Текст книги "Каштаны на память"

Автор книги: Павел Автомонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

– Видно, так нужно, раз отзывают нас на восток, Авксентиевич, – сказал Опенкин. – Жаль разлучаться с вами.

– И мне. Хотелось бы с вами, хлопцы, пройти всю войну до самого Берлина, – сокрушался секретарь райкома.

– И дойдем! – заверил Шмель Мукагов. – Недаром же мы с лейтенантом Рябчиковым для начала отобрали у их полка знамя со свастикой и порвали его на портянки еще под Киевом.

9

После боя под Малой Обуховкой штурмбаннфюрер Вассерман убедился, что действовать нужно осмотрительнее, используя даже скверную погоду, когда во время метели партизаны идут в села поодиночке или отдельными группами – в разведку, за продовольствием или просто погреться. В засады он посылал по два, по три взвода хорошо вооруженных солдат и полицаев, которые были проводниками.

Вскоре был убит из засады секретарь Миргородского райкома партии Григорий Авксентиевич. «Умру, а не отступлю с родной земли!» – сказал он пограничникам на прощание, и слова эти были девизом его жизни. Команды штурмбаннфюрера Вассермана продолжали поиск партизанских отрядов, дислоцировавшихся на север от железной дороги Киев – Харьков. Особенно старался Вассерман найти следы пограничников, чтобы отомстить Опенкину за нападение под Малой Обуховкой, когда немцы недосчитались нескольких сот солдат. Отряд Опенкина интересовал немецкое командование еще и потому, что он был причастен к многочисленным взрывам в Харькове и на окрестных коммуникациях, и, наконец, к радиоминам на аэродроме.

Вот так, вынюхивая, выслеживая отряд Опенкина, штурмбаннфюрер наскочил на след от саней с высокими и узкими полозьями. Сани эти заинтересовали Вассермана, так как до сих пор партизаны ездили обычными санями с широкими полозьями. А под Малой Обуховкой Опенкин, как выяснилось потом, даже замел следы от саней ветвями. «Вот это сюжет! Может, тут проехал сам секретарь обкома?» – подумал Вассерман и немедленно послал разведку по следу. Гонка продолжалась недолго. Через каких-то полтора километра солдаты дали знак, что к ним может подойти сам штурмбаннфюрер. От удивления он чуть не выронил бинокль. На санях, застеленных цветастым ковром, сидел человек в пальто с большим воротником и держал на коленях развернутый рушник. На рушнике бутылка, чарка, закуска. Оружие – автомат – висело на спинке саней. Человек выпил чарку, вторую и начал аппетитно закусывать, вытирая губы рушником. Вокруг стояли люди, вооруженные винтовками. «Это его охрана!» – потирал Вассерман руки в предвкушении удачной охоты.

Тем временем около саней разгорелся спор.

– Позор так воевать, как мы! – крикнул кто-то из охраны.

– Помилуй бог! Он еще и разглагольствует! Да если бы не я, от вас под Малой Обуховкой и мокрого места не осталось бы! А вы живы и здоровы! Растает снег, мы заживем! – отчитывал подчиненных и обосновывал свою стратегию и тактику Пужай.

– А когда нам можно перекусить? – спросил второй.

– Помилуй бог! Не могу же я есть и крутить головой туда-сюда, не идут ли немцы… Пища – вещь деликатная, – и Пужай продолжал жевать кусок баранины. – Секретарь райкома партии и тот погиб. А вы под моим началом так всю войну пройдете. Следили бы, понимаешь, за дорогой как следует!

Пока шла эта перебранка, каратели разделились на три группы, потом громко крича и стреляя из автоматов, атаковали сани и их сопровождение. Кто-то из охраны сделал два или три выстрела. Некоторые сразу же умолкли навсегда под автоматными очередями немцев. Пужай, хлопая глазами, машинально вытирал руки, потом решительно поднял их вверх.

– Помилуй бог! Сдаюсь, господа немцы! Без сопротивления. Автомат мой вот! – мотал он головой вниз и немного вбок.

