Текст книги "Каштаны на память"

Автор книги: Павел Автомонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

Сильченко наклонился и зачерпнул пригоршню воды.

– Прощаемся со Славутичем, с рекой наших предков, – сказал он с горечью. – Последними отходим. Кто же первым придет к Днепру? Когда?

И казалось, в ответ полоснули пулеметы с правого берега, с круч возле Выдубецкого монастыря. Им вторили минометы. Немецко-фашистская армия вступала в опустевший Киев. На том берегу пошел счет минутам, часам, дням и месяцам оккупации, лихолетию, самому тяжкому испытанию с тех пор, как стоит на славянской земле Киев.

8

Еще несколько дней назад по радио велась перекличка трех городов – Ленинграда, Киева и Москвы. Москва обращалась к защитникам двух городов:

«Товарищи ленинградцы и киевляне! Трудящиеся столицы восхищаются вашим мужеством и героизмом. Вы снова воскресили бессмертные традиции Великого Октября и гражданской войны. Вы не одни. С вами наша славная Красная Армия, с вами весь наш советский народ».

Еще вчера из Киева по радио звучала песня «Реве та стогне Днипр широкий», и для Леси Тулиной эта песня была приветом от мужественных ее друзей – Андрея Стоколоса, Максима Колотухи, Ивана Оленева. А сегодня Киев молчит. Песня все время преследует девушку, не дает покоя. Леся не отходит от репродуктора. В сводке Совинформбюро снова сообщают, что в пригородах Киева идут тяжелые бои. Сегодня Леся последний день живет у Полины Ивановны. Завтра она отправляется в составе диверсионной группы за линию фронта.

Девушка убрала в комнате, в какой уж раз за день подошла к шкатулке, подаренной Майборским.

В шкатулке хранились письма от Виктора. В одном из них он спрашивал, что ей известно об Оленеве, Колотухе и Стоколосе. О них писал Полине Ивановне полковник. Все трое «отбыли в командировку». Леся понимала, что значит эта командировка: парни направлены во вражеский тыл.

Не сидят без дела в Харькове ни Опенкин, ни Рубен. Они готовятся стать минерами, а Леся радистом. Опенкин и Рубен занимаются практическими действиями уже здесь. В районе наиболее значительных объектов они готовят глубокие скважины, куда в случае необходимости опустят взрывчатые вещества и мины невиданной конструкции. Эту работу инженер Веденский доверяет лишь тем, на кого можно целиком и полностью положиться, ибо мины, которые ставят они, необычны, их еще не знает история войн.

Девушка положила руку на шкатулку. Вспомнился выпускной вечер 21 июня, встреча с Андреем, их разговоры про звезды. Но в эти воспоминания вихрем ворвался Виктор Майборский. И потому, что подарил шкатулку, и потому, что только он один ей и пишет. И как пишет! Она даже помнила наизусть целые строчки. «Ну зачем так писать? Ведь я же люблю Андрея!» Но рука тянулась к шкатулке. И снова перед глазами строчки, написанные четким прямым почерком.

«Леся, милая! В тех двух письмах я описал тебе всю свою жизнь. Мне хочется кому-то излить душу. В госпитале такого человека нет. Вернее, хороших людей тут много и среди раненых, и среди врачей, медсестер. Чудесный человек комиссар госпиталя. Он внимательно и чутко относится ко мне, как к участнику первых боев, пограничнику. Я, конечно, горжусь тем, что я пограничник, тем, что нас так уважают. Но еще в десятом классе я мечтал стать танкистом, поступил в танковое училище. Танки и сегодня моя боевая мечта. Ведь без них не добыть победу в этой войне. Леся! Солнышко мое! Одно прошу: пиши мне, как бы ты ни относилась к тому, что я пишу. Пиши, без твоих писем я не представляю свою жизнь. Они для меня – воздух Карпатских гор, степной ветер над нашим Прутом, вода родной криницы для жаждущего. Письма твои для меня как тепло весеннего солнца, ласковое и радостное. Понимаешь, без этого нет жизни человеку. Обещай писать хоть несколько строчек. Леся! Звездочка наша! Ты не обижайся на эти обращения. Я же пишу не «моя», а «наша». Ты девушка наша, девушка нашей заставы, границы на Пруте, а может, всей границы от Дуная до Баренцева моря, потому что я уверен – красивее, милее тебя не было на западных заставах. Я уже не говорю о твоем мужестве, благородстве, чистой, как у твоего отца, душе, верном сердце. Наверное, ты понимаешь, что так обращаться к «нашей» девушке можно только тогда, когда любишь ее безгранично. Да так я и люблю тебя, Леся! Радость ты наша! И моя тоже радость и надежда жизни и борьбы. Я сказал, наверное, более чем достаточно, чтобы выругать меня, но никак не смолчать. Пиши мне! Люблю тебя! Люблю тебя и целую твою руку, что лежит на моем лице, на моем челе.

