Текст книги "Каштаны на память"

Автор книги: Павел Автомонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)

16

Экипаж самолета втащил трап, закрыл дверцу. Самолет взревел моторами, поднимая бешеный ветер, тронулся, а затем и оторвался от московской земли. Полузатемненный огромный город растаял среди необозримого простора под крылом самолета. Поля, укрытые снегом, блестели, словно летние озера в лунном свете. Чернеют издали боры. Городки и села прифронтовой полосы молчаливы, в сером сумраке. В окошечки видны вспышки зенитных снарядов. Самолет набрал высоту.

Истек час, другой, и вдали появилось зарево. Уже хорошо видны костры. В небе загорелась ракета. Внизу, под крылом, широкое поле. Кто-то из пилотов открыл дверцу и стал выбрасывать вещевые мешки, над которыми тут же взрывались парашюты, словно сизые облачка. Дошла очередь и до людей. Первым должен прыгать Мукагов, за ним кинооператоры, потом бойцы партизанской группы, последним – Гутыря.

– Пошел! – раздалась команда штурмана.

– Пошел! – отозвался Мукагов и бросился вниз головой. За ним – партизаны. Шмеля дернуло так, что клацнули зубы. Оглянулся по сторонам, держась за парашютные стропы. Видел – то тут, то там вспыхивают зонтики. Шмель насчитал уже с десяток парашютов, появившихся в небе после него. Наконец последний – Устима Гутыри. «Это не то, что с ДБ-3, как в прошлое лето!» – подумал Мукагов. Он коснулся ногами земли и упал. Парашют угас, словно парус на поваленной мачте. Не успел Шмель освободиться от лямок, как к нему подбежало несколько человек.

– Пароль?

– Вот чудак! Он у тебя должен пароль спросить!.. Неужели думаешь, что немцы выбросили десант на наши огни? – сказал другой партизан. – Лучше бы табачку попросил!..

– Тебе сразу и дам табачку. Видно, что человек ты смышленый. А твой приятель слишком бдительный! – засмеялся Шмель. – Здравствуйте!..

В свете костра он увидел, что к ним бегут люди в фуфайках, шинелях, с автоматами и карабинами в руках. На шапках – красные звезды и ленты. Мукагову показалось: всех их он давно встретил на пятой заставе, в армейских частях или в партизанах где-то под Миргородом или на Сталинградском фронте.

Гутыря и Мукагов искали глазами командира соединения.

– Он там! – двинулся Шмель к самому большому костру.

На колоде сидел человек в длинном кожухе с большим воротником, в шапке-чапаевке, дымил табаком. К этому костру партизаны сносили парашюты и мешки с грузом.

Увидев десантников, командир поднялся и пошел навстречу.

– Мы вас уже несколько дней ждем, – сказал он, пожимая руки Мукагову, Гутыре, другим парашютистам, и назвался: – Артемович.

– Погода была нелетная, Артемович! – ответил за всех Гутыря.

– Вот так-то. Соколы, а ждут у моря погоды! – заметил командир соединения.

– Да еще вот один товарищ выступал на всеславянском митинге, – пояснил кинооператор, кивнув на Гутырю.

– Вот как! Видать, выдающиеся люди опустились с небес! – добродушно пробурчал командир. – А это что за музыка у вас за плечами? Не новая ли рация? – обратил он внимание на кинокамеры в футлярах. – Может, это и есть ценный груз, о котором передавал генерал Шаблий?

– Это кинокамера, фильм будут снимать! И о вас, Артемович, тоже, – объяснил Гутыря. – И еще прибудет к вам ценный груз с другим десантом: прилетит депутат Верховного Совета и вручит вашим людям ордена и медали.

– И это дело. Да я думал, ценный груз – это патрончики к автоматам и мины, – сказал, прищурив лукавые глаза, командир соединения. – Так выходит, что ценный груз – это вы все, хлопцы?

– Выходит! – засмеялись десантники.

Санный обоз двинулся в сопровождении конников. Скрипели полозья, поскрипывал чистый снег под конскими копытами. Лес пышно кудрявился инеем.

На окраине села обоз стал. Кинооператоров забрал к себе комиссар отряда. Мукагов и Гутыря пошли за Артемовичем.

