Текст книги "Черная стая(СИ)"

Автор книги: Ольга Сословская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

Ночь еще не окончилась, а Полоцк, устланный трупами и умирающими, уже был в руках войск Витгенштейна.

Войцех, в разодранном ментике, надетом в рукава, перепачканный кровью и сажей, бродил по улицам. Корнет Шенне, с головой, обмотанной окровавленной тряпицей, рассказал ему, что поручика Сенина в последний раз видели, когда тот, во главе полуэскадрона, обходил французов по кривой улочке, ведущей к мосту. В лазарете, куда Войцех помчался после этого известия, Сенина не обнаружилось, на площади, где собирались уцелевшие гродненские гусары – тоже.

Когда Шемет, потративший в бесплодных поисках почти час, вернулся к лазарету, Сенин уже был там. Кто-то заботливо прикрыл его серой шинелью, но неестественно вывернувшаяся шея и синеватая бледность лица с заострившимися чертами не оставляли сомнения в случившемся.

Шемет кинулся к другу, лежащему на земле возле входа в отведенное под лазарет здание, отдернул шинель. Французский клинок вошел справа, перерубив ключицу, шнуры на синем доломане расползлись на месте удара окровавленными клочьями.

Войцех уселся на грязную мостовую, положив голову Сенина себе на колени. По покрытому копотью лицу его темными дорожками текли слезы.

– Миша, Миша... Как же это? Как?

Подошедший Кемпферт наклонился, осторожным движением снял голову Сенина с колен Войцеха, мягко, но настойчиво потянул Шемета вверх.

– В первый раз? – тихо спросил он.

Войцех кивнул.

– Поплачь, сынок, поплачь, – ротмистр отечески обнял Войцеха и погладил по встрепанным волосам. Кивер Шемет потерял еще в атаке, – но помни: твоей вины в этом нет.

Войцех покачал головой и вытер слезы рукавом ментика.

На другой день, после торжественного въезда графа Витгенштейна в Полоцк, в соборе отслужили благодарственное молебствие за победу и панихиду по убитым товарищам. Войцех, по долгу службы присутствовавший в церкви, был бледен и тих. Накануне он с трудом мог уснуть, несмотря на усталость. И во сне все видел горящий город и Сенина, падающего под ударом кривого клинка. Пока, уже под утро, незнакомый женский голос не произнес в его сне «Соберись, Шемет. Живи дальше».

"Это приказ", – с горькой улыбкой подумал он и провалился в спасительный сон без сновидений.

Предатель

Долго отдыхать в разрушенном Полоцке не пришлось. Уже на следующий день окрыленный успехами Витгенштейн двинул свой корпус по следам отступающего к югу маршала Виктора.

На второй день наступления в короткой и жаркой схватке у деревни Пустынники эскадрон потерял своего командира. Кемпферт, первым из офицеров проливший кровь свою в Отечественную войну, еще в деле под Вилькомиром, пал смертью храбрых в отчаянной сабельной сшибке. Опрокинутая французская кавалерия бросилась прочь, и Гродненцы гнали ее почти пятнадцать верст, до самых Ушач. Войцех летел впереди эскадрона, увлекая за собой гусар, и жаркая ярость бушевала в его сердце, ожесточенном недавней потерей.

Последовавшие за тем две недели непрерывных сражений измотали полк. Осень выдалась холодная, дожди сменялись первым снегом, сырым и липким, таявшим на чуть подмерзшей земле без следа. Мундиры истрепались в боях, от шнуров на доломанах и ментиках остались только темные следы по выгоревшему сукну, под когда-то щегольские, а теперь замызганные и изодранные серые плащи забирался промозглый ветер.

На биваках согревались у костров, торопливо глотая кашу, заправленную салом. Заворачивались все в те же плащи, плотнее прижимаясь друг к другу. Не однажды среди ночи лагерь будили истошные крики, когда кто-то из спящих подкатывался слишком близко к костру, и огонь перекидывался на плащ или шинель. Холод донимал и людей, и коней. Вьючные лошади уже давно отстали, вещи из баулов перекочевали в седельные сумки строевых коней. Но и эти небогатые пожитки таяли с каждым днем.

