Текст книги "Каштаны на память"

Автор книги: Павел Автомонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

А колосья тихо о чем-то шептали, кланяясь земле, на которой выросли полнозерными и такими золотистыми, как лучи солнца.

Земля. Зерна. Солнце. Все слилось здесь как символ жизни. Что стоит одно солнце без земли? Или земля без солнца? А без земли и без солнца не вызреет и колос – самое благородное творение человеческого опыта.

О том, что ничего нельзя оставлять врагу, говорилось и в речах и в приказах. Оккупантам необходимо создавать невыносимые условия. Но ведь и в Молдавии, и на Украине остаются не только враги, но и свои люди, которые по разным причинам не смогли или не успели эвакуироваться: старики, женщины, дети, инвалиды. Кто их будет кормить?.. Может быть, с этого пшеничного поля ночью они соберут хлеб для своих детей, для себя?..

В плену тяжких, противоречивых мыслей находился Андрей Стоколос: «Почему это поручили мне? Почему? Как я не подумал тогда и не сказал Рябчикову, что у меня не поднимется рука поджечь хлебное поле!» А в селе под Белой Церковью Андрей осенью пахал зябь, весной поднимал травяной пар, чтобы через три месяца посеять на нем озимую пшеницу, которая так хорошо родит… «Хлеб всему голова. Святой хлеб…» – не раз приговаривала старая Софья Шаблий, садясь к столу.

Андрей глубоко вдохнул воздух, которого ему сейчас не хватало, расстегнул гимнастерку и положил руки на обнаженную грудь. Представил запыленные лица комбайнера и тракториста и услышал крик: «По-да-вай!», напряженное вытье барабана, который пожирал снопы…

– Ты что спишь? Давай спички! – почти крикнул Оленев.

А перед глазами Андрея лились ручьи золотого зерна в мешки…

– Да, нам пора, на всякий случай, – сказал Андрей. – Поджигай! Фашисты все равно не дали бы и зернышка нашим людям.

Оленев стал разбрызгивать из бутылки бензин. Потом поднес зажженную спичку к стене пшеничного поля. Огонь шагнул по стеблям и зашуршал по полю. Какое-то мгновение они стояли недвижимо и смотрели, как пламя пожирает золотые колосья.

– А теперь живее к своим! – первым спохватился Оленев.

Они побежали вниз полевой дорогой. Колосья, попав в пасть огня, потрескивали, будто плакали. Пламя неслось над полем вперегонки с черными клубами дыма. А колосья, которых еще не достиг ненасытный, как сама война, огонь, печально прижимались друг к другу.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КИЕВ

1

В июле сорок первого года на Правобережной Украине не было сплошного оборонительного рубежа. Фронт – это множество отдельных очагов, полыхавших вокруг городов, железнодорожных станций, возле сел, вблизи шоссейных и грунтовых дорог, которыми двигались автотранспорт, механизированные части, обозы, и на переправах рек. Иногда сразу не поймешь, где же свои войска, а где вражеские. Да еще когда почти каждый день меняется обстановка.

Группа лейтенанта Рябчикова попала под Уманью в тыл вражеских войск. Пограничники остановились в нерешительности перед степной дорогой, которую нужно перейти, чтобы потом продолжать путь к Киеву. Было уже утро, и ждать следующей ночи – потеря времени. Если же посчастливится перейти дорогу, то они совершат рывок еще километров на тридцать. А там и позиции советских войск. Василий Рябчиков и Шмель Мукагов пошли выяснять обстановку.

– Заглянем в крайнюю хату, – посоветовал Рябчиков.

Подошли канавой, которая была у дороги, обсаженной вербами и тополями, и спрятались за дуплистой ивой. Тихо. Неспокойно вел себя пес на цепи, встретив их лаем. Двери открылись, вышел красноармеец в фуражке со звездой.

Он протер спросонья глаза и сказал:

– Свои? Успели как раз на завтрак.

– Как хорошо, что мы вас встретили! – выкрикнул обрадованный Мукагов.