На столе парила картошка, стояли миски, наполненные квашеной капустой, огурцами. Достали консервы из своих припасов и парашютисты, а Устим и Шмель поставили на стол две бутылки «Московской».

– О, с сургучом! Настоящая «Московская»! – не верилось хозяину хаты. – Угощайтесь, товарищи!

– Об орденах и медалях не забыл передать генерал Шаблий. Это хорошо. А он ничего не говорил об объединении всех отрядов накануне весны? – вдруг поинтересовался командир.

– Какое объединение? Помню, под Миргородом мы объединялись, чтобы вместе обороняться против карателей. Но партизаны существуют для того, чтобы нападать, а не сидеть в обороне. Раз выдержишь такую оборону, второй, а на третий бой некому уже и обороняться будет, – ответил Гутыря.

– Все это так, но… – развел руками Артемович.

– Наоборот! Крупным соединениям, особенно перед весной, надо выделять отдельные отряды и посылать их в рейды на железнодорожные узлы. Так же говорил генерал Шаблий? – вмешался Мукагов.

– Оно-то так… – согласился Артемович. – А познакомьтесь-ка с этим обращением. Тут, как говорят, программа наших действий… – Он достал из полевой сумки бумагу и подал Гутыре, сказав: – Такие листовки разбросаны в партизанских лесах.

Гутыря и Мукагов придвинули керосиновую лампу и склонились над листовкой.

«Смерть немецким оккупантам!

Товарищи партизаны и партизанки!

Враг усилил свои полицейские силы в лесах Западной Украины, Украины и Белоруссии. В ряде городов и сел, временно захваченных оккупантами, гитлеровские молодцы в своем разгуле уничтожают десятки, сотни героев-одиночек – партизан и партизанок, отдающих свою жизнь за освобождение нашей социалистической Родины. Мелкие героические отряды наших славных партизан, к сожалению, не могут противостоять крупным отрядам гитлеровских бандитов. Настал момент, когда все силы должны быть направлены на организованное контрнаступление по тылу гитлеровских отрядов, одновременное нанесение удара с фронта и тыла. Помня и не забывая об этой задаче, прилагайте все усилия для накопления огромной могучей народно-партизанской силы к решающей битве с врагом. Мелкие героические усилия истощают и обескровливают наше народное движение…»

Гутыря и Мукагов переглянулись, потом посмотрели на Артемовича. Тот мастерил новую самокрутку и словно не замечал этих взглядов.

«Товарищи партизаны! Вы должны стать сильнейшим и передовым отрядом нашего победоносного похода на Берлин. Будьте бдительны и выдержанны. О времени и месте сбора нашей армейской ударной группы вам будет своевременно объявлено. Время вашего отдыха используйте для сбора оружия. Залегайте на базах и выжидайте. Вам нужно оружие для решительных боев за социалистическую Отчизну.

Объединяйтесь вокруг командиров, которых мы вам послали. Не распыляйте действия. Ожидайте приказа на выступление уверенно и спокойно. Сейчас всякие мелкие действия равнозначны самоубийству. Только враги Советского Союза и провокаторы болтают сейчас о немедленной победе. Объединяйтесь в лагерях и ожидайте там приказа к решительным действиям. Приказ будет дан, как только урожай, который мы в этом году хотим использовать сами для себя, будет уже в засеках, а реки и озера снова покроются льдом.

Ждите спокойно. Красная Армия и наши славные партизаны и партизанки очистят советскую землю от гитлеровской нечисти.

Победа будет за нами!

Командующий армией прорыва.

Прочитай и передай другому».

– Вот так почитаешь, можешь подумать, что листовку составил кто-то из наших комиссаров, – проговорил Артемович. – Тут и «смерть немецким оккупантам», и «гитлеровские бандиты», и «наша социалистическая Отчизна». – Он стал загибать пальцы.

– Но тут есть и «гитлеровские молодцы», а не «молодчики», – заметил Гутыря.

– Тут есть и «залегайте на базах»! – выкрикнул Шмель.

– Гм… Собираться в поход на Берлин… – ироническим голосом добавил Артемович. – Некоторые партизанские командиры уже гадают, кто ими командовать будет. – Он невесело усмехнулся. – Вот тебе и «немец разумный картошечку садит», как писал Тарас Григорьевич.

– Вы передавали в штаб содержание листовки? – поинтересовался Гутыря.