Французам, впрочем, приходилось еще хуже. Не раз их оголодавшие кони спотыкались, когда всадники понукали их в галоп. Редко когда неприятелю удавалось выдержать даже первую атаку гусарских эскадронов, а иногда уже при одном приближении Гродненцев противник бросался врассыпную, спасаясь от русских клинков.

Последнюю попытку изменить ход кампании маршал Виктор предпринял в начале ноября, ударив всеми силами на Чашники, где в то время стоял русский авангард под командованием генерала Алексеева. После двухчасового боя русские части вынуждены были отступить в Смоляны. Наступление Виктора остановили подошедшие вовремя основные силы Витгенштейна, но бои продолжались еще два дня, и французы, которым так и не удалось прикрыть пути отступления Великой Армии, отошли к Черее. Витгенштейн со своими войсками расположился у Чашников, где терпеливо ожидал подхода основных сил Кутузова и армии Чичагова. Гродненский полк, наконец, получил передышку.

В Чашниках Войцеху удалось хоть сколько-то отогреться. Вместе с другими обер-офицерами Гродненского полка он занял покосившуюся избу на краю деревни, и ему, привыкшему к петербургской роскоши, она теперь казалась царским дворцом. Его солдаты разместились в палатках, защищавших от злого ветра и снега с дождем, но не от всепроникающей стужи. Зато подоспел обоз, коней накормили досыта, впервые за две недели, людям раздали по двойной порции водки.

Войцех, исхудавший и мрачный, в ямщицком тулупе с обгоревшей полой поверх чудом сохранившегося в баулах парадного ментика, надетого в рукава, метался по лагерю из конца в конец. От шорников к кузнецам, от кашеваров в лазарет, от обоза к палаткам эскадрона. После сражения под Смолянами в эскадроне не осталось офицеров выше его по званию, и как-то само собой вышло, что поручик Шемет принял на себя все хозяйственные заботы. Кипучая деятельность отвлекала его от мыслей о гибели друга даже лучше, чем яростные схватки с неприятелем.

После полудня его отыскал Глебов. К Витгенштейну прибыл гонец из Петербурга с приказами о награждении отличившихся под Полоцком офицеров. В Чашниках не нашлось даже сарая, который мог бы вместить всех офицеров корпуса, и раздача наград проходила под дождем, на околице деревни.

До этого дня Войцех, угнетенный смертью друга, о своем участии в битве почти не вспоминал. Но теперь, когда все они выстроились перед командующим, пытаясь придать себе хоть сколько-нибудь приличествующий торжественности момента вид, ему вдруг показалось, что многие товарищи бросают на него косые взгляды. Он преисполнился уверенности, что его страх под стенами Полоцка тому причиной, и краска стыда залила его бледное лицо.

Витгенштейн зачитывал приказы, вызывая офицеров из строя, вручал ордена, поздравлял, трижды целуя в щеки по старинному обычаю. Войцех, окончательно уверившийся в том, что его позор стал всеобщим достоянием, с нетерпением ждал окончания церемонии. Когда граф назвал его имя, он вздрогнул от неожиданности и чуть не споткнулся, выходя из строя.

– Поручик граф Шемет, отличившийся при штурме Полоцка, награждается Золотым оружием "За храбрость", – Витгенштейн принял у адъютанта саблю в украшенных чеканными золотыми кольцами ножнах и вручил ее растерявшемуся Войцеху.

– Служу Отечеству, – машинально ответил Шемет.

Золотой эфес блеснул в дрогнувшей руке.

– Я же... – срывающимся голосом прошептал он, – да мне в жизни не было так страшно.

– Это и есть храбрость, – улыбнулся Витгенштейн, – носите с честью, поручик.

Награждение решено было отпраздновать жженкой. Из длинного бревенчатого овина, невзирая на причитания местных мужиков, вытащили насад, яму закидали жердями и укрыли ельником, место для костра приготовили на глинобитном полу, обложив камнями. Потребные для приготовления священного гусарского напитка продукты собирали с миру по нитке. Рому из генеральских запасов пожертвовал сам граф Витгенштейн, сахарная голова нашлась у приглашенных на торжество Ямбургских драгун, бордо, дрянное, но настоящее, французское, отыскалось в обозе, захваченном у неприятеля после боя под Смолянами. Шампанского, хоть убей, достать не удалось, и поручик Глебов предложил навестить казаков, стоявших неподалеку от Чашников, в надежде разжиться у них парой бутылок Цимлянского.

