Текст книги "Каштаны на память"

Автор книги: Павел Автомонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

7

Застава боролась, хотя силы были трагически неравными. После очередного артиллерийского и минометного обстрелов наступила тишина. Готовилась новая и, может быть, последняя атака. Пауза тянулась недолго… Немецкие солдаты снова ринулись на штурм. Вопя и стреляя, они устремились к воротам. Тут-то, за несколько метров от них, и взорвались самодельные мины лейтенанта Рябчикова. Боевой напор в атаке угас. Но десятки солдат все же ворвались на территорию заставы и кинулись к складам. Со всех сторон их встретили пулеметные очереди и выстрелы винтовок. Взрывались гранаты и мины Рябчикова. Двор заставы через несколько минут покрылся телами фашистов.

Капитан Тулин крикнул:

– В атаку! Вперед!

Противник не ожидал контратаки пограничников, и солдаты побежали назад. Рослый офицер поднял пистолет и остановил бегущих. Но тут с флангов, совсем уж неожиданно для немцев, выскочили, поддерживая атаку Тулина, две группы пограничников – отделения лейтенанта Рябчикова и младшего сержанта Рубена. Если несколько минут назад враг был убежден, что быстро расправится с заставой, то сейчас, отступая, немецкие солдаты уже спасались сами.

Артур Рубен догонял немецкого лейтенанта, тот вобрал голову в плечи, ожидая удара штыка между лопаток.

– Хенде хох! Стой! Руки вверх! – выкрикнул Рубен.

Тяжело дыша, немецкий лейтенант остановился и поднял руки. Обернулся к Рубену и, хватая ртом воздух, выдохнул: «Иван… Хенде… х… х… хох!» Его лицо перекосила злобная усмешка. Сильный удар сбил Артура с ног, на него навалились один за другим четыре солдата, заломили руки и связали. Ярость душила Артура: «Как он позволил, не оглянулся, увлекся. Хотел взять в плен, и вот сам в плену». Артура тащили вперед, но для врага там был тыл.

Офицер самодовольно похлопал по трофейной винтовке, которую заприметил еще раньше в блокгаузе:

– Аллес ин орднунг!

Рубен понял, что тот сказал: рядом с их хутором в Латвии было поселение немцев.

Он чувствовал терпкий запах пыли, соленость крови. Казалось, ведут его уже целую вечность, хотя и прошли-то всего несколько сот шагов. Да и не прошел он, а протащили солдаты его по этой земле. Артур сопротивлялся, они били его, подталкивали.

Кусты раздвинулись, и неожиданно из-за них выскочил Москвитянин. В руках он держал винтовку со штыком. С ходу он бросился на немцев. Один из них тут же рухнул, насквозь прошитый штыком, второй осел с проломленным черепом, третий пустился наутек, а четвертый успел поднять карабин. Прозвучало одновременно два выстрела. Усталость, плен, позор, смерть – все то, о чем думал минуту назад Артур, отошло на второй план. Он спружинил и бросил свое тело на офицера, нанеся ему мощный удар ногой в живот. Тот рухнул, как мешок. Артур напряг все мышцы, освобождаясь от веревок. Оглянулся, увидел Москвитянина, лежащего ничком на земле. Артур прикоснулся к лицу друга – тот не шевелился. Вот и не стало товарища. «Как же это? Это же несправедливо! Он же спас мне жизнь!» – растерянно и в отчаянии думал Рубен.

Мысль о том, что офицер придет в себя, отползет в кусты, не приходила ему в голову. До этого мгновения Артур действовал почти бессознательно, хотя и молниеносно. Все помыслы, каждая клетка мозга его были направлены на одно: как вырваться, ослабить веревки. И вот сейчас, когда он освободился, все в нем как-то расслабилось. В таком положении до беды был один шаг. Нужно было время, чтобы взять себя в руки, но ему это не удавалось: ведь воевал он всего несколько часов.

Артур по-детски навзрыд плакал над убитым товарищем. Судьба его спасла и на этот раз. Лейтенант Рябчиков уже отходил назад и обезоружил поднимающегося офицера.