– Пока что хлопцы до ветру с ней ходят: мягкая бумажка. Да и радиобатарей жаль. Это же радисту придется клевать не меньше часа.

– У нас есть свежие батареи, – сказал Гутыря. – Мы завтра передадим генералу Шаблию… И завтра же выходим.

– Тогда ясно, – многозначительно проговорил Артемович.

В хате еще долго шли разговоры о Москве, о Кремле, о встрече партизанских командиров с членами правительства в начале сентября 1942 года.

– Дать вам проводников до Киева? – спросил командир объединения у гостей.

– Спасибо. Но нам нужны бойцы, чтобы помогли нам поставить мины замедленного действия, – ответил Гутыря.

– Я тоже слыхал об этих минах, но что это за штуковина, еще не видел на практике, – заметил Артемович.

– Осенью сорок первого перед отходом из Харькова наших войск саперы полковника Веденского поставили несколько радиомин и свыше двух тысяч мин замедленного действия на аэродромах, на железных и шоссейных дорогах вокруг Харькова. Гром был что надо!.. – сказал Гутыря.

– Я так и понял, что эти мины действительно вещь! Мы дадим вам взвод или больше бойцов. Они и помогут. А вы их научите своему ремеслу. Договорились?

– Для того сюда и прилетели! – ответил Мукагов.

Поход на юг парашютистов и сопровождавших их партизан продолжался несколько дней. Наконец они добрались до железнодорожной магистрали, которую Устим Гутыря собирался заминировать. Как и было договорено, партизаны развернули активные действия на участке железной дороги в двадцати километрах от того места, где парашютисты должны были ставить свои мины. За два-три дня немцы перебросили в район, где появились партизаны, основные силы охраны, подняли по тревоге небольшие гарнизоны. И потому значительно уменьшилось количество патрулей на участке, где собирались работать минеры Гутыри и Мукагова.

Земля промерзла глубоко. Песок на насыпи был словно спрессован, и лопата скрежетала. Балласт минеры ссыпали на разостланные плащ-палатки и относили подальше от железнодорожной колеи. Мерзли пальцы, а потому трудно было вставлять детонаторы в тротиловые шашки. Эту работу Гутыря поручал самым опытным минерам, часть ее выполнял сам.

Гутыря и Мукагов разработали также тактику этой диверсионной операции. Парашютисты разделились на две группы и минировали участки по обе стороны от железнодорожной станции. Сначала ставили на полметра вглубь крайние мины, которые должны взрываться через восемь-десять дней. Постепенно минеры сближались, и срок взрыва мин в середине составлял уже два дня. Эти мины закапывались всего на глубину лопаты. По флангам заминированного участка поставили по нескольку противощупных мин, имевших заряд всего в двести граммов. На них должны нарваться немецкие саперы, если будут искать мины.

Гутыря установил мины так, чтобы после взрыва обломками эшелона и выкинутой землей заваливало сразу обе линии. Одни мины ставились под шпалы, другие – между шпалами, ближе к стыкам рельсов. Закапывались попеременно то под правыми, то под левыми рельсами.

С такими минами нужно обращаться умело, осторожно – этому парашютисты обучились в партизанской школе. Мины замедленного действия требовали высокой квалификации минера. Ни инженер Веденский, ни десантники не хвастались, что эти мины ставить легко. Но и не так уж трудно, если хорошо освоить дело. А легко ли ставить мины «на шомпол», «на шнур», когда линия охраняется?.. Это означает, как говорил Артемович, что одни ставят мину, другие партизаны сражаются с охраной. А эффект? Пустят ли поезда после такой свалки на линии?

После шести часов напряженной работы с шестью вынужденными перерывами (проходили немецкие поезда) минеры Гутыри и Мукагова рассыпали в местах, где были поставлены мины, тротиловый порошок в смеси с песком. Кое-где побрызгали керосином, чтобы обмануть овчарок, которые ходят по линии с солдатами.

– Ну, кажется, все, хлопцы! – разогнул спину главный минер. – Сигнальте прикрытию. Будем отходить.

Устим Гутыря снял шапку, вытер вспотевший лоб и подставил лицо весеннему ветру.

