Текст книги "Черная стая(СИ)"

Автор книги: Ольга Сословская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

Адмирал Смит понимал, что никакие документальные свидетельства и докладные записки не могут сравниться с личными впечатлениями. По его приказу в Вену были доставлены рабы с одного из последних кораблей, захваченных английскими моряками на пути в Соединенные Штаты. Освобожденных пленников поселили на загородной мызе, снятой для этой цели лордом Каслри, подлечили и поставили на довольствие. Британский шкипер Самюэль Ходжес, неоднократно ходивший во Фритаун на западном побережье Африки, был приглашен в качестве переводчика.

Завернутых в цветные ткани и меховые накидки чернокожих гостей представили комиссии. На изможденных лицах застыло выражение недоумения и удивления, но мистер Ходжес сумел пробиться сквозь стену недоверия, пообещав, что при первой же возможности вернет их на родину. Бесхитростные рассказы о долгом пути с колодками на шее, о бичах надсмотрщиков, о десятках погибших в дороге товарищей по несчастью, о голоде и болезнях тронули многие сердца. Представитель Португалии тут же попросил лорда Каслри о личных переговорах, француз украдкой утер глаза батистовым платком, а граф Шемет предложил собрать в частном порядке средства для скорейшей отправки освобожденных рабов в Африку. Заседание закрылось, негров отвезли обратно на мызу, но Войцех, впервые так близко столкнувшийся с представителями совершенно другого мира, решил познакомиться с их нравами и обычаями поближе.

Благополучно разминувшись с Доротеей и графом Кламом-Мартиницем в фешенебельном ресторане «Римская императрица», Шемет помчался домой, переодеваться и писать письма. Он так увлекся описанием своих впечатлений от утреннего заседания, что за окнами опустились сумерки, и выбираться из дому пришлось через заднюю дверь, на прием к князю уже съезжались гости. В Мёдлинг он добрался в полной темноте, но дом на окраине небольшого старинного городка нашел почти сразу же. За черным кружевом голых ветвей живой изгороди полыхал высокий костер, и до слуха Шемета донеслись низкие гудящие голоса, вторящие качающемуся ритму обитых мягкой кожей барабанов.

Завернувшись поплотнее в плащ – вечером зима все еще напоминала о себе – Войцех отпустил Юргиса греться в ближайший кабачок и толкнул калитку. Во дворе, вокруг костра, плясали темные фигуры, на эбеновых лицах, лоснящихся от пота, алым и золотым вспыхивали отблески высокого пламени. Две девушки с обнаженной грудью и в длинных юбках из яркой ткани, кружились, мелко перебирая ногами, их широкие бедра колыхались в такт дробному ритму трещоток и погремушек, которыми потрясали стоявшие в кругу мужчины. Ночной холод отступил перед огненной пляской, и от танцоров веяло жаром почище, чем от костра.

И барабаны. Длинные деревянные бочонки, покрытые с двух сторон шкурой и стянутые кожаными ремнями. Двое мужчин выбивали ритм, постукивая кончиками ловких черных пальцев по обеим сторонам своих инструментов. Еще один гулко колотил в барабан кривой тонкой палочкой. Под руками музыкантов дерево пело человечьими голосами, чужими, дикими, свободными. Здесь, в самом сердце Европы, Африка плела свою древнюю магию, и Войцех замер в безмолвии, качая головой в такт тягучему напеву и волнующему, страстному ритму.

На плечо опустилась чья-то рука, и Войцех, вздрогнув, обернулся.

– Хорошая музыка, – в темноте сверкнула белозубая улыбка Уве Глатца, – настоящая. Плоть от плоти земли и неба, в ритме сердца.

В красноватых отсветах костра лицо оперного тенора казалось резче и жестче, золотистые волосы разметались под порывом ветра. Уве возвышался над Войцехом почти на голову, статный, широкоплечий. Словно викинг, вышедший из саг, над которыми он с изысканной иронией подшучивал в салоне Фанни фон Арнштейн.

– Я уже был здесь, неделю назад и вчера, – поторопился объясниться Глатц, заметив недоумение на лице Шемета, – эта музыка завораживает, не правда ли?