– Артур! Голубчик! Дорога каждая секунда. Бери Москвитянина, а я поведу офицера.

Артур взял на руки Москвитянина, из груди которого сочилась кровь.

8

С пограничных застав в штаб отряда, а оттуда в округ приходили все более тревожные сообщения о вступлении в действие крупных сил фашистских войск. Связь то и дело нарушалась. Телефонные кабели разрывались снарядами и минами. Под линейным бешеным пулеметным огнем приходилось то и дело соединять провода, ликвидировать повреждения. И только с одной заставы передавали по рации в штаб отряда сообщения непосредственно с пограничного участка: «Всем командирам приграничных участков соединить наряды в один кулак. Все на заставу!»

«Все на заставу!» – такое боевое распоряжение было передано всеми способами связи еще в 4 часа 15 минут из штаба отряда. Централизованное управление боем уже исключалось. И не только потому, что ненадежной была телефонная связь, что использование конных связных и мотопосыльных требовало много времени на доставку распоряжений. Централизация в управлении боевыми действиями была нецелесообразной, потому что она обязывала «ждать команды» сверху, а обстоятельства требовали решительных действий. Дорога была каждая секунда.

Особенность охраны и обороны участка государственной границы: небольшие силы пограничников, отсутствие необходимых и оперативно подвижных резервов требовали от командиров всех рангов и особенно от комендантов и начальников застав разумных, инициативных и решительных действий. Настал час, когда нужно помнить лишь одну команду старшего: «Без приказа не отходить!»

Противник совсем не считался с потерями в первых своих атаках на мосты и заставы. Против позиции Тулина враг сосредоточил силы, которые многократно превосходили пограничников. Это позволило противнику форсировать Прут и захватить железнодорожный и шоссейный мосты. Попытка завладеть заставой потерпела неудачу. И тут снова со всей мощью на заставу обрушилась артиллерия. Паузы между артиллерийским обстрелом заполнялись новыми атаками противника. Но у пограничников после серии атак, которые они отбили на протяжении четырех часов с того момента, как началась война, оставалась еще вера в то, что вскоре подойдет подкрепление.

Вера эта была и в первые минуты боя, когда ефрейтор Иван Оленев и рядовой Андрей Стоколос громили вражеский десант, когда семерка пограничников рассеяла два взвода солдат и сдерживала натиск целой роты, когда пулеметы лейтенанта Рябчикова и сержанта Рубена перешинковали на деревянном мосту еще одну вражескую группу и обоз. Вера эта была и в рукопашном бою на заставе, в схватке Москвитянина с четырьмя фашистами, что вели Артура Рубена.

Да, пока еще подкрепление ни из комендатуры, ни из армейских частей не подошло. Но не угасла надежда на приход. А враг усиливал натиск, уже хорошо зная, что перед ним только горстка пограничников.

Вспомнился Андрею вчерашний разговор с отцом. Собирался Семен Кондратьевич проведать тетку Софью. Но, видимо, пока не сбудется мечта Шаблия побывать у земляков. А как искренне смеялся отец, услышав рассказ о том, как Мукагов и Андрей попали в фургончик.

Вспомнился и вечер.

Будет ли подобный ему в жизни Андрея? Удивительно. Ночью будут гореть те же звезды, что и вчера, а думы уже будут совсем другими и у него, и у Леси. На них легла печать войны. Звезды те же самые, а жизнь совсем иная! Жизнь! Как хочется Стоколосу дожить хотя бы до той минуты, когда бойцы застав с помощью армии восстановят границу! Как все-таки мало хочется. И это должно совершиться через несколько часов. Может быть, вечером. Может быть, завтра… Но тогда уже, наверно, может не быть ни Андрея Стоколоса, ни Ивана Оленева, ни Максима Колотухи, ни Василия Рябчикова, на плечи которых легло вот такое тяжелое бремя защиты Родины.

– Вот именно! – с досадой сказал Оленев, будто угадав, о чем думает Андрей.