Вассерман, заложив руки за спину, самодовольно сказал:

– Картина! Я непременно напишу этот сюжет и подарю фюреру!

– Хайль Гитлер! – загорланили солдаты. Пужай на всякий случай тоже выкрикнул:

– Хайль Гитлер!..

Однако Вассерман сделал вид, будто не расслышал то, что выпалил со страху человек на санях, и спросил совершенно серьезно:

– Вы Опенкин, командир объединенного отряда?

– Помилуй бог! – залепетал Пужай, впервые подумав, что эти слова сейчас как раз кстати. – Помилуй бог! Никакой я не Опенкин! Мне с ним всегда было не по пути.

– Вы секретарь Полтавского подпольного обкома партии? – снова спросил Вассерман, которому так хотелось, чтобы в этих санях сидел кто-нибудь из известных партизанских руководителей.

– Что вы?!

– Но вы же сказали, что с Опенкиным вам не по дороге. Вы встречались с ним?

Пужай опустил голову. И не потому, что ему не хотелось говорить правду. На него пристально смотрел один из бойцов его отряда, уже разоруженный и связанный. Пужай в этот момент прощался с остатками своей совести. Что совесть? Ему надо жить! Вот так помолчишь с минуту – и тебя на виселицу.

– Все отдам, только не убивайте! – внезапно завопил Пужай, сбрасывая с себя пальто и протягивая его Вассерману, но Вассерман остановил прыткого толстяка рукой. Этот жест подбодрил Пужая, и он забормотал, глотая слова: – Я Опенкина знаю… Знаю и этих пограничников-чекистов. Еще с прошлой осени, когда ваши славные немецкие войска подходили к Киеву. Помилуй бог! Я душой всегда больше ваш, вполне лояльный. Давно бы сам перешел к вам, да так боялся, что эти выродки убьют! – кивнул он на свою охрану.

Вассерман понял, с кем он имеет дело. К сожалению, ни Опенкин, ни секретарь подпольного обкома не попались в его когти. Но и то важно, что этот тип знает и того и другого, и, определенно, еще многих. Такой пригодится. Только нужно больше страху на него нагнать.

– Если бы ты был офицером Красной Армии – это одно дело. Но ты партизан, бандит – таких сразу уничтожают! – провел Вассерман пальцем по шее.

– Помилуй бог! Да какой я партизан! Я не убил ни одного немца. Я только питался за счет большевистского населения. Ждал момента, чтобы к вам перемахнуть, – умоляющим голосом говорил Пужай, сердце которого уже нырнуло в самые пятки.

Когда каратели с пленными партизанами выехали на шоссе, по которому взад-вперед проносились машины, и угроза любого нападения партизан была исключена, штурмбаннфюрер облегченно вздохнул. Он был таким же трусом, как и бывший старший лейтенант Пужай.

Вдруг он приказал остановить «мерседес». За ним остановились и грузовые машины с крытыми кузовами, в которых ехали пленные.

– Как они тут? – спросил Вассерман у конвоиров.

– Волками смотрят на своего недавнего командира. Особенно эти вот двое, – показал конвоир на пленных.

Двоих партизан вытолкали из машины. Штурмбаннфюрер вынул парабеллум и выстрелил им в головы.

– Все. Можете ехать дальше, – приказал он, пряча пистолет. – Орднунг! Порядок. Настоящий сюжет для картины.

Вассерман теперь перестал опасаться, что кто-нибудь из пленных прибьет или задушит такого ценного «языка», как Пужай. Так безопаснее. Так надежнее.

«Помилуй бог! – прошептал Пужай, когда штурмбаннфюрер вернулся в легковую машину. Он боялся даже дух перевести, так напугали его выстрелы Вассермана. – Но ведь он ради моего спокойствия застрелил их. Я им нужен. Это факт. Вот когда пригодились мои встречи с пограничниками!.. А я ж их и ненавидел, будто знал, что эта ненависть нужна будет, чтобы оправдаться перед немцами! В жизни, понимаешь, как на долгой ниве…»

И вдруг Пужай улыбнулся, как бы найдя что-то давно потерянное. Жестокий расстрел Вассерманом двух пленных партизан неожиданно принес Пужаю облегчение: он отделался еще от двух свидетелей своей окончательной измены.

