Текст книги "Каштаны на память"
Автор книги: Павел Автомонов
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)
– Передам! – Терентий наклонил голову и прикоснулся губами к холодной стали, выхваченной из ножен.
Бабушка Софья перекрестила оружие и Терентия и сама поцеловала саблю. Потом завернула ее в платок и положила обратно в сундук.
– Что же тебе дать в дорогу? – как бы спросила себя.
– Ничего не нужно! В хворосте у меня автомат, А на плечах – голова!
– Таня! Отрежь сала. Ты знаешь где? – обернулась бабушка к юной соседке.
– Да не нужно, – отказался Терентий.
– Бери. Не стоит рисковать этой головой, добывая пропитание. Понадобится она тебе и там, куда направляешься! – рассудительно сказала тетка полковника. – Возвращайтесь! Мы будем ждать!
– Мы будем ждать! Так и скажите Андрею! – промолвила Таня и, подскочив к нему, поцеловала в щеку.
Ох, эти встречи и расставания на войне!
Еще недавно он прощался с Миколкой Днистраном, отцом и сыном Бабуница. И те в один голос сказали: «Возвращайтесь скорее!» Страшно и тяжко народу сейчас в оккупации. Как выйти из этого позорного и угнетающего состояния? Нельзя ждать! Нужно бороться! Идти к своим, чтобы потом вернуться непреодолимой силой и разгромить врага на родной земле.
Бабушка Софья, золотоволосая и хрупкая, как веточка ивы, поникшая над водой; такая же беззащитная и хрупкая Таня; сабля казачьего полковника; хата командира пограничников Семена Кондратьевича Шаблия; красные георгины и искренние, от сердца слова на дорогу: «Возвращайтесь! Мы будем ждать!» – все это волновало Терентия. Казалось, легче идти на фашистский танк, чем спокойно выдержать эти минуты расставания и горечи.
– Мы возвратимся, мамо! – тихо сказал Терентий и склонил голову перед этой гордой женщиной.
6Выход отряда Опенкина – Рубена во вражеский тыл задерживался. В эти дни в отряд прибыло пополнение и с ним главный минер Устим Гутыря, недавно возвратившийся с боевого задания из тыла врага.
Гутыря был высокий и кряжистый, как и Артур Рубен, только на четыре года старше его. Лицо с соколиным носом, надо лбом, прорезанным двумя глубокими морщинами, кудрявый чуб, на подбородке ямочка. Улыбался он уголками губ, прищуривая глаза. Хотя Устим был преподавателем истории, но руки у него были в мозолях: не чурался черной работы. В тридцатые годы работал он на шахте, куда поехал из своего родного села.
– Как там в тылу? – спросил Опенкин. – Шуганули немцев?
– Мы больше помогали окруженцам, выводили их к нашим, – ответил Устим. – Но один эшелон все-таки взорвали. Для практики. На Сумщине, Черниговщине появились партизанские отряды. Шумит и Брянский лес…
– Мы что, уже не будем первыми? – сокрушенно спросил Опенкин.
– Что касается первых отрядов, то они уже были в августе под Киевом. А вам сильно хотелось быть первыми? – не без иронии спросил Устим.
– Не так, чтоб уж… Но нас все время задерживают, – ответил Опенкин.
– С нас больше и спросят – нас ведь специально готовят. У таких учителей, как Илья Гаврилович, есть чему научиться. А что касается первенства, то хватит и нам всяких и разных дел, чтобы в чем-нибудь и мы были первыми. Лишь бы не обрасти мохом. – Гутыря засмеялся уголками губ и прищурил глаза.
Устим вначале показался Опенкину и Рубену человеком суровым и скрытным. Они сперва не могли понять, шутит ли он или говорит правду. Так ведут себя те, кто уже немало повидал на своем веку, знает цену людям, кто на себе испытал, что на свете есть добро и зло. Гутыря не любил разговоров о себе. Он больше слушал других, присматривался, усмехался и жмурил карие глаза, над которыми разлетались брови.
На очередных занятиях ставили мины в условиях, приближенных к боевым. Гутыря учил этой нелегкой работе подрывников. С ними была и Леся Тулина.
