Текст книги "Дама с единорогом (СИ)"

Автор книги: Ольга Романовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 42 страниц)

– Я возвращаю Вам кольцо! – крикнула Жанна.

Норинстан покачал головой.

Нет, её это не спасёт.

Она нервно огляделась по сторонам, лихорадочно пытаясь понять, где же она допустила ошибку. Но искать ее было поздно, нужно было думать над тем, как найти выход из сложившейся щекотливой ситуации. Мысли метались по голове, словно звери в клетке.

Ситуация вышла из-под контроля, и ее роль резко изменилась. Еще несколько минут назад Жанна стояла на пьедестале, а теперь стремительно летела вниз, на самое дно. Как же она могла забыть, что он не дух, а мужчина из плоти и крови? Нет ничего удивительного в том, что ему прискучило бесплодное ухаживание, и он решил добиться желаемого самым простым способом. Теперь он не жениться на ней, а честь Уоршелов будет навеки опозорена. Этого ли она хотела?

– Граф, я Ваша невеста, одумайтесь! – Баронесса предприняла робкую попытку воззвать к его совести.

– Уже невеста? Но Вы только что с таким жаром утверждали обратное. – Роланд был всего в нескольких шагах от неё.

Девушка попятилась.

– Это и есть та любовь, о которой Вы говорили? – Жанна пошарила рукой и с радостью нащупала подсвечник. Она вцепилась в него, как утопающий за соломинку. – Только троньте меня, и я…

– Выпустите коготки? Прекрасно, это куда лучше покорности. Женщины, не умеющие сопротивляться, не достойны уважения.

– Как недостойны уважения мужчины, подобные Вам!

– Увы, милая баронесса, мне приходится брать силой то, что мне не удалось получить по закону.

Он подошёл к ней вплотную и коснулся её рукой. Видя животный страх в её глазах, граф знал, что с лёгкостью справиться и с её ногтями, и с её подсвечником.

Жанна замахнулась, но справиться с сильным мужчиной не могла.

Роланд решительно шёл на штурм упорно не сдававшейся крепости.

(«Как же я истосковался по женскому телу! Какая же она гладкая, какая же у неё нежная кожа… Упругая, как у всех девушек, пахнущая молоком… Какое же наслаждение обладать ею, знать, что никто ещё не смел… Что она только моя»)

Шнуровка платья – сущий пустяк! Она легко поддавалась под его пальцами. Загнанная в угол баронесса что-то невнятно бормотала о любви, чести и христианских добродетелях.

– И всё-таки я Ваш муж! – усмехнулся Роланд, скинув на пол её сюрко. – Колечко есть, и всё законно. И не смейте царапаться, мерзавка, а то я мигом приведу Вас в чувство!

Когда он принялся за шнуровку котты, Жанна наконец отошла от столбняка и вцепилась ему в лицо.

– Стоять смирно, дикая кошка! Лучше не зли меня, а то хуже будет, – пригрозил граф.

Баронесса его не слушала и отчаянно боролась за свою честь. Результат борьбы выразился в парочке царапин на щеках и руках Норинстана. Он, в свою очередь, оставил синяки на её запястьях.

Котта была расшнурована, а баронесса, после того, как Норинстан в сердцах тряхнул её за плечи, больно ударившись головой, лишилась всякой возможности сопротивляться. Она сидела на полу и покорно ожидала своей участи.

Чтобы не видеть своего позора, девушка закрыла глаза. «В конце концов, он мужчина, – говорила она сама себе, – и в любом случае получит всё, что захочет. А если я буду покорна, может быть, дело всё же кончится церковью».

– Граф, теперь Вы на мне не женитесь? – не открывая глаз, тихо спросила Жанна.

– Да женюсь! – сквозь зубы процедил граф.

(«И кто придумал эти юбки! Каждый раз в них путаешься! А девчонка присмирела… Пожалуй, всё же женюсь, но сначала собью с неё спесь. Будет знать, что ничем не лучше любой крестьянской девки… А ведь брыкается, чёртова кукла!»).

Жанна оказалась на полу, мертвенно-бледная, безуспешно взывающая к помощи святых. Граф склонился над ней, но решил не спешить. Она была такой покорной, что, пожалуй, заслуживала снисхождения.