Уже больше месяца прошло с того времени, когда Андрей Стоколос, передавая важную радиограмму, из-за плохого режима работы потребовал замены оператора, а Леся Тулина никак не могла успокоиться. Собственно, нервничать она начала, как только приняла первые десять цифровых групп (Андрей давал по десять, а потом выжидал, не повторить ли какую). Цифр, которые приходилось повторять, становилось все больше – передатчик Андрея слышался все хуже и хуже. «Может, у них низко антенна?» – подумала девушка. Пока что ей и в голову не пришло, что у Андрея плохо с радиопитанием. И вдруг его просьба посадить на вахту «OP № 1». Это укололо в самое сердце: где же чувства у Андрея, в которых он так пылко заверял ее? Так безжалостно скомпрометировать ее перед всей школой радистов, в глазах вот этих трехсот курсантов вместе с минерами, которые, конечно же, узнают, что Тулина не сумела принять важную радиограмму из вражеского тыла… Одно мгновение, а сколько в течение его пережито, передумано… Андрей представился Лесе нетерпеливым, невоспитанным, неискренним. Разве можно так – словно обухом по голове.

Леся чуть не разрыдалась, приняв «OP № 1». Но на ее счастье или несчастье рядом стоял Илья Гаврилович, сразу же прочитавший этот сигнал. В начале сеанса она сообщила, что передает именно Андрей, и Веденский, мгновенно осознав ситуацию, вдруг приказал:

– Леся! Передай ему сигнал: «LB»!

Девушка вспыхнула, щеки ее пошли огнем. «Издевается надо мной?» – настороженно подняла на него большие карие глаза. Но Веденский даже не улыбался, а стоял задумчивый, наверно, припоминая свою Анну-Луизу. Вот у него с Анной настоящая любовь. А у Леси и Андрея детская игра.

К Лесе уже подходил низенький человек лет двадцати семи, в очках, как раз и бывший тем оператором номер один, который мог принимать сигналы с самого Марса, не то что из Миргорода. Леся все еще колебалась, но Веденский, казалось, умолял глазами: «Прошу. Передай! Прошу…» – словно от этих слов зависело очень многое и в его жизни. И Леся отстучала: «Я люблю вас!» Тут же поднялась и передала наушники очкарику. Он ей сразу не понравился – глаза узкие, как щелочки, а уши – репродукторы.

– Молодец, Леся! – положил ей руку на плечо инженер Веденский. – Пойми, так нужно. Представь, что он в окружении, что эта радиограмма имеет большое значение для нашей армии, что это крик о помощи, которую мы еще в силах подать отсюда, хотя возможности наши и ничтожны. Все может быть. А наиболее вероятно – у них кончается запас радиопитания и нужно спешить, дорого каждое мгновение.

– Вы на его месте так не поступили бы, если бы ваша Анна-Луиза сидела тут на вахте! – обиженно промолвила Леся.

– Только так! Может, даже вашим жаргоном послал бы ее к черту, отстукав «99», хотя и люблю ее, – сбавил голос Веденский. – Успокойся. Далеко не все из тех, кто и много лет работает оператором, имеют опыт, могут быть оператором номер один. Это уже талант. А мы люди обычные, просто судьба заставила браться за оружие, за рацию, за мины.

– Да я же ничего, – оправдывалась Леся. – Но зачем еще это «я люблю вас»?..

– Что ж, – развел руками Веденский. – Если «зачем», то в следующий раз можно передать «99». Но в нынешней ситуации этот позывной добавит Андрею выдержки и мужества. Ты представь, как он волновался, попросив заменить радиста. Ведь он знал, что это касается тебя.

– Да я же ничего, если уж так действительно нужно… – повторила Леся.

Действительно «ничего», если б на месте Стоколоса был Рубен. Умом Леся понимала то, что говорит Илья Гаврилович, а сердцем – нет. Единственной и большой радостью того дня была весть о том, что хлопцы нашли Маргариту Григорьевну и что мама уже в их отряде.