– Ты, Ваня, не очень обижайся на меня, – сказал миролюбиво Максим Колотуха. – Теперь я убедился, что полковник Шаблий не зря тебя премировал часами!

Шум, поднятый вражескими солдатами, вдруг захлебнулся в протяжном «ур-уррр-а-а-а!». Дружно и на высшей ноте заговорили два станковых пулемета, поливая свинцом гитлеровцев.

– А что я говорил! А что я говорил! – воскликнул Максим Колотуха. – А ты, Живица, не верил!

– Хлопцы! Помощь пришла!

– Теперь мы зададим им перцу!

– А ты слезу пустил, Живица!

– Да я же не камень!

Это известие окрылило пограничников, прибавило им силы и стойкости. Максим почти бегом пошел на заставу за подкреплением.

А был седьмой час утра, третий час войны. На заставу прибыло два отделения из комендатуры, которые привел помначштаба старший лейтенант Постиков. Потом из расположения 72-го кавалерийского полка появились целых два взвода всадников и сразу пошли в бой уже вблизи железнодорожного моста. К соседнему селу тоже направилось подразделение кавалеристов из этого же полка, чтобы встретить врагов и преградить им дорогу к железнодорожной станции. Немало значили эти первые часы, которые выстояла застава, для положения здесь, на данном участке фронта.

Враг не смог уничтожить пограничников, с ходу оседлать мосты, которые контролировались пулеметным огнем. Превосходящие силы противника не смогли пройти в глубь левого берега. Сейчас же положение на заставе с приходом кавалеристов даже улучшилось.

Щуря от солнца глаза, из бомбоубежища робко вышли дети. Только у лейтенанта Рябчикова их было трое – два маленьких мальчика и старшая девочка, которой исполнилось пять лет. Увидев отца, детвора кинулась к нему. Один повис на шее, другой прижался к груди. Девочка целовала запыленные щеки отца. Так, обняв всех троих, и выпрямился отец.

– Наш папка!

– Мой!

– Что ж, Василий Михайлович! Тебе и отвозить ребят на железнодорожную станцию, – сказал капитан Тулин.

– Папочка! И я. Оседлаем сразу двух коней! – настойчиво предложила Леся. – Брички разбиты взрывами.

– Верно. Давай. Детей в мешки, чтобы больше поместилось за один рейс. Потом прямо через кустарник, а по открытой местности рысью, – изложил свой план лейтенант Рябчиков.

– Папа! Разреши, я помогу, – попросила Леся.

– Поедешь и ты с мамой. Есть приказ: женщин и детей отправить в глубокий тыл. Пришло подкрепление, Василий Михайлович. Ты тоже можешь оставить заставу.

Павел Тулин прощался с дочерью и женой, которым предстояла долгая дорога на восток. Жена вытирала слезы. Сколько дорог они прошли вместе! И Каракумы, и Памир, и степь над морем в Крыму, и Днестр, и вот еще Прут.

Сколько пережито и за прошедшие часы войны?! Да, настало время расставаться Маргарите со своим Павлом. Когда теперь встретятся? Как развернутся события на заставе после обеда, вечером?

Маргарита и Павел поцеловались. Поцелуй в их семье – это последнее прикосновение, проводы мужа в поход, вдогонку лазутчикам и диверсантам, в бой с бандой вооруженных нарушителей государственной границы и, конечно же, встречи из этих походов. Ни одно расставание Маргариты и Павла не было столь печальным и тревожным, как в это утро 22 июня 1941 года.

– Прости, что не всегда был внимателен к тебе. Все на службе. Все некогда. Прости меня, – вдруг прошептал Тулин.

– Что ты, Павлик! Это я, неженка, нюнила втихую, когда тебе было тяжело, всего побаивалась. Даже на коне не научилась ездить. И теперь на виду у всей заставы приходится садиться вместе с Василием Михайловичем на одного коня! – стыдясь, говорила Маргарита, обнимая мужа. – Леся! Где ты? – оглянулась мать.