Шмель первым зашел в хату. Рябчиков не торопился. Какая-то тревога заставила его проявить осторожность. Его тревожили слова «успели на завтрак!». С какой стати первых встречных будут приглашать на завтрак, даже не спрашивая, кто они и откуда? Но Мукагов уже переступил порог хаты. За ним подался и Рябчиков, держа наготове автомат: не бросать же Шмеля! Да не успел Василий переступить порог, как кто-то в сенях ударил его по голове. В глазах вспыхнули искры, а потом потемнело. Рябчиков упал. Мукагов еще не мог понять, что случилось, почему красноармейцы напали на лейтенанта.

– Да мы же свои… – недоуменно пробормотал Шмель.

На Мукагова налетело несколько человек, повалили его и обезоружили.

– Знаем, – сказал тот, что первым выходил из хаты. – Маленькая хитрость. Вы попали в немецкий плен!

– Если бы лейтенант не держал наготове оружие, то обошлось бы без насилия, – ответил мордастый, который был у немцев переводчиком.

– Капут лейтенант! – выкрикнул немец, наклонившись над Рябчиковым. – Шлехт копф! Дурная голова!

Шмель Мукагов ужаснулся, услышав эти слова. Но с облегчением вздохнул, увидев, что Рябчиков поднимается.

– Воды, – попросил Василий.

Кто-то из солдат подал кружку воды. Рябчиков выпил, а потом обратился к Мукагову:

– Залей йодом и забинтуй голову. Вы же разрешите, господа солдаты в красноармейской форме, забинтовать мою шлехт копф?

Те захохотали, кивнули Мукагову, мол, перевязывай рану.

– Далеко поведете? – спросил Рябчиков у мордастого. Он продолжал прикидываться простаком.

– В «Уманскую яму».

– Не слыхал.

– Еще услышишь! – нагло ответил мордастый переводчик. – А что в мешке?

– Думал натянуть штатское и податься куда-нибудь в приймы, подальше от выстрелов! – сказал Рябчиков. – Такое дело. Кто завоюет, на того и гни спину. Вот вы меня трахнули по голове. А я и не обижаюсь. «Потому что вы победители! Сильный слабого давит и жмет. Закон жизни!

– Пусть поможет нам аллах! – произнес Шмель, подняв руки вверх.

– Артисты! – с недоверием сказал мордастый, на голове которого еле-еле держалась красноармейская фуражка. – Но нас не проведешь.

– Ну что поделаешь? Вот и пиджак, и рубашку, и даже галстук припас! – сказал Рябчиков, показывая на свой небольшой ранец. – Война для нас кончилась. А вы разве не артисты? Переоделись в чужую форму.

– Хватит! Разговорился. А то провалим голову еще и возле левого уха, – сжал кулак мордастый, который здесь был вроде старшим.

В это время через село вели колонну военнопленных, и ее пополнили Рябчиков и Мукагов. Так они попали в «Уманскую яму».

В тот же день Рябчиков и Мукагов поняли, что если и есть где-то на небе или на земле ад, то это под Уманью.

В карьере, который напоминал узкое и глубокое горное ущелье, был только один выход. Там было возведено высокое ограждение из колючей проволоки и поставлены ворота. В карьер загнали несколько тысяч пленных красноармейцев. Спали они под открытым небом. Иногда им бросали мешки с сечкой. А после той крупы у узников нестерпимо болели животы. Воды им не давали. И люди пили из луж, которые оставались на дне карьера после дождей.

Как вырваться из этого пекла? Из многотысячной толпы пленных только человек двести каждое утро под конвоем выводили на какие-то работы. Это была единственная надежда выйти пусть и под конвоем, но за ворота, за высокий колючий забор.

– Если не убежим, я покончу с собой! Какой позор! Так глупо попасться! – шептал взволнованно Мукагов, рыская туда-сюда острыми глазами. – Как? Где выход?

– Не горячись! Надо обмозговать все, – сказал Рябчиков. – Хорошо, пиджак и сорочка остались. Не зря, видно, собирался в отпуск. Так вот переоденемся, Шмель, и поближе к воротам. Не забывай, что нас ждет Колотуха с Оленевым и Стоколосом.

