Текст книги "Радуга"

Автор книги: Пранас Трейнис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

– Не может быть. Кошмар! Я не верю. Ведите меня к Алексюсу, – просипел настоятель, потеряв терпение, но Флорийонас крикнул:

– Никоим образом. Вы можете простудиться, Тарулиса приведут сюда. Его мои ребята уже согрели. Пурошюс!.. Бегом марш!

Вот когда Пурошюс захотел сойти с ума. Вот когда!.. Но рассудок не повиновался. А рассудка не слушались ни руки, ни ноги. Пурошюс стоял, как вкопанный, и господин Флорийонас удивился, когда это его сподвижник успел надраться.

Убежала Антосе. Мужчины втроем привели Алексюса. И снова Флорийонас Заранка показывал свое красноречие, просил Тарулиса по-хорошему объяснить своему хозяину и благодетелю, как он угодил в силки большевиков, какую пользу от этого имел, кто его заставлял быть двуличным, почему он настоятелю служил, а водился с нехристем? Может, Алексюс в еврейскую веру перешел, а может, Пятрас Летулис телом своей сожительницы его подкупил? Вы уж простите, барышня Антосе, но Флорийонас ищет смягчающие вину обстоятельства. Ему искренне жалко этого несовершеннолетнего парня. Он хочет понять психологию орудия большевиков и даже готов за правду помиловать его. Ведь никому из верующих прихода не хочется, чтобы колокола костела угодили в руки вора. Он душой болеет за честь настоятеля Бакшиса, переживает за мать преступника, которая наверняка рыдает за дверью от стыда, что, вырастив такого сына для бога, черту отдала... Кто-кто, а ты, Алексюс, должен бы понять, что приходскому пастырю надо знать, где таятся корни зла в его овчарне, кто эти красные волки в овечьих шкурах, в гибельные силки которых ты угодил и явно дал присягу молчать в минуту опасности, стиснув зубы. Вообрази себе, что мы, твои следователи, продались евреям!.. Ведь ты-то им продался. Ты! Мы – честные литовцы! Мы! И тебя мы никому не продадим. Мы разделим твою беду между собой, господь бог отпустит тебе смертный грех, руками ксендза-настоятеля назначив покаяние. Алексюс Тарулис, ты слышишь голос Флорийонаса Заранки?

И снова лопнуло терпение у настоятеля:

– Выйдите все. Оставьте нас вдвоем.

– Напрасно, настоятель, – заговорил Алексюс. – Я сказал начальнику все, что знал. Кто-то меня оклеветал.

– Замолчи, гад! – крикнул Анастазас. – Теперь-то мне ясно, что когда ты в прошлом году хворал, уже тогда с этим евреем стакнулся, винтовки шаулисов свистнул, ты и копилку освобождения Вильнюса подчистил, и в наши окна стрелял. Убить тебя да повесить на площади во славу господа!

– Вы слышите, настоятель? Все они сегодня ночью будто белены объелись. Кричат, дерутся. Я на них на всех в суд подам.

– Алексюс, здесь есть свидетель, – сказал Бакшис, не глядя махнув на Пурошюса.

– Мне вы не верите, настоятель, а этому полицейскому прихвостню верите? Верите этому Иуде, который сегодня утром в костеле крестом лежал, а ночью лез воровать ваше зерно.

– И черный кот ему дорогу перебежал. Да? Вздумал тебя, ни в чем не виноватого, выдать. Да?

– Вы у него спросите, начальник.

– Шито белыми нитками, уважаемый, твое объяснение. Не ты, а Пурошюс на тебя должен в суд подать за клевету.

– Он воровать шел, головой ручаюсь.

– Откуда знаешь? Только что мне твердил, что после рождественского объезда спал будто убитый.

– Я и во сне Пурошюса знаю как облупленного. Пускай он вам скажет, что я вру.

– Пурошюс, заткни рот этому поросенку!

Пурошюс хотел крикнуть: «Алексюс прав», но язык оцепенел, а горло сжимала невидимая рука. Впервые в жизни хотелось ему проявить смелость, и что-то не позволяло. Черт! Черт его обуял. Почему у него не помрачился рассудок? Почему? Господи, если ты есть, спаси Иуду Пурошюса! Он дает тебе клятву быть человеком. Только отведи эту грозу. Отведи грозу и позволь открыть рот.