17

С киевских круч над Днепром в погожее время видно далеко-далеко на восток. Галина Цымбал жила на Печерске, вблизи родного «Арсенала», его израненных снарядами красных стен, под которыми погиб в январе 1918 года ее отец Михаил Федорович. Его замучили петлюровцы.

До войны Галя ходила на кручу с девчатами и хлопцами, с которыми училась в одном классе, с которыми работала потом в одном цехе. Ходила и одна ранним утром, когда дедушка тихо-тихо вставал со своей постели и старался незаметно выскользнуть из хаты, чтобы взять удочки – и на рыбалку. Разве могла Галя спать, когда через открытое окно дышал прохладой Днепр, когда просыпались птицы, возвещая новый день, а где-то над Славутой вот-вот должно взойти солнце. Она выбегала из своей хаты (семья Цымбалов жила в собственном домике, как и многие коренные арсенальцы), чтобы еще и еще увидеть это неповторимое зрелище – восход солнца.

В хмуром, придавленном ночью оккупации Киеве Галина Цымбал родила сына. И теперь ходила она на берег Днепра с ребенком на руках. Только нынче и солнце было не то, и даль на левом берегу окутана тревожным туманом. Всюду голод, расстрелы, виселицы… От недоеданий и нервного напряжения у Галины заболела грудь, вскоре пропало молоко.

«Пойду я что-нибудь выменяю, – сказала она матери. – Люди ходят…» – «В какую же сторону, дочка? На Черниговщину или на Житомирщину?» – «Туда!» – махнула рукой Галина на восток. «Резонно, – заметил дедушка. – Все туда тянет, где мы с тобой партизанили, внучка, откуда из огня возвратились?..» – «Тянет, дедушка. Кажется мне, что вот-вот загремят в той стороне пушки и на левый берег выйдут красноармейцы…»

Апрельским солнечным днем собиралась Галина в дорогу, захватив праздничный костюм деда, который тот надевал на Первомай, на Октябрьские и в годовщину январского восстания на «Арсенале». Костюм дед сам отдал. Правда, Галина не собиралась его менять – просто взяла на всякий случай. Прихватила и свое шелковое, в горошек платье. Еще дед дал с десяток зажигалок, которые смастерил сам.

Только сели перед дорогой, в дверь постучались. Старый Цымбал вышел в сени, вернулся с доктором Мироновичем, приехавшим из-под Белой.

– Здравствуйте, люди добрые! – поздоровался Миронович. – Вижу, Галя в дорогу собралась. Хорошо, что еще застал тебя. Давно хотел к вам приехать, да не мог. Больная у меня была, а около нее еще и охрану приставили немцы. Вот в чем вопрос!

– Что это за больная? – спросил Цымбал.

– Девушка. Раненная эсэсовцем. Соседка тетки Семена Кондратьевича Шаблия… А куда это ты, Галя, с мешком и с ребенком на руках?

– Малыш будет дома. А я туда, где солнце всходит, – с грустью ответила Галя.

– А дайте-ка я его сейчас посмотрю. Какой из него пограничник будет?

Доктор разделся, помыл теплой водой руки и занялся малышом, который уже мор сидеть, хотя и покачиваясь.

– Расти, хлопчик, таким, как твой отец, как друг отца капитан Рубенис, – приговаривал Миронович. – Вот в чем вопрос! Вассерман разыскал где-то в лагере для пленных или в тюрьме капитана Рубениса, который будто бы приходил когда-то к Софье Шаблий. Немцы хотели, чтобы пограничник подтвердил, что он бывал в нашем селе. Но если он и был, то не признался бы. И вдруг в ту же ночь – оказия: комиссар Рубенис бежал! Бежал из-под охраны трех эсэсовцев. Здорово! – горячо воскликнул доктор и обратился к матери: – Мальчику нужны сахар, масло. На одной морковке ему голодно. Езжай, Галя, за продуктами. Да и сама ты костями гремишь.

– Резонно! – подтвердил старый Цымбал. – Так что там случилось в Шаблиевом селе?