На следующий день они не протиснулись к воротам. Пришлось снова ждать утра. А есть и пить хотелось нестерпимо. В вещевом мешке Рябчикова не было ни крошки хлеба.

Привели еще одну группу пленных. Рябчикову и Мукагову пришлось приложить немало усилий, чтобы человеческая волна не оттеснила их в глубь карьера.

Когда все угомонились, один из новичков, в пилотке без звезды, в расстегнутой гимнастерке, с вещевым мешком подсел к Рябчикову и Мукагову и сказал:

– Шустряки! Успели перелицеваться… А из-под воротника пиджака видно два кубика и петлицы пограничников!

– Прикусил бы ты язык! – сердито ответил Рябчиков. – Ты только зашел сюда и уже без звездочки. С мясом ее вырвал!

– Потише на поворотах. Мы здесь все одинаковые.

– Я не гадюка, чтобы менять свою шкуру! – вспыхнул Мукагов.

– А пиджак? – спросил настойчиво неизвестный. Он достал из ранца краюху хлеба, кусок сала и выкинул просаленную газету на землю.

– Чего вы так сразу на меня?

– А ты чего на нас? – сурово спросил Шмель.

– А… представитель братского народа? Грузин? Армянин? Аварец? Может быть, таджик? – поинтересовался пленный, жуя сало.

– Для немцев я советский. А ты?..

– Я Вадим Перелетный! – ответил тот невозмутимым, немного хвастливым тоном. – Вам хочется есть? Хлеба могу дать. Сала магометанин не ест, а лейтенанту не дам, потому что он не удержал границы «на замке».

– Наверно, сюда без пересадки? И на фронте не побывал? – спросил таким же ироническим тоном Рябчиков.

– Из студенческой роты. Всю разбили немцы!

– А-а-а! – сказал задумчиво Рябчиков. – Думаю, откуда такой вумный здесь взялся? Наверно, закончил в этом году институт?

– Университет.

– Гм… И фамилия как у поэта! – заметил Рябчиков.

– Запорожская! – с гордостью сказал Перелетный, жуя сало и закусывая хлебом. – Казаки – мои предки.

– Непохоже! Не знаешь ты казаков! Слыхал о Паливоде, командире сборного батальона пограничников. Батальон Паливоды выбил немцев из Перемышля. Ребята подняли флаг над городской ратушей. А другой казак вместе с ребятами отогнал фашистов за Сан. И это на второй день войны! Вот это видно, что у ребят предки – запорожцы!.. Паливода! Орленко! Знали казаки, какие имена давать!

– Пропаганда! Никакие Паливоды и Орленки не выгоняли немцев за Сан. Это выдумало Советское информбюро для поднятия духа красноармейцев! – высказал свою точку зрения недавний студент Вадим Перелетный. – Так что не вышло у наших «малой кровью и мощным ударом!». Большая осечка случилась. И бесповоротная! И я в этом не виноват!

– А ты пробовал сам залепить немцу в челюсть или в морду? – с жаром прошептал Шмель.

– Мне тебя жаль. Тебе здесь все равно хана! Ты вот возьми съешь кусочек хлеба.

Мукагов посмотрел на руки Перелетного. Они были белые, без мозолей. Хлеба Шмель не взял.

– Лейтенант! – Перелетный протянул кусочек хлеба Рябчикову.

Василий отвернулся и вытер пересохшие губы.

– Ты посмотри на них! Подумаешь – пограничники! – с иронией сказал Перелетный.

– Дожуешь сало, можешь сказать надзирателям, что здесь пограничники, – со злостью прошептал Рябчиков.

– Нужны вы мне очень! – обиженно ответил Перелетный. – Погибнете вы и без моих доносов! Что, кавказец, зыркаешь глазами, как волк? Отсюда никуда не убежишь. Факт. Это за все грехи большевиков. Еще неделя – и Киеву конец, Ленинграду конец. Одессе конец. Ну а потом и Москве. Везде трещит оборона. Вот какой оказалась ваша правда.

– Правда на свете есть! – подчеркнуто, с нажимом сказал Шмель.

– Была у вас правда, а немцы взяли да перевернули ее на свой манер, – философствовал Перелетный.