Пурошюс ухватился за столешницу и рухнул на стол.

– О, негодяй! Видишь, что ты сделал с невинным человеком, который всем сердцем старался тебе помочь! – крикнул Флорийонас.

– Его черт не возьмет. За него не переживайте! Лучше свою фуражку берегиге, господин начальник, чтоб не слетела за самоуправство.

– Слышите, настоятель, какой наглец!

– Ученик Аукштуолиса! – вставил Анастазас, весь дрожа.

– Кончайте комедию ломать, господин начальник. Моя мать в сенях рыдает, а ксендзу-настоятелю самое время спать! Завтра спозаранку мы с объездом отправляемся. В Напрюнай. А может, не поедете, святой отец? Может, викарий?

– Мало тебе шкуру дубили, Алексюс, раз в такую минуту шутки шутишь! – сказал в гневе настоятель, и тогда Пурошюс услышал, как Алексюс застонал, отдирая рубашку и показывая исполосованную спину.

– Может, вам хочется, настоятель? Можете добавить. Для вас Анастазас место оставил, где помягче, чтоб ваши святые ручки не отбить.

Настоятель бросился в дверь.

– Вывести эту красную падаль! К еврею! В кутузку! Согреть обоих! – крикнул Флорийонас, не столько рассердившись, сколько довольный собой. Когда Алексюс с сопровождающими выбежал на двор, достал из заднего кармана брюк кошель, вытряс серебряные пять литов и швырнул на стол под нос Пурошюсу: – Иди, братец, выпей, чтоб у тебя язык развязался. Не волнуйся. Все могут ошибиться. Все! Даже сам Соломон, царь еврейский! Выпей за него и мое здоровье да за вечную жизнь... Передай привет господину Альтману. Скажи, что его зять в надежных руках. Предупреди, что, может, придется обыск в его доме сделать. Как ни верти, а его дочурка Рива от большевика внука ему родила. Кажется, оба теперь у дедушки, если не ошибаюсь. Ха-ха! Интересная штука – жизнь, господин Пурошюс. Чертовски интересная. Ступай, братец, ступай... Да благословит тебя господь. – И, наклонившись к самому уху Пурошюса, зашептал: – Только, упаси господь, не вздумай топор в руки брать. Запомни, я сто крат осторожнее брата. Сегодня, перед твоим приходом, он приснился мне и объяснил суть дела. Осталась мелочь – допросить тебя и арестовать. Но сейчас мне не хочется. Для меня многовато. Ступай, выпей для храбрости и утром приходи в участок. Добровольно. И винтовки принеси, и серебро Блажиса, сколько еще осталось... Там видно будет... Может, и ладно... Наш Юлийонас свое отжил, его все равно из могилы не поднимешь, а нам, живым, всем жить надо, всем счастья хочется. Подумай хорошенько и, если можешь, прости меня. Я не виноват. Меня и Юлийонаса наш отец учил: «Не тот счастлив, который корову за рога держит, а тот, который ее доит!» А покойный дедушка еще лучше поговаривал: «Кому везет, тот и в костеле может по уху схлопотать». Спокойной ночи и до свидания, Иуда Пурошюс. Ха-ха!..

А может, это и не голос Флорийонаса был, может, это его собственные тайные мысли? Откуда это нестерпимое желание – погнаться за Заранкой да собакой затявкать? А потом цапнуть зубами... Не за ногу. Нет. За глотку. А потом долго выплевывать кровь на белый снег и умываться, забравшись в воду Вижинты, как тогда... когда ночью вернулся из Рубикяйского леса, утопив в болотном окне окровавленный топор. А может, и Пурошюса ждет такая же судьба? Бр‑р‑р... Холодно, чертовски холодно теперь топиться в проруби. В сто раз лучше летом. За сизым туманом выплыло личико Габриса, но голос был не его... Адольфаса:

– Уходи с моих глаз долой... Уходи, Иуда. Не вводи меня в соблазн.

Хорошо говорить – уходи... А что делать Пурошюсу, вся сила которого теперь в зубах? Руки и ноги болтаются, как тряпочные, и все тело будто дерюжка, не стиранная, не залатанная, брошенная на забор и забытая! А может, повеситься? Повеситься на той веревке, на которой Виктория белье сушит, когда солнце ярко светит? Даже глазам больно.