– Мне кажется, я бы тоже мог так сыграть, – ответил Войцех, – если удастся достать такой барабан. Может, они продадут мне один?

– Они называются калангу, – сообщил Глатц, – и негры не расстанутся с ними ни за какие деньги. Впрочем, они вряд ли вообще понимают, что такое деньги. Но калангу – священный барабан, его голосом говорят духи. В его ритме – колдовская сила. Не боитесь, граф?

– Не верю ни в колдовство, ни в духов, – покачал головой Войцех, – но не думаю, что негры со мной согласятся. Жаль, я бы попробовал. Это совсем не то, к чему я привык, но так даже интереснее.

– Вы играете на барабане, граф? – усмехнулся Уве. – Право же, вы меня заинтриговали. Впервые вижу аристократа, не чурающегося такого неблагородного занятия. И, знаете что? Возможно, я мог бы вам помочь. Приходите завтра после спектакля ко мне в гримерную. Я попробую достать для вас калангу. Придете?

– Непременно, – кивнул Войцех, – спасибо за приглашение, герр Глатц.

С утра Войцех корпел в комиссии над горой документов, составляя докладную записку для Гумбольдта, день просидел в библиотеке консерватории, безуспешно пытаясь отыскать труды об африканской музыке, и к вечеру сообразил, что билет в Бургтеатер, придворную оперу, купить опоздал. Пришлось проситься в ложу к княгине Радзивилл, что само по себе было не так уж плохо, но делало его легкой добычей для Доротеи. Уве Глатц тоже не внушал ему особого доверия, проскользнувшие в разговоре с Мари-Огюстиной намеки на ожидающее Шемета будущее каким-то образом связывались в мыслях с таинственным незнакомцем в павлиньей маске. Да и неожиданное появление тенора в Мёдлинге теперь казалось Войцеху странным и не случайным.

Но при взгляде на афишу все разъяснилось. В Бургтеатре давали "Негра" Антонио Сальери, и Уве Глатц исполнял в зингшпиле партию лорда Фолькленда. Простодушный сюжет оперы вполне искупали экзотические костюмы артистов, а Уве в роли переодетого негром британского лорда весьма потешно смотрелся в черном парике и ваксе. Но пел он превыше всяких похвал, да и актерская игра не вызывала нареканий. Так что его интерес к африканской музыке показался Войцеху вполне уместным, и он выбросил из головы дурные мысли.

Наслаждаться музыкой Войцеху довелось ровно до первого антракта. Радзивиллы отправились наносить визиты в ложи сановным друзьям, а Шемет совершил роковую ошибку, замешкавшись с походом в буфет. Графиня Перигор впорхнула в приоткрытую дверь, и он едва успел задернуть занавески, когда ее обнаженные руки обвились вокруг его шеи.

Все это походило на сон. Сладкое наваждение, ночной кошмар. И, самое ужасное было в том, что ему это нравилось. Ни цветущая красота Доротеи, ни ее умелая страсть не трогали его глубоко. Но риск, сопровождающий свидания, холодок опасности, пробегающий по спине, привкус веселого страха на вмиг пересыхающих от волнения губах заставляли кровь бежать быстрее и пьянили почти как зов боевой трубы. Шемет, провожая гостью из ложи, вынужден был с горечью признать, что задержался он вовсе не по ошибке. Он ждал эту женщину, и опасность, которую она приносила с собой, влекла его в темную бездну вины.

Совет

Гримерная Глатца напоминала одновременно Сан-Суси и Версаль. Строгие линии ампира тенор явно презирал, предпочитая фривольную изысканность и витиеватую резьбу рококо. Подсвечники обнимали игривые наяды и тритоны, сплетающиеся в самозабвенной страсти, рама большого зеркала сверкала позолотой, обитые узорчатым шелком стены и замысловатая лепнина потолка бросали вызов помпезной и горделивой наполеоновской моде.