– У наших людей – одна правда! – повторил Мукагов.

– Так, по-вашему, все, что происходит на фронте – бессилие командиров, штабов, отступление и тысячи пленных красноармейцев, и эта «яма», – все это ради этой вашей правды? – с насмешкой спросил Перелетный.

– Когда же ты успел увидеть наших командиров? – спросил Рябчиков.

– Вот ты, лейтенант, пограничник, и не предполагал попасть в плен. А попал. Разве ты виноват в этом?

– Раз так случилось, значит, виноват и я!

– Какое благородство! – скривился Перелетный.

Все замолчали. Рябчиков посматривал на Перелетного, а тот на них обоих. Василий был почти одинакового роста с Перелетным и, наверно, ровесник. Только один из них вынашивал план побега и всеми силами стремился к этому. Другой же доедал сало с хлебом, чтобы пойти к гитлеровцам и сказать, что он не согласен с политикой Советского правительства и поэтому не хочет быть ответственным за его поражение, а хочет жить и работать на родной земле без коммунистов.

– Чего ты как смола пристал к нам? Дожевывай сало и иди к коменданту! – угрюмо сказал Рябчиков.

– Пойду, а что? Они высококультурная нация. Понимают мою, нашу трагедию…

– У них тоже трагедия. Дать человечеству Бетховена, Шиллера, Гёте, Маркса и Энгельса, – снова ввязался в разговор Мукагов, – и пойти войной на страну, на знамени которой написано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

– Представители высококультурной нации сожгли раненого Сокольникова. А вот Сокольников играл на баяне Бетховена.

Дезертиров и изменников Василий Рябчиков еще в школьные годы представлял по книгам и кинофильмам. Каинова печать, думал раньше, должна лежать на лицах этих людей. Типичный предатель в кинофильме «Ленин в октябре» кричит: «За яблочко его! За яблочко!» – и показывает, как нужно душить человека. Ну а когда Рябчиков стал служить на границе, то увидел, что лазутчики, диверсанты, шпионы внешне похожи на обыкновенных людей. Таким обыкновенным человеком, может даже и симпатичным, был, наверное, Вадим Перелетный. Не верилось, что такой человек способен пойти тропой подлости.

– Ну и разговоры, как сказал бы наш старшина. Пойдет мужик к немцам и скажет, что хочет жить наравне с ними. Да Гитлер вышколит из тебя холуя, и будешь бегать возле них собачонкой паршивой! Будешь стоять на задних лапках! Таких «культурных», как ты, Гитлеру только и подавай для службы надзирателями! – не сдержался Рябчиков, еще раз измерив взглядом Перелетного. «Да, похож все-таки на того, что кричал в кинофильме: «За яблочко его! За яблочко…»

– Хватит болтать! – Перелетный поднялся, одергивая гимнастерку.

Мукагов тоже вскочил на ноги, насторожился.

– Да не бойтесь! О вас не скажу. Долго ли вы проживете на своих героических идеях! Будьте! Ауфвидерзеен! – поднял он руку и стал протискиваться к воротам.

Мукагов и Рябчиков смотрели друг на друга. Было над чем подумать.

2

Уже несколько дней автомашины пыльными дорогами шли на северо-восток от Молдавии. Под Черкассами пришлось подождать: восстанавливали поврежденную вражеской авиацией переправу через Днепр. Спустя некоторое время машины, на одной из которых были Рубен, Опенкин и Леся, прибыли в Золотоношу.

На станции, как на ярмарке, толпы людей, подводы, машины, которые привезли хлеб на пункт «Заготзерно». Армейский майор, сопровождавший ценный груз, сразу же устроился в почтовом вагоне. Труднее было найти место Артуру Рубену, Лесе и старшине Опенкину. В кассе билеты были, и их можно взять без очереди и толкотни. А вот возле вагонов было такое столпотворение, что с высоких тополей то и дело взвивались грачи, пугаясь людского шума.

Опенкин имел документ, в котором говорилось о поездке до Харькова. Рубен раненый, а Леся больная. Здешняя милиция и люди должны это понять и помочь им попасть в вагон.

