Текст книги "Радуга"

Автор книги: Пранас Трейнис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

11

Тяжелые тучи обложили небо Кукучяй после развеселых похорон графа. Мало того, что босяки-работяги отправились в Жемайтию, так и не дождавшись письма от подрядчика Урбанаса (значит, в неизвестность), а тут еще настоятеля Бакшиса в первое воскресенье после пасхи паралич хватил перед самим алтарем, и Мартина с ее поместьем осталась на волю провидения, да и учительница Кернюте вернулась из Каунаса сама не своя – как станет у окна, так и простоит целый урок, глядя на настоятелев дом. Ах, боже милосердный, кто не знает, что бездетная жена Чернюса, в отсутствие Кернюте, викария завоевала, изучая у Кряуняле священные дуэты. Викарий в сторону барышни Кернюте больше и не посмотрит. Барышне учительнице хоть с ума сойди, тем паче, что место у господина Фридмана уже освободилось... Староста Тринкунас привел-таки своего сыночка Анастазаса из утянской больницы...

Обложили кукучяйские мальчишки заборы Тринкунаса и, сгорая от любопытства, кричали:

– Анастазас, ты уже вылечился?

– Выходи. Покажись Юле Напалиса!

– Анастазас, ау-у!

Отгоняла мать озорников розгой, отец – кнутом. Ничего не помогало. Тогда выбежал на двор сам Анастазас с железным крюком в руке и пустил пулю... прямо в Напалиса. Но Напалис – везунчик. Не ему досталось. Досталось черному коту Швецкуса, который, унюхав мышку, ошивался у ног мальчонки. Подстреленный кот забрался под крыльцо амбара и так стенал человеческим голосом, что у половины городка волосы дыбом вставали, а у половины – озноб по спине подирал. А жена Швецкуса Уле, не дождавшись конца этих стенаний, стала блевать зеленой пеной да громко кричать во всеуслышание, что Яцкус ее мышиным ядом опоил. Яцкус с перепугу вызвал Аукштуолиса, но баба фельдшера-безбожника к себе не подпустила, заподозрив, что он подкуплен, и требовала немедленно пригласить ксендза. Увидев Жиндулиса, вся побледнела:

– Уходи, блудник, Яцкусов племянник! Меня вы не проведете! Сынок мой, Йокубас, подавай-ка мне Бакшиса!

– Мамаша, Бакшис сам пластом лежит.

Вырвалась Уле из объятий сына, припустилась бегом к дому настоятеля. Хорошо, что Розалия в воротах встала. Муж с сыном связали Уле полотенцами, отобрали ключи от амбаров и доставили к господину Фридману, в ту же самую одиночку посадили, где недавно пребывал в заточении Анастазас. Через неделю выяснилось, что болезнь Уле в Утяне излечению не поддается. Увезли ее в желтый дом в далекую Калварию.

Встревожились кукучяйские бабы. Хотя Напалис черного кота Швецкуса вылечил и даже почти к своей Юле приручил, но... Но Анастазас Тринкунас каким был, таким и остался. Важный, злой, баб и детей ненавидит. Чистый палач. Много ли надо, чтоб опять забрал револьвер из участка да стал пулять в каждого встречного или ночью городок поджег?.. Розалия Умника Йонаса созвала бабий сейм и, заручившись всеобщей поддержкой, предъявила Тринкунасам ультиматум – или вы этого старого холостяка железной цепью к жерновам прикуйте, или жените. Может, собственная баба в кровати бациллы бешенства передушит и сделает первого шаулиса Кукучяй безопасным для широкой общественности.

В страшном испуге Тринкунене съездила к господину Фридману за советом, и сей мудрый муж, отбросив идею железных цепей, всем сердцем одобрил свадьбу Анастазаса, поскольку, дескать, каждый настоящий мужчина окончательно умнеет лишь в женских объятиях.

Что делать любящей матери? Не приведи господи сноху, но здоровье сына важнее. И Тринкунене от господина Фридмана прямым ходом помчалась к Блажису, который слыл прекрасным сватом, и предложила корову первотелку за удачную женитьбу Анастазаса.

Блажис охотно согласился, но поездил с женихом добрую неделю по широкой округе и приуныл. Где бы ни пробовал он в избу зайти да про заблудившуюся овечку спросить, ему, будто сговорившись, отвечали:

– Пожалуйте мимо. Убежала ваша овечка в страну дураков.