Войцеху, без вина пьяному нежданно свалившейся на него славой, одобрительным вниманием товарищей, горячими поздравлениями и теплыми дружескими взглядами, на месте не сиделось, и он вызвался составить Глебову компанию. До Аксенцов, где стояли казаки, было недалеко, но офицеры выехали верхами, торопясь вернуться в Чашники засветло.

Уже издали казацкий бивак производил впечатление разбойничьего лагеря. В левой стороне сгрудились телеги и подводы, забитые трофеями. Резные комоды, зеркальные шкапчики, всяческая утварь и другое барахло лежало вповалку. Войцеху показалось, что он узнал золоченый алтарный семисвечник из Полоцкого собора, но уверенности у него не было, во время службы поручик больше глядел в пол, чем по сторонам.

Среди шатров и палаток сновали казаки, одетые кто во что горазд. Пару раз мелькнула женская шуба, крытая атласом, из под французской шинели виднелся польский кунтуш, казачий бешмет туго перетягивала цветастая персидская шаль. Только шапки – барашковые и смушковые, с алым верхом – у всех были свои, донские.

– Ненавидят нас здесь, – со вздохом заметил Глебов, – и шляхта, и мужики. И правда, как вот после такого любить? Освободители Отечества. На своей земле такое творим, что и на чужбине стыдно.

– Казакам что Литва, что Польша, что Пруссия – все едино, – пожал плечами Войцех, – наши не грабят.

– Это наши, – с нажимом ответил Глебов, – Гродненские. Шеф с еврейской почтой от Барклая письмо получил, тот пишет, в исконных губерниях такое творится – неприятеля не надо. Мужики французов пленных косами в куски рубят, в кипятке варят. И бар своих тоже. Москву, Наполеоном оставленную, мужички подмосковные и пограбили, что французы не увезли – все подчистую. Казаки Иловайского с ними заодно были, возами на Дон отсылали. Насилу Бенкендорф порядок в Первопрестольной навел.

– Ростопчин в своих афишках к народной войне призывал, – саркастически усмехнулся Шемет, – вот, результат налицо. Это в Испании народ за свободу воюет. С английскими ружьями, под командой офицеров, не признавших Бонапарта. А русский мужик свободы ни от своих бар, ни от французов не ждет. Вот и куражится, пока вольному воля.

– Да если бы только мужики, – нахмурился Глебов, – ведь солдаты в эти шайки разбойничьи бегут. Говорят, с французами заодно мародерствуют. Эх... Я вот иногда тебе, Шемет, удивляюсь. Почему ты с нами, а не с Понятовским?

– Или не с Фридрихом Вильгельмом, – пожал плечами Войцех, – я же прусский подданный. Нет, Глебов, мне с Бонапартом не по пути. Русские свободу полонянкой держат, а корсиканец из нее распутную девку сделал. Я против него до конца пойду.

Цимлянское в казачьем обозе нашлось. Войцех поторговался для порядка, вытащил из ташки серебряный пятирублевик, бутылки тщательно упаковали в ветошь, чтобы по дороге не разбились. Шемет и Глебов направились к дороге на Чашники, ведя коней в поводу. Неожиданно Войцех, не глядя бросив поводья Глебову и на бегу выхватывая саблю, кинулся к казаку, поившему коня у колодца.

– Вот ты где, разбойник! Стой, кому говорю! Я тебя узнал, шельма!

Огорошенный таким неожиданным маневром, Глебов двинулся за товарищем, не выпуская поводьев. Казаки, стоявшие на пути Шемета, расступались, но далеко не расходились – удивительное поведение гусарского поручика сбило их с толку.

Казак, поворотя голову, окинул приближающегося поручика взглядом, побледнел и мелко-мелко закрестился.

– Свят-свят-свят! Я же тебя... Сгинь, нечистый!

– Стоять! – закричал потрясенный Войцех. Его словно молнией ударило. Но было уже поздно.