Виктор Майборский

Саратов. 5 сентября 1941 года».

Леся вздохнула и села на стул, опустила голову. Давно она получила это письмо, но так и не смогла ответить. Ей хотелось плакать: «Ну почему ты не пишешь, Андрей? Где ты?» Она готова так крикнуть, чтобы стало слышно в Киеве и даже во вражеском тылу. Да. Во вражеском тылу. Почему? Разве оттуда могут прийти письма, да еще в такое время, когда Красная Армия отдает села, местечки и города. А тут еще Майборский. Нашел время для признания в любви. Какая любовь, если армия истекает кровью в борьбе. Кто это научил его писать так красиво? Нет, милый политрук! Написать я напишу, но вот горячих слов не будет. Я сочувствую тебе, ты человек прекрасный, честный, мужественный. Но это не дает тебе никакого права вот так ранить мое сердце мою душу. Ты хочешь письмами доказать свое превосходство над Андреем, не только знаниями, но и помыслами, душой. Не надо… Не нужно..»

Леся задумалась, а за спиной беззвучно встала Полина Ивановна.

– Наверное, не знаешь, что и ответить Майборскому? – искренне спросила она.

– Не знаю. Война, а он про любовь, – беспомощно ответила Леся.

– Что война? – простодушно сказала Полина Ивановна. – У пограничников всегда была война. Правда, не такая ужасная, как ныне. А любовь всегда рядом. Или ты Андрея любишь? – осторожно спросила женщина. – Гордый он, неприступный. Сколько жили, а меня так матерью и не назвал, – с сожалением добавила она.

– Родная мама так запечатлелась в его памяти, что он видел ее всю жизнь.

– Славной была Марина. Красивая и храбрая. Отстреливалась от бандитов одна. Страшные были тогда ночи на восточной границе. Правда, и сейчас не легче. Ты не слышала, что передают о Киеве?

– Идут тяжелые бои. А телефонной связи с Киевом уже нету, – ответила Леся, зная, что между столицей и Харьковом действует только радиосвязь.

– Неужели стряслась беда? Газеты еще вчера писали: «Киев был и будет советским!» – с болью проговорила Полина Ивановна. Они помолчали. Леся задумчиво смотрела на эту смуглую женщину с добрыми карими глазами, с вечной трогательной улыбкой. Сколько в ней щедрости, доброты, ласки. Леся мысленно даже укоряла Андрея: «Почему он не называет Полину Ивановну матерью, когда она действительно такая родная для него, а вот в эти дни и для нее, Леси?»

– Будем готовить ужин. Обещали прийти втроем. Илья Гаврилович, Опенкин и Рубен, – сказала Полина Ивановна.

– Придут, – вздохнула Леся.

– Что так грустно?

– А потому что завтра или через несколько дней и мы отправляемся «в командировку».

Полина Ивановна чуть не выпустила нож из рук.

– Не хотела вас огорчать. Тем более со мной еще вопрос не решен. Хотят, чтобы я еще училась. Но вроде все в порядке, – оживилась Леся. – Может, встречу там маму.

Раздался звонок. Лида, только прибежавшая со двора, кинулась открывать дверь. Из коридора донесся ее голос:

– Это Илья Гаврилович с пограничниками!

– Да какие же мы пограничники в гражданском, – возразил Опенкин, здороваясь и вручая Лиде кулек с конфетами.

– Здравствуйте, Полина Ивановна! Чувствовали, здесь жарится картошка, и поэтому спешили. А были на аэродроме, – поцеловал руку хозяйке Веденский.

– Заходите, заходите, дорогие гости.