Сам Уве, уже смывший с лица остатки ваксы, вполне соответствовал интерьеру. Кружевные манжеты, выглядывающие из рукавов широкого бархатного халата, почти до кончиков ногтей укрывали узкие ладони с длинными пальцами, золотистые волосы стягивала синяя лента, на лукаво изогнутых губах блуждала загадочная улыбка. Певец, без сомнения, наслаждался впечатлением, производимым на пришедших поздравить его с удачной премьерой гостей, в числе которых Войцех обнаружил и нескольких весьма титулованных особ.

Заметив появившегося в дверях Шемета, Глатц картинно закатил глаза, провел рукой по лбу, что, по-видимому, должно было означать крайнюю степень усталости, капризным тоном пожаловался на сложность партитуры и, не преминув сделать дамам подобающие комплименты, выпроводил гостей.

Войцех уже почти собрался присоединиться к уходящим, когда Уве взглядом указал ему в угол комнаты. Там, прикрытый небрежно наброшенной индийской шалью, стоял барабан. Глатц сдержал обещание, и Шемет, наскоро пробормотавший слова благодарности, устремился к вожделенному инструменту.

Пока Войцех знакомился с барабаном, Уве молча наблюдал за ним полуприкрытым длинными ресницами отрешенным взглядом. Но, когда калангу запел и заговорил в ласковых руках Шемета, одобрительно кивнул головой.

– У вас настоящий талант, граф, – заметил он, поднимаясь из обитого голубым бархатом кресла, – жаль, что мы живем в такие времена, когда мало кто способен его оценить.

– Или в таком месте, – согласился Войцех, не прекращая выстукивать подслушанный в Мёдлинге ритм, – впрочем, не нам выбирать, где и когда жить.

– Спорное утверждение, – заметил Уве, доставая из резного шкафчика обитый тисненой кожей футляр, – но я не философ, а музыкант. И, признаюсь честно, пригласил вас сюда не без причины. У меня возникла парочка идей, но один я не справлюсь.

Спросить, с чем не справится в одиночку Уве, Войцех не успел. Глатц вынул из футляра простенькую поперечную флейту. Словно северный ветер над пенными бурунами льдистого моря, словно океанская буря в жарких южных волнах запела она, и Войцех подхватил мелодию грозным рокотом, яростной дробью, нарастающей тревогой ритма. Калангу то говорил, то шептал, и Уве, отложив флейту, присоединил свой голос к призыву барабана.

Villemann gjekk seg te storan Е,

Hei fagraste lindelauvi alle

Der han ville gullharpa slЕ

For de runerne de lyster han Е vine

Хрипло и гневно звучали слова на незнакомом Войцеху языке, и кружева манжет казались брызгами морской пены, и в бирюзовых глазах засиял нездешний огонь, и в душной комнатушке пахнуло свежим соленым ветром.

– О чем эта песня? – переводя дыхание спросил Войцех, когда голос Уве умолк.

– О любви, – рассмеялся Глатц, – о герое, вырвавшем свою возлюбленную из лап тролля.

Он убрал флейту в футляр и тихо добавил:

– И о разбитой навек золотой арфе.

Героем Вены в эти февральские дни был, без сомнения Веллингтон. На званый ужин, устроенный в честь прибытия герцога Талейраном, Войцех не попал, во дворец Кауница, где расположилась французская делегация, были приглашены лишь самые заметные на Конгрессе лица. Но уже на следующий день, на балу у князя Меттерниха, Шемет впервые воочию увидел британского полководца, выдворившего французов из Испании. Офицеры прозвали своего главнокомандующего «Красавчиком», и герцог вполне оправдывал это прозвище, в особенности хорош был шитый золотом красный мундир с сияющим бриллиантами орденом Подвязки. Солдаты портновское искусство оценить не могли и называли фельдмаршала «Носатым», и с этим тоже сложно было не согласиться.

Более пяти лет британская армия, при поддержке герильяс, сковывала в Испании превосходящие отборные силы французов под командованием Никола Сульта – лучшего из лучших наполеоновских маршалов, одного из немногих, кто чего-то стоил на поле брани без личного надзора Бонапарта. Веллингтон, не проигравший в своей жизни ни одной битвы, образец стойкости, радетель воинской чести, без сожаления вешающий как чужих, так и своих мародеров, стал кумиром молодых офицеров не только в своей стране, и Войцех, впервые со дня взятия Парижа, пожалел о том, что война закончена, и ему не доведется сразиться под командованием прославленного полководца.