Блажис опустил было руки, но в один прекрасный вечер в его дом явилась Фатима из Кривасалиса и без долгих вступлений дала совет – попытать счастья в Пашвяндре у пани Милды, которая графа похоронила, а теперь с чертями дружбу водит, стало быть, Анастазасу в пару годится... Мало того. Свой совет Фатима серьезно обосновала... У пашвяндрской лисицы, мол, голова на плечах. С серым волком, чего доброго, райскими яблочками уже всласть налакомилась. Самое время о будущем подумать. Ведь через три года пашвяндрская овечка станет совершеннолетней. Волку серому вместе с овечкой все поместье достанется, а лисице какой от этого прок? Так что пока чертей хвост щекочет и пока можно взять приданое, какое пожелаешь, согласно завещанию покойного графа, не стоит ли выскочить замуж и в третий раз за такого дуралея, как Анастазас, которого можно за нос водить, а когда свекры копыта откинут, запереть в желтый дом в Калварию и жить себе поживать на воле, дай только бог здоровья да желания?

– Чтоб тебя леший драл, Фатима. Ты уже умнее своей бабушки Кристины стала, вечный ей упокой, – сказал Блажис, прищурив глаз.

– Нужда плясать заставляет, нужда ума прибавляет, – ответила Фатима.

– Не ври, кривасальская куница. По блеску глаз вижу – не нужда тебя сюда привела, а голый расчет. Скажи, на кого силки ставишь?

– А зачем тебе мои секреты нужны, сват дорогой?

– Пока мы живы, стараемся других понять, чтоб сами с носом не остались. Запомни, детка, и ты, и я живем с обмана, так что давай будем откровенны друг с другом и практичны, насколько это возможно. Так твоя бабушка поговаривала. С ней я, слава господу, рука об руку двадцать лет проработал и...

– И она тебя прокляла, Блажис, в последнюю ночь.

– Не может быть. За что?

– И ты еще смеешь спрашивать, сом с большим усом!..

Ах, боже ты мой, ведь не собиралась Фатима, когда шла сюда, откровенничать, но раз уж к слову пришлось – не побоится резануть правду – матку в глаза. Бабушка перед смертью все как есть ей рассказала. Этой сказки Фатима никогда не забудет. Кому-кому, а тебе, Блажис, лучше Фатимы известно, кто ее бабушку Кристину в ранней юности совратил да с приплодом оставил – ты или черт с городища? От кого бабушка родила мать Фатимы – Котрину в лесу возле Кривасалиса и принесла домой в подоле, как подкидыша? Чьими заботами стала она воровать да ведьмовать? И опять же – кто вспомнил про курную избенку бабушки шестнадцать лет спустя, когда Котрина налилась соком будто шишка хмелевая и приманила взоры дряхлого Яздаускаса из Линкменай? Кто запряг черного жеребца Яздаускаса, привез жениха свататься в Кривасалис и, соблазнив бабушку Кристину тремя наделами земли, заработал корову и двух овечек? Кому надо до земли поклониться за погубленную жизнь Котрины? Может, ты, старик, ответишь, почему ей осточертели эти наделы Яздаускаса и сбежала она из дому с молодым цыганом конокрадом на черном жеребце Яздаускаса? Конечно, в этом ты не виноват. Виновата бабушка Кристина, которая в ту же ночь прокляла свою дочь, и ровно через год получив от нее, проклятой навеки, младенца, снова стала в глазах людей ведьмой. Ведьмой, второй раз родившей дочку от черта с городища...