Эта мысль подняла Пурошюса с лавки. Вперед. Вперед! Зубы скрипнули. Челюсти разжались. Переступая через порог, едва не споткнулся, но ухватился за косяк. Кое-как выбрался на крыльцо, втянул в легкие чистый морозный воздух. Голова на минутку закружилась, и в тело исподволь стали возвращаться силы. Беда только, что не хватило мужества идти... В темноте увидел баб кукучяйских босяков с детьми и Розалию Чюжене впереди всех. Нет! Их не было. Но невидимые они были еще страшнее. Ждал Пурошюс, чтоб босяки набросились на него, ростоптали, растерзали в клочья. Увы, никто не покушался на жизнь Пурошюса. Все молчали и смотрели на него черными глазницами. Лишь за спиной сипло рыдала Аспазия:

– Иуда! Погубил моего сына за тринадцать золотых!

– Успокойся, слезами горю не поможешь. Пускай этого пса господь бог покарает, – вздыхал ее Адольфас, будто старый мерин, нажравшийся заплесневелого сена.

Побежал Пурошюс в темноту, расталкивая окровавленными руками детей и баб босяков и шепча: «Простите». У своего хлевка огляделся, достал из-под порожка серебряные монеты. В избу вошел на цыпочках и принялся складывать капитал под плитой, чтобы Виктория, проснувшись утром, доставая кочергу, нашла. Но одна монетка в пять литов выскользнула из руки. Виктория проснулась:

– Тамошюс, хватит тебе по ночам бродить. Попадешься.

– Меня черт не возьмет. Ты за сыном смотри... Чтоб вырос здоровым и честным... Аккордеон купи, если что... Талант его береги, как зеницу ока. Ты слышишь?

Виктория ничего не ответила. Виктория опять храпела. Змея! Нет в ней ни грамма человеческой чуткости. На Тамошюса ей наплевать, лишь бы денежки были. А ведь немало вместе прожили с тех памятных времен, когда оба у одного хозяина служили. В Барейшяй. У Гасюлиса... Когда попирала она Тамошюса Пурошюса своим изнавоженным каблуком. Жаба ты холодная, не ругаясь!.. Как ты можешь спать спокойно? Парализованную хозяйку на тот свет отправила, старика грудями своими прижала, его несчастную дочку Анеле с ублюдком прямо в преисподнюю послала, после похорон, ночью, баньку подпалила, где чокнутый резчик Утенок с Пурошюсом свое горе в твоей сумасгонке топил да поминки справлял. Хотела с живыми свидетелями разделаться, бестия. Но господь помешал, прислал гробовщика Барташюса в самое время... Что и говорить, боялся тебя Пурошюс как огня и умом презирал, хотя сердцем тосковал... Влекли его твои груди, ляжки и молнии пестрых глаз. Но разве Пурошюс тебе хоть когда-нибудь нравился? Разве из любви к нему ты карабкалась на сено, убаюкав своего старикашку, да ласково спрашивала: «Тамошюс, ты еще жив?» Совсем другая ты была ночью, чем днем. Счастье, что у Пурошюса была голова на плечах и он сразу же раскумекал – не любовь тебе надобна была, а большое брюхо. Старика Гасюлиса ты хотела связать по рукам и ногам, домом да землей завладеть. Потому Пурошюс и хитрил: не брюхо ты получала, а любовь... «Виктория, не хочу тебе беды». Хи‑хи. Помнишь, Виктория, как ты извивалась, стараясь вдохнуть свой холодный расчет: «Дурак, любовью сыт не будешь. Потом заживем, когда старика не станет...» А разве это случилось бы? А? В тот же самый день, едва удалось бы понести, Пурошюсу – коленкой под зад!.. На что тебе Пурошюс, сын вора? Ты даже его фамилии ребенку не дала бы. Нашла бы другую. Поблагозвучнее. От одной этой боли сердечной Пурошюс и бросил Гасюлиса, убежал домой, к своей мамаше в жалкую избушку. А ты через неделю с Гасюлисом кольца покупала в Утяне у Менделя. Только вот не выгорело, что ты надумала. Подставил хромой бес тебе ножку. В ночь после помолвки старик откинул копыта. Погубила тебя жадность. Покарал господь! Выгнала тебя родня Гасюлиса, будто суку, с хутора. С золотыми кольцами ночью к Пурошюсу примчалась. Долго Тамошюс тебе не верил, велел служить у хозяев и все до единого цента ему отдавать, пока он не ожил, а ты не надломилась... Пока Виктория не стала Виктуте. Не только ночью, но и днем. Хи‑хи. Вот тогда Пурошюс и сдался, поднял руки, повел Викторию к алтарю, как баран суягную овцу... Вот и вся история гибели Тамошюса Пурошюса, как выразился бы Умник Йонас. Если бы не этот белобрысый ягненок, который вот в темном углу сладко сопит да видит во сне ангелочков, вряд ли стоило бы жить Пурошюсу. Вряд ли стоило и умирать сегодня. Этот полицейский дурак Флорийонас бесится от злости, что нет у него никаких улик, кроме голого чутья. Не тебе, братец мой, Пурошюса за горло схватить. Пурошюс уходит из жизни, руководствуясь совсем другими мотивами, как сказал бы... Тебе его не понять, грамотная ты темнота и глупая напыщенность! Старый кукучяйский вор и свежий убийца в одном лице гордо идет умирать, поскольку твердо уверен, что никто из кукучяйских босяков не посмеет обидеть его сына Габриса – ни маленьким, ни когда тот вырастет... Отец его Тамошюс сумел искупить вину. На его могилу никто не плюнет. А Рокас Чюжас, быть может, и на колени опустится, и помолится, и вздохнет: «Господи, не завидуй его счастью». Ведь благодаря Тамошюсу Пурошюсу он не вор и не арестант. Рокас умный парень. Он поймет. Он оценит и, быть может, когда-нибудь разоткровенничается, откроет сердце своей матери Розалии... Может, привезет Рокас Чюжас из города гостинцы сироте Пурошюса, сыну висельника. Нет. Нельзя тебе, Тамошюс, умереть так недостойно... Ты должен нарушить традицию смерти Иуды Искарийского, как сказал бы... Ты должен идти на дно вместе с топором. Только не в болотное окно Медвежьей топи. В стремительную воду Вижинты. Там, где на лугах Крауялиса всегда по берегам лед не держится. Ты обязан победить страх перед холодной водой во имя чистого будущего своего сына Габриса. Весьма символично, как выразился бы...