Какая же она хорошенькая! Эти волосы, слегка пахнущие дымом, эти подрагивающие веки, безмолвно шепчущие молитвы губы. Чуть припухлые, блестящие. Роланд поцеловал их, прервав поток молитв, своим упорством пытаясь заставить их дрогнуть, открыться – никакого ответного движения. Он скользнул руками по её груди, потом ниже… Она дрожала, но молчала.

Роланд оторвал от её теплых губ и посмотрел на неё. Жанна чем-то напомнила ему Богоматерь, которая, наверное, когда-то тоже была такой девушкой, и он не смог, хотя все преграды были пройдены и оставалось лишь победно вступить в крепость.

Норинстан сел, поцеловал её в дрожащее веко, а потом, снова почувствовав прилив желания, требовательно впился ей в губы, одновременно лаская её под рубашкой.

Баронесса открыла глаза и предприняла последнюю робкую попытку сохранить своё доброе имя.

– Пожалуйста! – оттолкнув от себя его голову, прошептала она. – Во имя Господа, пощадите!

Он встретился с её кротким, молящим о пощаде взглядом – и заставил себя отступить, смириться с тем, что сегодня она не будет ему принадлежать.

– Да что это со мной? – досадовал на себя Роланд. – С каких это пор я стал щепетилен в вопросах девичьей чести? Она моя невеста, практически моя жена, я столько лет жаждал владеть ею – и вдруг отступаю, превратившись в неопытного мальчишку!

Ничего, утешал он себя, в следующий раз он возьмет своё!

– Граф, не забывайте о том, что Вы рыцарь! – тихо взмолилась Жанна. Присев, она дрожащими руками оправила рубашку и прикрыла оголившуюся грудь.

– Почему бы мне ни забыть об этом? Ведь Вы не раз забывали о том, что Вы моя невеста, в объятиях баннерета. Кто знает, может, он уже открывал врата Вашего Рая?

Девушка покраснела и опустила глаза.

– Я невинна, – пробормотала она. Больше возразить ей было нечего.

– Ладно, так и быть, поверю! – Чертыхнувшись, граф поднял с пола упавшую котту и накинул её на невесту. – Но если на брачном ложе откроется обман, я удавлю Вас собственными руками. А потом за волосы подвешу над воротами, чтобы каждый, проходя мимо, мог плюнуть Вам в лицо.

Он отошёл к столу и налил себе вина. Наскоро приводя себя в порядок, баронесса испуганно следила за ним. Когда Роланд снова подошёл к ней, присел возле неё на корточки и коснулся её волос, она испуганно закрыла лицо руками.

– Граф, умоляю! Я, я была верна Вам…

– Верна! Я видел достойный образчик Вашей верности. – Несмотря на суровый тон и укор в голосе, он ласково гладил её по волосам.

– Это было всего один раз! – дрожащим голосом оправдывалась девушка. – Он так просил меня…

– Значит, его Вы целовали с радость, а поцелуи Вашего жениха Вам противны?

– Нет, – сдавленно прошептала Жанна. – Я… я не говорила этого.

Роланд притянул её к себе, коснулся губами выреза камизы.

– Граф, умоляю Вас, только не это! – в ужасе пробормотала Жанна. – Я ничем этого не заслужила…

И тут Роланд опустился перед ней на колени. Это был мимолётный порыв, непозволительное проявление слабости.

– Вы бессердечны, Жанна!

– Бессердечна? – Она удивленно посмотрела на него.

– Да, бессердечны. – Он взял ее руки в свои, накрыл их ладонью.

Сердце девушки дрогнуло. Она вдруг поняла, какой огромной властью обладает над ним, и на мгновенье ужаснулась.

– Встаньте, я не достойна поклонения, – мягко сказала Жанна, осторожно высвободив одну руку. – Мне жаль Вас.

– Жаль?

– Жаль, потому что я не в силах изменить велению своего сердца. Жаль, потому что Вы выбрали недостойную.

– Вы до сих пор любите баннерета? Но, тысяча чертей, ему нужно только Ваше приданое! Он любит Ваши деньги, а не Вас, опомнитесь!

– Не говорите так, это ложь! – Жанна замотала головой и прижала руки к лицу.

– Ложь? – взорвался Норинстан. – Ваш баннерет – жалкое ничтожество! Если не верите мне, спросите у Сомерсета Оснея. Спросите его о том, как он прилюдно запятнал свою честь.

