Текст книги "Черная стая(СИ)"

Автор книги: Ольга Сословская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

– Вы оскорбили даму, сударь!

– Это не дама, – хрипло рассмеялся Арлекин, – это девка. Мне плевать на ее титьки, но половина денег, которые она там прячет, – мои.

Коломбина шмыгнула носом, утираясь клетчатым рукавом.

– Вы оскорбили даму, – холодно повторил Войцех, – немедленно извинитесь, не то...

– Не то что? – презрительно ответил Арлекин. – На дуэль вызовете, ваше благородие? Не по сеньке шапка, много чести для меня. Дурак ты, ваше благородие.

– Дурак, – неожиданно согласился Шемет, с размаху ударяя Арлекина кулаком в нос.

Кровь брызнула на широкие крахмальные брыжи, и Войцеха словно опалило огнем. Красная пелена снова застелила ему взор, и кровь бросилась в голову. Арлекин вскрикнул, заслоняясь от следующего удара, Коломбина испуганно ойкнула и бросилась наутек. Шемет скрежетнул зубами и снова занес руку, ненависть и ярость вырвали из его горла тихое рычание.

Чья-то рука стальной хваткой остановила его.

– Довольно, граф, – спокойный голос отрезвил Войцеха и он обернулся. Арлекин, воспользовавшись моментом, кинулся бежать.

– Я вас знаю? – спросил Войцех, разглядывая высокую фигуру, закутанную в домино с головы до ног. Судя по голосу, это был мужчина, но черты его целиком скрывала фарфоровая маска, бесстрастное кукольное лицо, расписанное павлиньими перьями вокруг левой глазницы. Лишь черные глаза в прорезях маски горели живым огнем.

– Нет, господин граф, – ответил незнакомец, – но я знаю вас. Я знаю, что вы сейчас чувствовали. Я знаю, к чему это ведет... Что вы думаете о вечной жизни?

Вопрос застал Войцеха врасплох.

– Я в нее не верю, – он покачал головой, – ни в рай, ни в ад, ни в бога, ни в черта. А вы?

– Я не верю, – тихо ответил незнакомец, – я знаю. Но вы к ней еще не готовы, господин граф. До встречи.

Он словно растаял в полумраке алькова, и Войцех утер выступившую на лбу испарину.

– Что за черт! Пожалуй, и впрямь пора домой, приключений на сегодня было довольно.

* – При французском дворе 18-го века «шипом на розе» называли сифилис, весьма распространенный даже в самом высшем обществе.

Парад

С началом Святок неразлучная троица перебралась в казармы. Последние дни перед парадом прошли в лихорадочных приготовлениях. Утро проводили в учениях, послеобеденное время в чистке ремней, пуговиц, седел и прочей амуниции. Вахмистры сорвали голос, гоняя своих подопечных, поручики и корнеты сбились с ног, проверяя готовность.

Побудку протрубили в три часа пополуночи, эскадроны строились для последнего смотра перед парадом, фонарей натащили столько, что на плацу было почти по-утреннему светло. Корнет Шемет довольно улыбался своим молодцам – гусары не подкачали, каждый шнурок, каждая петличка были подогнаны по уставу, кони лоснились, оружие сверкало. Он уж собрался скомандовать "в седло", в ожидании прибытия шефа полка, генерал-лейтенанта Шевича, но его насторожил странный блеск в темных глазах Онищенки, лихого гусара пятого года службы, всегда отличавшегося примерным поведением и отменной выправкой.

– Ты что же, братец? – тихо спросил Войцех, подзывая к себе гусара. – Загулял ввечеру? Нашел время.

– Никак нет, ваше благородие! – хрипловатым басом отрапортовал Онищенко. – Ни боже ты мой.

– А ну, дыхни!

Войцех едва удержался, чтобы не зажать нос, когда на него пахнуло густым духом лука, нафабренных усов и еще чего-то, не поддающегося определению. Но сивухой от гусара определенно не разило, и корнет велел ему вернуться в строй. Подъехавшие на плац старшие офицеры заняли все его внимание, и Войцех с головой ушел в насущные дела ранжирования взвода.