С прибытием замены лорд Каслри удесятерил свои усилия в борьбе с работорговлей. Благородное начинание диктовала ему не только гражданская совесть, но и вполне прагматичное желание по возвращении на родину предстать перед Парламентом с неоспоримыми успехами на дипломатическом поприще. То, чего не сумели достичь пламенные речи и живые примеры, было, как обычно, куплено на британское золото. Португалия удовлетворилась скромной суммой в триста тысяч фунтов стерлингов. Испания, требовавшая возвращения Луизианы, по мнению мадридского правительства проданной Францией незаконно, сторговалась на четырехсот. Талейран проявил удивительное бескорыстие, отказавшись и от денег, и от острова Тринидад, предложенного ему в качестве компенсации за потери от "торговли". Но, заручившись обещанием восстановить в Неаполе династию Бурбонов, изгнав оттуда Мюрата, согласился поставить свою подпись под декларацией.

Сделано, по сути, было не так уж много. Страны-участницы осудили рабство и работорговлю, британскому правительству было дано разрешение на досмотр подозрительных судов, но всем было ясно, что на воплощение этих мер в жизнь потребуется не одно десятилетие. Предложение лорда Каслри о наложении эмбарго на колониальные товары стран, упрямствующих в "безнравственной, сатанинской деятельности", не поддержал никто. Но начало было положено, и Шемет по праву мог гордиться вкладом, внесенным в работу комиссии.

У Войцеха теперь не стало веских причин сбегать из дому по утрам, а до приезда Жюстины, по его подсчетам оставалось не меньше недели. Сославшись на необходимость лично проследить за обустройством своего нового жилья (и беззастенчиво при этом соврав, менять в особняке он ничего не собирался), Шемет спешно перебрался под синий балдахин с золотой Звездой Давида. Уже на следующий день графиня Перигор навестила его за завтраком, приехав в сопровождении старой княгини Сечени и соблюдя таким образом светские приличия. Выждав, пока старуха удалится в уборную, они воспользовались моментом прямо на низком буфете, не закрывая дверь, настороженно прислушиваясь к мягким шагам прислуги и неумолимому тиканью часов. Панталоны Войцех завязывал уже под столом, но Доротея, так и не снявшая шляпки, выглядела безукоризненно.

После ухода гостей Войцех вытащил из шкатулки рисунки – их набралось уже с полсотни, и велел Йенсу развесить их во всех комнатах. Вздохнул, подумав, что в кладовой или людской им не место, отменил приказание. Начал было письмо Жюстине, сообразил, что в дороге оно, наверняка, разминется с почтовой каретой, скомкал листок и отшвырнул перо. Писать Линусе так и не решился, правда была бы унизительна, ложь – оскорбительна, а умолчание только оттягивало неизбежную расплату.

Войцех провалялся на кушетке в библиотеке почти до вечера, засыпая халат пеплом многочисленных выкуренных трубок и обдумывая свое положение, принимая и отметая решения, терзаясь чувством вины и пытаясь найти оправдания. Приходилось признать, что роль дичи он выбрал сам, пытаясь переложить ответственность за происходящее на Доротею. О да, он бегал от нее! Медленно и недалеко, призывно оглядываясь через плечо, наслаждаясь этой игрой, волнующей и опасной. В чем бы ни была вина графини, виновата она была не перед ним, и уж тем более не перед Каролиной, о существовании которой даже не подозревала. Нужно было выбираться из сладкой трясины, затягивающей его все глубже, но мысль о том, что сделанного не воротишь, и разом больше, разом меньше – за все один ответ, останавливала Войцеха от незамедлительных и решительных действий.

Так и не найдя ответа на свои вопросы, Шемет оделся, спросил кофею и отправился в Бургертеатер, к Глатцу.