Казак вскочил на коня, без седла и уздечки и, хлестнув сорванной с пояса нагайкой, сорвался в карьер. Толпа загудела, Шемет уже с трудом пробился назад, к Глебову, держащему Йорика под уздцы.

– Скорее! – просипел Войцех, смаргивая алую пелену с бешеных глаз. – Уйдет же!

– Уже ушел! – сердито покачал головой Глебов, глядя, как казак скрылся в густом лесу, темнеющем за биваком. – Это кто?

– Я его узнал, – скрежетнул зубами Войцех, – это он...

Шемет замолчал, сообразив, что историю с Линусей он предпочел сохранить в тайне, и теперь ему предстоят долгие объяснения.

– Один из тех, у кого ты с испанцами даму отбил? – усмехнулся Глебов.

– Ты знаешь? – поразился Войцех. – Откуда?

– Ты же с де Сильвы слова не брал, что он молчать будет? – уточнил Глебов.

– Не брал, – кивнул Войцех, – я думал, ему и самому не на пользу об этом говорить.

– Ну, а Шеф взял. Прежде чем реляцию в Петербург отправлять. Потребовал все обстоятельства пленения как на духу выложить.

– Так чего же...

– Тебе не сказал? – усмехнулся Глебов. – Не хотел в неловкое положение твою тетушку ставить. Пришлось бы ее в свидетели вызывать. Ну, не беда. Вернется – поймаем. А не вернется – все равно поймаем. Да повесим, как разбойника.

Войцех уже взялся за луку седла, когда сквозь толпу к ним протиснулся казачий полковник Платов 4-й, суровый донец в красном бешмете и с золотой кистью на высокой папахе.

– Что случилось, господа? – недовольно спросил он. – Кто первый обнажил саблю?

– Я, – хмуро признался Войцех, – казак этот, господин полковник, – разбойник и мародер. Я его узнал.

Ответить Платов не успел, в разговор вмешался Глебов.

– Я – поручик Глебов, адъютант шефа Гродненского полка полковника Ридигера, – представился он, – Федор Васильевич будет вам очень признателен, если вы найдете время навестить его и разобраться с произошедшим. У него есть все доказательства слов поручика Шемета. А сейчас, простите нас, мы спешим.

– Передайте мои уверения в уважении полковнику, – сквозь зубы ответил Платов, – непременно разберусь. До свидания, господа. И прошу вас впредь обращаться ко мне, а не размахивать саблями в лагере. А то, знаете, в другой раз...

Угроза так и осталась висеть в воздухе, Шемет и Глебов поворотили коней к Чашникам.

В дороге Войцех был мрачен и молчалив.

– Да найдем мы его, Шемет, – попытался успокоить товарища Глебов, – не убивайся так.

– Он Мишу убил, – с неожиданной уверенностью сказал Войцех, яростно сверкнув глазами, – за меня принял. Мундиры у нас одинаковые, приметные. Белая каракульча на опушке ментика и ворот серебром вышит. Там темно было, вот он и подумал... Убью я его, Глебов. Из-под земли достану, но убью.

– Убей. А я увижу, так на аркане к тебе приволоку. Он твой. Только Федору Васильевичу скажи, негоже, если ты и такое от него в тайне хранить будешь.

– Скажу, – пообещал Войцех.

К Ридигеру поручик явился немедля по возвращении. Шеф выслушал его с доброжелательным вниманием, велел подать рапорт, пообещал использовать все свое влияние, чтобы организовать поиски и наказание дезертира. В пользу последних Войцеху, впрочем, не верилось. Не то было время, чтобы прочесывать окрестные леса, пытаясь отыскать сбежавшего казака. И без того разъезды то и дело натыкались на шайки мародеров, бесчинствующих с обеих сторон. Оставалось надеяться, что враг прибьется к одной из них и попадется вместе со своими подельниками.

Когда Войцех присоединился к празднующим награждение гусарам и драгунам, уже стемнело. Овин освещался только синим пламенем рома, бросавшим отблески на эфесы сабель и тусклое серебро пуговиц на мундирах. Шемет отыскал приятелей – поручика Глебова и корнетов Красовского и Мезенкамфа. Вместе с ними сидел драгунский капитан Овечкин, старый знакомый Глебова. Разговор шел о новостях из Главной Квартиры, полученных утром Ридигером и Столыпиным – командиром Ямбургского полка.