– Тетка Софья берегла семейную реликвию – саблю пращура Шаблия, трофеем взятую у турецкого паши. Немцы решили отобрать ее. Направили для этого дела эсэсовца, будто бы художника. Старую Софью мучили, но она ничего не сказала, и ее убили. А девушку ранили. Она тоже не призналась. Да и, видимо, не знала Таня, куда девалась сабля. Стали искать, кто мог из пограничников зайти к Шаблий летом сорок первого. Решили, что это комиссар Артур, которого немцы называют капитаном Рубенисом. А дальше вы уже знаете…

– Ишь ты, сабли иродам захотелось! – заметила мать. – Палачи они, а не художники.

– В чем и вопрос… А сколько, Галя, было пограничников в вашем отряде? – заинтересовался Миронович.

– Мой Максим, Андрей, сын командира Шаблия, и Иван Оленев. Еще знаю, что встретились они тогда же с осетином Шмелем и лейтенантом Василием… Кажется, Василием? – припомнила Галя. – Дядька Кот, Ваня Оленев и я остались тут, а пограничники пошли на восток. Потом Ваня ушел на Десну. Там у него была знакомая девушка, которой они писали еще с пограничной заставы.

– Ваня Оленев без руки?

– Да. На моих глазах он был ранен на том же поле под Яготином.

– А куда ты хотела идти?

– В ту же сторону. Все-таки ближе к своим.

– Пойди в село к этой девушке. Может, там и Оленев. Может, это он и был у Шаблий, Таня не знает его имени.

– Пойду и на Десну, если так нужно! И что сказать?

– Если встретишь Оленева, так и передай ему, что будут его немцы разыскивать. Если он и вправду был у Софьи, то из него вытянут все жилы, потому что немцы уверены: этот пограничник должен знать, где запрятана сабля… Боюсь, что мы встретились, Галя, слишком поздно. Во всей этой истории замешан мой земляк, который к немцам переметнулся, – Вадим Перелетный. Его тоже вызывали на этот розыск. Человек он хитрый, не без ума, как всякие приспособленцы. Чтоб выслужиться, сам постарается распутать дело. Вот в чем вопрос…

В тот же день Галина перешла по льду на левый берег. Мороз в этот день стоял не такой уж жгучий, солнце ощутимо поворачивало на весну, и с солнечной стороны уже капало с крыш.

С замирающим сердцем подходила Галина к хате, где жила Надежда Калина. Калитка не была заперта, и Галя поднялась на высокое крыльцо. Двери открыла высокая молодая женщина. Из-под платка у нее выбивалась прядь каштановых волос. Взгляд строгий, настороженный.

– Тут живет Иван Оленев? – тихо спросила Галина, поздоровавшись.

– Нету тут никакого Оленева!

Надя настороженно оглядела пришелицу: «Может, подослана такими, как Перелетный». Однако большие глаза Галины светились искренностью, и Надя пригласила.

– Заходи. Посиди в тепле с дороги.

В хате никого не было, кроме старой матери, которая охала на печи.

– Дитя у меня малое, молоко пропало. Есть-то нечего. Доктор сказал, сахару или меду нужно, – начала рассказывать Галина.

– А где отец ребеночка?

Галя молчала. Взгляды их встретились. Разного цвета были их глаза, но тоска и душевные искорки в них одинаковы.

– Отец – друг Оленева, – прошептала Галина, – Максим Колотуха. Вместе были на границе. Встретила их в партизанском отряде арсенальцев в августе сорок первого. Еще с ними был и сын полковника Шаблия Андрей. Вместе были мы в походах, во многих боях, уничтожали переправу через Днепр. А потом наши оставили Киев, и нам очень трудно пришлось. Последний бой – под Яготином. От отряда осталась горстка. Там Ване Оленеву и ранило руку. Повисла она на одном сухожилии, и тогда Максим, муж мой, кинжалом отнял Ване руку… Мы с ним шли до Борисполя. Я повернула на Киев, а он на Десну, куда-то сюда.

– Да, – как бы подтвердила Надя и таинственно добавила: – А со мной живет Лосев. Пошел с моим двоюродным братом Терешкой кое-что выменять у людей. Уже четвертый день нету.

– Я все сказала от себя. А теперь, что велено было другими передать… Ивана Оленева будут немцы искать, потому что был он будто бы под Белой у тетки командира пограничников Шаблий, а она рассказала Оленеву, где спрятана драгоценная сабля. Тетку немцы убили. И теперь ищут пограничника… И еще велено передать, чтобы остерегались какого-то Перелетного.