Вечером Леся, чтобы как-то успокоиться (а в действительности из желания «отомстить»), достала из гуцульской шкатулки, подаренной Майборским к выпускному вечеру, последнее его письмо. Он послал его из-под Москвы.

10

– Андрейка! Сыночек! – воскликнула Полина Ивановна, протягивая руки к парню, как только он переступил порог комнаты.

Обнялись. Названая мать поцеловала Андрея в лоб, а потом стала вглядываться в его бронзовое от морозных ветров лицо, в морщинку, пролегшую между бровями. И он, Андрей, и будто не он: такой возмужавший, с усиками. В последний раз они встречались еще в мирные дни, когда Андрей Стоколос уходил на службу.

– Сынок… – пока что не находила других слов мать, видя свое отражение в его глазах.

Андрей же стоял в нерешительности. И от сомнения, назвать ли Полину Ивановну матерью, и от мыслей об этой встрече. Об этой встрече он думал все последние дни, когда отряд Опенкина – Рубена преодолевал трудные километры вблизи Котельвы, Богодухова, Мерефы, Змиева, когда переправлялся через Донец и наконец добрался до позиций Красной Армии.

– Мама! – произнес он негромко и словно виновато. – Вот мы и снова встретились… – И добавил шутливо: – На всякий случай!

В жизни подруги пограничника Шаблия было много трудных, наполненных высоким нервным напряжением дней и часов. И все это было ожиданием мужа: из наряда по охране границы, из стычек и боев, из похода против белокитайских банд в 1929 году. А сколько Полина Ивановна пережила за те недели, когда люди говорили, что полковник Шаблий пропал без вести под Киевом. И еще изо дня в день она ожидала вестей от приемного сына. Ждала и его самого, такого сейчас отчужденного, действительно неродного, погруженного в свои мысли, но такого дорогого ее сердцу. Она знала, что в этих мыслях у Андрея на всю жизнь осталась память о родных отце и матери.

– Умойся, сынок, с далекой дороги! – повеселевшим голосом сказала мать. – А вы, хлопцы, с пятой заставы – все молодцы! Так о вас говорил и Илья Гаврилович, и отец. Уже в сорок первом показали, как надо воевать партизанам. За это Ивану Осиповичу Опенкину и дали звание Героя Советского Союза вместе с тремя самыми лучшими партизанскими командирами на Украине. Ты знаешь, что и тебя наградили вторым боевым орденом? И друзей твоих?

– Наградят, мама, и третьим, только не ленись на войне, – пошутил Андрей, ловя струйку воды, которую из кружки лила Полина Ивановна на его руки. – Если не убьют, конечно!.. Слышал, что отцу присвоили генеральское звание. Все хлопцы рады за него и говорят, что он настоящий партизанский генерал:

– Надолго пришли на эту сторону фронта? – несмело спросила мать.

– Пока снова не пошлют, – ответил Андрей.

– Тебе все шуточки! Может, какую-нибудь передышку сделал бы, подучился на курсах, в школе, в училище? Война эта, по всему видно, не закончится в сорок втором.

– Приходится, мама, на ходу учиться. Я, наверно, навсегда связан одной веревочкой, как альпинист, со своими товарищами. Куда Опенкин, Рубен, Мукагов, Колотуха, туда и я. Мы же все – пятая застава. Надо нести ее честь! Да еще тут одно обстоятельство. Не для печати, как говорится. Хлопцы верят в то, что меня не запеленгуют немцы за пять-двенадцать километров. Может, в этом и есть доля правды – я много думал и работал над тем, чтобы моя рация была слабо слышимой вблизи. А это немаловажная причина, чтобы идти с таким радистом на боевые задания!

Андрей вытирался свежим, чистым полотенцем, пахнущим льном, водой и даже солнечными лучами, под которыми отбеливалось когда-то полотно.

– Правда, крепкий узелок связывает тебя с бойцами своей заставы, – заметила Полина Ивановна.