Господи, но почему так не хочется вставать с полу, выходить на мороз, почему так тянет забраться под теплую перину к этой проклятой ведьме, которая пахнет полынью? Почему сопение насморочного Габриса так приятно? Господи, а может, еще повременить, пока у ребенка насморк не пройдет? Вдруг за это время выяснится, кто же этот дьявол, который по ночам в окна стреляет? Может, Флорийонасу и в дальнейшем будет сопутствовать удача и он обнаружит преступника на радость всем господам и к печали всех босяков Кукучяй? Стоит ли накладывать на себя руки из-за Алексюса и Гирша? Ну, выпорют их, поколотят, потом посадят... Еще и отпустить могут, если улик не хватит. Пурошюс на суде публично, перед всем кукучяйским людом, откажется от своих показаний. Заявит, что из зависти донес на Алексюса. А Гирш пускай сам выкручивается. Тесть у него богатый. Он может хоть теперь подкупить Флорийонаса. Нет, черт возьми! Ведь все так, так, так! Нет тут никакой трагедии. Еще можно все исправить да всласть посмеяться над Флорийонасом. Господи, ведь не зря твоя всемогущая церковь грозит самоубийцам геенной огненной! Зачем искать смерть, если можно часок или денек-другой пожить? Кто знает, чем все обернется? Кто знает. Ведь могут и большевики явиться, чтоб всех буржуев перерезать, и Тамошюс Пурошюс, чего доброго, за умерщвление двух полицейских и убийц может получить похвальную грамоту от власти босяков или хорошую службу с приличным жалованьем? Тьфу! Слава тебе, ангел хранитель, что вовремя просветил Пурошюса. Он еще останется мыкать горе в сей юдоли плачевной, пока господь бог сам не призовет его по-хорошему или наоборот. Неважно. Главное, чтоб скоропостижно...

– Тамошюс, чего ты вздыхаешь да плюешься?