– Только Ваня не имел дела ни с какой саблей. Там кто-то другой был… – сказала Надя, а сердце тревожно забилось.

Этим другим был ее двоюродный брат Терентий Живица. Он рассказывал ей и Оленеву о картинах и цветах, которые видел в той хате. Но о сабле ни слова. Наверно, такая уж это большая тайна. Может, кроме Терентия, знает и Иван. Что же сказать этой милой, измученной женщине?..

– Сомневаюсь я. Но как только Терешка и Иван придут, все скажу им, что от тебя услышала… А сейчас тебе надо поесть, Галя!

Возле хаты вдруг пророкотал и заглох мотор автомобиля. Надя насторожилась. Шум этого мотора она узнала и скривилась, будто от боли.

– Ты побледнела, Надя? – со страхом спросила Галя.

– Есть от чего. Это приехал один из охотников за пограничниками, что остались по эту сторону.

Она не ошиблась. Вошел Перелетный – раскрасневшийся, возбужденный и уже под хмелем.

– Так кто твой муж, Надежда батьковна? Артиллерист из сто семьдесят третьего гаубичного полка, кашевар или, может, как и брат твой, пограничник?

– Сколько можно об этом плести, господин цугфюрер? – притворно рассердилась Надежда.

– Где твой Лосев сейчас?

– А где вы пропадали столько времени? – Кокетливо спросила Надя.

– Выполнял весьма важное задание под Белой… – многозначительно ответил Перелетный.

– Пошел Иван, как и вот люди, менять, – буркнула Надя.

– Что менять-то? Что у вас есть, чтобы менять?.. Чего он все время исчезает куда-то? Что там у него за дела? – горохом из мешка посыпались вопросы.

– А что вы так со мной разговариваете? Придет – поговорите с ним сами! Ревнует он меня к вам, вот и идет из дому, – ответила Надя, отводя взгляд от Галины, и примирительно спросила: – Что нового в Киеве?

– Что там нового? Разгромили коммунистическое подполье. Кто бы подумал, доктор Миронович из нашего села – их связной! Схватили его на горячем… На явочной квартире у какого-то арсенальца!

Под Галиной закачался пол. «Неужели Мироновича застали в нашей хате? Но он ведь ушел, еще когда я была дома!» Она притворилась, будто закашлялась.

– Что, девица, поперхнулась хлебом? Не нужно так жадничать… Верно, из Киева?

– Из Киева, – кивнула головой и вышла в сени.

– Судьбинушка моя! Дай силы не выдать себя! – шептала Галина, открыв двери и подставляя лицо ветру.

Наконец отважилась зайти в хату, приготовившись к самому страшному.

– Головокружение, давно крошки не было во рту, – объяснила, садясь за стол.

– Просто напасть с этим подпольем. Уже второй раз накрыли. Не понимаю: что это им дает, кроме смерти? – вслух размышлял Перелетный.

Надя тем временем прислушивалась к какому-то разговору на улице. «Неужели Иван возвратился? Надо предупредить о Галине!»

Набросив платок, выскочила на улицу, кинулась целовать смущенного Ивана на глазах у шофера, который привез Перелетного.

– У нас Галина с «Арсенала», – шепнула между поцелуями. – Она тебя знает! И Вадим тут…

– Вот именно, – спокойно заметил Иван. – И когда уж его не будет в нашей хате?

– Может, в том, что он есть, и наше спасение, – прошептала Надя. – Веди себя, будто ты ее не знаешь.

– Только бы она сама не выдала себя.

Оленев первым вошел в хату, поздоровался с Вадимом.

– Наконец-то, господин Перелетный, вы пожаловали не один, а со своей медхен! Хороша она у вас!.. – начал Оленев и быстро обратился к Галине: – Будем знакомы – Лосев Иван, бывший кашевар сто семьдесят третьего гаубичного полка.

– Я с дороги, – ответила Галина, поднявшись. – Пришла разжиться продуктами. Ребенок маленький.

– А я думал… Угу! – промолвил задумчиво Оленев, подмигивая Галине. – А я думал, вы с господином Перелетным. Это уже хуже, значит, господину, как и раньше, нравится моя Надежда. Другого выхода нет для меня, как оставить этот дом.

– Вот видала, милая, такого мужа? Человек зашел в гости.

– Вот именно… Это такие гости, что хозяевам ломают кости!