Была темная ночь, и подрывники действовали на ощупь. Гутыря время от времени направлял свет карманного фонарика на рельс, около которого возились Леся и курсант.
– Можно погасить! – уверенно заметила Леся. – Там нам не будут светить фонариком.
– Не будут, – согласился главный минер отряда. – Но работать с миной надо спокойно. И не озираться. За минерами всегда группа прикрытия…
Леся представляла, что она ставит мину в тылу врага. Вот она настраивает электролит. На лбу выступают капельки пота. За движением ее рук следит Устим Гутыря, включив фонарик. Ей кажется, что она делает что-то не так. «А может, и нет. Все в порядке». В это же мгновение Гутыря молниеносно, как ястреб, выхватывает левой рукой капсюль из рук Леси.
– Ой! – успела крикнуть она, когда услышала приглушенный хлопок, – капсюль взорвался в руке Гутыри. Леся схватила фонарик, навела на руку Устима – она кровоточила. – Что я наделала! – схватилась за голову девушка.
– Не смертельно, – хмуро сказал Гутыря. – Если бы капсюль взорвался у вас в руках, – добавил он с укором, – было бы худо. Что же это за радист с покалеченной правой рукой!
То, что сказал Гутыря, поразило Лесю. Она только теперь поняла, к чему могла привести ошибка: руки были бы изуродованы. А это означало, что она уже не смогла бы работать телеграфным ключом и никуда ее бы не послали. Но есть и другая сторона этой скверной истории. Кто-то мог подумать, что она сделала это нарочно, чтобы остаться в тылу. Попробуй докажи, что получилось случайно. Это потрясло Лесю.
Она достала индивидуальный пакет. Парни обработали йодом кровоточащие пальцы, ладонь. Гутыря поморщился от боли и подул на раны.
– Забинтовывать не надо. Заживет. А теперь вот что! Леся к капсюлю не имеет никакого отношения. Поняли меня? – внезапно спросил Гутыря. – И никому про это ни слова!
– Ясно, товарищ командир!
– Капсюль к мине готовил я, и внезапно… взрыв! – сказал Устим. – А теперь продолжайте занятия.
Минеры, которые после взрыва капсюля спустились с насыпи, снова поползли к железнодорожной колее. Под локтями, коленями похрустывали веточки. Где-то на озерце, заросшем камышом, прокричал коростель.
– Надо ползти тише! – предупредил Гутыря.
Группа будущих подрывников уже на колее. Положили на шпалы автоматы. Расстелили плащ-палатку. Пригоршнями ссыпают песок на плащ-палатку, чтобы и щепотка не просыпалась. Один из минеров настраивает электролит. В четыре руки опускают в яму мину и засыпают ее песком. Леся набрасывает сверху щебенки.
– Банку с мазутом, – напоминает Гутыря.
– Нету.
– Плохо. Надо окропить щебенку мазутом. Оставить как было. И делать все надо четко, уверенно, так, чтобы враг не заметил следов. Иначе вся работа и все волнения напрасны!
– Учтем и запомним, товарищ командир!
В город возвращались на грузовике. Леся сидела рядом с Устимом Гутырей и, чувствуя свою вину, приговаривала:
– Какая же я растяпа!
– Успокойся. Из этого еще раз следует вывод: радисту нечего совать нос к минерам.
– А взаимозамена?
– Это мужское дело. В каждом отряде должны быть ребята, которые могут ставить мины. А вот радистов у партизан никто не заменит. Я был в тылу у немцев. Партизаны говорят, что у них на десять-двадцать отрядов только одна рация. Понимаешь? На сотни партизан – только один радист! Учти это, Леся! Без радистов партизанский отряд как без ушей и глаз. Без рации не может быть и речи о разведке для армии. А как можно воевать без разведки?.. Я сам виноват, что разрешил тебе устанавливать капсюль. Все. А ну, хлопцы, что-нибудь веселенькое расскажите, – обратился Гутыря к курсантам.
– Любите слушать веселое, а сами все время какой-то печальный, – тихо заметила Леся.