За прошедшую с первого визита неделю Войцех и Уве встречались уже в пятый раз. Музыка стремительно сближала их, Шемет и сам не заметил, как они перешли на «ты», отбросив светские условности. Уве, без сомнения, был не просто великим певцом, каких Вена повидала предостаточно, его музыкальное образование потрясало своей глубиной и обширностью. Глатц говорил о Моцарте и Гайдне так, словно был с ними знаком, разбирался в скандинавском, германском и испанском народном пении, неплохо владел многочисленными инструментами, хотя не был виртуозом, его красивым сильным пальцам недоставало какой-то доли ловкости и проворства. А, кроме того, красавец-тенор оказался фигурой загадочной, хотя и привлекавшей к себе внимание светских сплетников.

Никто не знал, где Глатц живет. Никто не видел его до начала спектакля или поздних увеселений, если в тот вечер он не пел в опере. О его успехах у дам ходили легенды, но никто не мог указать пальцем на их источник. Поговаривали, что Уве – потомок знатного рода, скрывающий свое имя, чтобы иметь возможность выступать на сцене, не покрыв его позором. Но в последнее Войцеху верилось мало. Манеры Глатца были безупречны, даже несколько старомодны, словно галантному обхождению он учился во времена фижм и пудреных париков. Но сквозь тонкий налет лоска временами проглядывала даже не сталь, тяжелое, грубое железо, и в голове у Шемета при мыслях о новом приятеле возникал не меч, а боевой топор. Хотя ни о битвах, ни о войнах они ни разу не говорили. Только о музыке.

На этот раз Уве принес гитару и два барабана, один чуть поменьше другого, соединенных между собой и открытых снизу. Барабаны были тоже африканские, Уве назвал их "бонго" и вручил Войцеху. Час ушел на знакомство, и Шемет далеко не был уверен, что делает все, как полагается. Но идея сочетать задорный африканский ритм с испанской гитарой себя вполне оправдала, а страстный романс о черноокой обольстительнице, которой возлюбленный подарил бусы, последнюю рубашку, а в конце и душу, они спели на два голоса.

Идиллию прервал театральный служка, принесший Глатцу запечатанный большой красной печатью конверт. Герб Шемет разглядеть из вежливости даже не пытался, но и издалека было видно, что он, по меньшей мере, герцогский. Уве скрипнул зубами и бросил письмо на туалетный столик, сбив при этом подсвечник, едва не запаливший персидский ковер.

– На сегодня все, – мрачно объявил он, – придется идти. Чертова кукла!

– Почему "придется"? – удивился Войцех. – Она стара и страшна?

– Молода и прекрасна, – пожал плечами Глатц, – но меня женская красота трогает мало. Мужская тем более, – усмехнулся он, заметив обеспокоенный взгляд Шемета, – музыка – вот моя единственная возлюбленная на все времена. Но отказать я не могу.

Войцех молча вскинул бровь, приглашая приятеля к продолжению.

– Я пою почти все главные партии в Придворной опере, – пояснил Уве, – и держат меня за голос, не сомневайся. Я лучшее, что у них есть, и знаю это. Но довольно слова какой-нибудь влиятельной особы, и мое место займет подающий надежды дебютант. Более сговорчивый. Мне не составит труда порадовать даму, и в другой раз я бы пошел на свидание без малейших сомнений. Но сегодня у нас так хорошо сложилось. Право, у меня такое чувство, словно я намереваюсь изменить возлюбленной.

– А ты когда-нибудь это делал? – вдруг спросил Войцех.

– Что "это"?

– Изменял?

– У меня не было возлюбленной, – ухмыльнулся Уве, – только любовницы. И я никогда не обещал никому хранить верность. Значит, и не изменял.

– Завидую.

Войцеха вдруг прорвало. Он выложил Уве все свои сомнения и терзания, возможно, даже честнее, чем самому себе. Говорил сбивчиво и взволнованно, а потом замолчал, уронив голову в ладони.

– И что мне делать? – тихо спросил он. – Я чертовски нуждаюсь в совете, дружище.

– Да уж, – по губам Уве скользнула легкая улыбка, – влип ты, приятель. Что тебе делать с невестой – не скажу. Если любишь – сам поймешь, когда придет срок. А вот с прекрасной охотницей...

Он задумался, тряхнул золотой гривой и раскатисто рассмеялся.