Андрей глянул на стол. Там уже стояли тарелки с огурцами, помидорами и квашеными яблоками. На плите – кастрюля, в которой варилась картошка.

– Целый десант гостей ждет, Полина Ива… – Андрей прикусил губу: заговорился. «Не обиделась ли она?»

Но Полина Ивановна сделала вид, что ничего не произошло, и сказала:

– Да. Придут твои друзья – Опенкин, латыш Артур, осетин Шмель, Колотуха, Леся со своей матерью…

– Лида, наверно, не знала, что я возвращаюсь? – спросил Андрей. – Где она?..

– Еще в школе. Прибежит сейчас, – успокоила Полина Ивановна.

– На всякий случай я пойду встречу гостей. А, мама? – посмотрев в зеркало и пригладив взъерошенный чуб, сказал Андрей.

– Иди! – сказала мать, провожая его теплым взглядом.

На улице Андрей сразу же встретил Маргариту Григорьевну и Лесю. Обнял обеих за плечи, прижимая к себе и говоря:

– Теперь вы всегда будете вместе! Слышишь, Леся? Не будь таким неслухом, как на заставе, – намекнул Андрей на то, что девушка не поехала эшелоном на восток вместе с матерью, а осталась на границе вместе с отцом и бойцами.

– Слышишь, дочка, что говорит Андрей? – обняла Лесю мать, заглядывая в ее глаза.

Леся поднялась на цыпочках и поцеловала мать в щеку, Маргарита Григорьевна покраснела и сказала:

– Вот так всегда… Ну, я побежала к Полине Ивановне. Помогу на кухне.

Леся прижалась к груди матери и глубоко вздохнула.

В эту минуту Стоколос припомнил ласковый вечер двадцать первого июня на берегу Прута. Мать и дочка пели на веранде: «Ой у полі три криниченьки…» и что-то вкусное готовили. Леся была в белом, легком, как облачко, платье, собиралась идти на выпускной вечер в городок. «Как давно это было!»

Маргарита Григорьевна пошла, а Андрей мысленно все еще бродил на берегу пограничной реки, искал на небе звезды – Юности, Любви, Надежды и Счастья. Но Леся грустна. «Почему же?»

Он вел ее за руку в небольшой сквер, где по-весеннему оголенные, неуклюжие деревья уже выбрасывали листочки.

– Эх, как здорово, что мы вместе! – сказал Андрей. – А ты по-настоящему молодец! Когда я передавал тебе о замене оператора, даже руки задрожали на ключе.

– Что-то не заметила. Правда, и слышно тебя было плохо, – заговорила Леся. – Ты просто забыл: «OP номер один» ты отстучал с железной выдержкой и твердостью.

– Даже не представляешь, как ты меня поддержала этим «Я люблю вас!» – сказал Андрей, не замечая холодного тона девушки. – Я так и сказал себе: «Леся понимает, что питание к рации у нас кончается, что каждая минута чрезвычайно дорога! Она рассудительна!» Спасибо тебе, милая, родная! Отбил тебе в ответ и я «LB», но принял уже высококлассный спец. Хочешь, я сейчас крикну на весь мир: «Люблю Лесю!» «LB»!

Андрей обнял девушку и хотел поцеловать, но она защитила свои губы пальцами.

– Ты всегда был самонадеянным. И даже тогда, когда снимал меня с вахты на позор всем радистам.

– Что ты, Леся? – отступил на шаг от девушки Андрей.

В его горле начало жечь, словно он разжевал сразу два стручка красного перца, который когда-то давала ему в Лютенках Арина Кирилловна, праправнучка первого русского генерала-артиллериста.

– Хочешь, спроси у Маргариты Григорьевны, что я тогда сказал ей после трудного радиосеанса… Я сказал Маргарите Григорьевне, что Леся стояла на вахте, как бог эфира!

– Не стоит впутывать сюда еще и маму.

– Верно. Обойдемся без мамы, – согласился Андрей. – Но как тогда понимать «LB»?

– Спроси у Ильи Гавриловича.

