Текст книги "Радуга"

Автор книги: Пранас Трейнис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

– Пошел вон, дурак!

– Выйдет тебе боком! Выйдет! Я молчать не буду. Я доложу Мешкяле.

– Поцелуй, Тамошюс, знаешь куда?

– Работяги, братцы, признайтесь по-хорошему – это вы мне ножку подставили? Вы эту кривасальскую куницу на волю выпустили? Вы Розалии послушались?

– Чего ты выдумал, Пурошюс?

– Альбинас... Альбинас, хоть ты будь человеком. Говори правду. В долгу не останусь. Водочки поставлю, – бросился Пурошюс к Кибису, но тот вместо ответа двинул ему кулаком под челюсть.

– Раз надрался в дымину, то иди и дрыхни в обнимку со своей Викторией, а к порядочным людям не приставай, – сказал Умник Йонас, заступаясь за Розалию. – Разве не видишь, что пожар? Что некогда нам с тобой объясняться? Беги в полицию и докладывай, что к чему, кто сбежал, кто выпустил да кто охранял.

– Полиции-то нету. Мешкяле в Пашвяндре ошивается, Гужас пьян в дымину, Микас и Фрикас к девкам ушли, Эймутиса разбудить не могу.

– А может, тебе это все снится, Пурошюс? Ущипни себя за хвост! – вскричала Розалия.

Ну и расхохотались же босые пожарные – бабы, дети и мужики-работяги... Даже графская висюлька замолкла. Утратил ее звон всякую печаль...

– Спуску не дам! Не дам! – лепетал Пурошюс, не отставая от бегущих, растерянный, подавленный, ища взглядом голову своего Габриса, которая, будто солнечный луч, мчалась где-то далеко впереди по пыльному большаку.

– Живее! Живее!

– Жмите!

Теперь впереди всех бежала уже не Розалия. Сын Валюнене Андрюс, словно зачарованный, не мог оторвать глаз от жутковатого неба, где на месте мухомора теперь раскинула крылья огромная птица. Раскинув, всем телом вырвалась вверх из-за леса. Из ее когтей брызнула зеленая кровь. И полилась. По всему небу. Огромной дугой. А под этой дугой расцвело огромное поле фиалок. Даже сыростью повеяло. Лица бегущих обдало живительной прохладой.

– Андрюс, подожди! – кричала Ева. – Андрюс! Радуга!

Но Андрюс не мог остановиться. Его сон сбывался. Вчерашний сон, когда он увидел, что его отец, большой-большой, лежит среди лесов как огромный зеленый луг... И хищная птица притаилась в розовом облаке. Отец уже мертв – теперь уже ясно. Никогда он не вернется домой... Потому и колдунья Фатима ничего не сказала Андрюсу, хотя он стоял в борозде картошки Розалии и ждал как дурак ее ворожбы. Эта птица из сна в головокружительном небе раздирает зеленое сердце его отца. И льется зеленая кровь с неба, обрызгав леса всеми цветами радуги. Быстрее бежать, быстрее. Андрюс хочет увидеть свой цветной сон вблизи и, быть может, умереть, прильнув к огромному мертвому отцу. Но с открытыми глазами... чтобы все, все видеть, что творится под радугой...

Возле болота вылетела из леса взмыленная кобыла с простоволосым всадником. При виде такого множества людей метнулась в сторону.

– Ах, чтоб тебя! Тпру... гадюка! – взревел всадник, едва не свалившись с седла, и все босяки узнали пашвяндрского батрака Мотеюса.

– Что случилось, братец?

– Что, что? Сеновал горит. С сеном и всей ромашкой!

– А куда же ты?

– Куда, куда? К Мешкяле. Пускай звонит в Утяну. Пускай пожарников вызывает, а то все поместье с дымом уйдет!

И умчался как ветер, подстегивая кобылу изнавоженной веревкой. И напрасно кричал ему вдогонку Пурошюс, что господина Мешкяле нету, что господин Мешкяле в Пашвяндре...

 
Дым пушистый,
Дым душистый,
Вот горит ромашка!
 
 
Труд Мешкяле
Черти взяли.
Вышла тут промашка! —
 

разразился Напалис.

– Цыц! Вот ирод.

– Она! Она! Кривасальская ведьма. Она поместье подпалила. Достанется тебе, Розалия. Ох, достанется тебе и всем босякам, что ее на волю выпустили, – ожил Пурошюс, встряхнув платок Фатимы.