– Поменяйся с ней ролями, приятель. Поглядим, понравится ли ей быть добычей.

Простившись с Глатцом и заехав домой переодеться в васильковый фрак и белоснежные панталоны, Войцех помчался в Хофбург, где император Франц давал последний перед Великим Постом большой бал. Празднество длилось часа три, танцы и вино уже туманили взгляды, и на появление графа Шемета никто особого внимания не обратил.

Войцех поймал Доротею, когда она скрылась за портьерой, отделяющий большую залу от двери на лестницу, ведущую в приватные апартаменты, где гости могли передохнуть и привести себя в порядок. Графиня радостно улыбнулась и потянула его к двери, но Войцех тут же, у занавеси, мимо которой проносились в вальсе пара за парой, рухнул на колени, одной рукой задирая подол бального платья, а другой нащупывая завязки своих панталон. Доротея охнула, молниеносно срывая с руки перчатку и зажимая в зубах белоснежный шелк.

– Нас могут увидеть, граф, – успела прошептать она, когда Войцех, резко поднявшийся с колен, развернул ее спиной к себе, – не здесь, прошу вас. Не здесь.

– Я вел себя, как последний идиот, – прошептал Шемет в раскрасневшееся маленькое ухо, – я наделал ошибок, за которые расплачиваться придется не только мне, но и женщине, чьей любви я не стою. И я хочу, по крайней мере, получить удовольствие от своих ошибок, раз уж я не сумел их избежать. Я ни в чем не виню вас, мадам. Но с этого дня мы играем по моим правилам или прекращаем игру.

Шемет, не замедляя ни на мгновение бешеного ритма, распустил шнуровку на корсаже Доротеи, умелыми движениями поглаживая высокую пышную грудь. Доротея застонала, но он закрыл ей рот ладонью.

– Тише, мадам, тише. Мне нравится рисковать, но я готов признать, что вы рискуете больше. И не говорите, что вам это не нравится.

Когда все закончилось, Доротея вырвалась из его объятий и бросилась на лестницу, устремляясь в дамскую комнату. Войцех задумчиво поглядел ей вслед и усмехнулся, зашнуровывая панталоны.

На следующее утро он поджидал Доротею в карете, откуда выскочил ровно за полминуты до прибытия Клама-Мартиница, собиравшегося сопровождать графиню на прогулку. Вечером появился на приеме в особняке Кауница и вежливо попросил мадам де Перигор ознакомить его с некоторыми документами, по поручению Гумбольдта. Талейран заглянул в кабинет, когда Доротея оправляла сбившееся на плечах платье. Назавтра Войцех отправился туда, где его не ожидал видеть никто – в салон Вильгельмины Саган, старшей сестры Доротеи, бывшей любовницы Меттерниха, в настоящий момент пользовавшейся благосклонностью русского царя. В спальне им пришлось прервать начатое и дрожать за складками балдахина, потому что хозяйка неожиданно решила припудрить носик.

Через три дня Доротея появилась в особняке Шемета. На ней было простое темное платье и дешевая шаль, густая вуаль скрывала побледневшее лицо с темными кругами вокруг прекрасных печальных глаз.

– Вы не забыли, что правила изменились, мадам? – иронически приветствовал ее Шемет. – Мы увидимся вечером, даю слово. Кажется, сегодня во дворце будет молебен по случаю Поста?

– Я... – голос Доротеи дрогнул, – я больше так не могу, Войцех. Мне страшно. Отпусти меня, умоляю.

– Чего же вы боитесь, мадам? – холодно спросил Войцех. – Потерять влияние на старого лиса или лишиться внимания юного героя? Кажется, до сих пор вы успешно водили обоих за нос.

– Ты не понимаешь! – страстно прошептала Доротея, прижимая сложенные руки к груди. – Мой муж далеко, в Италии. И я ему безразлична, как и он мне. Слухи его не беспокоят. Но скандал, настоящий скандал – это было бы ужасно. Он потребует развода.