Она с удовлетворением думала о том, что в их отряде будет такой бесстрашный и опытный человек. Подул на руки. «Заживет. И никому про это ни слова!..» – слышались его слова. С таким не пропадешь. С ним можно без страха идти на ту сторону фронта.
– Печальный, говоришь? – спросил Гутыря. – А чему радоваться, если на небе солнце не светит? – Было опять непонятно, шутит ли он. – А вообще-то я оптимист, хотя и потрясло меня на ухабах. Я редко кому об этом говорю. Но тебе, Леся, скажу. У тебя вся жизнь впереди, и ты должна в ней, выражаясь партизанским языком, ориентироваться, найти свой азимут. Главное – разбираться в людях. А это нелегко. Когда я был такой молодой, как ты, то мне казалось, что все люди должны быть такими, как я, как мать и отец, которые никогда не кривили душой. Поэтому и мерил всех однокурсников в университете одной меркой. И вот на третьем курсе…
– Вы пошли учиться в университет из шахты? – спросила Леся.
– Да. Вначале я жил в селе, был в колхозе. Меня даже членом правления избрали. А потом комсомол бросил клич: «Молодежь! На шахты в Донбасс!» Кому же идти на шахты, как не нам, сильным хлопцам? Я был на шахте крепильщиком. Поэтому и руки такие черные. Работал и учился на рабфаке, а в тридцать пятом поступил в Харьковский университет. В то время уже был членом партии. И вот кто-то написал, что я имел «связи с контрреволюционными элементами».
– Удивительно. Наверное, имели эти «связи» среди шахтеров? – с иронией спросила Леся. – Или в колхозе, среди косарей?
– Да, вроде смешно. Но тогда было не до смеха. Контрреволюционером оказался мой парикмахер, который иногда стриг меня бесплатно. Чуб ему понравился или я сам, но он частенько не брал с меня платы. Просто разговаривали про родные края. Кто-то из «бдительных» написал, что парикмахер – «японский агент». Его взяли под следствие. Но быстро выпустили. А ко мне отнеслись решительно: дело шло об исключении из университета…
…Тогда Устим Гутыря был ошеломлен, но решительно доказывал свою невиновность. Комиссия долго разбирала это дело.
«Кто бы мог это написать?» – не раз думал Гутыря. И потом пришел к выводу, что на такую подлость способен тот, кто завидует целеустремленным работящим ребятам, тем, которые в почете. Им мог быть Вадим Перелетный, сосед по комнате. Его ненависть Устим ощутил, когда Вадим пытался выразить ему свое сочувствие. По своей натуре Перелетный был трус. Если бы действительно у Гутыри были связи с «элементами», Перелетный обошел бы его десятой дорогой, чтобы не скомпрометировать себя. Значит, он знает, что обвинение ложное. Выходит, это дело его рук. Но как тут докажешь?
Весной Гутырю вызвали в райком партии и сказали: «Произошла досадная ошибка. Кто-то вас оклеветал. Продолжайте спокойно учебу…»
Закончив университет, Устим учительствовал в одной из сельских школ на Харьковщине. Отсюда он пошел добровольцем на курсы минеров к инженеру Веденскому и уже успел побывать во вражеском тылу…
– Только, Леся, пусть это будет между нами. Ты не думай, что я оскорблен и обижен на своих. Они сделали из меня человека, дали образование, возможность показать, раскрыть себя. А эта клевета… Ко мне грязь не пристает. К сожалению, не перевелись еще подлые людишки. Но рано или поздно их сущность проявляется, и они несут ответ при всем честном народе за свои грязные делишки, – взволнованно проговорил Гутыря и сжал кулак. – О, работает рука! Все будет в порядке!
– Спасибо вам за откровенность, Устим Максимович, – сказала Леся. – Этим вы напоминаете моего отца. Он никогда и ничего не скрывал от меня. Мы были с ним друзьями. Это возвышало меня в моих глазах. Я гордилась дружбой с отцом.
– Гордость наша – это тоже оружие. Такое же, как мины, автоматы, танки.
– Мало у нас танков, – с грустью сказала Леся.
– Будут! Харьковские рабочие создали новую машину. Поехали продолжать начатое дело на Урал. Будут танки!