Только теперь все босяки увидели, что руки Пурошюса в крови.

– Иисусе!.. Откуда этот платок взял?

– Нашел у двери кутузки. На пороге, – испуганно ответил Пурошюс. – Откуда тут кровь?

– Не прикидывайся дураком! – Розалия вытащила из рук Пурошюса платок и, широко раскрыв, охнула.

Край платка был надорван, на нем запеклась кровь.

– Говори правду, палач!

– Чтоб мне умереть... Впервые вижу!

– Не ври. Меня не надуешь.

– Во имя отца и сына... – перекрестился Пурошюс, трясясь всем телом. – Я всю ночь на городище был. Габриса охранял.

– Мой папа не врет, – твердил Габрис, но глаза и уши босяков были обращены на Розалию, которая, упав на колени посреди дороги с алым платком в руках, звала на помощь господа бога и головой ручалась, что Фатиму укокошили злые руки.

Недоброе, зловещее настроение охватило всю босую публику. Землекопы пожимали плечами, толком ничего не понимая, а бабы одна за другой стали присоединяться к рыданиям Розалии. После радостей праздника хлынул обильный слезный ливень.

Андрюсу Валюнасу показалось, что Розалия держит в своих больших руках не платок Фатимы, а цветущую сочную бегонию... Розовые отсветы от платка плавали в воздухе, окрасив в цвет крови даже далекую огромную тучу, которая всплыла над лесом точь-в-точь в том месте, где еще недавно простирала крылья птица из вещего сна. Всплыла и застыла, словно монах Еронимас на амвоне. Страшная синяя борода, взлохмаченная южным ветром, грозная рука с человеческим черепом, который вспыхнул в небе яичным желтком, – туча поймала солнце... А графская висюлька гавкала не переставая, и бабы твердили:

– Не дай боже беды.

– Господи, не завидуй нашему счастью.

– То-то, ага.

СКАЗ ВТОРОЙ
Об ужаке Заранке, Пятрасе Блинде, а также Иуде Пурошюсе

1

Таинственное похищение кривасальской Фатимы и ее младенца в ночь на святого Иоанна из кукучяйской кутузки, кровавая находка Пурошюса и особенно пожар в Пашвяндре, во время которого бесследно исчезла опекунша поместья пани Милда (старый Франек утверждал, что видел, как она после ужина вылезла из окна гостиной и побежала к сеновалу «будто девочка на первое свидание с кавалером, увешавшись побрякушками»), вызвали тьму толков, пересудов и головоломок. Тем более, что утянская пожарная команда, примчавшаяся в Пашвяндре, когда догорала последняя головешка, порывшись в пепле, обнаружила скелет, который передала начальнику кукучяйской полиции Мешкяле.

А дальше все уже шло как по маслу. Мешкяле находку тут же вручил начальнику полиции Утянского уезда, долгожданному в Кукучяй гостю господину Юлийонасу Заранке. Заранка – своим присяжным собутыльникам, следователю Климасу и судебному эксперту доктору Лапенасу, которые несколько суток угощались в Пашвяндре и в здании участка, спорили, ссорились, пока, наконец, шеф, помирив их, не написал рапорт начальнику уезда господину Страйжису с заключением, что кости, обнаруженные на пожарище в Пашвяндре, принадлежат скорее дикой козе, чем нормальной женщине. Тринадцать золотых монет, конфискованных ранее в избе Кулешюса, тоже не были признаны настоящими, поскольку, полежав в сейфе участка, они потускнели, потеряли желтизну. Единственно цветастый платок Фатимы является настоящим, но «вряд ли он пропитан кровью человека».

Но зачем мы мучаемся? Пускай дальше повествует подлинный документ, на наш взгляд, – истинный шедевр юриспруденции господина Юлийонаса Заранки.