– Ну, так что же? – пожал плечами Шемет. – Вы прекрасны, умны, богаты, мадам. Я уверен, что в желающих занять место графа де Перигор недостатка не будет. Граф Клам-Мартиниц молод, влюблен и готов делить вас с Талейраном. Что может быть лучше? Продолжим нашу игру, мадам, чем выше ставки, тем она желаннее.

– Мои дети, – на глазах Доротеи выступили слезы, – Эдмон заберет у меня детей. Я больше никогда не увижу моих малюток. Неужели в тебе нет сострадания к чувствам матери?

– И где они сейчас? – саркастически спросил Войцех. – И дети, и чувства?

– В Париже, – опустив голову, прошептала Доротея, – но ты не понимаешь...

– Я все прекрасно понимаю, мадам, – Войцех поднялся с места и подал графине руку, давая понять, что разговор окончен. – И более не потревожу ваши чувства. Живите, как хотите.

Он проводил ее до двери кабинета и уже у порога резко развернул лицом к себе.

– Когда у меня будут дети, мадам, я позабочусь о том, чтобы они узнавали своих отца и мать не только по портретам. Прощайте, мадам. Это был незабываемый урок, и я вам за него благодарен.

Прощание с Веной

С началом поста светская жизнь не затихла, но все же преобразилась. Балы сменились лотереями и зваными вечерами, живые картины утратили фривольность, их вельможные участники все чаще представляли полотна итальянских живописцев на богоугодные темы, в театрах балеты шли только по воскресеньям, а проповеди модного аббата Захарии собирали многочисленные толпы прихожан. К дворцу Хофбург вереницей тянулись повозки с редкостными породами рыб, устрицами, парниковой зеленью и оранжерейными фруктами. Российская делегация в подавляющем своем большинстве держала Великий пост по православному обряду.

Министры и посланники вспомнили, наконец, зачем собрались в Вене. До утра засиживался за бумагами готовящийся к отъезду лорд Каслри, канцлер Гарденберг клевал носом от усталости за письменным столом, сутками не выходил из кабинета Меттерних. Представители великих держав проводили дни в переговорах и совещаниях, и к середине февраля договоренности по польско-саксонскому вопросу были подписаны.

В эти дни Шемет, как никогда, чувствовал свое одиночество. Польские патриоты, сражавшиеся на стороне Наполеона, группировались вокруг Талейрана, в чью готовность защищать интересы Польши Войцех верил не более, чем в обещания его прежнего венценосного хозяина. Князь Радзивилл и другие магнаты, связавшие свою судьбу с Берлинским двором, настаивали на возвращение территорий Герцогства Варшавского Пруссии, кружок Адама Ежи Чарторыйского видел будущее отчизны в династической унии с Россией. Обещания, данные царем Костюшко, забылись, потонули в ворохе дипломатической переписки, развеялись горьким дымом.

"У меня в Польше двести тысяч войска, пусть кто-нибудь попробует у меня ее отнять", – эти слова Александра отрезвили даже самых опьяненных либеральными речами русского царя идеалистов. Новоявленное Царство Польское занимало не более одной шестой исконных земель Речи Посполитой. О возвращении Литвы, Подолии и Волыни, захваченных Россией до 1795 года, речь даже не зашла. Галиция оставалась под властью Австрии, Познань и Гданьск получала на вечные времена Пруссия. В свободу обгрызенного со всех сторон и зависимого от самодержавной прихоти царя государства Войцех не верил ни на грош. Оставалось надеяться, что хотя бы Мединтильтас останется по прусскую сторону границы, из многочисленных зол это было бы наименьшим.

Шестнадцатого февраля Войцех выехал к северной заставе встречать Жюстину. У самых ворот мимо него проехал экипаж лорда Каслри, посланник покидал Вену, так и не добившись большинства поставленных перед собой целей, в числе которых было и возвращение Польши к границам 1772 года, и Шемет мысленно пожелал мрачноватому, но неподкупному британцу удачи в отчете перед Парламентом.

Через полчаса подъехала почтовая карета, и Жюстина, в теплой шали домашней вязки и касторовом дорожном капоре, легко спрыгнула с подножки прямо в распахнутые объятия Войцеха. Следом за ней осторожно выбралась Эгле, прижимающая к пышной груди стреляющего во все стороны любопытными глазами Тадеуша Жильбера. При виде брата Тадек рванулся с рук няньки, Войцех подхватил его и поцеловал в светлую макушку. От мальчика пахло молоком и хлебом, и встревоженной душе Войцеха на мгновение стало тепло и легко.