Красивая сказка, верно? Жаль только, что бабушка, жалея своих сил и времени, не успела разгадать тайну этой сказки – кто же был родным отцом Фатимы: старик Яздаускас, который умер в прошлом году, едва не дотянув до ста десяти лет, или молодой цыган, которого Фатима в глаза не видела, хотя хорошо помнит, как однажды, когда ей было тринадцать лет, проснулась посреди ночи и в лунном свете увидела настоящую цыганку да услышала за окном разбойничий свист?.. А может, это был только детский сон? Может, ты, Блажис, лучше знаешь конец сказки бабушки Кристины о дочери Котрине и ее добром молодце цыгане-конокраде? Может, ты скажешь, почему на дне бабушкиного сундука лежал вот этот цветастый шелковый платок?.. Оцыганевшая мать его оставила на приданое своей дочке, или ты, Блажис, его купил бабушке Кристине в награду за долгие годы молчания да за то, что она тебе жизнь с Уршуле не испортила, твою избу не подпалила, когда река Вижуоне вынесла на берег тело незнакомой цыганки с младенцем?.. А может, этот платок черт с городища принес ей из адова племени, потому что пахнул он копченым окороком и по этой причине, наверно, кривасальская куница, надев его в прошлом году, вскружила голову кукучяйскому волку? Кому же из вас двоих Фатима должна руку поцеловать за свое недавнее счастье и за то, что она в лабанорском цыганском таборе сейчас как своя среди своих? Достаточно Фатиме рукой махнуть, и ее волю все исполнят – от мала до велика.

– Давай сказки сказывай. Мне еще не прискучило.

– Ладно, старикан. Завтра-послезавтра сможешь убедиться, что сказка, а что нет, когда будешь сидеть на пепелище своего хутора.

– Старого черта огнем не стращай, Фатима, – сказал Блажис, скрывая страх и злобу. – Лучше признайся по-хорошему, это ты, проклятущая, целую неделю мне в колеса сватовства палки совала?

– Я, дяденька.

– Почему меня загодя не предупредила? Зачем позволила старому свату зря слюну расходовать да кости по ухабам трех приходов тащить?

– Чтоб ты сегодня был сговорчивей, старый кабанище.

– Ничего не выйдет, куница молодая. Пока мне не докажешь, что ты с нашим полицейским волком и впрямь была снюхавшись, кабан тебе свои белые клыки будет щерить.

– А чтоб ты скис!.. – сказала Фатима и, вывернув из выреза платья золотой крестик с капелькой росы, поделилась своей бабьей тайной – каким образом он к ней на грудь попал да какой ценой куплен, чтобы матерый кабанище, чуя мечты молодой куницы, хоть отчасти бы понял, почему ей теперь так не терпится черной кошкой дорогу кукучяйскому волку перебежать и его союз с пашвяндрской лисицей расстроить. Удастся сватовство кукучяйского осла или нет – не велика важность. Главное – посеять взаимные подозрения. За будущие хлопоты и заботы сватовства Фатима заранее десять литов на стол кладет и, лобызая этот золотой крестик, которого она, ей-богу, не украла, а честной любовью заработала, клянется – сказку своей бабушки из головы выбросить и от имени Блажиса (но на свои деньги) заказать молебен в Лабанорасе за упокой ее души. Может, смилостивился господь, бабушка не в аду, а в чистилище страдает и надеется в рай попасть. Неважно, что бабы ее ведьмой обзывали, неважно, что жители Линкменай не позволили ее на освященном кладбище похоронить... Ведь, пока жива была, бабушка всегда на помощь бога призывала, а не черта. И крала, и врала, и Блажиса в постель брала – не от хорошей жизни...

– Перестань языком молоть. Лучше скажи, кто может засвидетельствовать, что этот крестик – от волка?

– Раз мне не веришь, спроси у него самого, когда передашь ему привет от куницы. Сам увидишь, правду ли говорит Фатима.

– Ты большой козырь мне даешь, куница. Я сват жадный, игрок азартный, люблю большие ставки брать.

– Дай боже тебе счастья, дядя. Буду за тебя молиться.

– Ладно. Попробую, – сказал Блажис, сгребая со стола десять сребреников. – Но стоит ли тебе, куница, с волком и лисой заводиться?

– А на что я тебя, кабан, в товарищи пригласила?

– Кабан уже стар, девочка. Где уж ему, раз он одной ногой в могиле стоит, о дальней родне заботится, когда под боком родная дочка Микасе без мужа задыхается.

– Сам виноват, дал состариться, пока ты ей богатого примака подыскиваешь. Может, бойкого цыгана к ней подпустить? С Вихрем, бывшим жеребцом господина Крауялиса, – расхохоталась Фатима.

– Ты не смейся, куница. Я должен был тебя предупредить. Твоя бабушка от любви голову не теряла.

– Раз родиться, раз умереть... Позволь мне хоть в юности пожить по своему разумению.

– Волос долог, да ум короток.