«...К тому же, упомянутый платок злонамеренно проткнут ножом, явно с целью замести следы преступления и ввести в заблуждение полицию, дабы путем инсценировки убийства опасной преступницы бросить тяжкую тень подозрения на многолетнего начальника кукучяйского участка г-на Мешкяле, который ночью накануне дня святого Иоанна, вместо того, чтобы участвовать в традиционной программе на городище, вкупе с отважным членом местного отряда шаулисов Анастазасом Тринкунасом находился в засаде у Рубикяйского леса, неподалеку от логова старого мошенника Блажиса (одного из ближайших пособников темных делишек Фатимы Пабиржите), надеясь поймать ее теперешнего жениха, сына барона лабанорского цыганского табора Кривоносого, знаменитого конокрада Мишку, посмевшего неделю с лишним назад среди бела дня при большом скоплении народа пятнать безупречную репутацию господина Мешкяле, как законного опекуна несовершеннолетней графини Карпинской, обзывая вышепоименного бывшим любовником Фатимы Пабиржите и настоящим отцом ее мнимого незаконного младенца. Мало того, упомянутый ранее цыган Мишка, воспользовавшись скудоумием рядовых кукучяйских полицейских, похитил из-под забора участка застреленного накануне господином Мешкяле бешеного черного барана, который при жизни, по свидетельству пашвяндрской челяди, способствовал своим ужасающим видом и голосом ведьмовствующей Фатиме Пабиржите внедрить в опустошенное алкоголем сознание г‑жи Шмигельской фанатическую мысль, якобы она забеременела от водяного из р. Вижинта, и таким образом за мнимое очищение чрева добыть от больной кругленькую сумму чистоганом и золотом (не говоря о двух коровах и одной кобыле, бесследно исчезнувших той ночью с помещичьего пастбища); накануне дня святого Иоанна, при временном прояснении сознания, несчастная вдова сама призналась в этом на опросе г‑ну Мешкяле, умоляя последнего сообщить о случившейся беде ее возлюбленному жениху, вышеозначенному Анастазасу Тринкунасу, которого она недавно отвергла из-за коварных козней бывшего свата, вышеименованного Блажиса, и не только лишилась племенного быка по кличке Барнабас, стала злоупотреблять алкоголем, разочаровавшись в любви, но и угодила в лапы разнузданных сводников. В тот памятный день опрошенная, искренне сожалея о своих несознательно совершенных ошибках, заклинала попросить ее жениха, во имя их бывшей и будущей любви, всемерно поддерживать благородные усилия начальника участка по задержанию и передаче в руки Фемиды шайки мошенников, сама поклявшись всеми святыми больше не вкушать спиртного, а в час правосудия выступить первой свидетельницей обвинения и, отринув ложную стыдливость, поведать суду, какими извилистыми тропами добрались преступники до ее нежного сердца, хрупкого ума и какую психическую травму испытала она не так давно ночью, утоляя свои пошатнувшиеся нервы в водах р. Вижинта (по совету солидного психиатра), когда на нее совершенно неожиданно набросилось черное чудовище, боднуло рогами в челюсть, и, угодив в его лохматые объятия, вышеупомянутая г‑жа Шмигельская до сих пор не может вспомнить, что случилось впоследствии, поскольку опомнилась лишь под утро, на другом берегу реки, обнаженная, мокрая и оскверненная. (Об этом и других надругательствах, совершенных над личностью г‑жи Милды Шмигельской, подробнее читайте в исчерпывающем протоколе опроса объемом в сто страниц, составленном господином Мешкяле и названном нами «Приложением № 1 к Делу Фатимы».)