– Не твоим куриным мозгам понять.

– Иди спать. Ради бога...

И опять захрапела... Ну погоди ты, сонная тетеря! Тамошюс тебе еще покажет, что он может, вернув в семейном убежище себе доброе настроение и бодрость. Попробуй только возразить или пихаться... Тут же схлопочешь кулаком под бок. Тут же твой Тамошюс напомнит тебе слова отца церкви святого Павла, которые викарий в прошлом году огласил с амвона: «Женщины да будут преданы мужчинам, как господу, потому что мужчина – глава женщины, как Христос – всей церкви!» Пурошюсу нужен второй ребеночек. Хоть плачь, нужен, ради Габриса. Господи, скажи – да или нет?

И вдруг свершилось чудо. Засверкали серебреники Пурошюса. Засияли. Изба наполнилась светом через окошко, словно сама луна, спустившись с небес, прильнула к стеклу.

– О, господи! – охнула Виктория.

– Что за черт?

Но было уже поздно. В дверь вместе с облаком пара влетели Микас и Фрикас, а вслед за ними – сам Флорийонас Заранка.

– Ни с места! Вы арестованы, господин Пурошюс!

– Не может быть. Не шутите, господин начальник. Я-то еще ни глотка не принял.

– Что делаешь?

– Готовлюсь к ночной ловле рыбы. Подо льдом.

– Любопытно. А зачем тебе столько денег?

– На блесну и на грузила.

– Первый раз слышу. Любопытно. Расскажешь в участке. Я тоже люблю рыбную ловлю.

– Для этого надо собственное серебро иметь, господин начальник. А я к вашим услугам. С удовольствием! Виктория, побереги мое имущество, пока я из участка не вернусь.

– Простите, уважаемая. Не утруждайте себя. Мы это серебро забираем как вещественное доказательство, что ваш муж, господин Пурошюс, государственную валюту использует не по назначению.

– Впервые вижу, господин начальник, что со своими деньгами человек не волен поступать, как хочет.

– Закон есть закон. Монеты чеканят для людей, а не для рыб, господин Пурошюс.

– Тогда простите. Я зажгу свет и сосчитаю их перед лицом своей жены, госпожи Виктории и уважаемой полиции, чтобы они не потерялись в вашем кармане.

– Напрасные усилия, господин Пурошюс.

– Отнюдь нет, господин Заранка. Ваш братец, светлой памяти господин Юлийонас еще при жизни учил меня не доверять людям даже в форме.

– Можете сосчитать. Но ваш сыночек может проснуться. Будет нелегко распрощаться.

– Не волнуйтесь. Он уже не маленький. Он все понимает и отличает виноватых от правых, полицию от разбойников. Пускай хоть раз увидит своего отца счастливым и богатым.

– Finita la comedia[28]28
  Представление окончено (итальянск.).


[Закрыть], господин Пурошюс!

– Кому комедия, а кому трагедия. Как выразился бы... Кто моему сыночку сегодня утром свежей рыбки из реки Вижинты принесет, вы подумали, господин начальник?

– Оставьте ему те пять литов, которыми я наградил отца за хорошую работу.

– Премного благодарен.

– Это я благодарен. Чертовски интересно жить, господин Пурошюс. Я уже не жалею, что послушался посмертных советов своего братца и добровольно явился в эту проклятую глушь.

– Не взобравшись на кобылу, не говорите гоп, господин начальник.

– Зря рта не разевай.

– Мой рот, мне разевать. Не ваша забота, откровенно говоря. Лучше свои зубы берегите.

Пурошюс добился своей цели. Флорийонас подскочил к нему и ударил по лицу. Пурошюс нарочно грохнулся навзничь и все серебро рассыпал по полу, лишь три монетки зажав в кулаке... Их и швырнул украдкой в кровать Виктории, когда, вскочив на ноги, принялся поносить Флорийонаса... Все же хоть кое-что для Габриса...