Веденский не только обучает минеров. Под его руководством вокруг Харькова создают минный пояс. Уже организована оперативно-инженерная группа, в распоряжение инженера выделен саперный батальон. Есть и личный дерзкий замысел у Веденского. Он хочет впервые применить мины, которые можно взрывать на расстоянии, послав им радиосигнал. Эта работа кропотливая. Заряды надо закапывать в землю глубоко. Лопатами тут не управишься. Илья Гаврилович заказал на заводе специальные буры. Саперы уже начали бурить скважины. Радиоминирование инженер доверил надежным людям. И среди них Опенкин и Рубен. События на фронте торопят. Успеть бы заминировать аэродром, участки шоссейных дорог, важнейшие объекты в самом Харькове. Илья Гаврилович убедился, что ему минозаградительную работу надо осуществлять в контакте с действиями партийного подполья.

– Удалось бы! – подумал он вслух.

– О чем это вы? – спросила Полина Ивановна.

– Это от усталости. Много приходится сидеть над схемами и чертежами. А еще больше ездить. Дело всегда прикипает ко мне, и я хожу под его впечатлением. Так что не удивляйтесь, что сам с собой разговариваю. Я даже иногда ругаю себя вслух! – усмехнулся Веденский, хотя в эти дни было не до улыбок. Он сурово посмотрел в лица друзей и сказал: – Известия неутешительные. Противник осатанело штурмует Киев. Гитлер кинул с центрального фронта целую армию. Киеву тяжело. Сейчас Киев как родной брат прикрывает Москву с юга. – Илья Гаврилович взял чарку и тихо сказал: – За мужество киевлян, всех защитников города.

– За Семена Кондратьевича и Андрейку! – со слезами добавила Полина Ивановна.

– За Оленева, за Колотуху! – сказал Артур Рубен.

– За Рябчикова, Мукагова, за всех бойцов заставы, где бы они ни были, – взволнованно сказала Леся.

– За всех родных, матерей, жен, любимых, которые думают о наших бойцах днем и ночью, – тихим голосом сказал и Опенкин.

– Давайте, друзья, и за вашу дорогу! – предложил Веденский. – Я еще в Испании почувствовал, как важно, когда партизаны помогают армии.

9

Маланка Гутыря прятала Рябчикова и Мукагова сперва в зарослях малины, а потом перевела их на чердак. Переодеться и выйти в село было рискованно, и они пока отсиживались в укромном месте. Старшим полицаем в селе был Вадим Перелетный, знакомый Василию и Шмелю еще по «Уманской яме». Теперь он стал верным приспешником немцев. Он везде утверждал, что немцы и украинцы близки по духу. Он еще не убивал людей, но охотно вешал на трупы таблички: «Партизан», «Коммунист» и всячески выслуживался перед немцами.

Первые два месяца оккупации были трагическими для многих партизанских отрядов, созданных в каждом районе еще до прихода врага. Многие базы продовольствия и оружия стали известны оккупантам, как и руководители отрядов, которые больше прятались в родных местах. Рябчиков, который собирался связаться с партизанским отрядом, слышал сообщения о провалах и расстрелах. Он чувствовал, что местные партизанские руководители жили категориями времен гражданской войны, а ведь перед ними был теперь совсем другой враг – опытный, вероломный, хитрый и жестокий. И поэтому на сельских площадях поднялись виселицы и затянулись петли на первых, часто неопытных партизанах.

Рябчиков и Мукагов сдружились так, как могут сдружиться люди в беде. Ночью они выходили в поле, на дорогу, искали оружие. Без него они не могли себя считать полноценными мстителями. Первым добыл автомат Василий. Утром у соседнего села он увидел прицеп, нагруженный бочками с горючим. У него отлетело колесо. Шофер оставил плюгавого солдата охранять прицеп, а сам на машине уехал в село, где был небольшой гарнизон. Незаметно подойти к солдату было невозможно. Василий прикинулся пьяным, вытащил бутылку с водой. В ответ на грозное; «Хенде хох!» – Рябчиков постучал стаканом по бутылке.

– Пьем, гуляем, господин солдат. Меня назначили попом… или, как там у вас, пастырем. Выпьем, господин солдат… За Иисуса и за меня, нового попа, – дурачился Рябчиков, наливая воды.