– Она со старшиной собирает вещи, – ответил Павел. – Как много сейчас хочется сказать. Кажется, что у нас и времени не было поговорить. Не плачь. Надейся на лучшее, любимая моя!

– Павел, милый! Береги себя, – сдержанно всхлипнула Маргарита, прижавшись к груди мужа.

Максим Колотуха и Леся принесли два чемодана. У девушки был солдатский мешок, в который она положила кое-что из одежды, несколько книг и шкатулку, подаренную Майборским. Леся никогда еще не видела такими печальными и растроганными отца и мать.

– Если бы ты знал, Максим, – прошептала девушка, – как не хочется мне оставлять отца! А где сейчас Стоколос?

– В окопах, на берегу. Ты не волнуйся, – успокоил Максим, заметив, что Леся прислоняет ладони то к щекам, то ко лбу.

– Не понимаю, что делается со мной! Жаль отца, мать… В голове все перепуталось: мама, папа, детвора Рябчикова, все парни с нашей заставы и Андрей тоже. Хотела увидеть. Ты скажи ему, что я никогда его не забуду. – Девушка говорила не очень складно, волнуясь.

– Все скажу. Мы все тебя любим, Леся. Андрей не зря назвал тебя солнечной!

– Откуда ты знаешь? – вспыхнула Леся.

– Оленев говорил… Ну, счастливой тебе дороги! – попрощался Колотуха.

– Так договорились, Маргарита Григорьевна, – сказал лейтенант Рябчиков. – Поедете до Полтавы. А потом в Гадяч, а оттуда в Лютенки. Там с моей Зиной и детишками и перенесете невзгоды.

Полтора километра открытой местности оказались очень длинными. И люди, и кони напряглись. А вражеские минометчики били по косогору. Завыли, засвистели мины.

– Бойтесь не ту мину, что воет, – предупредил Рябчиков Маргариту и Лесю, – а ту, которая шелестит.

– Когда вы успели, Василий Михайлович, разобраться?

– Сегодня. Ну, детки! Не канючить! Вы ведь уже большие! – утешал всех и себя отец. – Скоро лесок, и тогда никакой черт нам не страшен. Все мины зацепятся за ветки!

В лесу остановили лошадей.

– А на станции купишь мороженое? – спросил кто-то из детишек, высунув голову из мешка.

– А как же! Эскимо купим. Только сидите спокойно. Не высовывайтесь!

В скверике возле станции люди с узлами и чемоданами. Когда подали вагоны, людская волна залила перрон. Все спешили, толкались и поглядывали на небо, откуда ежеминутно можно ждать беды.

– Спокойно! Успеете! – сдерживал толпу дежурный по станции старшина милиции.

– Да это же мой знакомый! Старшина Опенкин, – обрадовался Рябчиков. – Товарищ Опенкин! Помогите нам!

Опенкин подошел, взглянул на узлы и не поздоровался.

– Извините! Но вначале мне нужно посадить в поезд детей, женщин, ну а потом и ваши узлы…

– Да ты что? Не узнаешь меня? – поразился Рябчиков.

– Вы должны меня понять. Сначала в вагон пойдут дети и женщины, а потом уже и ваша жена с чайным сервизом и тульским самоваром, – мрачно кивнул старшина на узлы, которыми были навьючены кони.

– Сам ты тульский самовар! Откуда тебя такого взяли в милицию. Немедленно помоги поставить на землю узлы! И осторожно. Дети – это тебе не сервиз и не самовар!

Опенкин поморгал глазами, пожевал и с неловкостью промямлил:

– Изви… Извините. Что же вы сразу не сказали! Извините меня, Зина… Не знаю, как по отчеству…

– Я Маргарита Григорьевна. А Зина Рябчикова далеко от нас.

– Простите. Я жену Рябчикова не видел, вот и подумал, что это она, – совсем смутился Опенкин. – Что это я все время «не туда»?

– Я жена капитана Тулина, – объяснила Маргарита.