– А он со своей ревностью. Ну и иди себе прочь! – прикидывалась рассерженной Надя.

– Что наменял, Иван? – спросил Перелетный.

– Что наменял, то и пропил! – ответил Оленев.

– Смотри, Надя, его какая-то молодуха угощает. Всегда навеселе возвращается, – пошутил Перелетный. – Или, может, скажешь, выпивал с немецкими солдатами?

– Вот именно! Встретил добрых немцев, и они выпили с калекой. У самих тоже настроение, как у меня… Разве не слыхали, господин Перелетный, что они как в песне «Потеряла я колечко, потеряла золотое…». Триста тридцать тысяч немецких солдат накрылись в Сталинграде: одни убиты, другие в плену. Плачет шесть дней вся Германия. Как же солдатам не печалиться? А меня кручина берет от думки, что к любимой жене наезжает такой видный господин.

Оленев стегал словами Перелетного. Новость, о которой он сообщил, уже не была новостью для Вадима. Этому Лосеву или действительно рассказали солдаты, или же он где-то слушает радио. Конечно, не дома, а там, куда ходит с мешком. «Посмотреть бы, что у него в мешке… Может, рация?..»

– Что-то ты, кашевар из гаубичного, стал нахалом, если такое несешь в моем присутствии! А ну вытряхни мешок, что там у тебя! – приказал Перелетный.

– Вот именно! У меня одна рука. Вытряхивай сам!

Надя и Галина затаили дыхание. Но Оленев был спокоен. Он заложил пальцы единственной руки за борт пиджака и молча наблюдал за Перелетным. Из ранца выпал мешочек кукурузной крупы, с которым Иван носится уже давно, две банки консервов, фляжка с какой-то жидкостью. Ничего подозрительного.

Иван взял со стола мешочек, отдал Галине:

– Это вам.

– А консервы тебе тоже немцы дали? – подозрительно спросил Перелетный.

– Вот именно!

Это было поражение Перелетного – да еще и в присутствии двух молодых женщин.

«Ну, чего это все трое вытаращились на меня? – промелькнуло у Перелетного. – Издеваются, что ли?» В эту минуту он еще раз убедился, что воевать можно не только оружием – стрелять из автомата, бросать бомбы и гранаты. Можно воевать и взглядом. Именно такой бой протекал сейчас в хате Калины между ним и этими тремя. Рука Перелетного невольно полезла в полевую сумку и вытащила баклагу. Он взял кружку, стоявшую на скамье, налил и залпом выпил.

– Думаешь, Иван, если бы нашел в твоем мешке радиоприемник, то сразу же побежал бы к немцам заявлять?.. Нет. Я просто хотел узнать, откуда ты взялся на моем пути такой… – он искал подходящего слова, – информированный. Знаю, не сможешь подставить под удар человека, которого любишь. Жить нужно, а не воевать. Надежда батьковна, у тебя нету гитары?

– У Терентия есть мандолина. Еще до войны в струнном кружке бренькал, – ответила равнодушным голосом.

За эти слова ухватился Оленев.

– Принести, господин Перелетный? – предложил он свои услуги, чтобы выскочить из хаты.

– Принеси, Лосев. И не будем смотреть один на другого врагами, – кивнул Перелетный.

Иван поспешил из хаты: нужно предупредить Терентия об услышанном от Нади.

– Пусть придет и Терентий! – крикнул вдогонку Перелетный.

«Это уже хуже. Впрочем, скажу, что Терентия нету дома. Хожу на охоту за тридевять земель, а давно нужно бы подстрелить эту перелетную птичку».

Дома Терентия и в самом деле не оказалось: пошел к крестной. Иван взял мандолину, обернул ее платком и подался к крестной матери Терентия Евдокии, которую любил, как свою родную мать. Может, еще вернется Иван в родное село на Енисей, расскажет, как его спасали женщины, как он стал тут своим человеком…

Терентий рубил дрова на дворе, когда зашел Оленев.

– Что это у тебя под рукой?

– Твоя мандолина.

– Ну и даешь!

– Господин Перелетный возжелали поиграть. У них такое настроение… Обыскал мой мешок, остался в дураках перед Надей и еще одной молодой женщиной, а он же рыцарь…

– Рыцарь, да на ежа ему не сесть! – засмеялся Терентий.