– Я твоему уму не завидую, кабан. Только не моли бога еще раз с куницей встретиться, если ее просьбу честно не выполнишь. Спокойной ночи. Меня цыган ждет – твой будущий зять.

– Где ждет?

– В лесу Рубикяй. Возле твоего пастбища.

– Чего ему там надо?

– Твою скотину пересчитывает. Я ради сватовства, а он – на смотрины.

– Дошлая ты баба, Фатима. Дошлая не по годам. Но запомни, смеется тот, кто смеется последним.

– Смех – дело полезное. Только смотри, старикан, чтоб пупок у тебя не развязался.

– Да пропади ты пропадом!.. – застонал Блажис, проводив Фатиму в дверь и явственно услышав в стороне Рубикяйского леса ржание жеребца. – Могла мне Вихря Крауялиса продать. Больше бы загребла.

– Не унывай, старик. Я тебе племенного быка из Пашвяндре достану, если выгорит дело со сватовством. Бык, говорят, больше оплачивается держать.

– Не учи ученого.

– Сладких тебе снов с горьким перцем!

Когда Фатима канула во мрак, Блажис перекрестился и, почему-то вспомнив февральское представление в доме шаулисов, негромко сказал:

– Господи, не завидуй моему счастью.

Дня через два, хорошо обмозговав предстоящее сватовство, с горем пополам убедив стариков Тринкунасов, что о лучшей снохе, чем вдова Шмигельского, и мечтать не приходится, Блажис перекрестился, трижды сплюнул через левое плечо и укатил с Анастазасом в Пашвяндре. На сей раз без бубенцов. Как ни верти, а в поместье – траур. По этой самой причине Блажис, когда их с Анастазасом ввели в гостиную, где пани Милда, утонув в мягком кресле, встретила их похоронным взглядом, не стал молоть сватовскую чепуху, а коротко и ясно изложил причину своего прибытия и те мотивы, руководствуясь которыми, он смеет взывать к сердцу дамы и уповать на положительный ответ.

Воцарилась долгая и неприветливая тишина. Пани Милда все больше таращила мутные глаза и все круче выпячивала белую декольтированную грудь. Когда Анастазас, схлопотав от свата кулаком в бок, кинулся целовать ей руку, случилось непредвиденное. Пани Милда вдруг вцепилась обеими руками Анастазасу в вихры и, бросив его на колени перед собой, просипела:

– Я давно тебя жду, проклятущий!..

Поскольку Анастазас от счастья и испуга лишился дара речи, Блажис ответил:

– Спасибо за доброе сердце, пани Милда.

– Погоди! Где твои рога, нечистый?

– Еще вырасти не успели, – захихикал Блажис, удивленный остроумием пани Милды.

– Не ври! Ты уже зрелый черт.

– Да и вы не первой молодости, почтенная, – не сдавался Блажис в пылу сватовства. – Два сапога пара.

– Я сапожников не звала. Говори прямо – какие твои намерения, лукавый?

– Неужто вам не говорили?

– Повтори еще раз!

– Ах, пани Милда, мы, черти – рода мужского. Через вашу лакомую плоть желаем вашу непорочную душу заполучить.

– Не дамся! Отвяжись, безрогий чертяка!

– Анастазас, не спи. Покажи пани Милде, какая у тебя мышца!

Анастазас подскочил будто на иголках и, цапнув пани Милду за широкие чресла, рывком выдрал ее из мягкого кресла, как прошлогоднюю репу из погреба... Выдрав, поднял да захрипел отчаянно.

– О, дева Мария! – стонала пани Милда, покачиваясь вместе с Анастазасом.

– Видишь, пани Шмигельска?! Чуешь, какая мощь твою плоть вздымает, к твоей душе вожделеет?! – заулыбался Блажис, потирая руки от удовольствия, что сватовство идет как по маслу. – Не урони, Анастазас. Держи, как ксендз дароносицу. Дай слово, что эту женщину будешь носить на руках до могилы!

– Даю!

– Отвяжись, проклятый! Я не хочу могилы.