– Хорошо, при случае я спрошу у него, – пробормотала она. – А теперь встаньте.

– Нет, не встану. Не встану, пока Вы не обещаете мне…

(«Боже, не совращай меня! Этот пояс на её бёдрах, струящийся по её ногам, пояс который я недавно снимал… Юбка так соблазнительно струится складками… Её бёдра… разве они не созданы для любви? Этот пояс… Он сведёт меня с ума!»).

– Пообещаю что? – Жанна перевела взгляд на камин.

– Наконец опомниться.

– И разлюбить баннерета? Я не могу, я обещала любить его.

– Я избавлю Вас от этого обещания.

– Как?

– Очень просто: убью его.

– Не берите греха на душу, ни одна женщина этого не стоит, – покачала головой девушка.

– Может быть. Разрешите поцеловать Вас.

– И после этого Вы уйдёте?

– Да, клянусь всеми чертями Ада!

Пресытившись ролью молящего куртуазного влюбленного, граф встал на ноги. Вслед за ним встала и она. Пару мгновений он будто колебался, а потом, обняв её за плечи, прижал к себе и поцеловал.

Голова девушки пошла кругом; она чувствовала, ещё немного – и она ответит на этот поцелуй. Для неё он был жгучим, словно раскалённое железо. Её губы дрогнули и на мгновение… Баронесса поспешила оттолкнуть от себя Норинстана.

– Вы получили то, что хотели, – дрожащим голосом сказала она. – А теперь уезжайте, прошу Вас!

– Хорошо, – поразительно быстро согласился граф. – Но, надеюсь, я скоро вернусь. И, запомните, рано или поздно Вы всё равно станете моей супругой.

Он с самодовольной улыбкой посмотрел на неё и ушёл.

– Охотник! – Баронесса вышла в светлую галерею. – Он думает, что я птичка, которую можно поймать в сети, посадить в клетку. Но я не могу быть к нему жестока, даже после того, что было сегодня. Его мозг одурманен Дьяволом, я должна помочь ему. Видит Бог, я не хотела этого! Если бы я знала, я всё говорила и делала не так.

Она на миг опустила голову.

– Господи, я совсем запуталась! Всё внутри меня обрывается, когда он так нежно смотрит на меня, и я говорю совсем не то, что должна. Укрепи меня, Господи!

Жанна улыбнулась, краем глаза заметив переминавшуюся с ноги на ногу лошадь, – конечно, он знал, что она будет стоять здесь – и благосклонно бросила взгляд на двор. Да, Роланд был там и не сводил с неё глаз.

Встретившись с ней взглядом, граф крикнул:

– До скорой встречи, баронесса! Пусть благополучие и процветание пребудут в Вашем доме!

Девушка проводила его грустной улыбкой, прошептав:

– Бедный, он ещё надеется! Но придёт время, и его чувства изменятся. Боже, как я боюсь этого дня! Он никогда не простит мне… Я всю жизнь буду расплачиваться за этот день.

– Зачем мне всё это? – вдруг подумалось ей. – Может, Богу угодно, чтобы я вышла за Норинстана? Наш союз благословил отец, в праве ли я противиться его воле? В Писании сказано: чти отца своего, а своим упрямством я противлюсь слову Божьему.

Глава XXIV

С некоторых пор Мэрилин боялась ходить в церковь: ей казалось, что Бог покарает её. Каждый раз, проходя мимо часовни, она лихорадочно крестилась и ждала, что сейчас земля разверзнется и поглотит её. Но, видимо, Господь лояльно относился к её сердечной привязанности, и Мэрилин немного успокоилась, решив, что если что-то существует, то так оно и должно быть – не может же оно существовать, если не угодно Богу.

Ей претил удушающий запах кухни, претила ругань слуг, беспросветная, как ей казалось, тупость матери, не думавшей ни о чём, кроме заготовок на зиму. При виде Эммы, с поразительной лёгкостью справлявшейся с ордой служанок, вместе с ними шившей, суетившейся на кухне, развешивавшей бельё для просушки, Мэрилин становилось ещё хуже. Она напоминала ей о Бертране, которого она видела всё реже, а её соперница – всё чаще. И Мэрилин не выдерживала, таскала за волосы Джоан, закатывала истерики, издевалась над Уитни, которому никак не давалась латынь. Но когда появлялся отец Бертран, она замирала от восторга, была со всеми ласкова и даже угощала племянника печеньем, которое сама пекла.