Лишенные других источников и возможности, к сожалению, дополнительно опросить г‑жу Шмигельскую, мы склонны присоединиться к твердому убеждению г‑на Мешкяле, что это смуглое страшилище, набросившееся поздней летней ночью на несчастную купальщицу, был не кто иной, как лабанорский цыган Мишка, сознательно выполнявший задание «Товарищества Фатимы»: любой ценой лишить рассудка намеченную жертву и, воспользовавшись случаем, удовлетворить свой низкий половой инстинкт (чего больше желать от цыгана, тем паче – конокрада!). Не случайно, едва только г‑н Мешкяле начал на месте преступления вникать по долгу службы в суть данного бесстыдно насильственного акта, дабы незамедлительно привлечь его организаторов к уголовной ответственности, все три «пайщика товарищества» прибегли к вышереченной беспардонной выходке: среди бела дня, призвав на помощь половину табора, нагрянули в городок и, созвав огромную толпу местных зевак к убитому бешеному барану, устроили митинг, пытаясь дискредитировать начальника полиции в глазах широкой общественности, дабы на суде он был лишен морального права обвинять других, поскольку был бы обвинен сам. Случай беспрецедентный не только в Кукучяйской волости, но и во всем Утянском уезде! Вот почему мы смеем, господин начальник уезда, обратить ваше высокое внимание на весьма красноречивый факт: самый старший и коварный член тройки вымогателей Блажис в этой рискованной акции непосредственного участия не принимал. Вместо себя он прислал свою засидевшуюся в девичестве дочку, которую уже пятнадцатый год не может выдать замуж, являясь наиболее известным во всей Аукштайтии сватом. Микасе Блажите, живой портрет отца, только лишенная его ума и языка, тщетно пыталась доказать толпе, что падаль бешеного барана принадлежит кукучяйскому старосте г‑ну Тринкунасу, таким образом надеясь отомстить его сыну Анастазасу, который, оттолкнув в амбаре Блажисов и ее похотливое тело и мерзкую душонку, решил найти интеллигентную жену в пашвяндрском поместье. Когда не удалось очернить этого благородного, славящегося своею добродетелью мужчину, Микасе Блажите бросилась в другую крайность и стала хвастаться, что получила в подарок племенного быка от одного известного человека за одну надежду на ее руку; это, разумеется, вызвало лишь хохот, поскольку каждый понимает, в какие безнадежные высоты она метит и насколько безнадежны усилия ее папаши уесть начальника кукучяйского участка г‑на Мешкяле, который, кстати, после опроса г‑жи Шмигельской, тем паче став после ее трагической смерти законным опекуном пашвяндрского поместья по завещанию графа Карпинского (см. нижеприведенную копию данного документа «Дело Фатимы, приложение № 2»), имеет серьезные основания возбудить уголовное дело против Блажиса за незаконное вымогание вышеупомянутого племенного быка по кличке Барнабас от психически пошатнувшейся вдовы, а также обжаловать все подписанные в тот период ею документы, расписки и акты, не говоря уже о непосредственной ответственности Блажиса, как одного из троих подозреваемых, покусившихся не только на опекаемое г‑жой Шмигельской имущество, но и на ее тело, рассудок и даже жизнь. (Более четкое мнение об этом выдающемся мошеннике и рецидивисте можно составить после прочтения нижеприлагаемых показаний благонадежных свидетелей – «Дело Фатимы, приложение № 3».)

Вот когда мы, подойдя к апогею вереницы рассматриваемых преступлений, считаем, что обладаем моральным правом влезть в шкуру преступников – заговорщиков и спросить себя – что бы мы сделали на их месте, оказавшись перед перспективой каторжной тюрьмы да еще выставив на митинге себя на посмешище, вместо того, чтобы морально уничтожить своего смертельного врага г‑на Мешкяле, который, узнав об этом событии, ничуть не растерялся, а тотчас же энергично арестовал сердце этого преступного товарищества Фатиму Пабиржите и, приказав своему помощнику г‑ну Гужасу охранять ее как зеницу ока, снова отбыл в Пашвяндре продолжать опрос г‑жи Шмигельской?..

Итак, мы повторяем – как бы мы поступили на месте преступников? Весьма прискорбно, что на этот чисто умственный теоретический наш вопрос ответил практический ход жизненных событий. Нам остается с печалью констатировать, что сообщникам Фатимы, оставшимся на свободе, в ночь накануне дня святого Иоанна удалось: во-первых, успешно учинить расправу над самой опасной свидетельницей своих преступлений и жертвой г‑жой Шмигельской, не оставляя никаких следов от ее тела или одежды; во-вторых, вызволить из кукучяйской кутузки свою сообщницу Пабиржите и нам не известного, покамест безымянного младенца; в-третьих, отомстить г‑ну Мешкяле путем поджога сеновала поместья, к сожалению, не застрахованного, с двадцатью пятью возами свежего сена и всем урожаем аптечной ромашки, который по контракту (см. «Дело Фатимы, приложение № 4») каунасская фабрика «Санитас» должна была получить сразу же после дня святого Иоанна. По нашим предварительным подсчетам, общие убытки, причиненные пожаром (включая и стоимость самого строения) составят более десяти тысяч литов, а это, несомненно, весьма серьезный удар по и так уже ослабевшей экономической мощи пашвяндрского поместья, а одновременно и по г‑ну Мешкяле, на благородные плечи которого с этих пор давит не только огромная ответственность за будущее болезненной и несовершеннолетней графини Мартины Карпинской, но и за все поместье, оказавшееся в тупике. Однако мы, глубоко сочувствуя этому на редкость талантливому и на редкость добродетельному мужу, верному сыну литовской полиции, вынуждены констатировать, что в памятную ночь на святого Иоанна, решив дезорганизовать шайку опытных преступников, он переоценил свои и своего единственного помощника шаулиса Анастазаса Тринкунаса силы, и поэтому его логически собранным гигантским умственно-физическим усилиям не сопутствовала такая же удача. Что ж, лошадь – о четырех ногах, и то споткнется. Главное – учиться на своих ошибках, ибо нет худа без добра. На это, по-видимому, ориентируется и г‑н Мешкяле, после этой жуткой ночи не только не упав духом, но с нашей помощью стремясь возможно детальнее выяснить все обстоятельства случившейся трагедии, обнаружить конкретные улики против каждого из деятелей «тройки» и всех их пособников и сторонников, дабы с наступлением подходящего момента можно было нанести решающий удар шайке кровавых преступников, которой, без всякого сомнения, по сей день успешно руководит их старейшина, обладающий наибольшим умом и опытом Блажис с хутора Цегельне.