– Святая правда. Зачем могила, когда в кровати еще есть сила! – и, достав из-за пазухи бутылочку, Блажис воскликнул: – Анастазас, не надорвись! Эта пани покамест еще не твоя. Неси ее лучше к столу переговоров. Выпьем на брудершафт и подпишем договор кровью. Будь что будет. А когда от вашей близости родится безрогий бесенок, зовите меня, старого рогатого, в кумовья. Только не забудьте мне кумой подобрать чертовку молодую да ядреную, чтобы на крестинах лопнули со смеху пекло и рай да кукучяйский костел треснул. Анастазас, где ты? Анастазас, держись!

Но было уже поздно. Случилось второе неожиданное событие. Пани Милда отшатнулась всем телом, ногтями прошлась по лицу Анастазаса и стала навзничь валиться на пол.

– Пусти!

Анастазас не пустил. Повалился вместе с ней. Добровольно полетел. Как во сне. Шлепнулся мягко, обе руки похоронив под ляжками пани Милды да окровавленным носом уткнувшись ей в грудь.

– Я те покажу, дьявол проклятый! – шипела пани Милда и еще яростнее трудилась ногтями, щипала волосы Анастазаса, драла уши, глаза ковыряла – ну просто сова, поймавшая ночью крысу.

– Дядя! Спаси!

– Пани Милда! Мадам! Побаловались, и хватит. Об этом уговора не было, – охал Блажис, только теперь увидев, что шуток нету, только теперь поняв, что пани Милда выкобенивается точь-в-точь как его старший брат Сильвестрас, вечный ему упокой, когда он вернулся из Петербурга спившись, подцепив белую горячку. Та самая картина. Глаза, бывало, закатит, всем телом обмякнет, и с чертями под столом дерется... Как войдет в раж, то иначе его не уймешь, кроме как пинком в живот. Вот гадюка Фатима! Объехала Блажиса на старости лет. Выставила на посмешище. Отомстила. Но Блажис не был бы Блажисом, если б потерял хладнокровие:

– Анастазас, голову вверх! Упрись ногами! В губы вцепись! В губы, дурак! Неужто не знаешь, старый холостяк проклятый, как баб успокаивают?!

Анастазас повиновался, но только ноги оказались коротки. Не дотянувшись до губ, вцепился зубами в шею.

Взвизгнула, заверещала пани Милда и сдалась, раскинув в стороны руки, обмякнув всем телом да разразившись обильными слезами. И с Сильвестрасом такое бывало... И с Сильвестрасом. Упаси боже в такой час от свидетелей.

Так что Блажис перво-наперво задвинул засов на двери и лишь после этого силой оторвал от пани Милды Анастазаса, отпихнул в сторону и, откупорив бутылочку водки, принялся отпаивать пани Милду:

– Все хорошо, мадам. Все идет как по маслу.

Пани Милда, хлебнув глоточек-другой, глаза закрыла, а Блажис, смочив в водке носовой платок, принялся вытирать ей кровь с шеи да вздыхать:

– Ну и дьявол же ты, Анастазас. В жизни не думал, что ты такой бешеный бабник.

– А что это было, дядя, скажите на милость? – окончательно растерявшись, спросил Анастазас.

– Что было? Любовь с первого взгляда.

– Дядя, ты шуток не шути. Я – не дурак.

– Раз не дурак, то отвечай мне как ксендзу на исповеди, что ты чувствовал, когда оказался близехонько к пани Милде?

– Очень трудно описать, дядя. Поначалу ни то, ни се было, потом какая-то слабость нашла, а в самом конце задушить ее, гадюку, вздумал. Тьфу, чтоб ее нелегкая!

– Очень хорошо. Так и должно быть, сынок. Оба вы – из одного теста, потому что в объятиях голову теряете.

– Мне кажется, она пьяна.

– Не пьяна, а бабьих желаний полна.

– Не дай боже с такой... всю жизнь...

– Вот голова дубовая! – прошипел Блажис, будто ужак из-под куста папоротника и, дав хлебнуть Анастазасу глоточек водки, принялся объяснять, что муж и жена – это смертельные враги со времен Адама и Евы, а семья – это вечная борьба. Из этой вражды и дети кучами рождаются.

– Разве что так.

– Так, так. Не иначе. – И, дав отхлебнуть еще глоточек, Блажис погладил Анастазаса, как отец сына. – Я тебе говорю, сынок, эта баба – хоть куда... И ты – не в пример тем двум ее мужьям – у шляхтичей-то кишка тонка. Потому и померли оба, что силенок не хватило с ней совладать.