– Генералы грызутся, как крысы в бочке, – с отвращением рассказывал Овечкин, – партия Ермолова, партия Беннингсена. Светлейший против всех и Барклай в стороне. Вовремя Государь Барклая убрал, подальше от греха.

– Теперь вся слава Светлейшему князю Кутузову достанется, – заметил Глебов, – а на Барклая и задним числом все промахи свалят.

– Ну, промахи есть, на кого валить, – возразил Овечкин, – того же Беннингсена Главнокомандующий на дух не переносит. Да и Чичагова тоже. Брат пишет, что в штабе творится – уму непостижимо. Интриги, доносы. Все Государю жалуются, письма перехватывают, курьеров заворачивают. Только на жидов и надежда, с их почтой. Верные люди, не подведут.

– Говорят, под Тарутино Беннингсен чуть не молил Светлейшего подкрепление выслать, – вступил в разговор Красовский, – Милорадович на подмогу рвался. Если бы Кутузов его отпустил – Мюрата бы наголову разбили.

– И под Малоярославцем то же было, – кивнул Овечкин, – на Медынской дороге три дня топтались. А неприятель в боевом порядке отступил.

– Мне Вася Давыдов писал, – добавил Шемет, – он говорит, что Кутузов на мужицкие косы, мороз и бескормицу надеется больше, чем на свои силы. Армию бережет.

– А русской армии, значит, мороз и бескормица нипочем? – едко осведомился Мезенкамф. – Как мухи мрут. У нас еще ничего – обозы от Петербурга доходят, а там офицеры конину мерзлую едят. А о нижних чинах вообще молчу.

– Лучше бы в боях армию положил, – в сердцах заметил Глебов, – хоть с честью бы погибли. А от брюха больного да от холода помереть... Тьфу.

– А ведь лет эдак через пятьдесят напишут, что Кутузов – Светлейший и Мудрейший, Барклай и Витгенштейн – инородцы, не понимающие русской души, а народ встал на защиту Отечества до последнего мужика, – заключил Войцех, – действительно – "тьфу"!

– Жженка, готова, господа! – прервал их штабс-ротмистр Якимов, священнодействовавший у котла. – Прошу!

Разошлись уже под утро, но Войцех, хоть и выпил изрядно, все никак не мог уснуть. На пирушке ему удалось выкинуть из головы происшествие на казачьем биваке, но теперь лицо предателя явственно стояло перед его внутренним взором. Прежде ему доводилось в горячке боя или под воздействием обстоятельств терять голову, впадая в ярость. Желание крушить, рубить, рвать зубами охватывало его, красная пелена закрывала взор. Но сейчас было иное. Такого сильного чувства Шемет, пожалуй, не испытывал никогда. Ни горячая привязанность к другу, ни пылкая страсть к возлюбленной – ничто не могло сравниться по силе своей с всепоглощающей волной ненависти, холодной и острой, как лезвие топора. Желчь подступала к горлу, сердце бешено колотилось. И только смерть врага могла насытить эту голодную бездну, открывшуюся в его груди.

Прорыв

После Смолянецкого сражения граф Витгенштейн перешел в наступление. Больших дел уже не было, но русские войска, теснившие неприятеля, неизменно одерживали верх в многочисленных авангардных стычках. Французы, полностью лишенные продовольствия и фуража, совсем пали духом, их истощенные лошади не могли вынести натиска русской конницы, транспорты перехватывались, сторожевая и разведочная служба сделались для них немыслимы.

Уже в первых числах ноября начались морозы, обозы Витгенштейна то и дело отставали от основных сил корпуса, и наступление шло черепашьим ходом. На переходе от Белой Церкви, откуда французы, только завидев дебуширующий из леса Гродненский полк, отступили без боя, до Бобра, русская армия осталась бы и вовсе без провианта, если бы эскадрон майора Назимова не захватил неприятельские обозы, в том числе и сто голов скота, присланных маршалу Виктору.

Ободренные успехом войска Витгенштейна догнали неприятеля у Батур, где наголову разбили пехотную дивизию Дендельса и на плечах французской конницы ворвались в деревню.