Вот почему, по нашему глубочайшему убеждению, первоочередное значение в «Деле Фатимы» приобретают ночные наблюдения в засаде г‑на Мешкяле и Анастазаса Тринкунаса, из которых становится ясным, что матерый хозяин хутора Цегельне всю ночь находился дома, но вел себя весьма подозрительно, поскольку после двенадцати часов ночи вышел на двор и принялся бродить вокруг хутора, успокаивая своего тоже беспокойного пса и постоянно поглядывая в сторону Кукучяй, словно любуясь отсветами ночного костра в небе, или с нетерпением поджидая кого-то, что, разумеется, и ввело в заблуждение обоих участников засады, решивших поймать цыгана Мишку, хотя бы им и пришлось бодрствовать до самого рассвета. По нашему мнению, в этом и была их ошибка, хотя терпение обоих храбрецов с лихвой было вознаграждено под утро, когда вместо одного ожидаемого из кустарника Медвежьей топи вынырнули двое мужчин, запыхавшихся, как избегающие правосудия воры или разбойники. После команды Анастазаса Тринкунаса «Стой! Руки вверх!» они не остановились, а бросились в разные стороны. Одному из них удалось уйти. Другой, задержанный, оказался несовершеннолетним батраком Блажиса Рокасом Чюжасом. Спрошенный о том, кто же был его спутник, Рокас Чюжас долго дрожал, как в лихорадке, а потом хладнокровно ответил: «Моя тень». Когда Анастазас Тринкунас, оскорбленный очевидной ложью, ударил его по лицу, Рокас Чюжас дал сдачи и вдобавок ударил его ногой в живот с криком: «Отвяжись, дурак стоеросовый!» Даже когда г‑н Мешкяле применил физическую силу и прижал Чюжаса к кочке, тот не сдался, извивался, будто змея, угодившая в расщеп, плевался, кусался и требовал его отпустить, а когда участники засады повторно требовали ответа на первый вопрос, сквозь зубы шипел одно и то же: «Моя тень», пока, наконец, выбившись из сил, с плачем не завопил: «Догоните его сами и в хвост поцелуйте! Чмокните его туда, где не сходится» и т. д. и т. п., что в переводе на психологический язык (тем паче, что сейчас уже известно, что к тому времени была убита г‑жа Шмигельская в Пашвяндре и из кутузки вызволена Фатима Пабиржите) означает «Не пойман – не вор и не убийца». Увы, оба участника засады тогда даже не подозревали, что творится у них за спиной, и поэтому, видя, что силой никакой полезной информации из задержанного не извлекут, стали по-хорошему его спрашивать, где он был. «Там, куда меня хозяин посылал, – ответил Рокас Чюжас. – Может, быка Барнабаса от воров охранять, может, для барышни Микасе папоротников цвет найти. Нет у меня времени и желания перед каждым, извините, дурнем или каждым бродячим псом рот разевать. Спросите у дяди Блажиса. Он за меня думает. Я только его приказы выполняю. Сделал, что он велел, забыл, что он сказал, и бегу дрыхнуть. Моя совесть чиста. Вот если мой совет нужен, как к барышне Микасе в амбар проникнуть, тогда дело другое. Идите прямо в дверь. Она не запершись в кровати валяется, богу молится и черта ждет. Господин Мешкяле, вам первенство. Мы с Анастазасом за углом подождем да послушаем, как надо твердой девке сердце размягчить. Господин начальник полиции, говорят, в этом деле мастак», и т. д. и т. п. По этой цитате из протокола хотя бы приблизительно видно, как хорошо подвешен язык от натуры у Рокаса Чюжаса и насколько его незрелый еще ум восприимчив «наукам» со стороны. Что ж – удивляться здесь нечего. При последующем опросе сторожа волостной управы и кутузки Тамошюса Пурошюса, который до нынешнего лета был вхож в круги кукучяйских босяков, стало ясно, что отец Рокаса Чюжаса, местным населением прозванный Умником Йонасом, землекоп, ни одного из своих семерых детей не пустивший учиться, а выгнавший в люди батраками, приобрел дорогой радиоприемник с наушниками («Лучше пустое брюхо, чем пустая голова», как он выражается), придерживается левых взглядов, поскольку, вернувшись с летних промыслов, постоянно слушает московские передачи и обо всем имеет собственное мнение, противоположное общепринятому, которое пропагандирует наша сметоновская власть через газеты и прочие каналы. «Тьфу! – обычно говорит он, послушав голос из Каунаса. – Мог бы, выдрал бы я у тебя язык через другой конец, золотарь проклятый. Раз уж у тебя голос зычный и наловчился, прочитав чужую грамоту, мудреца ломать, почесать, где свербит, загладить, где болит, и презирать всех, кто иначе думает, то катись ты к черту в ксендзы, как наш Жиндулис, и читай дурацкие проповеди бабам, вместо того, чтоб уши мне засорять да сметоновские порядки хвалить... Всех вас повесить надо, всех, кто, сдирая седьмую шкуру с простого человека, ему рай обещает. Все равно где – на земле или на небе! Повесить вас, на мелкие куски изрубить, перемолоть и – в навоз, во имя отца и сына Иисуса Христа, господа нашего, кровью которого все мы искуплены, но не все спасены и потому обречены, стиснув зубы, терпеть бедность, безработицу, несправедливость, пока не придут большевики и всех до единого сравняют, и всем дадут работу, и всем – землю, во веки вечные аминь». Комментарии излишни, и так можем яснее ясного представить себе, какое влияние оказал такой, простите за выражение, отец, целые шестнадцать лет подобными братоубийственными разглагольствованиями маравший совесть и сознание своего сына-поскребыша, а на семнадцатом году жизни отдавший его в батраки к Блажису, вся жизнь которого от колыбели до скамьи подсудимых запятнана ложью, насилием и обманом. Мало того – мать Рокаса Чюжаса Розалия, по свидетельству того же Тамошюса Пурошюса, женщина нечистоплотная умом, невоздержанная на язык и невзнузданная морально, вдобавок гулящая. Ее, по его словам, больше интересует производство детей, чем их воспитание. Здесь, в рапорте, мы не станем шире распространяться о том, какое отрицательное влияние на Рокаса Чюжаса и всех детей босяков оказывали и продолжают оказывать песенки и куплеты запойного кукучяйского пьяницы, закоснелого матерщинника, местного сапожника Йонаса Кулешюса, которые он, при помощи своих крестников, тоже несовершеннолетних, – Напалиса и Зигмаса Кратулисов (кстати, сыновей вашего, господин начальник уезда, соратника времен добровольческой армии Юозаса Кратулиса, сейчас, увы, простого землекопа!), усердно распространяет, сея в народе вводящие в заблуждение мысли о боге, церкви и родине, оголтело высмеивая священные патриотические католические идеалы, объединяющие нашу нацию, и откровенно, в рифму, по примеру Умника Йонаса, призывает «весь литовский люд Сметоне выбить зуб», а прочих господ и дам «в баньку Крауялиса согнать да шкуры с них содрать» и, выделав эти шкуры, предлагает свои услуги, чтобы для детей босяков «черные хромовые сапожки», а для бедняцких девочек – «белые лайковые перчатки», так что, «когда большевики в Кукучяй прибудут, все босяки барами будут!» (Продиктованные Тамошюсом Пурошюсом и нами записанные песенки и куплеты Кулешюса читайте в папке «Дело Фатимы, приложение № 5».)