Солдат отмахнулся от него. Рябчиков выпил и, не моргнув, снова налил. Солдат с удивлением посмотрел на ополовиненную бутылку. В это мгновение он и получил прямой удар в челюсть. Еще секунда – и автомат был в руках Рябчикова. Из кустов выскочил Шмель:

– Ну, лейтенант, и артист же ты! Я таких еще не видел!

Обыскали карманы потерявшего сознание солдата, забрали документы, нож и две гранаты и шуганули в придорожные кусты, которыми и подкрались сюда.

Шмель сразу же предложил прикончить Перелетного.

– На его место поставят нового. Да еще убьют полсела. В другой раз, в другом месте, – сказал Рябчиков. – Пожалуй, нам надо тихонько смываться и держать курс на восток. Хорошо бы к своим в Лютенки заглянуть. Наверное, там Зина и ребята.

– Много ты хочешь сразу.

Вечером к ним на чердак поднялась Маланка. Она пригласила Рябчикова и Мукагова на ужин к Марине. Но Рябчиков был непреклонен: надо идти!

– Боишься? – с укором спросила Маланка.

– За тебя боюсь.

– А может, все-таки останетесь? – настаивала Маланка.

Рябчиков взял ее за руку.

– Нет, пойдем. Я до смерти не забуду тебя, свою спасительницу.

– Ну тогда прощай, Шмель Бибоевич! – пожала руку Мукагову, потом подошла к Рябчикову. – Может, где и моего встретишь? Скажешь, что мы тут пока живы.

– Обязательно скажу, Маланка, – заверил Рябчиков.

– Счастья вам.

– Спасибо.

Они обнялись. Когда Маланка ушла, на душе у Рябчикова стало тревожно.

Вскоре на чердак заглянула Марина:

– Плачет Маланка.

– Да и нам невесело. Помолчали.

– Идемте к нам, – первой прервала тишину Марина. – Окна занавешены.

– А может, не нужно? – возразил Рябчиков.

– Да мама хочет посмотреть на вас.

Тихо, поодиночке они вошли в гостеприимную хату.

– Здравствуйте, матушка! – поздоровался Василий и снял фуражку.

– Садитесь, садитесь, – засуетилась старушка. – Вот, чем богаты, тем и рады.

На столе уже стояли помидоры, соленые огурцы, свежие яблоки, кусок старого сала.

– Зачем ночью печь топите? – спросил Рябчиков.

– Марина вашего друга хочет угостить варениками. У вас же, Шмель, их нету на Кавказе?

– Нет, мама. У нас пекут чебуреки.

– Никогда не ела.

– На блинчики с мясом похожи, – объяснил Рябчиков.

Марина поставила на стол вареники, залитые сверху салом со шкварками.

В дверь громко постучали.

– Я же закрыла калитку, – испуганно сказала Марина.

– Через плетень кто-то перелез. Отведи, господи, напасть от вас, – перекрестила всех мать.

– Марина! Открывай!

Беды не ищи: она сама найдет тебя. В двери стучал Перелетный. Он уже не раз задерживал Марину на улице, заходил в хату.

Что делать? Бежать через окно. На столе ведь останется еда. Впустить полицая и схватить его? А потом? Придут немцы и сожгут хату, убьют мать, Марину. Что делать?

Ходики на стене неумолимо отстукивали «тик-так, тик-так». И каждое мгновение было против тех, кто был в хате.

– Открой! Успокойся и будь вежливой, – сказал наконец Рябчиков, поправив под немецкой шинелью автомат, висевший на груди.

Марина вышла в сени и крикнула:

– Да сейчас. Ишь разошлись…

В хату неторопливо вошел Перелетный с винтовкой на плече и пистолетом на боку. Он тут же вздрогнул, отступил и стал снимать винтовку.

– Будь гостем, – улыбнулся Рябчиков. – Садись, господин Перелетный! Чтобы не быть должниками, угощаем чаркой с варениками. Ты нас раньше хотел салом и хлебом угостить, а мы вот… – Он кивнул на стол.

Всего мог ждать Перелетный, но никак не ожидал встретить здесь Рябчикова и Мукагова, которых, полагал, давно нет на этом свете.

– Поужинайте, господин Перелетный! – вдруг пригласила Марина. – Забрели к нам эти люди, ищут, где бы перезимовать.

– Шутить будете в другом месте! Здесь вы в моих руках, – неуверенно сказал Перелетный, поднимая винтовку.