– Не сердись, дядя. Тело ее мне бы понравилось. А вот душа... Дядя, мне сдается, она бесноватая.

– Господи, не завидуй моему счастью, – простонала во сне Милда.

– Слышишь, безбожник?

– Дядя, эти слова не ее... Эти слова из представления Кернюте.

– Неважно, откуда... Важно, что пани Милда добрая католичка и даже в пламени страстей к божьей помощи взывает.

– Не надо было ее поить, дядя.

– Замолчи! Так надо! Такой порядок после доброго сватовства, – объяснял Блажис. – А тебе сейчас придется посидеть рядом с пани Милдой, пока она не проснется, а я между тем сбегаю погляжу, что в доме творится.

– Дядя!

– Тихо! Закройся изнутри и никого не впускай. Когда я вернусь, сделаешь, что прикажу. Если вдруг страшно тебе станет, на тебе – бутылочка. Лизни сам, но пани Милде – ни капли больше. Понял?

– Дядя?!.

– Кончен разговор.

Дальше все шло по плану Блажиса. Шустро и ловко, как только он умел. Не зря Блажиса во всей Аукштайтии величали королем мошенников и сватов.

Будто на крыльях влетел Блажис в батрацкую, где Эфруне с тремя батраками и двумя девками сидела за ужином, выставил на стол вторую бутылочку водки и торжественно заявил, что в гостиной сын старосты Тринкунаса Анастазас уже спелся с пани Милдой. Сват, мол, там уже не надобен. За дверь они свата выдворили, а сами заперлись. Видишь, как бывает, когда снюхаются не молодые-зеленые, а малость постаревшие. Не приходится свату их головы сводить да объяснять, что делать: лошади к овсу или овсу к лошади идти.

– Ха-ха-ха!

– Хи-хи.

До поздней ночи звенел смех в батрацкой, потому что Блажис, наливая по капельке водочки батракам и девкам, трепал языком, рассказывая всякие небылицы из своей сватовской практики, да отпускал соленые шуточки. Даже графиня Мартина спустилась из своей комнаты посмотреть, что тут творится, в чем причина такого чарующего смеха. При виде графини Блажис тут же напустил на себя скорбь, поцеловал ее ручки, чмокнул в лоб, вспомнил графа Михалека, якобы старого своего приятеля, выразил огорчение, что его сиятельство так скоропостижно постучался во врата рая... И вдруг за голову схватился. Господи, так кто же будет первой подружкой у пани Шмигельской, если барышня Мартина все еще в трауре?..

Графиня, конечно, ничегошеньки не поняла. Пришлось Блажису снова все объяснять сначала: какое счастье привалило ее крестной пани Милде, какой славный мужчина к ней сегодня вечером посватался. Первый кукучяйский шаулис. Правда, хроменький, росточку небольшого, зато здоров как бык, патриотически настроен, в любую минуту готов голову сложить за родину Литву, и полон добродетели, как сыр свата тмином...

И, достав из кармана кусок сушеного сыра, отломил и угостил графиню, приглашая ее вкусить этого сыра, чтоб выросла она стройной и статной и королевича своих грез верхом на борзом коне увидала во сне. А может, уже приезжает к ней королевич-то?

Зарделась Мартина как утренняя заря, опустила свои большущие глазищи. Блажис понял, что попал прямо в сердце. Бог ты мой, как бежит время! Давно ли, кажется, пани Милда везла тебя, окрестив, из костела, когда горбун Кулешюс на дороге стал и твоему крестному отцу Бакшису в лицо песенки швырял, а вот намедни после похорон графа тот же самый горбатый дьявол, говорят, пани Милде и барышне уже супружеское счастье предрекал. Легкая рука у горбуна проклятого. Глянь, крестная мамаша уже на седьмом небе. Сейчас очередь барышни. Никуда от этого не денешься. Никуда. С таким поместьем, да такая прехорошенькая и вся душистая, будто росистый розан... Ох, придется славно потрудиться старику Блажису, пока он подходящего жениха для нее подыщет в раю или в преисподней! А может, уже нашелся кавалер здесь, на грешной земле? Может, седой сват уже опоздал? Что ж. Молодой-зеленой замуж выйдя, не пожалеешь, как вот пани Милда, которая собирается уже третий раз счастливо к алтарю шагать.