Но исповедь, исповедь была для неё настоящей мукой, Страшным судом. Она не могла солгать пред лицом Господа, но и сказать правду не имела права. И девушка каждый раз юлила, словно уж на сковородке. На вопрос, не согрешила ли она, Мэрилин осыпала отца Бертрана кучей мелочей, невинных прегрешений, в тайне радуясь, что он не видит её залитого краской лица. Ей тяжело давалась ложь, но не лгать она не могла. И поэтому, вслед за матерью повторяя текст «Confiteor», девушка вкладывала особый пыл и особый смысл в слова: «Моя вина. Моя вина. Моя величайшая вина».

Во время очередной исповеди Мэрилин слишком нервничала; это не укрылось от проницательного священника.

– Вас что-то тревожит, дочь моя? – спросил он, прервав её сбивчивую речь.

Девушка вздрогнула, испуганно подняла глаза и чуть не вскрикнула, встретившись со взглядами деревянных статуй евангелистов; казалось, они смотрели на неё с укором.

– Что с Вами, дочь моя? – Беспокойство Бертрана всё возрастало. – Будьте откровенны со мной пред лицом Господа.

– Я согрешила, святой отец, – чуть слышно пробормотала Мэрилин.

– Господь милостив и простит Вам Ваш грех. В чём Вы согрешили?

– Я полюбила. – Губы у неё пересохли. Сейчас, сейчас её, лгунью и преступницу, постигнет заслуженная кара! – Я полюбила человека, любить которого не имею права. Он молод и красив, святой отец, а я всего лишь слабая женщина…

– Вы согрешили с ним? – нахмурился священник.

– Нет.

– Так в чём же Ваш грех?

– Он очень набожен, я боюсь, что оскорбила его святость… Моя семья не одобрила бы брака с ним, да и он не женился бы на мне. Святой отец, я так страдаю оттого, что неделями не вижу его!

– И больше ничего?

– Ещё я мучима ревностью, которую испытываю к своей счастливой сопернице.

– Роза в чужом саду всегда милей своего первоцвета, – чуть слышно пробормотал Бертран и громче добавил: – Ваш грех невелик, Бог простит Вам. Если Вам больше нечего сказать мне, – он выждал немного, – то прочитайте пять раз «Miserere» и ступайте с миром. Во имя Отца, Сына и Святого Духа отпускаю Вам грехи Ваши! Аминь! – Молодой иерей осенил её крестом и отпустил.

Когда Мэрилин вышла, её шатало. Она опять солгала на исповеди, хотя клялась, в этот раз скажет правду. Слаб, слаб человек и грешен!

Исповедав обитателей замка, священник отправился в деревню. Он искренне сочувствовал несчастным, потом и кровью зарабатывавшим гроши, которые тут же пропивали в соседнем кабачке. Пили все: и мужчины, и женщины, и отец Бертран ничего не мог с этим поделать.

В этот раз, по случаю исповеди, он ехал не один: его сопровождала Эмма, которой расчувствовавшаяся баронесса Форрестер поручила раздать скромные подарки – специально испеченные пресные хлебцы. Помимо этого, уже по собственной инициативе, вдова собиралась облагодетельствовать пару женщин, крестивших в этом месяце детей, подарив им по мере ячменя.

Мэрилин с тоской и обидой наблюдала за тем, как Эмма садится в тряскую двухколёсную тележку, запряжённую флегматичным осликом, как священник привязывает своего мула к задку тележки и садится рядом. Ей тоже хотелось оказаться там, бок о бок со святым отцом, но она вынуждена была отказаться от мысли попроситься с ними в деревню. Ничего, у неё ещё всё впереди, красота и молодость возьмут вверх над добродетелью.

– Не считаете ли Вы, что раздавая деньги, вредите им, святой отец? – спросила Эмма, узнав, что священник намерен раздать бедным милостыню.

– Я не даю денег тем, кто обратит их во зло, – улыбнулся Бертран. – Надеюсь, мои старания обернуться для них благом, и они возрадуются и восславят Господа.