– Мой знакомый, политрук Майборский, пишет, что уже пересел на тридцатьчетверку. Наверное, под Москвой.
– Только не храни такие письма в кармане, лучше в сердце, – задумчиво сказал Гутыря.
– Вы правы, Устим Максимович. С такими письмами нельзя идти в тыл врага.
В тот же день Леся сожгла это письмо Майборского.
7Уже месяц, как Перелетному видится во сне черное пепелище, оставшееся от Марининой хаты.
Смолчал бы Перелетный перед комендантом и полицейской управой. Ничего бы не сказал про связь Марины и ее матери с красноармейцами, но он тогда задержался в хате, и чуть позднее в нее вошли полицаи и немец. Немец почему-то внимательно присматривался к Перелетному. Тот решил, что смотрит на винтовку, у которой не было затвора. И не выдержал. Испугался. Решил, что немец что-то заподозрил и лучше самому сказать.
– До меня они угощали партизан! Вот чарки, миски. – Перелетный сказал громко, как будто вел следствие: – Их надо допросить, куда пошли красные.
Марина и мать онемели. Больше всего их удивило, что Перелетный так легко переступил этот порог предательства. Мать стояла ни жива ни мертва, потом внезапно накинулась на Перелетного:
– Тьфу на тебя, нечисть!..
– Еще и оскорбляешь личность на службе!.. Я вам покажу! Будете знать, как помогать партизанам.
– Какие партизаны? – попробовала угомонить Перелетного Марина. – Опомнись!
Перелетный мог бы и опомниться. К тому же его сообщники уже хлестали самогон, ни на кого не обращая внимания. Но Вадим уже не видел поворота назад. Он думал о своем будущем, и как раз, решил, представился случай. Нужно вытравить из своей души жалость, вселить в нее если не ненависть, то полное пренебрежение ко всем обреченным, какими были Марина и ее мать. Теперь он считал, что делает единственно верный в данной ситуации ход, на который его толкает жизнь. Он должен был во что бы то ни стало заслужить авторитет у немцев, их доверие, добиться, чтобы его перевели побыстрее отсюда в другие края. И в этом стремлении он становился неумолимым и совершенно остервенелым. Его возбуждал страх, желание возвыситься над этими неграмотными пьянчужками полицаями. Одним махом он решил сделать многое. От допроса перешел к делу. В сенях он увидел бутылку с керосином, полез по лестнице на чердак. Руки дрожали, как у ворюги, которого вот-вот могут схватить. Но сознание было на удивление ясным и четким. Перелетный облил керосином сено на чердаке и поджег. Кинул в огонь и винтовку, чтобы не было свидетельства позора. В мгновение огонь охватил кровлю. Двор заполнили крики и плач. Прибежавшие соседи кинулись в задымленную хату, чтобы спасти хоть какие-нибудь вещи. Перелетный попросил у немца автомат и дал предупредительную очередь. Люди попятились к забору, прижались к деревьям, освещенные красноватыми отблесками. Пламя петушиным гребнем взметнулось над крышей в звездное небо.
– Еще спасибо когда-нибудь скажете, что поджег вашу хату. Иначе немцы бы вас расстреляли! – тихо бросил Перелетный.
Марина промолчала, отвернулась. А старая мать как бы очнулась и внезапно бросилась к Вадиму с душераздирающим криком:
– Будь же ты проклят, каин!
– Мама! Мама!.. – Марина подбежала к ней…
После этого пожара и стали приходить к Вадиму кошмары во сне, особенно тогда, когда был он трезвый. Да и наяву мерещились ему огонь и кровь. Слышался крик Марининой матери: «Будь же ты проклят, каин!»
Решительные действия Вадима Перелетного понравились коменданту, хотя тот и сделал ему замечание, что такие действия следует предпринимать с согласия властей. Но, учитывая, что Вадимом «руководила в ту минуту ненависть к красным и их пособникам», комендант ограничился только устным замечанием. «Ненависть к коммунистам – это серьезный фактор в войне. На ненависти держится дух немецкой армии, ненависть должна жить и в крови полицая». Комендант отметил действия Перелетного и распорядился, чтобы ему выдали автомат. Вадим стал первой кандидатурой на долгосрочные курсы, куда он вскоре и отправился.