– Теперь понятно! – облегченно вздохнул Опенкин, осторожно помогая снимать поклажу, будто в узлах был действительно хрусталь или фарфор. – Ну!.. Путешественники! Живы-здоровы, родичи гарбузовы. – Старшина вынул из кармана конфеты и роздал детям. – А я своего сынка со Стешей уже спровадил. Поедут в Тульскую область к моей матери.

– Так вот откуда тульский самовар? – засмеялся лейтенант Рябчиков.

Леся держала коня за повод и думала о своем. Ей было до слез больно, что она не попрощалась с Андреем. Перед глазами все время его лицо, белые волосы, к которым прикоснулась ее рука, взгляд то задумчивых, то слегка лукавых глаз. «Ты солнечная девушка!» Неужели то была их первая и последняя встреча? «Нет, нет!..» – готова была крикнуть Леся.

– Чего ты стоишь как вкопанная? – прервала мысли мама. – Бери вещи – и к вагону!

– Да… Радио слушаю, мама!..

«…По поручению правительства Советского Союза я должен также заявить, что ни в едином пункте наши войска и наша авиация не допустили нарушения границы…» —

звучал голос наркома иностранных дел.

– Какой же подлец этот Гитлер! – зло проговорил Рябчиков. – Вы понимаете?.. Ты понимаешь теперь, старшина, почему наши не стреляли по их самолетам еще вчера и неделю тому назад? Гитлеру нужно было придраться и объявить нас агрессором!

– Еще бы не понимать! – ответил Опенкин. – Гад Гитлер, еще и прикидывается невинным перед миром. Ну, малыши, живее к вагону!

Леся Тулина никогда не была на таком распутье, как сейчас. Из семнадцати своих лет она помнит от силы двенадцать, с того времени, когда отец служил еще на заставе в Каракумах. Там Лесе странным казалось, что в страшную жару тамошние люди ходили в белых мохнатых шапках. И дома какие-то необычные, с плоскими, как пол, крышами. И солнце там ослепительно белое и совсем не ласковое, как в Могилеве-Подольском. И всюду песок, песок. А когда поднималась буря, то дышать было нечем. Песок на зубах, в глазах. И днем и ночью сквозь те пески ходят пограничные наряды, лежат в секретах, бегут по тревоге, ведя на поводу собак-овчарок по следу нарушителей границы. Еще помнит стрельбу. А потом похороны. Убитый начальник заставы Кравченко. И салют из винтовок. И вывеска: «Застава имени Леонида Кравченко». То был вообще первый убитый, которого видела маленькая Леся.

«В свое время на поход Наполеона в Россию наш народ ответил Отечественной войной, и Наполеон потерпел поражение. То же будет и с хвастливым Гитлером, который объявил новый поход против нашей страны. Красная Армия, весь наш народ снова поведут победную Отечественную войну за Родину, за честь, за свободу…» —

доносилось из громкоговорителя.

– Леся! Иди к вагону! – снова крикнула мать.

«Иди к вагону…» Через несколько минут от перрона отойдет эшелон с женами пограничников, детьми, с работниками учреждений на восток, подальше от взрывов и выстрелов. Путь будет нелегким. Так и жди стервятников с неба. А здесь, на границе, бойся снарядов, и мин, и пуль. Бойся! И почему Леся Тулина, дочка начальника заставы, должна бояться? Она умеет стрелять. А если так, то должна остаться с отцом…

– Мама! Родненькая, единственная моя! Ты же знаешь, как я люблю тебя! – кинулась к матери.

У Маргариты Григорьевны екнуло сердце. Всегда, когда дочь принимает свое решение, хочет сделать что-то по-своему, то говорит с ней с чрезмерной ласковостью. А сейчас в ее словах тревога и взволнованность. Она почувствовала в словах дочки твердость решения.

– Мама! Я вернусь на заставу! Нужно! – задыхаясь от волнения, сказала Леся и сразу подняла голову, откинув со лба черную густую прядь волос. – Нужно, мамочка моя, любимая!

Маргарита Григорьевна побледнела, отшатнулась, хватаясь рукой за голову. Рябчиков поддержал ее.