– Каким образом, святой отец? – удивилась вдова.

– Увы, нищета в этих местах ведёт к унынию, жестокосердию и питию, давая же им деньги, я смягчаю их сердца.

– И всё же, полагаю, лучше кормить их детей, чем давать им деньги. Презренный металл отравляет сердце, плетёт цепочку из грехов. Тот, чья душа обращена к Господу, и, будучи лишён средств к существованию, будет славить его. Несколько динаров не спасут ничьей души.

– Так зачем Вы помогаете им, если не верите, что поступаете во благо?

– Я люблю их и искренне сожалею о том, что порой они лишены самого необходимого.

– Вот за это я и люблю её, – подумал Бертран. – У неё такое большое сердце, что оно может вместить весь мир. Ни разу я не слышал от неё жалоб на Бога, пославшего ей столько испытаний; единственное, о чём она сожалеет, – это незавидное будущее её детей. Они очень милые, её дети, и я рад, что брат Ансельм берется устроить Уитни; надеюсь, избрав служение Господу, мальчик вступил на нужную стезю. Осталась Джоан. Баронесса Форрестер советует и её посвятить Богу, но я чувствую, что сердце её не лежит к послушничеству. Думаю, сэр Гаятан не откажется взять её для своего второго сына. Приданое за ней будет невелико, но зато жениху не придётся сомневаться в добродетельности невесты. Если он не согласиться, придётся обручить её с Джеймсом Харриком. Брат говорит, он нажил небольшое состояние на продаже сыра. Конечно, сокмен и дочь рыцаря – не лучшая пара, но уж лучше ей жить с ним, чем прозябать в доме бабки.

Раздумья о возлюбленной и её детях заняли почти всю дорогу до деревни. Она раскинулась в ложбине, возле моста через сонную реку, в коричневатой воде которой женщины стирали бельё, ребятишки сетями ловили рыбу, а пастух поил коров. У моста, возле выпаса, стоял один из кабачков, которые любили по вечерам навещать крестьяне.

Священник спешился и, ведя в поводу мула и осла Эммы, направился к ближайшему дому, приветливо улыбаясь игравшим на дороге ребятишкам.

– А мамки нет дома, – радостно крикнул ему щербатый карапуз. – Она барвинок пошла рвать.

– Зачем же?

– Она видела, как ночью Милдред летала на метле и наводила порчу на скотину.

Бертран удручённо покачал головой и зашагал к мосту.

– Этого следовало ожидать, – пробормотал он. – Я чувствовал, что здесь не обошлось без Нечистого. Но, боюсь, они осудят невиновного к вящей радости Искусителя.

– Что случилось, святой отец? – Встревоженная Эмма слезла с повозки и зашагала рядом с ним.

– Руфь и её соседи недавно жаловались, что дома у них начало твориться неладное: кисло молоко, перестали нестись куры. Я несколько раз окроплял всё Святой водой, но, по их словам, это не помогло. Они винят во всём служанку кабатчика, но я не верю, что Милдред виновна. Я говорил с ней, исповедовал и могу поручиться, что она обыкновенная грешница, не многим грешнее прочих дщерей человеческих. Она носит оловянный крестик – а, как известно, ведьмы не выносят даже вида распятия. Она красивая женщина, отсюда все её беды.

– Но есть свидетели… Да и куры не будут просто так переставать нестись.

– В том-то и дело, что свидетелей нет. Они просто ненавидят её.

– Но Вы ведь не станете спорить, что это дело рук ведьмы?

– Возможно.

– Тогда отчего же Вы так защищаете Милдред? Ведь на неё указали…

– Поймите, я знаю, что она невиновна! Ведьма не может причащаться и целовать крест! Она не выдержит пытки, я не буду брать грех на душу.

– Вы не отдадите её в руки Церкви? – покачала головой Эмма.

– Нет. В этой деревне есть ведьма, но это не Милдред, не пропустившая ни одной проповеди. А людская молва… Они завистливы и черны сердцем, я не верю им.

– Всё же, во имя спасения её бессмертной души, следовало бы допросить её, – с укором заметила молодая вдова. – Даже малейшее подозрение заслуживает внимания. Не дайте дьяволу обмануть Вас, святой отец!