Вот перед Вами, господин начальник уезда, как на ладони основные причины, благодаря которым Рокас Чюжас, оказавшись во вредоносной среде хутора Блажиса, «расцвел пышным цветом», от слов перейдя к действиям. Попросту говоря, стал у своего хозяина – матерого волка – не столько слепым, сколько сознательным исполнителем воли, в эту особенно трудную для «тройки» минуту, когда угодила в западню кривасальская куница, хитроумная Фатима Пабиржите, которая, потеряв терпение кормить пустой грудью подметного младенца, еще день тому назад сагитировала через решетку мать Рокаса Чюжаса Розалию, а через нее и всех баб босяков, силой отобрать у Тамошюса Пурошюса ключи от кутузки и выручить «несчастную матерь» наподобие пресвятой девы с младенцем, попавшей в лапы Ирода. Лишь после вмешательства полиции и самого «Ирода» (кстати, Розалия Чюжене посмела так назвать г‑на Мешкяле) был ликвидирован второй, не имевший прецедента случай в истории Кукучяйской волости с середины девятнадцатого века, когда бабушка вышеупомянутой Розалии Чюжене Грасильда, собрав толпу крепостных баб, напала на ту же самую волостную кутузку и, разоружив и сняв штаны с трех пьяных жандармов, выпустила на волю своего возлюбленного Иокимаса и еще троих участников бунта, повесивших в Пашвяндре помещичьего надзирателя Пшибиляускаса, который изнасиловал ее в ночь на святого Иоанна.

