне, простому человечку, воровать и убивать – смертный грех, а генерал Франко или Адольф Гитлер по крови людской вброд гуляют да чужое добро пожирают с благословения своих ксендзов-настоятелей? Почему, скажи, им папа Пий своим пальчиком не грозит? А?

– Гоните его в шею! Пропойцу!

Будто рысь прыгнул Пурошюс к Бакшису и дунул ему под нос. Яростно закричал:

– Давай, если имеешь! Давай святого винца! Выпью! Может, дух святой обрету, твои белые ноги облобызаю и мудрость нашего господа бога, всемогущего творца, пойму? Может, попрошу тебя в пьяном виде, чтоб ты мою исповедь выслушал?

– Адольфас!

– Не желаешь свою заблудшую овечку спасать, пастырь? Тогда на тебе! На! Вот какой ты от меня исповеди дождешься рождественской! – крикнул Пурошюс, сунув под нос настоятелю два кукиша. – Будь счастлив и богат. Я пойду встречать своего генерала Флорийонаса Заранку. Да будет воля его. Буду я волостным старшиной, если слуга божий не позволяет мне позор родителей смыть и истинного вора Алексюса Тарулиса, как сына родного, защищает. Слава тебе, ксендзу-настоятелю, среди воров и темных людишек! Флорийонас Заранка в тебе разочаруется. Вряд ли захочет больше к вам заходить?

Увы, увы. Флорийонас Заранка был уже тут как тут. Он вырос в дверях багровый с мороза, со сверкающими глазами, словно ангел перед господом... Козырнув, начал торжественно отдавать рапорт настоятелю Бакшису, пуская пар и кряхтя, глядя только на него одного.

Пурошюс от волнения поначалу не слышал слов Заранки. По правде говоря, он попросту любовался, как вытягивается лицо у настоятеля Бакшиса... Распарившись, словно сам охаживал веником в баньке его святую спину, про себя шептал: «Ух ты, ух ты... На... На! Так тебе и надо, старый поп, ревнитель веры, за неверие к человеку...» Но потом у самого Пурошюса в голове прояснилось, и он, слушая бессвязный рапорт Заранки, стал понимать, что жестоко ошибся... Что не в воровстве дело! Нет! Господи ты боже мой! В кукучяйской колокольне обнаружена коммунистическая литература. Целый мешок, который таурагнайский еврей, зять Альтмана Гирш пытался увезти в более безопасное место, но благодаря бдительности и рвению начальника участка... Вы уж простите, настоятель, за грубое слово, этот крючконосый большевик уже ползает в кутузке на брюхе, а ваш слуга Алексюс Тарулис в богадельне кряхтит в руках Анастазаса и Микаса с Фрикасом. Ни тот, ни другой пока не желают признаться, что работали рука об руку. Представьте себе, Гирш твердит, что на молетайском базаре незнакомый человек нанял его, чтобы он отвез этот мешок к Рубикяйскому лесу и у дороги бросил под обожженной молнией елью. А ваш Алексюс хвастает, что всю ночь ему снились райские сны. Хорошо, что у Флорийонаса Заранки есть голова на плечах и свидетель. Правда, этот свидетель – вор, представитель отбросов общества, которого Флорийонас с первого же взгляда раскусил, потому что тот недавно просил его за мелкие услуги полиции устроить звонарем... Пурошюс следил за Алексюсом. Видите ли, вору кажется, что все кругом воруют. Такова психология вора. И вот вам курьез!.. Оказывается, что воры тоже могут иногда дать пользу обществу. Ха-ха-ха! Ах, вот и он! Господин Пурошюс! Легок на помине. Не волнуйтесь, уважаемый. За эту ночь вы заслужили повальное отпущение грехов из рук ксендза-настоятеля, а от полиции – крупную денежную премию с непременным условием, что не пропьешь ее, шельмец, а до единого цента отдашь семье и успокоишься... Хотя бы этой зимой не будешь покушаться на имущество ближнего своего. Любезный настоятель, кстати, в двери вашей колокольни очень скверные замки. Их можно отпереть обыкновенным трехдюймовым гвоздем. Флорийонас там уже побывал. Там ничего нет, кроме зерна и свежих заснеженных следов. Вот видите, какие дела творятся, уважаемые господа и барышни. Коммунисты с каждым днем становятся хитрее. Свить гнездышко под крылом святой церкви! Класс! Слава судьбе, что господь накануне своего дня рождения не помог им и осрамил, вдохнув дух святой в Тамошюса Пурошюса. Теперь Флорийонас Заранка уверен, что до рождества удастся распутать гордиев узел и показать обществу изнанку трагических событий, поймать убийц своего любимого брата, Мешкяле и учительницы Кернюте. Они понесут наказание. Священной рождественской ночью общественность городка сможет спать спокойно. Вы уж простите Флорийонаса Заранку за несколько хвастливый тон, святой отец, но должны понять, что он чертовски счастлив. Это первая его крупная профессиональная победа... Ему грозит повышение по службе, хотя он не успел и ног согреть в этом проклятом захолустье, где он, откровенно говоря, чувствовал себя, как муха в пахтанье... Ах, черт возьми, вот и не верь той цыганочке, которая ему после окончания гимназии сказала: «Ты, паренек, родился под счастливой звездой». Кстати, не подумайте, что начальник участка, находясь на службе, позволил себе выпить. Он трезв, как этот месяц, который глядит в замерзшее окошко. Пожалуйста, убедитесь, настоятель. Пожалуйста, барышня... Вы не можете себе представить! Господин Флорийонас сегодня ночью, пригнав в участок этого еврейчика, катался в сугробе вместе с полицейской кобылой. Не от усталости. Нет! От чистой радости. Как хорошо, когда человеку везет! Господи, как хорошо!.. Вы уж не волнуйтесь, ксендз-каноник, дай боже побольше таких бед, у которых счастливый финал.