– Успокойтесь! Старшина, принеси воды! Леся! Пожалела бы мать, – упрекнул лейтенант девушку.

– Я люблю маму, – прошептала Леся. – Но… – На глазах показались слезы. – Я должна остаться с вами!

«Враг будет разбит! Победа будет за нами!» —

Нарком иностранных дел закончил свое выступление. В репродукторе зазвучал военный марш.

– Быстрее в вагоны!

– Успокойтесь, Маргарита Григорьевна! – вмешался старшина Опенкин, почувствовав, что Лесю уже не переубедишь. – Все обойдется. Все будет в порядке!

– Мама! Не надо думать, что все, кто на границе, должны погибнуть. Мама! – Леся обнимала и целовала мать.

– Ты, как и отец твой… Да и от судьбы никуда не убежишь. А наша судьба то под пулями басмачей, то под пулями фашистов. Сердце мое разрывается, – всхлипывала Маргарита Григорьевна.

Детей и вещи внесли в вагон. Рассаживая своих, Рябчиков тоже не сдержал слез.

– А маму мы там встретим?

– Встретите!

– А ты скоро приедешь?

– Скоро!

– И Леся с тобой?

– И Леся. Прошу вас, Маргарита Григорьевна, умоляю, будьте им матерью, пока не встретите Зину! Маленькие же. Глупые. Так и стараются созорничать, – с комком в горле сказал он.

– Да они большие… – сказала Маргарита Григорьевна, бросив взгляд на дочку.

– Не надо так, мама! Я вернусь! – громко выкрикнула Леся, все еще держа мать за руку.

– Папа!

Эшелон дернулся. Клубы пара покрыли паровоз.

– Папочка!

– А мама нас встретит?

– Я не хочу ехать. Я хочу с папой! – неслись детские голоса.

Рябчиков и Леся спрыгнули с подножки вагона, в то же мгновение перед ними проплыло окно, сквозь которое было видно ребят с расплющенными о стекло носами. Над детьми – красивое в обрамлении черных волос лицо Маргариты Григорьевны. Она смотрела широко печальными, тоскливыми глазами.

Поезд набирал скорость. Стук колес сливался в единый шум. Рябчиков, Леся и Опенкин махали вслед руками. А по радио звучала песня:

 
Если завтра война, всколыхнется страна
От Кронштадта до Владивостока.
Всколыхнется страна, велика и сильна,
И врага разобьем мы жестоко…
 

9

Стоколос, Колотуха и киномеханик Шишкин быстро шли к заставе за боеприпасами.

На полдороге Андрей остановился, чтобы переобуться. Только сел, как из-за кустарника выскочил всадник. Андрей испуганно вскочил на ноги. Конь порывисто остановился, стал на дыбы. Чтобы не упасть, Леся припала к шее коня. Потом лихо соскочила на землю.

Перед Андреем стояла Леся, такая же солнечная, как и вчера утром, такая же задумчивая, как и минувшей ночью, когда вела его взгляд по небу к звездам Надежды, Любви и Юности. Она держала в руке повод, а другой гладила вспотевшую шею коня. Глаза у девушки были заплаканы, на запыленных щеках остались потеки от слез. Сердце ее еще щемило от разлуки с матерью. На сколько они расстаются? На неделю? На месяц? А может, на годы? Или навсегда?..

– Ты действительно необыкновенная… – тихо сказал Андрей, зная, что Леся отвозила детей.

– Ты это серьезно? – спросила она.

– Лучше бы ты поехала с матерью, и мы бы писали друг другу письма, чем вот это возвращение, – смешавшись, сказал Андрей.

– Не нужно! – ответила Леся. – Я обо всем подумала! Обо всем!

Ее волновали глаза Андрея, так много сейчас говорящие. Впервые в жизни девушка поняла, что глаза тоже могут говорить. Усмехнулась уголками губ. «Удивительно! Эти глаза могут много сказать…»

Глаза Андрея:«Вот так бы и смотрел на тебя».

Глаза Леси:«Будто всю свою жизнь ждала этой минуты».