– Нет. Я выйду замуж только один раз, – неожиданно для всех сказала Мартина.

– Не может быть, барышня. А если первый избранник помрет или откажется, не приведи господи?

– Тогда и мне конец, – вдруг побледнев, негромко сказала Мартина.

– Вот и спорь, старый необразованный сват, с теперешней молодежью. Сдаюсь, барышня. Кто умеет красиво любить, тот умеет и красиво смерть принять... Таких невест, как вы, барышня, во всей Аукштайтии даже на трех пальцах не перечтешь. Чего доброго, ты одна такая гордая. Одна-единственная, как большой палец Жемасуолиса из Асмалай.

И вдруг, подняв кукиш, на белой кафельной печке такую тень курносой девчонки посадил с шевелящимися ушами, что вся челядь со смеху едва не померла. Мартина сбежала бы, но Блажис схватил ее за руку и спросил, чует ли ее сердце, что первым дружкой Анастазас приглашает ее опекуна – господина Мешкяле. Если поставить рядом с таким мужчиной Мартину – ох, и парочка бы вышла – ну просто лось да косуля. Жениху с невестой впору спрятаться. Весь костел только на первых дружек смотрел бы, а языкастые бабы дохли бы от любопытства: «Господи, не завидуй их счастью». Неважно, что лось уже возраста Христова, а у косули едва-едва сосцы проклюнулись. Неважно! Побудет ей лось и за отца, и за брата, и за милого.

– Пустите, – прошептала Мартина, зажмурившись от стыда. – Пусти, дядя...

Но Блажис стиснул нежные лапки своими ручищами, стал звать ее проведать хворого папашу Бакшиса и по этому случаю вымолить разрешения побыть подружкой, чтобы снял он хоть на три дня свадьбы с нее траур.

– Не хочу. Не надо.

– Почему? Дружка не по душе, или сам жених?

– Нет. Невеста.

– Вот те и на. Перекрестись, барышня! Неужто своей крестной матери счастья не желаешь или меня, старика, за нос водишь? Ах ты, бесстыдница... Бесстыдница!

– Она пьяница, дядя. За нее всем нам стыдно. И господину Болесловасу тоже. И верить ей нельзя. Сама не знает, что говорит, когда напьется. Одно обещает, а другое делает. Она и вас обманет. Она пьяная сама с собой разговаривает.

– Прости, доченька, – довольно захохотал Блажис. – Не верю ни единому твоему слову. Пани Милда была трезва, как летнее небо, когда мы с женихом в гостиную вошли. Лучше говори, какая кошка между вами пробежала?

– Делайте, как знаете. Пожалеете.

Мартина кое-как вырвалась и пулей метнулась в дверь. Эфруне – за ней. Блажис, изобразив удивление, выпучил глаза, усы встопорщил и стал спрашивать у челяди, есть ли хоть грамм правды в том, что наговорила графиня. Батраки и девки виновато потупили глаза, а старший батрак Мотеюс, исполняющий обязанности эконома, ответил:

– Нехорошо о своей хозяйке дурное за глаза говорить, однако...

Однако шило в мешке не укроешь... Любила пани Милда прикладываться к бутылке и раньше. Но теперь, после смерти графа, – просто слов нету... Без рюмочки за стол не садится. За день налижется, а вечером одна в гостиной водку глушит и бредит чертями да ведьмами. С утра сморщенная, будто лапоть. А как же, надо опохмелиться. Хорошо было, пока в погребе собственная вишневка водилась. А теперь, после поминок графа, когда господа все до последней капли вылакали, придется чистоганом за казенный напиток платить. А откуда деньги возьмешь, если весь доход с поместья, сказать стыдно, с быка Барнабаса, а расходов тьма-тьмущая, долгов не счесть... Сколько один господин Мешкяле денег ухлопал, пока в Каунас ездил договор с фабрикой «Санитас» заключать, пока семян ромашки да валерьянки за чистое золото не накупил... Смеется, говорят, кукучяйский Кулешюс над помещичьим промыслом. И правильно делает. А сколько поминки стоили? Сказка! Сон! Пять коров молетайские евреи на днях увели по распоряжению пани Милды, без всякой расписки. А где деньги за коров, попробуй спроси у нее! Мотеюсу ни единого лита по сей день не дала, хотя каждое утро посылает в Сугинчяй к Мовше за водкой или вином в долг. На похмелку. Господин Мешкяле тоже хорош, ему тоже рюмочку по любому поводу подавай. И так изо дня в день. Не знаешь, кого и слушаться. Две головы, две команды. Одна – налево, другая – направо. Хоть возьми да разорвись. И этого мало! Уже которое время к пани Милде примазывалась Фатима из Кривасалиса, ворожит ей по руке и на картах гадает, а деньги так и доит. Ведь не кто-нибудь другой, а эта змея подколодная уговорила ее каждую ночь около двенадцати купаться в реке Вижинте возле Чертовых порогов, где в розовом камне есть след бесовского копыта и куда ходят плескаться лишь простые бабы со всей округи, когда хотят понести. А у нее-то какая цель? Неужто еще надеется брюхом обзавестись? Хорошо сказано – седина в волосы, а бес в ребро. Захлебнется когда-нибудь по пьяному делу, и все тут. Не будешь ведь стоять возле голой бабы да стеречь ее. А барышня Мартина с ней на ножах. Неизвестно, что делать да за что хвататься.