– Искуситель часто застилает наш разум, заставляя принять невинных за виновных. Но, чтобы отличить овец от козлищ, надо иметь трезвую голову, дабы услышать голос Божий. Только Бог рассудит эту женщину с обвиняющими её. Я лишь посредник, сообщающий людям волю Божью, я лишь орудие его.

Перед кабачком столпились деревенские женщины; они угрожающе потрясали вилами и требовали немедленной выдачи преступницы, которую кабатчик, её любовник, не желал отдавать. Разгневанные женщины бросали в дверь камни, грозились поджечь дом.

При виде священника толпа разразилась злорадными криками. Перебивая друг друга, они начали перечислять грехи Милдред, требуя, чтобы её и её сожителя немедленно сожгли на костре. Особенно ретивые готовы были тут же поджечь паклю, но Бертран сумел их успокоить, пообещав не оставить безнаказанными преступления ведьмы, которой успели приписать все беды, случившиеся за последние годы.

– Вот барвинок, святой отец. – Растолкав толпу локтями, к дверям протиснулась Руфь. – Если он не выпрыгнет из сковородки, то не видать мне спасения души, как своих ушей!

Тем временем Эмма подошла к единственному окну, плотно закрытому деревянным ставнем, и постучала:

– Это я, Вилекин. Пусть Милдред выйдет; если она невиновна, ей нечего бояться. Упорствуя, она лишь разъяряет толпу. А если она виновна, не бери грех на душу и не вводи во грех этих людей. Они подожгут дом, ты не спасёшь её. Здесь святой отец, он не позволит, чтобы ей сделали что-то дурное.

Дверь заскрипела, и на пороге возникла бледная, как полотно, Милдред со съехавшим набок чепцом; её подталкивал Вилекин с кочергой в руках. Глядя на чувственные черты лица и тёмные густые волосы, нетрудно было понять, за что её так не любят крестьянки.

– Смерть ведьме! – Несколько рук метнулись к несчастной. Та закричала и попятилась, ища спасения в объятиях любовника.

– Пойдём со мной, Милдред, – Бертран протянул руку. Женщина в нерешительности посмотрела на Вилекина и робко взялась за руку священника.

– Смерть ведьме! – вновь заголосила толпа. В Милдред полетели камни и комья грязи, но Бертран мужественно загородил её собой.

– Пока вина не доказана, не прикасайтесь к ней, – строго приказал он. – И тем паче не следует лишать её жизни подобным способом, если вина будет установлена. Мы должны спасти её душу, передать её в руки церковного суда, дабы тот милостью Господа изгнал дьявола.

Камни больше не летели им вслед. Угрюмые женщины, обступив жертву, последовали за священником к дому Руфи, время от времени потрясая мешком с барвинком и сковородкой.

Усадив трясущуюся обвиняемую на лавку, Бертран приказал хозяйке:

– Разожги очаг и растопи сало.

Злорадно улыбающаяся Руфь принесла побольше хвороста и раздула пламя.

– Как в Аду, милая! – ехидно подмигнула она Милдред и занялась салом. Когда по её мнению всё было готово, она сказала об этом священнику.

С трудом протиснувшись мимо крестьянок, до отказа забивших маленькую комнату, Бертран подошёл к очагу и потребовал дать ему лист барвинка. В полной тишине он обратился к Врагу рода человеческого и, спросив: «Была ли с тобой сидящая здесь девица, называющая себя Милдред, дочерью Питера?», бросил листок на шипящую сковородку. Под тихий шёпот барвинок закрутило, завертело на шкварчащем сале; пару раз казалось, что он выпрыгнет, но листок остался на сковороде.

То ли вздох облегчения, то ли вздох разочарования прокатился по толпе. Закусив губу, Руфь в бессилии сжимала пальцы.

– Невиновна, – констатировал священник.

Милдред расплакалась. Слезы градом катились по ее щекам.

– Вот еще одно доказательство её невиновности, – указал на ее слезы Бертран.

Крестьянки медленно потянулись к выходу. Проходя мимо удручённой Руфи, они ехидно интересовались: «Как же твоей душе теперь без спасения?». Хозяйка слушала их молча, мысленно лелея мечту доказать правоту своих слов. Уж она-то не сомневалась, что эта блудница виновна!

Всё ещё не веря в то, что она спасена, Милдред робко поднялась на ноги, а потом, разрыдавшись, упала к ногам Бертрана.