– Не смейся, друг. Этот может пригвоздить и ежа. Его вызвали в то село, где жил Андрей. Они узнали о сабле. Бабушку Софью замучили. Досталось и одной девушке.

– Неужели Тане? – с силой вогнал топор в дерево Терентий и выпрямился.

Оленев рассказал все, что услышал от Нади.

– О месте, где закопана сабля, бабушка Софья сказала только мне. Таня не знает. Теперь будешь знать и ты. Нас двое. Но мало ли что может случиться – надо оставить где-то письмо генералу Шаблию и Андрею, – рассудил Терентий.

– Перелетный просил, чтобы и ты пришел, – припомнил Оленев.

– Пусть ждет! – фыркнул Терентий. – Сегодня с Перелетным я покончу, иначе завтра он может рассчитаться с нами. Пока он не побывал в своем селе, с ним еще можно было вести какую-то дипломатию. А сейчас… Неспроста же он вернулся, ищет пограничника, раненного в плечо, то есть меня. Я сейчас же иду в засаду. Граната, автомат. Хватит для одной машины? – спросил Живица.

– Хватит. Иди. Пусть тебе повезет! – Оленев пожал руку другу.

Перелетный встретил его насмешками:

– Ты что, играть учился? Тебя за смертью посылать! А где Терентий?

– Нету. Мандолину мать дала.

Перелетный развернул платок, повертел инструмент, подул на него и стал настраивать.

– Медиатор есть?.. Нету. Тогда мы сейчас найдем! – Перелетный вдруг выдернул из Галиных волос гребенку и отломил от нее уголок. – Извиняюсь…

Он стал побренькивать. Как-то сама собой поплыла мелодия «Катюши». Галине даже не верилось, что такой человек, как Перелетный, может сейчас наигрывать ее любимую песню. Потому что это же она, Галя, выходила на высокие кручи Днепра и смотрела в синюю даль, высматривая оттуда Максима, своих бойцов, которые должны прийти в Киев.

Галина заплакала, закрывшись руками. В эту минуту ей припомнились и первые встречи с Андреем, Максимом и Оленевым, и бои, и последняя ночь, подворье лесника, и тревоги: быть или не быть ребенку в такое грозное время, когда не знаешь, что будет с тобой.

«Разве можно рожать в такое время?» – отговаривали Галину подруги. «Не слушай, дочка, их, слушай свое сердце. Война не должна убить нашу жизнь! Что будет с миром, если не будут рождаться дети?» – говорила мать. А дед Цымбал поддакивал: «Резонно. Что же будет с революцией нашей, если не станет внуков и правнуков?!» И Галя родила сына – внука и правнука арсенальцев.

 
Пусть он землю бережет родную,
А любовь Катюша сбережет…
 

«Вот только где схватили доктора Мироновича? Неужели он был так неосторожен, что оставил за собой «хвост»? Спросить бы как-нибудь у этого перелетного типа». И осмелилась-таки.

– Так играете душевно, господин Вадим.

– Припомнил юность, школу, университет.

– Чуткий вы человек, хотя и в шинели с черным воротником… А в чем виноват тот доктор… Базилевич или как его?

– А-а!.. Разберутся там и без меня. Мое дело сторона! – равнодушно ответил Перелетный, оставаясь в плену у своих мыслей, воспоминаний. – А почему вдруг такой интерес?

– Как же! – удивилась Галина. – Вы же первыми начали о каком-то Базилевиче или Калиновиче, о подпольщиках. Так за что же хватают людей?

– Разберутся! – ответил Перелетный, словно отмахнулся от надоедливой мухи.

«А не твоя ли работа, что схватили Мироновича?.. – подумала Галя. – Такой слизняк, а еще играет «Катюшу»!»

Вадим словно прочитал мысли Галины и отвел взгляд, продолжая бренькать. В это время ему показалось, что на него смотрят такие же гневные глаза, какие были у Тани, когда Вассерман допрашивал Софью Шаблий, стрелял в ее искалеченные ноги, когда, напившись, Вадим в отсутствие Мироновича силой взял раненую девушку… Стоило, конечно, спровадить в жандармерию доктора Мироновича! Оттуда-то он живым не вернется. Зачем такой свидетель Перелетному?