На курсах Перелетный показал себя достойным пособником оккупационной власти. Власти учли его рвение, и он вскоре был назначен начальником полицейской управы.
Октябрьским днем Вадим Перелетный появился на мотоцикле в селе, где жила Надя Калина. Местный полицай донес, что видел ее с каким-то одноруким человеком, может быть, красноармейцем.
– Здравствуйте вам в хату! – застыл на пороге Перелетный.
– Здравствуйте! – ответила Надя.
Она стирала, лицо ее было покрыто капельками пота. Рукава засучены. Выпрямившись, она провела рукой по вспотевшему лицу.
– Кто же вы будете? – внимательно рассматривая Перелетного, вооруженного автоматом, спросила Надя.
– Прислан служить в ваш район, – ответил он, зыркая глазами по хате. – Рубаху стираешь тому однорукому? – ткнул он пальцем в корыто.
– Это рубашка двоюродного брата. – Надя немного смешалась. – Как память осталась.
– Сентиментально. А где же этот братик?
– Был на границе. А сейчас кто его знает…
– Значит, красный?
– Чудной вопрос! А вы разве были белым до войны?
– Сразу видно, говорить умеешь… Что же не приглашаешь садиться? – Вадим все притопывал вокруг корыта.
Надя вытерла руки. А он зашел в горницу и остановился около этажерки. Раскрыл одну книгу, вторую. Усмехнулся и взял альбом, лениво полистал.
– Удивительно! – вдруг воскликнул он, увидев знакомое лицо. – Как попала к тебе карточка Андрея Стоколоса? Вот это встреча! – Перелетный смотрел то на фотографию, то на девушку: – «Надюшке Калине от Ивана Оленева на добрую память. Западная граница. Июнь 1941 года». Гм!.. Что за морда? Почему от какого-то Оленева? Но ведь это же Стоколос. Как понимать?..
– Сама не знаю! – почти безразлично ответила Надя.
– Ну и дела! Идешь выяснять про какого-то безрукого, а тут знакомое лицо. Гм… Губы стиснуты, взгляд пронзительный… А может, ты с ним встречалась и теперь прячешь?
– Не он, – ответила Надя.
– А кто же?
– А откуда я знаю! Так, прохожий, – сказала девушка, понимая, что отмалчиваться не стоит. – Проходил через село. Мы же все-таки люди!
– И куда же он пошел?
– Да разве я знаю? Дала ему буханку, и все.
– Он красноармеец?
– Когда-то был. В бою оторвало руку. Калека он, а не солдат.
Перелетный был удивлен спокойствием девушки. Вообще в последнее время он замечал за собой, что плохо разбирается в людях, не может предугадать их поведения. Так было, когда он встретился с лейтенантом Рябчиковым и красноармейцем Мукаговым в плену. Вадим даже представить себе не мог, что его так будет ненавидеть Марина. А сюда Перелетный шел, чтобы ошеломить Надежду Калину, что ему известно про ее встречу с подозрительным одноруким мужчиной, может быть, партизаном. Конечно, был бы этот однорукий лояльным к новому порядку, то не прятался бы. Зарегистрировался и жил бы себе где-нибудь в примаках как инвалид войны. Но Надя была спокойна: «Встречалась… ну и что? Мы же все-таки люди!»
Почему она не дрожит, как дрожал он, когда попал в руки Рябчикова и Мукагова? Почему дивчина не боится ни вооруженных полицаев, ни властей? Да и рубашку стирает не для того, чтоб была она как память о двоюродном братце… Видно, кого-то надо переодеть. Уже за это ее можно потащить в управу, передать жандармерии. Ему, Перелетному, сделать это нетрудно. Он и шел сюда с твердым намерением выспросить у нее про окруженца. Но ее признание про встречу с ним сбило его с толку. А тут еще фото Андрея Стоколоса. К такому сюрпризу Вадим был не готов. В это трудно поверить, но это правда. Судьбы Перелетного и Стоколоса незримо сошлись здесь, на Черниговщине, во время новой власти.
– И нравится он тебе? – Вадим кивнул на фото.