– Граждане! Чуть-чуть расступитесь! – обратился дежурный милиционер к пассажирам. – Разрешите пройти пограничникам. У этого бойца бинты еще не высохли после первого боя, – показал он на Рубена.

– Раненный еще в первый день? – удивился кто-то из пассажиров.

– Не было времени бедняге и раны подлечить!

– Идите, товарищи!

– А ты, девочка, тоже оттуда?

– Оттуда, – ответил Опенкин. – Была вместе с отцом. А отец погиб там, на границе.

Сейчас все только и говорили о пограничниках, о красноармейцах, о сыновьях этих женщин и пожилых мужчин, которые толпились возле поезда. Все смотрели на великана Рубена, рука и лицо которого были перевязаны бинтами, на осунувшуюся черноокую Лесю с карабином за плечом. Женщины вытягивали из узелков и корзинок хлеб, пироги, кое-кто – сало и яблоки, вишни и стали угощать пограничников.

– Палдес! – поблагодарил Рубен. – А у нас, в Латвии, в такую пору вишен еще нет. – Он попробовал ягоду. – Вкусная!

– Кушай! Кушай на здоровье! – сказала тетка. – Присяду и я с краешку… А сына моего, Филиппа, не встречали?..

Прозвучал звонок. Паровоз тронулся.

Какой-то пассажир заговорил о Днепре, который должен стать основным оборонительным рубежом наших войск и задержать немцев. Другой рассказывал, что вокруг Киева уже построено три линии укреплений, на которых фашистские дивизии обязательно поломают зубы и разобьют свои головы. И это видно уже из того, что немцы от речки Ирпень ни на шаг не продвинулись к Киеву.

– Откуда вы знаете?

– А я из Коростеня. И партизаны там появились.

Слушая разговоры, Опенкин, Рубен и Леся думали каждый о своем. Опенкин уже решил: в Харькове попросится в партизаны. Конечно, он и сейчас мог остаться во вражеском тылу, но откуда же тогда будет известно в Управлении Наркомата внутренних дел, которое эвакуировалось в Харьков, что старшина Опенкин в партизанах. Да и письмо от жены нужно получить. Благополучно ли она добралась до матери?

Артур думал о родной Курземе, где жил он на берегу быстрой речки Венты. Как там теперь? Лиепая была последним опорным пунктом красноармейцев и матросов. Сейчас уже вся Латвия под сапогом Гитлера…

Перед Лесиными глазами все стоял отец. Вспоминая погибшего отца, девушка едва сдерживала слезы. Все казалось мрачным, и лишь когда она думала об Андрее, появлялась какая-то надежда на будущее. Но и будущее представлялось ей окутанным дымом.

– Киев наши не сдадут! – заговорил тот же мужчина, который рассказывал про Коростень и партизан.

– Это когда немцы будут его брать только с правого берега Днепра, – вмешался другой пассажир. – А если охватят клещами со стороны Кременчуга да еще с севера…

Опенкин развернул карту, все склонились над ней.

– Глубже всего они вклинились на Московском направлении, – сказал тот же пассажир. – А вот на севере наши удерживают Великие Луки, на юге – Киев. То-то Гитлер и боится, чтобы наши не ударили с Великих Лук и из Киева одновременно и не сошлись на Московско-Минском шоссе. Тогда вся группа «Центр» окажется в мешке. Тогда, Адольф, пой «Последний нынешний денечек…». Но немецкие генералы воюют с оглядкой. Киев для них – нож в печенку! Считай, тогда войне конец в пользу Красной Армии.

Разговоры стихли. Замолк и пассажир, который доказательно обосновывал свои мысли насчет окружения немецкой группы «Центр». Лишь Опенкин сказал своим:

– Правильно мыслит!

– Вот-вот. Благодарю за комплимент, – услышал слова Опенкина тот мужчина. – К сожалению, так мыслят и немецкие генералы и потому со всех сил рвутся к Кременчугу. Проклятый фашист еще может сунуться с юга на Киев и с северо-востока.

– Да угомонитесь вы, стратеги! Дайте хоть немного заснуть! – вмешался рассерженный голос.