Прилагая к «Делу Фатимы» полный вариант вышеобъявленной сказки, поведанной Тамошюсом Пурошюсом (см. «Приложение № 6»), мы надеемся, что Вы, господин начальник уезда, прочитав ее с неослабевающим интересом, поймете, как еще живы в нашем народе традиции бунтарского прошлого, и вместе с нами от души пожалеете, что они, завладев умами темной бедноты, в наши дни приобретают реакционный оттенок, причиняя много непредвиденных хлопот полиции, чиновникам и другим силам нации, борющимся за порядок, счастье и светлое будущее нашего маленького государства.

Эту нашу мысль, не столь оригинальную, сколь актуальную вчера, сегодня и завтра, со всей очевидностью подтверждает «Приложение № 7», которое составляет содержимое карманов штанов Рокаса Чюжаса, как-то: складной нож, несвежий платок и смятое письмо. Ах, как жаль, что участники засады, догадавшись обыскать задержанного и изъять эти отягчающие улики, из-за отсутствия времени и света не смогли внимательнее изучить их на месте, отпустили домой несовершеннолетнего Рокаса Чюжаса и погнались за не пойманным, мнимым Мишкой. Такова уж ирония судьбы, что нам, догоняющим, беглец сто раз дороже того, кого уже имеем в руках... Что поделаешь – век живи, век учись, и озорной черт постоянно подставляет тебе ножку... Лишь на следующий день после кровавой ночи мы, вызванные господином Мешкяле на место происшествия и ознакомленные со всеми обстоятельствами преступления, заметили, что складной нож и несвежий платок – окровавлены и окровавлено смятое письмо, написанное отцом Рокаса Чюжаса Умником Йонасом своей жене Розалии Чюжене, отправленное с гаргждайской почты месяц тому назад, на кукучяйской почте полученное лишь в день вышеописанного цыганского митинга, по свидетельству начальника почты г. Канапецкаса врученное адресату под вечер следующего дня и, как сами видите, ровно через сутки оказавшееся в кармане Рокаса Чюжаса, – что ясно свидетельствует о наличии преступных связей между матерью, сыном и отцом. Мало того – между всеми мужчинами, женщинами и детьми босяков, поскольку Умник Йонас от лица своих безграмотных сотоварищей находит нужным в письме обратиться к каждой семье отдельно с приветами и пожеланиями, дабы потом, кричащим «СОС» голосом сообщить о несчастьях, грозящих всем кукучяйским землекопам: скудном заработке, стачке, потасовке со штрейкбрехерами и конной полицией, о пользующихся печальной известностью «подвигах» и последствиях оных одного из своих смелых друзей Пятраса Летулиса, сожителя кухарки и прачки землекопов; как он, погрозив смертью подрядчику Урбонасу, угодил в руки правосудия и по дороге в гаргждайскую кутузку сбежал, почти насмерть прихлопнув полицейского конфидента г‑на Юкняле; как Стасе теперь тревожится, потому что нужна крупная сумма денег, которой можно было бы заткнуть рот г‑ну Юкняле, дабы этот «полицейский комар», придя в сознание, не вздумал возбуждать уголовное дело; как Йонас вместе со всеми работягами сокрушается о судьбе Стасе и, проклиная последними словами г‑на Сметону, подрядчика и всех господ, просит родных одолжить денег у местного лавочника еврея Альтмана или у кукучяйского коммуниствующего фельдшера Пранаса Аукштуолиса, матерого подстрекателя и покровителя босяков, а не получив от них, «достать из-под земли или с неба» (подчеркнуто нами). По этому же случаю Умник Йонас приказывает своей жене Розалии немедленно отправиться на хутор Цегельне и передать своему поскребышу Рокасу следующие указания отца: при появлении бывшего батрака Блажиса Пятраса Летулиса предоставить ему ночлег, питание, одежду и «обеспечить безопасность от полиции, шаулисов и прочих собак» (подчеркнуто нами), хотя бы до тех пор, пока доброволец Кратулис, вернувшись с делегацией работяг из Каунаса, внесет в их дела некоторую ясность, и Умник Йонас снова сможет написать письмо или, в худшем случае, лично явившись домой, вместе со Стасей пойдет спрашивать у г‑на Аукштуолиса, как им помочь Пятрасу и т. д. и т. п.