– А при чем тут Илья Гаврилович?

– Это он подсказал, имея в виду, наверно, свою Анну-Луизу.

– Он был там, когда я передавал?

– Да.

– Можешь не продолжать, – тихим, упавшим голосом сказал Андрей. – А я поверил тебе, считал, что это чистая правда, что ты в то мгновение представила себя на моем месте после тяжкого боя.

Они сели на холодную скамью под акацией. Ствол дерева был шершавый и кривой, а ветви – словно скрюченные руки.

– Леся! Я мог не успеть передать всю радиограмму. После того сеанса я выкинул батареи! – пытался еще объяснить Андрей.

– Ты об этом уже говорил мне.

Над ними щебетали птицы, радуясь весне, шумел по-весеннему теплый ветер из донецкой степи. А им, когда-то клявшимся в любви, верившим в свои звезды, как будто и нечего было сказать друг другу. Эх, лучше б ту радиограмму передавал Артур Рубен. Только ж у него с передачей хуже, нельзя было рисковать. Да неужели Леся не понимает, не может переступить через личную обиду?!

Горький клубок подкатился к горлу. Парень расстегнул верхние пуговицы фуфайки, потом и воротничок косоворотки, печально улыбнулся.

«Еще и улыбается! – глянула быстрыми глазами на Андрея Леся. – А я ждала, что он извинится… Виктор Майборский так никогда бы не поступил со мной!..»

В этот миг Андрей, перехватив взгляд, будто прочел ее мысли. Леся смутилась, прикрыв глаза длинными темными ресницами.

– Что пишет Виктор Майборский? Где он сейчас? – ровным голосом спросил Андрей, словно затем и пришел к ней на встречу.

– Он командир танковой роты. А что?

– Нужно же знать, где люди пятой заставы.

– Ты вроде сердишься? Будем друзьями.

– Будем друзьями, – согласился он невесело и вынул из кармана часы.

Андрей и Леся возвращались туда, где ожидали их обе матери, Семен Кондратьевич, друзья Стоколоса, с которыми он еще несколько дней назад делил трудности походов во вражеском тылу, боль тяжких ран от обычных и разрывных пуль, тоску по Большой земле.

Его руки машинально расстегнули полевую сумку, нащупали несколько твердых сморщенных шариков. Это были киевские каштаны, которые сорвал он ранней осенью на днепровской круче.

– Наверно, и не взойдут такие, – сказал задумчиво, словно только для себя. – Надо положить во влажное… Знаешь, Леся, я начинаю верить – дойду к Днепру и даже к границе.

Леся взглянула на Андрея удивленно: как будто бы и его голос, и одновременно какой-то другой, чужой. Лишь теперь поняла: ссора зашла слишком далеко.

А еще идя в сквер, Леся верила, что все пойдет у них, как и раньше, пусть только он извинится. Теперь ясно, что плохо знала Андрея, а за восемь месяцев войны у парня сформировался характер, все, что было у него от школьника, что делало его таким непосредственным, наивным, даже застенчивым, – все это ушло навсегда.

– Я тебя понимаю, – вдруг снова сказал Андрей. – Ты столько пережила, потеряв отца, ожидая мать. И нужно же, такой фатальный момент: я передавал в этой радиограмме о твоей матери, выстукивал дорогую для тебя весть, и именно в эти минуты ты уже вычеркивала меня из своего сердца. Когда-нибудь ты это, наверно, поймешь…

Ему хотелось побыть одному, но Леся тоже остановилась, осторожно дотронулась до его руки. Он отвернулся, стал смотреть на небо, по-весеннему синее, на высокие-высокие, легкие, как лебединый пух, облака.

Леся вздохнула. Нет, Андрей и не собирается просить извинения, он невозможный эгоист, хотя и необычный парень, может, единственный такой в целом мире. Кому-то, наверно, с ним будет хорошо, кто-то с ним будет счастлив, но не она.

А он все смотрел в небесную синь, словно ждал, когда теплый ветер из степи и ясное солнце осушат его глаза, которые вдруг неизвестно от чего стали влажными.