Глаза Андрея:«Вижу себя в твоих глубинах».

Его руки легли на ее плечи:

– Я так хотел увидеть тебя перед вашим отъездом, да не смог…

– Любимый… – прошептала девушка и, очнувшись от треска пулеметов, вздохнула.

Андрей тоже вздохнул. Он взял коня за повод, вскочил на него и помчался к заставе. Но вдруг остановился, вернулся к девушке. Они посмотрели друг другу в глаза.

– Мы еще будем вместе! – сказал он. – Верь!

– Да… Да.

Им уже казалось, что они были знакомы очень давно.

Воронки от снарядов и мин, развороченные клумбы. В стенах зданий пробоины. На доме догорает крыша. Всюду валяются обгорелые доски, битая черепица. Такой увидел заставу Андрей.

Измазанные в саже бойцы готовили шланги и противопожарный инвентарь на случай очередного артналета. С ними был Иван Оленев. Киномеханик Шишкин и Колотуха выносили из кладовой мешки с тряпками и паклей.

«А-а! Вот почему ты задержался! – подумал старшина об Андрее. Он тоже был не менее удивлен, чем Стоколос, увидев Лесю. – Все-таки отважилась! Примчалась быстрее лейтенанта Рябчикова».

– Василий Михайлович повернул к железнодорожному мосту, – сообщила Леся.

– Тогда все ясно! А мы вот пришли за материалом, чтобы покончить с деревянным мостом! – со вздохом сказал Колотуха. – Вот тебе, Андрей, два письма! Одно от Шаблиев, а второе, второе… – не мог остановиться разбитной Максим. – А второе от Тани.

Андрей поблагодарил и с упреком глянул на старшину. Тот понял, что о втором письме сейчас говорить не следовало бы. Об этом свидетельствовал и румянец, который мгновенно разлился по Лесиным щекам.

– Что пишет Таня? – пытался выйти из затруднительного положения бывалый старшина. – Наверно, об экзаменах? Это же она, как Леся, закончила школу?

– Нет. Она только перешла в десятый! – ответил Андрей, почувствовав, что Колотуха шел на выручку.

– Хе! Еще совсем дитя! – бросил старшина, взглянув на Лесю. – Правда же, Леся?

– Смотря, о чем идет речь, – сказала девушка.

– Не о любви же, а вообще… понятия жизни в такую пору…

– «Любви все возрасты покорны…» А девятикласснице особенно, – добавила Леся наигранно-равнодушным голосом. – Может, я могу чем-то помочь вам? – обратилась к Колотухе.

– Спасибо за письма! – еще поблагодарил Андрей. – Но они уже устарели на целую эпоху, потому что писались в мирное время.

Стоколос спрятал конверты в карман гимнастерки.

Близился к концу первый и очень тяжелый день войны. Солнце садилось. Оно было страшным, светило каким-то кровавым светом и медленно скрывалось за горизонт на вражеской стороне и потому казалось совсем чужим, невиданно грозным. Таким Андрей видел солнце, может быть, раз в жизни, во время затмения.

Он успел прочитать письма. Душу его наполнили воспоминания о неповторимой и безмерно дорогой жизни, потому что цену всему увиденному, прожитому и пережитому по-настоящему он узнал в этот первый день войны. А каким же красивым было солнце в Белой Церкви… В ясный день Андрей всегда видел его восход: два окна их хаты выходили в ту сторону. Парень будто инстинктивно просыпался на зорьке, чтобы поприветствовать солнце, засвидетельствовать ему свое присутствие в хате старой Софьи Шаблий, а потом снова засыпал, пока не говорили ему: «Пора!»

А когда возвращался из школы домой, оно тоже светило ему в лицо. В минуты, когда солнце уходило на отдых, Андрей останавливался возле казацкого дуба в вишневом саду и провожал его взглядом, прощаясь с последними красноватыми лучами. Ему казалось, что солнце порой разделяет его настроение: то оно было веселое, то беспечное, то хмурое.