– Симпатичный.
«Симпатичный…» – так говорила о нем и Таня. Вадим застал Андрея с Таней под цветущей яблоней, когда тот собирался в армию. Увидев Вадима, девушка хотела уйти, но Андрей удержал ее, не выпуская руки. Другой бы уже подался из чужого сада, а Стоколос – нет. Стоял, как будто это был его сад. Эта самоуверенность не понравилась Вадиму. Не такие ли раскулачили его дядьку, отобрали мельницу, молотилку, коней! Они вели себя во дворе дядьки как в собственном. Может, дошла бы очередь до отца Вадима, но тот вовремя сориентировался. Сам стал вытаскивать из-под навеса плуг, выводить коней. Еще и причитал: «Братуха и меня эксплуатировал! Я был его должником». Отец стал колхозным активистом, но сыну твердил: «Не я! Они раскулачили моими руками твоего дядьку! Он жертва, которая нас спасла. Запомни, Вадим. Наше время придет. Придет их погибель!»
Конечно, Андрея Стоколоса тогда и близко не было возле их села – жил где-то на границе.
Тогда под яблоней Вадиму хотелось унизить этого молокососа. Он стиснул кулаки и шагнул к нему: «Ну, Ромео!..» Взгляды их встретились, и Вадим не выдержал презрительного взгляда Андрея, опустил глаза, отступил и вдруг увидел, как тихо падали с яблонь белые лепестки.
«И на фото такой же взгляд, как и тогда. Полководец!..» – со злостью подумал Вадим, положив альбом на полку.
– Интересно, какими будут его глаза, когда немцы войдут в Москву? – мрачно усмехнулся он. – Ну так что будем делать? – вроде бы советуясь, спросил. – В управу тебя вести или в жандармерию?
– За что?
– Ты же не говоришь, с кем у тебя связи… Кто этот однорукий?
– Он вроде на вас похож, – ответила Надя.
Вадим понимал, что никуда ее не поведет. Если этот однорукий случайно оказался в селе, то нечего поднимать шум. Если она что-то скрывает, то надо нащупать ниточку и распутать весь клубок. Горячку пороть ни к чему. Хватит с него расправы с Мариной и ее матерью. Даже немцы не ожидали от него такого усердия, не говоря о полицаях… Как тогда, после поджога, кинулась на него старая мать Марины, так и хотела выцарапать ему глаза. «Будь же ты проклят, каин!..» Перелетный в душе ждал и даже хотел такого взрыва. Короткая очередь из автомата, который ему дал немец… Мать и Марина упали, хватаясь за грудь…
Он встрепенулся, качнул головой, как бы отгоняя видение, и оценивающе посмотрел на девушку.
«Она не хуже Марины. Ладони только грубоваты от работы, а так ничего…»
Он приблизился к Наде, взял ее за руку и вроде бы невзначай дотронулся до тугой груди.
– Это уж слишком! – Надя решительно отвела его руку.
– Кхе-е-хе-хе…
«И смеяться-то не умеет по-человечески», – подумала она, опуская глаза. Надо спрятать свое презрение, ведь жить же с ним в одном селе, да еще при этой страшной власти.
– Ты живешь одна? – поинтересовался Перелетный.
– Нет. С матерью, – сказала Надя и тут же для убедительности добавила: – Она сейчас у старшей сестры шинкует капусту.
– А может, ты все-таки вспомнишь про окруженца? Кто он? Куда шел?..
– Ну вот… Дала ему буханку хлеба – и все. Если опять придет, я вам скажу.
– Вот это разговор… А выпить-то есть у тебя?
– Нет, не держим.
– Так я и поверил.
– Можете поискать.
– Нет, этим я не занимаюсь. – Перелетный хмыкнул. – На дворе зябко. Не мешало бы и выпить. Пойду в другую хату, там угостят… – Он еще раз прошелся по комнате, осмотрел ее внимательно и, остановившись перед Надей, поднял пальцем подбородок девушки. – Хороша. Смотри у меня! Не забудь про того, кого видели с тобой у околицы.
– Не забуду, – пообещала Надя, провожая начальника полицейской управы. – Придет – скажу!