В полусгоревшей, разрушенной деревне место для ночлега под крышей едва отыскалось для высшего командования. Войцех, стянув покрытые сетью черных трещин белые лайковые перчатки – остатки петербургской роскоши и предмет зависти многих сослуживцев – негнущимися от холода пальцами взялся за скребницу. Супостата он уступил Глебову, потерявшего коня в бою под Батурами, но Йорика берег пуще собственной жизни. Онищенко приволок торбу с овсом, и Войцех благодарно улыбнулся, он отказался бы от лишнего куска сам, но ради коня готов был не задаваться лишними вопросами.

Гусары у костра жарили на прутиках мясо, хлеба не было уж три дня. Водку, правда, доставили в срок. Офицерам выдали по бутылке ликера на эскадрон, но сухарей не нашлось даже для них. Войцех, понаблюдав, как Онищенко вместе с другими ординарцами строит из натасканных к стене обгоревшей избы жердей и досок шалаш, направился к костру, предвкушая сытный ужин, но добраться до него так и не успел. Подбежавший вахмистр передал, что его срочно вызывает Шеф.

В полутемной избе было душно и жарко, печь успели натопить, не жалея дров. Ридигер сидел за складным походным столом, перед ним стояла оловянная миска с дымящимися кусками жареного на угольях мяса, которое полковник остервенело пытался пилить походным ножом. Початая бутылка бордо и изящный серебряный чайничек составляли остальную сервировку.

Ридигер жестом указал Войцеху на стул напротив себя, ординарец тут же водрузил на стол вторую миску, стакан и прибор. От вина Шемет, начинающий соловеть от забытого тепла, отказался, на мясо и чай набросился почти с неприличной жадностью.

– Ешьте, поручик, ешьте, – махнул вилкой Ридигер, – не стесняйтесь. Вот спать вам, боюсь не придется. У меня есть для вас поручение.

Он, наконец, отрезал кусок жаркого и на некоторое время умолк. Войцех последовал его примеру. Кровавый сок недожаренного мяса брызнул в рот, и пустой желудок свело спазмом.

– Неприятель отходит к Борисову, – продолжил Ридигер, отхлебнув вина, – на рассвете мы продолжим преследование. Вас же, поручик, я хочу послать с деликатным поручением. Отыщите мне Светлейшего князя Кутузова. Судя по тому, что он пишет Чичагову, его армия уже должна быть в Цегержине. Но адмирал опасается... Впрочем, это не нашего ума дело. Просто найдите мне Кутузова, поручик. Я должен знать, можем ли мы рассчитывать на прибытие Светлейшего к Борисову, прежде, чем брошу полк на главные силы неприятеля.

Войцех поднял голову от миски и внимательно поглядел на Шефа.

– Почему вы? – усмехнулся Ридигер, отвечая на немой вопрос. – Тот, кто умеет хранить свои секреты, с большей вероятностью сохранит чужую тайну, поручик. И у вас есть связи в Петербурге, господин граф. Поверьте мне, они еще всем нам пригодятся, когда придет время делить лавры. И еще более, когда придет время делить вину.

– Когда выступать? – только и спросил Войцех.

– Как можно скорее. Возьмите десяток гусар – проверенных, тех, кому можете доверить не только жизнь, но и честь. И – с Богом!

В Цегержине не обнаружилось ни русских, ни французов, ни местных жителей, если не считать нескольких стариков и старух, изъяснявшихся только на местном наречии. Избы тут стояли прочно, из чего Шемет вывел, что бабы с детишками попрятались от войны в лесах. Куда делись мужики, он уже давно догадался. По дороге ему не раз встретились наскоро вырытые могилки, залитый темными пятнами смерзшейся крови снег на лесных полянах, а то и незахороненные трупы, истыканные вилами, изрубленные топорами. Мундиры на мертвецах чаще были французские, но русские тоже встречались. Однажды он даже заметил мелькнувшие за деревьями темные силуэты, но при виде хорошо вооруженной партии мужики бросились наутек, явно предпочитая иметь дело с менее грозным противником.