– Всё кончено, дочь моя. Ступай! – Он поднял её и вывел на улицу. Благословив Милдред, священник зашагал к повозке. Возле неё уже толпились крестьянки и с радостью принимали из рук Эммы пресные хлебцы и меры ячменя. Вдова была справедлива и внимательна, пресекая попытки получить подарки по второму разу. Её лицо, сосредоточенное, серьёзное, казалось ему средоточием божественной красоты. Всё: её жесты, звук её голоса, её скромное платье – было для него верхом совершенства. Бертран не замечал ни морщинок, ни нездорового цвета лица, ни следов бессонницы под её глазами, ни того, что она уже не так молода, как была при их первой встрече, так как полюбил её не только за телесную оболочку (ему ли не знать, что ей не избежать тлена), а за те качества, которые она скрывала. Её душевная красота и красота физическая (Эмма и теперь была миловидной) слились для него в единое целое, породив некий симбиоз земной и небесной любви.

Он был рад, что стоит рядом с ней, чувствует лёгкий ветерок складок её платья, что её рука временами случайно касается его руки, и всеми силами стремился продлить радость этих моментов. Пора угрызений совести и покаяний прошла, отныне Бертран жил этими мгновениями, тем ровным жаром, который поддерживало в нём сознание того, что во время службы он обязательно увидит Эмму, будет говорить с ней, поддерживать её на том трудном пути, который она избрала. Всё, что было связано с ней, вызывало в нём нежность, которую, во избежание сплетен, ему приходилось скрывать. Открыто он проявлял её лишь в отношении Джоан, будущее которой его искренне волновало.

Милостыня была роздана, повозка пуста. Они опять возвращались вместе, и он, сидя рядом с ней, правил повозкой. Беседуя с Эммой о злосчастной судьбе одной из крестьянских семей, Бертран, как мальчишка, стремился сидеть как можно ближе к ней; сердце его всякий раз замирало, когда на ухабах её плечо касалось его. Ему хотелось, чтобы эти ухабы никогда не кончались и он вечно чувствовал тепло её тела, вдыхал запах её кожи, пахнувшей травами, копотью очага и едва, ближе к подмышкам, потом.

* * *

Приближалась осень – время сбора урожая. Жанна всё чаще выезжала в поля, чтобы проследить за жницами. Вставала она рано, ложилась поздно, так что времени на любовные вздохи не оставалось. Да их и нечем было подпитывать: почти полгода баннерет не подавал о себе вестей.

Всё чаще и чаще баронесса брала с собой Элджернона, стремясь с малолетства приучить его к тому, что будет полезно ему во взрослой жизни. Пусть знает, что оставил ему в наследство отец, пусть знает, как нужно держать в узде крестьян. И она сажала маленького брата впереди себя и начинала объезд.

За глаза крестьяне называли девушку «железной баронессой»: несмотря на молодость и, казалось бы, неопытность, её не удавалось обвести вокруг пальца, никому она не давала спуска, беря столько, сколько считала нужным.

День выдался пасмурный; тучи низко плыли над землёй. Элджернону хотелось остаться дома, поиграть в рыцарей с мальчишками, но сестра была неумолима.

– Ты должен, – коротко ответила она на его робкие протесты.

– Кому должен, сестрица?

– Самому себя, дурачок! – рассмеялась Жанна и потянула его на улицу. Элджернон упирался, но она была сильнее.

– Дождик же пойдёт, – хныкал он.

– Ничего, не растаешь! Будь в конце концов мужчиной! – не выдержав, прикрикнула баронесса. – Распустил нюни из-за пустяка! Даже не верится, что ты мой брат. Сразу видно, весь в мать. Ну, хватит кукситься! Будешь вести себя хорошо, подарю на Рождество щенка.

– Лохматого и пушистого? – оживился мальчишка.

– Какого захочешь. А теперь утрись: неприлично, слуги видят. Тебе полезны прогулки.

В этот день ей всё не нравилось: крестьяне работали медленно, овцы тощие, приплода мало. Проезжая мимо того самого выпаса, на котором некогда дрались отец и баннерет, Жанна заметила, что он разделён на ровные борозды, и какая-то женщина, подоткнув юбку, собирает с них латук и фасоль.