– Ну даешь! Мы к тебе с варениками, а ты с винтовкой? – засмеялся Рябчиков. – Да еще в гостях. Несолидно, господин полицай.

Рябчиков лихорадочно думал: «Как выйти из ситуации? Расправиться с Перелетным – раз плюнуть, но пострадают потом Марина с матерью, его дружки наверняка знают, куда он пошел. Прихватить с собой – рискованно тащить такую обузу. Как же нам разойтись?»

– Пей! Ты же человек с головой, знаешь, что убивать мы тебя не будем, даже если бы мы были партизанами, – рассудительно вел Рябчиков. – Да и ты сразу двоих не убьешь, один из нас, если чего, успеет тебя.

Перелетный молча смотрел то на Рябчикова, то на Мукагова и лихорадочно думал.

– Да выпейте же! – примирительно обратилась к полицаю Марина.

– К тебе же по-человечески…

Молнией бросился Мукагов и в одно мгновение выхватил у Перелетного винтовку. Рябчиков откинул полу шинели и показал полицаю автомат.

Ошеломленный Перелетный сразу обмяк и, задыхаясь, выдавил:

– Не… Не убивайте. Я же вас не выдал, когда мы были в «яме».

– Никто тебя не тронет. Выпей чарку, закуси огурцом, если не хочешь варениками, – едко сказал Рябчиков.

– Где ты взялся на нашу голову! – горячился Мукагов, поняв, что с Перелетным рассчитаться не удастся.

Напряженно думал и Василий Рябчиков: «Что с ним делать? Связать, заткнуть кляпом рот и вывести в поле. Но полицаи знают же, где он. Может, напоить, отобрать документы и отпустить. Не скажет же он немцам, у кого был в руках. Промолчит? Главное – отвести беду от Марины».

Марина, как бы почувствовав, о чем думает Рябчиков, сказала:

– Миром разойдитесь.

Василий взял винтовку, вынул затвор и спрятал в карман.

– Бери винтовку. Ничего, что она без затвора. Ночью незаметно. Не думаю, что ты такой безголовый, чтобы про все рассказать коменданту в полиции. И еще. Тронешь Марину или ее мать, не сносить тебе головы!

В глазах Вадима сверкали огни ненависти. Противоречивые мысли роились в голове: «Ну да слава богу, оставили живым. Потом подумаю, как быть».

– Он выдаст Марину и мать! – прошептал Шмель.

– Тем хуже для него. Мы найдем его, – с угрозой в голосе сказал Рябчиков.

– Да что вы! У меня тоже есть мать.

Пограничники хмуро взглянули на Перелетного и вышли, в сенях поклонившись Марине и матери.

– Прощайте.

Через сады выбрались в степь. Прислушались, нет ли погони. На душе было тяжело. Еще раз оглянулись. Село в долине спало. Ни огонька. Только в школе, где была комендатура, светились окна.

– Вроде спокойно, – сказал Шмель, улыбнувшись.

– Вроде. Но откуда же берутся такие выродки, когда приходит беда?

Внезапно небо порозовело. Обернулась и застыли. Над селом хлестало пламя. Горело там, где была хата Марины.

Шмель упал на колени и, закрыв лицо ладонями, застонал:

– Это я! Это же я виноват! Не надо было заходить в хату! – Он вскочил и быстро заговорил: – Дай мне автомат! Я сотру их всех в порошок.

– Стой, Шмель! Стой! Может, это стог сена, – Рябчиков сдерживал безрассудство Мукагова.

В селе завыли собаки.

– Идем, Шмель… Мы еще вернемся. Не убежит этот подлец от мести, – успокаивал Рябчиков друга.

Отсветы пожара усиливались, загорелось еще что-то.

10

Над дорогами у Борисполя стояла пыль, поднятая сотнями автомашин, тягачей, тракторов, тысячами солдатских сапог, взрывами снарядов, бомб, сброшенных с немецких самолетов на бесконечный поток машин и людей. Рев «юнкерсов», «хейнкелей» сливался с выстрелами зениток, с торопливыми очередями спаренных пулеметов, из которых красноармейцы вели стрельбу по вражеским стервятникам. Пылали автомашины и транспортеры. Горели стога соломы. От огня сентябрьское солнце краснело.