Увели Пурошюса из дому уже на рассвете, сделав в его избенке основательный обыск и, конечно, не обнаружив ничего ценного, кроме этого серебра. Золото Блажиса было под окном, под кленом. Пурошюс откопает. его, когда домой вернется... Вот и вышел Пурошюс из дому в отличном расположении духа. Даже подпрыгивая после того, как поцеловал спящего Габриса в лобик и громко сказал:

– Жди отца, сыночек. Отец – не врун. Вернется через день-другой. Виктория, лечи его насморк. Береги пуще собственного глаза единственного сыночка Тамошюса Пурошюса. Ты как ни крути, а сестричка ему нужна. Только из моей плоти и крови. Виктория, наберись терпения. Подожди. Не путайся с блудной полицией. Помни, кого господь хочет покарать, того служить в полицию посылает. Это последние дурни. Не дай боже с дурнем детей заводить, как говорит Розалия, баба Умника Йонаса. Аминь.

Увезли Пурошюса спозаранку в Утяну вместе с Гиршем и Алексюсом. На двух санях. Сам Флорийонас, Микас с Фрикасом да Анастазас. Перед корчмой Пурошюс снял шапку перед босой публикой и запел:

 
Прощай, отчизна,
Дороже жизни!
 

Вечером другого дня кто-то снова выстрелил в окно господина Заранки. Когда тот в одной сорочке выбежал на двор, прогремел второй выстрел...

Заранка рухнул, а стрелявший, швырнув винтовку у хлева полиции, помчался по сугробам. Тогда «застреленный» вскочил и в одной сорочке, босиком догнал стрелявшего. Это был Кратулисов Зигмас.

– Где другие винтовки шаулисов? – спросил его Анастазас на допросе.

– В окне Медвежьей топи. Когда вернусь из тюрьмы, покажу в котором.

– Почему ты ни разу в меня не стрелял?

– Пули пожалел.

Пожалел и Флорийонас сына добровольца Кратулиса. Не позволил Анастазасу избивать его. Увезли Зигмаса на следующее утро в исправительную колонию в Калнабержис Микас и Фрикас. А Напалис долго плакал, обняв свою галку да воробьев, что его полиция вместе не взяла, что побоялась революции в этом Калнабержисе. Напалис точно знал, но никому не говорил, что Зигмас собирается стать справедливым разбойником и что в свой отряд принял бы и его, и Андрюса, и Виргуте, и всех детей босяков. В страшном гневе прибежал Напалис к школе и запел, глядя на полицейский участок, старую песню отчима Горбунка Анупраса Кулешюса:

 
На барах будем пахать,
На барынях боронить.
А барышням придется
Лошадь за узду водить!
 

Вскоре по этой песне Андрюс Валюнас нарисовал картину, на которой жеребцами да кобылами были Чернюс с Чернене, Бакшис с Антосе, Заранка с Крауялисом и Анастазас вислоухий, вроде осла, а пахарями – Напалис с Зигмасом да Алексюс с Гиршем. В одном углу картины сидел и лизал лапу кот, похожий на Рокаса. В другом – ворон Пурошюс клевал падаль. В третьем – фельдшер Аукштуолис – длинноногий аист стучал клювом в гнезде ястреба, над ним на ветке – кукушка с лицом Фатимы куковала, предвещая весну, а в четвертом углу сидел на пне Горбунок, похожий только на себя, и играл на гармонике, а из его глаз голубые слезы капали и голубыми фиалками всходили. Виргуте назвала эту картину «Весна».

Когда викарий увидел эту картину на уроке закона божьего, тут же конфисковал ее, побежал к Чернюсам, вызвал Заранку, а затем велел привести самого автора. Поскольку Андрюс Валюнас оправдываться не стал, Заранка засунул его голову себе между ног и лупил при всех собственным ремнем, пока штаны у него самого не стали спадать. Волей-неволей пришлось Андрюсу вспомнить годы детства, сад Крауялиса, зачарованную королевну Еву, похожую на алый цветочек, и блестящие сапоги господина Мешкяле – смахивающие на двух черных псов... После этой экзекуции Чернюс велел ему уходить домой и завтра же привести в школу мать или вообще не возвращаться.

Валюнене с сыном не пришла. Вот и весь сказ о знаменитом кукучяйском Пятрасе Блинде, как выразился господин Флорийонас Заранка.

Но нашему сказу нужен веселый эпилог. Мы не можем кончить его унылым рождественским постом. Ах, господи, что творилось бы в сей юдоли плачевной, не будь смеха человеческого? Как жить пришлось бы, если сказать словами Йонаса Кулешюса.