Он успел взглянуть на Танино письмо. Таня писала 17 июня.

«Жизнь у нас будничная. Приезжают на неделю-другую хлопцы-студенты, курсанты военных училищ. Если бы ты знал, какая у них красивая форма! И у будущих пилотов. А тебя не приняли в училище? Так и служишь рядовым?..»

Андрей горько усмехнулся. Наверно, каждой девушке хочется, чтобы ее друг был «не рядовым». А почему же Лесе все равно!

«Еще приезжал на два дня с Балтийского флота Павло Оберемок. Умерла бабушка, и его отпустили. Павел говорил, что переписывается с тобой и что будет поступать в Высшее военно-морское училище. Девчата даже руками всплеснули, увидев Павла-моряка. Когда он был дома, то казался незаметным, обычным. А сейчас встретился с курсантами, они первыми отдавали ему честь…»

Андрей вздохнул.

«Мне так хотелось, чтобы ты был хотя бы лейтенантом. Или чтобы задержал нарушителя государственной границы и о тебе написали в газете…»

– Смотрите! На мост вывели Сокольникова.

Пограничники приподнялись в окопах, выбрались из блокгауза.

Сокольников в разорванной гимнастерке, со связанными руками подошел к берегу в сопровождении офицера и двух солдат. Один из них держал рупор.

– А сказали, что он убит!

– Тихо! – крикнул политрук Майборский. – Не пришел Сокольников, а привели его сюда.

– Посмотрите на его одежду! – не удержался Стоколос. – Его, видно, били.

Тулин вытер рукавом пот, а Майборский наклонил голову, подперев ее обеими руками.

– Заткнем им глотку! – обратился к начальству старшина Колотуха. – Или предложим обменять на немецкого лейтенанта.

– Замолчите, старшина!

– А чего же они!

На том берегу переводчик выкрикнул в рупор:

– Пограничники и красноармейцы! От имени вашего солдата заявляем, что ваше сопротивление бессмысленно. Ваша война уже проиграна. Доблестные немецкие войска и их союзники сегодня нанесли такой удар по Красной Армии, после которого она уже не опомнится. Немецкие войска почти что по всему фронту продвинулись на вашу территорию на десятки километров…

– А вы на сколько продвинулись? – выкрикнул Колотуха громче рупора.

– От имени вашего товарища предлагаем вам прекратить сопротивление. Сложить оружие. Дарим жизнь. Обещаем хорошее питание…

– Сейчас я из снайперской пальну ему в глотку! – сказал кто-то из пограничников.

– Не смей! – предупредил капитан Тулин.

Офицер и те, кто сопровождал пленного, начали переговариваться, все время обращаясь к Сокольникову. Тот кивнул и вдруг крикнул:

– Брешут фашисты! Сокольников никогда не изменит своим!.. Так и напишите в Москву моей маме!..

Сокольников рванулся в сторону, ударил головой в живот одного конвоира и кинулся к реке. Но второй солдат сразу дал очередь из автомата, и боец упал возле воды. А потом произошло непостижимо ужасное, чего не видели раньше пограничники. На берегу вдруг вспыхнула лужа из бензина, к тяжело раненному Сокольникову подбежали несколько фашистских солдат, схватили его и кинули в огонь.

Да, такова была беспощадная месть врага, месть человеку, который не изменил Родине, своим товарищам. Огонь бушевал, поднимались длинные языки пламени, из-за которых доносились последние, предсмертные выкрики Сокольникова. Но их заглушили пулеметные очереди с двух сторон…

В этот первый день войны бойцы, казалось, видели уже все: и смерть, и тяжелые раны, а вот такую жестокую казнь не мог представить никто. Столько ужаса, крови за один день! И сердце Андрея колотилось, возмущалось от невиданной расправы над Сокольниковым, который еще вчера считал, что попал в большую беду, забыв мелодию песни. Как все-таки ужасна эта война!

Все были потрясены увиденным.

В добрые сердца красноармейцев входила ненависть, они думали, как отомстить за сожженного Сокольникова, за погибших товарищей.