Группа прикрытия, с которой был и полковник Шаблий, отбивала очередную атаку фашистских частей, продвигавшихся к Бориспольскому аэродрому. Пехотинцам помогали курсанты-артиллеристы лейтенанта Зарубы.

Немцы использовали как заслон толпу только что захваченных в плен красноармейцев. Стрелять в своих бойцы не могли, а из-за спины пленных на всем ходу вскоре вырвались танки.

– Приготовить гранаты! Бутылки с горючей смесью! Пэтээры к бою! – раздалась команда по всей обороне.

– Артиллеристы, к бою!

Бойцы лейтенанта Зарубы умели сражаться. Ненависть к мерзавцам, погнавшим впереди себя несчастных и беззащитных людей, переполняла сердца артиллеристов. Точными выстрелами они прошили панцирь двух танков, и те задымились. Еще две машины с перебитыми гусеницами завертелись на месте. Но другие рвались вперед, скрежеща сталью, ведя стрельбу по позиции. Несколько танков двинулось прямо на артиллеристов. Одно орудие вогнало бронебойный снаряд точно под башню, фронт машин дрогнул, но выровнялся и обрушил огонь на батарею. Расчет одной пушки был поражен осколочным снарядом. У ствола встали другие. Выстрелили раз, другой. Танк упрямо и беспощадно шел на орудие.

Нервы у нового расчета не выдержали. Артиллеристы засуетились, забегали у пушки, и громада танка подмяла их под собой. Лишь один из них, отбежав в сторону, в бессильной ярости швырнул под брюхо танка связку гранат. Машина остановилась, вздрогнув от взрыва.

Мгновение, когда был подбит танк у раздавленного орудия, и стало переломным в этой схватке. Курсанты подбили еще две машины. У третьего танка от удара снаряда в броню крутануло башню, он на полном ходу развернулся, как сани на льду, и помчался назад. Другие тоже отошли. В беспорядке отступили и автоматчики.

Спереди и сзади горящих танков лежали убитые фашистские солдаты. Чуть поодаль – раздавленные и расстрелянные пленные.

Велики были потери и на батарее Зарубы. Шаблий подошел к артиллеристам, когда те хоронили погибших товарищей. Он впервые видел бой с танками. Заметив полковника, лейтенант Заруба сказал:

– Ребят много погибло, и снарядов уже нет. Все, товарищ полковник, кончилась наша артиллерийская служба.

– Да, – подтвердил Шаблий. – Придется вам воевать в пехоте. Бери, лейтенант, своих людей и пошли с нами.

Солнце уже садилось, на фоне его кровавого заката вдали над Киевом метались пожары. Киев горел.

Подразделения, принимавшие участие в бою под Борисполем, разделились на две группы. Первую возглавил майор Сильченко и повел ее на Переяславль. Вторую – Шаблий. Его отряд пошел на село Вовчки, где должны были согласно договоренности встретиться отдельные стрелковые подразделения и сборный полк чекистов. Возле Вовчков командиры образовали группу для координации действий и выхода из окружения. Вошел в эту группу и Шаблий. Время не ждало, и они решили общими усилиями пробиваться на Пирятин и Лубны. Не было и часа, чтобы им не приходилось отражать атаки врага.

«Стоим!» – слышалось там и тут. Эти слова были у бойцов как боевой девиз: «Держимся! Стоим!»

Гитлеровцы знали, что имеют дело с чекистами, и стремились разбить их полк, взять в плен бойцов и командиров. Многие из бойцов были милиционерами, пожарниками, оперативными работниками в наркомате и не имели боевого опыта, военной выучки. Однако и они становились обстрелянными солдатами.

Сражались батальоны, роты… А подразделения уже потеряли больше половины состава. А враг продолжал наседать. Может быть, для фашистов на полях под Барышевкой и Переяславлем не было более важного задания, чем разбить полк Наркомата внутренних дел. А у бойцов полка, у красноармейцев была тоже лишь одна цель: «Выстоять! Или жизнь, завоеванная в бою, или смерть!»

– Сдавайтесь! – кричали с вражеской стороны в рупор. – Гарантируем всем жизнь! Не слушайте комиссаров. Кто пойдет с ними, тот погибнет. Слушайте правду о полковнике Шаблий. Еще на границе он имел связь с контрабандистами. А к себе на службу брал уголовников. Рецидивистов посылал и в партизанские отряды. Мы все знаем! Сдавайтесь! Шаблий вас ведет на гибель!