Расплатившись за недолгий ночлег и скудный ужин полновесным серебром, Войцех выставил караулы, и улегся на печь, не снимая тулупа. Сон не шел, под мундиром нестерпимо чесалось от трехнедельной грязи и распоясавшихся в тепле насекомых. Шемет еще с полчаса поразмыслил над тем, куда повернуть из Цегержина, принял решение продолжить путь к Копысю, где по последним достоверным данным размещалась ставка Кутузова, и, наконец, заснул, разморенный усталостью и печным жаром.

Тринадцатого ноября к ночи отряд Шемета прибыл в Головнино. В селе было шумно, и Войцех, обманутый темнотой, уж решил было, что наткнулся на авангард Кутузовской армии, но оказалось, что село занято партией Дениса Давыдова, чья партизанская слава гремела по всем фронтам не менее, чем его стихи и песни в мирные времена.

Поручив своих гусар заботам уже расположившихся на отдых партизан, Войцех отправился искать Давыдова. Знакомство состоялось самое сердечное, Василий, как оказалось, не раз писал кузену о друге. А уж о Денисе кто только в России не был наслышан.

Мужицкая борода и кафтан несколько сбили Войцеха с толку, но он быстро привык к столь необычайному для гусарского полковника виду, и беседа, сдобренная вполне сносным ужином с водкой и, главное, свежевыпеченным хлебом, приняла самое дружеское направление.

Пока разговор шел о гусарских доблестях, сшибках с неприятелем, захваченных пленных и транспортах, Давыдов улыбался и шутил. Но в ответ на расспросы Шемета о Кутузове помрачнел, велел ординарцам выйти из горницы и перешел чуть не на полушепот.

– В Копысе Светлейший сидит, – доверительно сообщил он, – силы бережет. А Чичагову курьеров отправляет, у коих предписания задним числом помечены. Поторапливает. Дескать он, Светлейший, уж на хвосте у врага, вот-вот к Березине прибудет. Чичагов уж не раз бранил нарочных за опоздание, они честью клянутся, что выехали из Копыся на три дня позже, чем в письмах означено. Вот и думай, Шемет. Сам думай.

– Zwis barani! – сквозь зубы процедил Войцех. – W pizde je?a!

– Хорошая мысль, – усмехнулся в бороду Давыдов, – светлая. Делать что будешь?

– Передам Шефу, что Кутузов на лаврах почивает, победу при Бородино и московский пожар до сих пор празднует, – зло бросил Войцех, – сделаем, что сможем. Не привыкать.

– Когда ехать думаешь?

– С утра. Минута дорога.

– Жаль, – покачал головой Давыдов, – мне тут донесли, что в Белыничах отряд польский стоит. Магазин и гошпиталь прикрывает. Думал, присоединиться захочешь.

– Захочу, – улыбнулся Войцех, – великая честь с тобой рядом воевать, Денис. Кто ж такое упустит? Потомки не простят.

– Ну и славно, – Давыдов поднялся из-за стола, – тогда пора и на отдых, с утра дело предстоит жаркое.

К Белыничам шли рысью. По дороге от Головнина перед местечком лежало поле, плоское и обширное. За местечком длинный мост через болотистую Друцу вел к Эсмонам, оттуда дорога лежала к Березине. Партию возглавлял сводный гусарский отряд, за ним шли отборные казаки, под предводительством подполковника Храповицкого и майора Чеченского. За отрядом следовали два конных орудия.

Из Белыничей навстречу партизанам выехала неприятельская кавалерия, но тут же была опрокинута Храповицким в местечко, занятое двумя сильными батальонами пехоты. Гусары в ярости преследования бросились на батальоны, встретившие их дружным залпом. Дело ожидалось жаркое. Давыдов, не желая попусту терять людей, решил было обойти Белыничи с фланга, но оттепель, растопившая лед по берегам Друцы, превратила их в топкое месиво.

Давыдов приказал подтянуть орудия к главной улице Белыничей, открыв огонь картечью. Неприятель тут же засел по избам, за изгородями и плетнями, расположив прикрытый артиллерией резерв на дальнем конце местечка. Раз за разом гусары и казаки пытались взять позицию с наскока, но каждый раз были отброшены сильным огнем противника. Тогда Давыдов послал Храповицкого с казаками занять гошпиталь и магазин, находившиеся в стороне от Белыничей.