Мотеюс долго выкладывал беды поместья, Блажис долго слушал, навострив уши, и запоминал, что к чему. Когда Мотеюс, притомившись, замолчал, Блажис, полный сил и затей, трахнул кулаком по столу и сказал:

– Значит, нет худа без добра. Пани Милда, когда за Анастазаса выйдет, образумится и потрезвеет, а поместье вместе со всеми вами сможет передохнуть, потому что баба с возу – кобыле легче.

– Что правда, то не ложь.

– Да поможет ей бог.

– Так что, братья и сестрички, не лучше ли по-христиански, по-доброму им обоим пожелать счастливой свадьбы и счастливой супружеской жизни!

– Можно, почему бы нет.

– За мной шагом марш! – скомандовал Блажис.

Что дальше творилось... Не ждите долгого сказа. Сказ был совсем короткий. Блажис разбудил пани Милду и извергнул из себя такой поток слов, что никто толком не понял, что он хочет сказать. Потом, выдворив из комнаты исцарапанного Анастазаса со всеми свидетелями, Блажис выспавшейся Милде коротко и ясно объяснил, какое ужасное дело сотворила она с человеком, который является правой рукой господина Мешкяле по делам шаулисов. В заключение своей обвинительной речи предъявил ей строгий ультиматум с тремя условиями: или женитьба на Анастазасе, или конфуз с полицией, медицинским обследованием и судом, или возмещение убытков свата в виде быка Барнабаса.

Пани Милда, пришибленная случившимся, приняла ультиматум с третьим условием и выдала расписку, что племенного быка она действительно продала господину Блажису за двести литов.

Под утро сват и жених укатили домой вместе с привязанным к телеге быком. Когда Блажис осушил на телеге еще одну бутылочку с Анастазасом, между ними вышел такой разговор:

– Дядя, будь человеком. Скажи, за что ты получил в подарок этого дьявола?

– За тебя, сынок. Из-за тебя пани Милда с ума сходит.

– Не может быть.

– Мое честное слово.

– Вот не думал, что бабы – такие глупые создания.

– Потому, сынок, нас, умных, они и влекут к себе будто магнит.

– А ну ее, такая шальная. Умирать буду, не забуду.

– Я же тебе говорил – любовь с первого взгляда.

– Дядя, будь человеком, скажи, что мне делать, если найдет охота еще разик поносить на руках пани Милду?

– Поезжай в Кривасалис. Фатима тебе даст совет.

– Задаром?

– Нет. За племенного барана.

– Она-то хоть умная, эта девка?

– Она – ведьма.

– Однако ты, дядя, тоже хорош черт. Без твоих советов я бы с этой пани был бы как без рук.

– Все хорошо, сынок, что хорошо кончается.

– Что кончается? Еще только самое начало.

– Невелика беда – начало.

– А ну ее. Я все еще как во сне.

– Ничего. Проснешься. Только гляди, когда проснешься, ни шагу в городок! Ни своим, ни чужим рта не раскрой.

– Почему?

– Счастье, сынок, птица пугливая. Эту птицу легко отвадить.

– Ага, понял. Буду молчать, как стена.

– Аминь.