Жюстина с видимым одобрением оглядела свою спальню, развязала ленты капора, небрежным жестом бросила на кровать и оглянулась на стоящего в дверях Войцеха.

– Входи, входи, – Жюстина нетерпеливо поманила его одной рукой, другой распутывая за спиной узел шали, – и дверь за собой закрой. Лучше, чтоб никто не видел. И отвернись.

Войцех покорно отвернулся к стене, за спиной зашуршали юбки.

– Готово, – объявила Жюстина, – можешь повернуться.

В руках у нее была знакомая Войцеху с детства шкатулка, которая обычно стояла на отцовском столе. Слугам в доме доверяли, и драгоценности покойной жены граф держал при себе, как воспоминание об ушедшей юности.

– Я подумала, – Жюстина легонько сжала руку Войцеха, передавая ему шкатулку, – что ты можешь домой до лета и не попасть. Пани Каролине отдашь.

– Не возьмет она, – вздохнул Войцех, – но за заботу спасибо.

– Как это "не возьмет"? – рассмеялась Жюстина. – После свадьбы возьмет, эти драгоценности графиня Шемет носить должна, ее они по праву.

– Будет ли свадьба? – прошептал Войцех, опустив голову. – Я теперь ничего не знаю, Жюстина.

– Ты это что? – Жюстина гневно уперла руки в бока. – Снова передумал? Мальчишка, ветреник! Жаль, Янку я с собой не привезла, стара она для такой дороги. Она бы тебе ума добавила.

– Да не передумал я! – в сердцах воскликнул Войцех. – Я ничего в жизни так не хотел, как этой свадьбы. А теперь... Не простит меня Линуся, знаю, не простит!

– Вот оно что... – понимающе протянула Жюстина, – есть, значит, за что прощать-то...

Она опустилась в кресло, и Войцех рухнул у ее ног, уткнувшись лицом в колени. Ласковая рука опустилась на склоненную голову, растрепала волосы.

– Рассказывай, мой мальчик, что тебя гнетет, – тихо сказала Жюстина, – облегчи душу, не мучь себя. Поможем твоему горю.

Когда Войцех замолчал, на юбке Жюстины темнело мокрое пятно, и рука ее, поглаживающая золотые завитки его волос, дрожала. Но в голосе звучала непреклонная твердость.

– Прощения хочешь? – строго спросила она. – Вину с себя снять, совесть успокоить? А о ней ты подумал? Ей-то за что такая боль? В чем она провинилась? Молчишь? То-то же. "Прости, пожалуйста, больше не буду". Так, что ли? Не вазу разбил. Сам дел натворил, сам перед совестью своей отвечай. А ее побереги. Писал-то давно? Или страх руки сковал?

– Дней десять назад, – Войцех поднялся с ковра и сел в кресло напротив, утирая глаза, – лгать не хотел, обидеть боялся. Не знаю я, Жюстина, не знаю. И правоту твою признаю, и во лжи жить не хочу. Линуся мне верит, а я... Не стою я ее любви. Право, не стою.

– Не тебе решать, – возразила Жюстина, – что ж теперь? Сбежишь, спрячешься? От себя не уйдешь, Войцех. Да и виноват ты не перед ней, перед собой. Свои же правила нарушил. Живи честно, люби верно. Простишь себя со временем. Пойди сейчас, напиши ей. Она ведь ждет. Глаза, небось, выплакала.

– Линуся плакать не станет, – покачал головой Войцех, – гордая она. В сердце боль, на устах улыбка. Она... Она как Литва, Жюстина. Куда бы ни пошел, всегда с тобой.

– Вот и славно.

Жюстина поднялась и подошла к Войцеху, поцеловала его в лоб.

– Иди, иди, Войтусь, напиши. Не тяни. Недолго осталось ждать, да последние дни – самые трудные. Все будет хорошо, вот увидишь.