Пока они стояли на околице, готовясь к очередному штурму, к Давыдову подлетел юноша в казацком бешмете, с гусарской саблей наголо.

– Денис!– еще на скаку закричал он. – Надо торопиться! Сюда идет от Могилева Ожаровский с пехотой и казаками. Не успеем – все лавры ему достанутся.

– И Храповицкий докладывает, что к нему в гошпиталь уже заявился казачий полковник Шамшев от Ожаровского и пожелал занять гошпиталь в собственную славу! – сообщил подъехавший к ним гусар.

– А что Храповицкий? – усмехнулся Шемет.

– Выгнал наглеца вон, как хищника чужой добычи, – рассмеялся гусар.

– Ну, господа, что будем делать? – спросил Давыдов, оглядев товарищей.

– Прорываться! – решительно заявил юноша в бешмете.

– Убийственное это дело, Левушка, – вздохнул Денис, – но славное.

Он обернулся к Войцеху.

– Ты ведь, кажется, не знаком с моим братом, Шемет? Представляю – Лев Давыдов. Лев.

– Рад знакомству, – кивнул Войцех, – и согласен с предложением. Будем прорываться.

Кони мчались, словно бешеные, словно сам черт подстегивал их. Пули и картечь свистели вокруг, с протяжным воем ложились ядра. Из-за плетней и заборов трещали ружейные выстрелы. Йорик тонко заржал на скаку, когда пуля ударила его в круп, но не сбавил шагу. Рядом с Войцехом, оскалившись, летел Лев, обнаженный клинок в его руке неистово вращался. Как буря пронеслись они по главной улице, обрушившись на пушкарей, смяли пехоту, стоявшую у моста, погнали неприятеля в узкие кривые улочки. Войцех рубил, почти не глядя, Йорик грудью сшибал замешкавшихся на пути людей, улицы тонули в пороховом дыму и зареве разгорающегося пожара.

Вслед за ними в хвост начавшей строиться для отступления колонне ударили основные силы Давыдова. Пушки били по неприятелю картечью, загоняя его на узкий мост через Друцу. Пропустив колонну в поле, гусары и казаки бросились за ней, обходя с двух сторон. Пушки продолжали разрывать неприятельский строй, но колонна отходила в порядке, отстреливаясь. Наконец, начальник колонны, намереваясь пожертвовать частью своих людей, чтобы спасти остальных, отрядил чуть не половину солдат в стрелковое заграждение. Но отряд казаков, к которому присоединился и Шемет со своими гусарами, предводительствуемый Львом Давыдовым, ударил на них из леса, обратил в бегство и захватил множество пленных, в их числе подполковника и двух капитанов.

Колонну гнали до самых Эсмон, и только, когда остатки неприятеля, перейдя мост, скрылись в густом лесу, Давыдов велел прекратить преследование. Его брат получил в этом бою серьезное ранение, и Денис, обеспокоенный его состоянием, велел возвращаться в Белыничи, где его ожидал Храповицкий с захваченными в магазине и гошпитале трофеями.

Войцех, оставив на попечение Давыдова двух раненых в сражении гусар и убедившись, что Йорик, которого неприятельская пуля лишь глубоко оцарапала, в силах продолжить путь, стал прощаться.

– Славно порубились, – Давыдов пожал Шемету руку, – хорошая вышла встреча. Куда теперь?

– К Борисову, – решил Войцех, – думаю, наши уже там. Спасибо, Денис.

Березина

В ночь на 15 ноября отряд Войцеха вернулся к полку, стоявшему у мызы Старый Борисов. Гусары торопились, от взмыленных коней на морозе валил пар.

– Онищенко! – что было сил выкрикнул Войцех, влетая в лагерь. – Онищенко!

– Здесь, ваше благородие, – отрапортовал ординарец, выскочив, словно из-под земли, наперерез Йорику.

– Спасай, братец, – умоляющим голосом произнес Шемет, слетая с коня и вручая поводья Онищенке. И слабо улыбнулся, в ответ на недоуменный взгляд. – Не меня, его. Падет – до гроба себе не прощу.