– Это ещё что такое!? – Баронесса вплотную подъехала к крестьянке, почтительно склонившей перед ней голову.

– Стивен, – обратилась она к управляющему, – записан ли за кем-нибудь этот выпас?

– Нет, госпожа, – не задумываясь, ответил сводный брат.

– Прекрасно! – улыбнулась девушка и, обернувшись к крестьянке, спросила, указывая на Элджернона: – Значит, хотела обокрасть своего господина?

– Что Вы, и в мыслях не было!

– Как зовут твоего мужа, женщина?

– Лука, госпожа. Он из Мерроу, плотник.

– Так вот, Стивен, закрепи эту землю за названным Лукой-плотником и обложи двойной податью.

– За что, госпожа? – Крестьянка бросилась в ноги коню баронессы.

– Чтобы другим было неповадно. Оброк платить звонкой монетой – это тоже запиши, Стивен.

Тронув поводья, Жанна поехала дальше. На ближайшем поле её остановил крестьянин, смиренно просивший дать разрешение на свадьбу своего сына.

– Оба с моей земли? – поинтересовалась баронесса.

– Да, госпожа, под Вашей волей ходим, – вздохнул проситель.

– В таком случае, свадьбы не будет. Передай, что пока поля не засеяны на зиму, а весь урожай – сложен в амбары, пусть он даже не помышляет о свадьбе. После посмотрим.

Слышавшие этот разговор крестьяне зароптали. Самые смелые из них забурчали:

– Мы не в кабале, и уйти можем.

– Что ж, уходите, – ответила Жанна, – но после пеняйте на себя, что оставили семью без пропитания. Землю потеряете не только вы, но и вся ваша родня, а обратно я никого не пущу. Так что решайте!

На обратном пути баронесса встретила Роланда Норинстана.

– Какими судьбами, баронесса? – Он подъехал к ней и с любопытством взглянул на юного барона Уоршела, которого раньше не видел. От опытного глаза не укрылось, что мальчишка труслив. – Вот уж не ожидал встретить Вас на проезжей дороге! И не боитесь?

– Того, что убьют? Нет, все мы ходим под Богом. Вы в Уорш?

Граф кивнул и вспомнил ещё одну встречу с баронессой, обернувшуюся сытым желудком, приправленным мрачным расположением духа, досадой и злобой.

– Что ж, тогда, я смогу накормить Вас хорошим обедом. Элсбет собиралась подать бараньи отбивные и козий сыр, будто знала, что Вы приедете. У нас заболело несколько овец, пришлось забить.

Упомянув о сыре, она намекнула на валлийские корни жениха, на прародине которого этот продукт занимал одно из почётных мест. Впрочем, Роланд пропустил её намёк мимо ушей.

Во дворе в полный голос голосила девочка-птичница, то и дело вытирая слёзы грязным передником.

– Что случилось? – Жанна осторожно, чтобы не уронить брата, соскользнула на землю и подошла к птичнице. – Ну, говори!

– Кошка, сеньора, это всё кошка! – хныкала та, закрывая лицо руками.

– Что кошка?

– Да цыплят утащила, – объяснила проходившая мимо женщина с вёдрами. – Забралась в птичник, пока наша дурёха за просом бегала и троих утащила.

– Она, что, дверь за собой не закрыла? – нахмурилась Жанна.

От страха девочка перестала плакать и уставилась на госпожу большими опухшими глазами.

– Я ведь только до амбара… – пробормотала она. – Не думала же я, что кошка…

– Розги! – крикнула баронесса.

Птичница завизжала и хотела убежать, но госпожа вовремя ухватила её за шиворот. Ухмыляющийся Стивен с лёгким поклоном подал Жанне розги и, подозвав двоих слуг, велел одному из них взвалить провинившуюся себе на плечи, а другому крепко держать её. Баронесса опробовала розги на огрубевших, покрытых грязной коркой, босых ногах птичницы, а затем методично начала наносить удар за ударом. Она ни разу не промахнулась, не задела державших девочку слуг – у неё был опыт в подобных делах.

Сначала птичница громко визжала, потом только дёргала ногами и наконец будто совсем перестала ощущать удары. Когда госпожа приказала отпустить её, девочка безвольно упала возле навозной лужи. Бросив рядом с ней розги, Жанна велела поторопиться с обедом.