Довольно много людей уже сошло на станциях. Наверно, столько же и появилось в вагоне. На верхних полках спали. На нижних клевали носом. Леся дремала, сидя возле окна.

Ночь медленно таяла в восходящем зареве, куда направлялся эшелон. Скоро совсем рассвело. За окнами простиралась равнина. На горизонте оазисами возникали села, тонувшие в садах.

Вскоре проехали и Люботин. Уже близко индустриальный гигант Харьков. Над городом сизая дымка, сквозь которую виднеются заводские корпуса, трубы. Рубен и Опенкин прислонились к окну. Оба прежде не были в Харькове.

В областном Управлении Наркомата внутренних дел, куда утром явились пограничники Рубен, Опенкин и Леся, служащие были уже на работе.

– Мы с границы. К кому обратиться? – спросил Опенкин у дежурного.

– С границы? К инженер-полковнику Веденскому. Третий этаж.

Илья Гаврилович Веденский, к которому шли пограничники, лишь несколько дней назад прибыл с Западного направления по вызову полковника Шаблия. Он – известный специалист-минер. Впервые Шаблий встретился с инженером Веденским в Славуте, куда тот прибыл из Генерального штаба по делам строительства укреплений. Еще тогда, в 1935 году, Веденский много рассказывал Шаблию о минах, их эффективности в борьбе с пехотой и эшелонами противника, в бою с танками.

Рассказывал он увлеченно, как любят рассказывать специалисты про свое любимое дело. Это у него научился Рябчиков, который тогда служил вблизи Славуты, мастерить и изготовлять мины. В тридцать седьмом Илья Веденский добровольцем поехал в Испанию, а возвратившись оттуда, попросился на финскую. Там был ранен.

Веденский подружился с Шаблием, считал его единомышленником в вопросах охраны границы и партизанской борьбы.

Перед пограничниками стоял крепкий чернявый человек с высоким лбом, изрезанным глубокими морщинами, с доброжелательной улыбкой. На гимнастерке два ордена боевого Красного Знамени.

– Товарищ полковник! Пограничники… – начал докладывать Опенкин, но Веденский остановил его:

– Садитесь. Отдыхайте. Вижу, что одному срочно надо в санчасть. Да и вы, девушка, – обратился Веденский к Лесе, – или очень утомились, или больны.

– Точно! – ответил за всех Опенкин. – Леся Тулина, дочь начальника заставы. Заболела в дороге. А это Артур Рубен – участник первого боя на границе.

– Леся Тулина? – переспросил Веденский. Он вспомнил, что Семен Шаблий говорил про заставу, где служил его названый сын Андрей Стоколос. Знал Веденский и про смерть капитана Тулина. Но не стал говорить об этом. Внимание обратил на высокого белокурого Артура Рубена.

– Вы из Прибалтики?

– Латыш я.

– Я воевал с вашими добровольцами в Испании. Нашим командиром был Берзинь.

– А я не успел. С корабля сняли жандармы, – с сожалением сказал Артур. – А хотелось в интернациональную бригаду.

– Ну и считайте себя бойцом интернациональной бригады, – сказал Веденский. – Вот нас четверо, и уже интернационал.

– Товарищ полковник, – обратился Опенкин, – направляясь сюда, мы думали о нашем будущем. Решили идти в партизаны.

– В своем желании вы не одиноки. Обком партии получил уже несколько тысяч заявлений от заводских рабочих, железнодорожников, учителей. Больше всего, конечно, от комсомольцев. Нам нужны командиры и комиссары. Такая мысль и у Семена Кондратьевича Шаблия: назначать командирами и комиссарами пограничников, армейцев. Пойдете?

– А я куда? – с тревогой спросила Леся. – Я от своих ни на шаг.

– Можно только приветствовать это желание. Вы, Леся, будете учиться на радиста. А пока что Артур Рубен пойдет в санчасть, Опенкин познакомится с программой обучения, а вас, Леся, уже ждет возле крыльца машина.

– Куда ехать? – удивилась девушка.

– К своим старым знакомым. Будете жить у Полины Ивановны Шаблий.