Никто не реагировал на призывы и грязную клевету гитлеровцев.

– Приготовиться к атаке! – твердо командовал Шаблий. – Сигнал – три выстрела из маузера. Передайте всем!

И через несколько минут сам поднимал всех в атаку:

– Впе-ре-о-од! – кричал он во всю силу легких.

Он бежал и стрелял из маузера в эсэсовских солдат. Вперед! Только бы прорваться сквозь вражеские цепи! Только бы не отстали от него остальные!

Бойцы сборного полка и красноармейцы преследовали противника. Шаблию, как и многим, казалось, что бежали они целый час, а на самом деле атака длилась минуты. Каждый шаг обходился дорого, оплачивался кровью. На войне каждый метр кажется километром.

– Гриша! – крикнул Шаблий. Было легче, когда перекликиваешься со своими, когда знаешь, что они бегут рядом с тобой.

Гриша не отзывался.

– Гриша!

– Убит Гриша…

До леса уже недалеко. Это расстояние преодолеть труднее всего: немцы пытаются во что бы то ни стало остановить атакующих. Но и бойцам Шаблия во что бы то ни стало нужно разорвать «петлю». И над поредевшей шеренгой снова раздается боевой клич «Вперед!».

Полк пробился к лесу. Бойцы, бежавшие во втором эшелоне, подняли раненых. Убитых похоронили на опушке, среди поля, когда стемнело.

– Пуля попала в самое сердце! – кто-то сказал, наклонившись над безжизненным телом Гриши.

В лицо дул свежий ветер с Трубежа. Тяжело на душе. Не стало Гриши. За эти дни погибли сотни красноармейцев. «Шаблий ведет вас на гибель!» – припомнились слова немецкого горлопана, когда тот обращался в рупор к красным бойцам. Нет! Не просто на смерть шли они. Они бросались в атаку, громя врага, шли, чтобы вырваться из окружения и продолжить борьбу, отомстить за смерть товарищей.

Кто-то подал полковнику котелок с холодным чаем. Шаблий выпил небольшими глотками, потом лег в траву. Где-то далеко гудели бомбардировщики. Трассирующие пули рвали небо.

Утром фашистский заслон снова перерезал путь на восток. Пришлось круто повернуть на север. Бойцы Шаблия подолгу отбивались от противника, часто переходили в контратаку.

Концентрация немецких войск возрастала. Дальше продвигаться большими колоннами было уже невозможно, и они разбились на группы. Прощаясь с бойцами, Шаблий по привычке поправил фуражку. Звездочка сверкнула в последних лучах заходящего солнца, и бойцы увидели, что он грустно смотрит на товарищей, с которыми уже столько пережито.

Почему-то в эти минуты вспоминался отец, первый председатель первого колхоза в Уссурийском крае, убитый кулаками, вспомнились его похороны. Тогда Семен получил недельный отпуск за умело проведенную операцию против контрабандистов и лазутчиков. Спешил домой. Шел полем с железнодорожной станции. Пригретая солнцем земля парила, пели жаворонки. Странным ему сразу тогда показалось, что на коммунарской земле не было людей, а только инвентарь – плуги, бороны. Вот и сверкающий, поцарапанный лемехом плуг председателя коммуны – Кондрата Шаблия. На лемехе загустелые ручейки крови. Кровь была и в борозде, пропитала влажную землю. Дважды в гражданскую отец оказывался перед лицом смерти, но пули пощадили его. А дома за святым трудом его убили люди, которым коммуна была костью в горле. Убили Кондрата Шаблия, ибо хотел он и всей душой боролся за новую жизнь. Тужит, рыдает над гробом мать. Всю жизнь прожила она с отцом душа в душу. Никогда она не перечила ему, ибо знала, что все затеянное им – для людей. И вот его не стало. Новым председателем колхоза люди избрали Андрея Шаблия, сына Кондрата. А над отцовской могилой Семен сердцем и помыслом стал коммунистом.

Все шли и шли красноармейцы и чекисты перед высоким русым полковником. Он отдавал им честь. Это был смотр, а может быть, парад измотанных, изнуренных, но несломленных бойцов.

Шли группы, равнялись на полковника и расходились в разные стороны. Вот он опустил руку. Последние красноармейцы исчезли за деревьями, окутанными синим сумраком.