Спешим доложить Вам, господин начальник уезда, что в страшную ночь накануне дня святого Иоанна все кукучяйские работяги уже были дома. Мало того. Как следует выпив, они главными своими силами, под началом славного на всю округу забияки Альбинаса Кибиса, на рассвете заняли городище, разогнав не только хористок павасарининков, но и местный отряд шаулисов, а одного из его членов Леонардаса Дичюса ударили в челюсть, отторгнув кончик языка, из-за чего, само собой разумеется, мы не можем покамест привести здесь его ценных показаний, которые мы надеемся назвать «Приложением № 8».

Вот с каких пор, откровенно говоря, в исследуемое нами дело начинает просачиваться туман с путаницей различных мнений. Так что покамест, удобства ради, мы сознательно на минуту забываем об убийстве и пожаре в Пашвяндре и, дорожа Вашими, господин начальник, временем и энергией, представляем лишь две объективно существующие кардинально противоположные версии таинственного похищения Фатимы Пабиржите из кукучяйской кутузки. Первая (которой придерживаются г‑н Пурошюс и частично г‑н Мешкяле с г‑ном Тринкунасом) гласит, что кривасальская колдунья сбежала, выпущенная на волю вернувшимися домой землекопами, которых угостила водкой и побудила на это злодеяние Розалия Чюжене, впервые за свою жизнь из-за мнимой болезни не явившаяся на городище праздновать канун дня святого Иоанна. Это женщина железного здоровья, которая, согласно показаниям свидетеля, не признает никаких хворей и даже перед самым разрешением от бремени карабкается туда, куда все, не раз и не два она рожала у костра на танцульках или возле костела во время престольного праздника. И не только в Кукучяй. В Сугинчяй, Таурагнай или Лабанорасе... Последний ее сын, неоднократно упомянутый здесь поскребыш, теперешний батрак Блажиса, родился даже в Вяркине в престольный праздник святого Роха на хорах, когда в костеле происходила драка между литовцами и поляками, после того, как местный настоятель, большой патриот нации, близкий друг теперешнего премьер-министра Миронаса, каноник Гиружис (кстати, родом из Кукучяй!), спросил с амвона людей, который язык милее слуху бога и покровителя прихода святому Роху и сам ответил: «Литовский, братья и сестры во Христе, литовский язык!» и процитировал слова нашего поэта Адама Мицкевича: «Litwo, ojczyzna moja...»[15]15
  Литва, моя родина... (польск.). Начало поэмы Адама Мицкевича «Пан Тадеуш».


[Закрыть]. Поскольку сражение в тот раз выиграли литовцы, новорожденный Розалии Чюжене, с позволения матери, в честь покровителя прихода был окрощен Рокасом и к великой радости матери его крестными стали сам настоятель прихода Гиружис и третья жена покойного графа Елбжедубова-Романовича Виктория, обращенная самим настоятелем в литовскую нацию ближайшая подруга Зофии, жены вождя нашей нации Антанаса Сметоны...