Поздний холодный рассвет озарил Санкт-Петербург редким зимним солнцем. Свежий яркий снег искрился в розоватых лучах, червонным золотом горело шитье доломанов, ослепительным блеском сияли пуговицы, мягкими красками играл мех офицерских барсов. В ожидании своей очереди полк расположился на Вознесенском проспекте. С Дворцовой площади доносились марши войсковых оркестров, мимо лейб-гусар парадным шагом уже промаршировали Семеновский и Преображенский полки, открывающие парад. Вслед за ними, гулко цокая подковами по расчищенной от снега мостовой, проехали конногвардейцы в белых мундирах и золотых касках с императорскими орлами, кавалергарды в сияющих кирасах и шлемах с высокими полукруглыми гребнями.

– Ну, дети мои, с Богом! – скомандовал Шевич, и Лейб-гусары выступили на марш. Эскадроны шли повзводно, в две шеренги по двенадцать человек, тесно, колено к колену, впереди – штаб-офицеры, за ними, перед строем, поручики, и корнеты на флангах. Алые доломаны и синие чакчиры, шитые золотом, сияющие на солнце кивера с орлами, пятнистые шкуры барсов, уложивших грозные морды на левое плечо офицеров – Лейб-гвардии гусарский полк в полном блеске вступил на площадь под медные голоса боевых труб.

Государь с почетными гостями принимал парад с крытой деревянной галереи, пристроенной к фасаду Зимнего Дворца по такому случаю. Полк лихо развернулся по широкой дуге, звонко прошел перед Императором, держа строй. Войцех, ехавший с внешнего фланга, заезжал плавной рысью, одними коленями понукая Йорика бежать шибче. Сабля, стиснутая в затянутой в перчатку руке, сверкнула на солнце горячим сполохом.

Онищенко на повороте покачнулся в седле, и сердце у корнета забилось в самом горле. Но гусар подобрал чуть было не выскользнувшие поводья, выпрямился, и у Войцеха вырвался вздох облегчения.

Полк занял свое место, выстроившись ровным квадратом. Кони замерли как статуи, всадники вложили сабли в ножны. Знамя тяжело колыхнулось под одиноким порывом ветра. Государь, сошедший с галереи, легко поднялся в седло и, приняв доклад от командовавшего парадом Цесаревича, объехал строй.

По возвращении в казармы гусар снова выстроили на плацу и полковник Лейвенгауз, командир эскадрона, зачитал перед строем споро выпущенный приказ Шевича. «Шеф благодарит господ эскадронных командиров за заезды равные как в карьер, так и шагом, а равномерно за посадку людей и за весьма равную езду фронтом на обе шеренги, при чем и господа офицеры между собою равнялись...»

День клонился к закату, гусары, воодушевленные обещанной за удачно проведенный парад чаркой водки на брата, торопливо расседлывали коней, обтирали их соломой и ветошкой, нестроевые таскали из колодца воду, несли мешки с овсом. Дежурными по эскадрону оставались прапорщик Абамелек и корнет Лазарев, и Войцех с товарищами засобирались домой, где, по данному загодя распоряжению графа, уже топилась банька. Шемет, жестом попросив друзей подождать, подошел к Онищенке, против обычного завозившемуся с седлом.

– Что ж это ты, гусар, перед Государем нас чуть не осрамил? – строго спросил он. – Не пил, говоришь?

– Виноват, ваше благородие, – прохрипел Онищенко, – а только, ей-богу, не пил я.

Из-под кивера у гусара, несмотря на мороз, стекала тонкая струйка пота, нафабренные усы ярко чернели на раскрасневшемся лице с лихорадочно блестящими глазами.

– Да ты болен, братец, – заметил Войцех, – жар у тебя. Что ж с утра не сказал-то?

– Да с утра, вроде, и не было, – почесал в затылке Онищенко, – что ж утруждать вас, Ваше благородие?

– С коня же свалиться мог, дурень, – Шемет отечески потрепал гусара по плечу, – в конюшню поставишь и к лекарю, бегом.

– Слушаюсь, ваше благородие.

Войцех повернулся, направляясь к Йорику, но в этот момент к ним подошел ротмистр Зубов, недавно переведенный в Лейб-гвардию из Сумского полка за беспримерное служебное рвение.

– Вы уже определили наказание, господин корнет? – поинтересовался он, останавливая Войцеха.

– Нет, господин ротмистр, – покачал головой Шемет, – и не буду. Оплошность мелкая, от командира замечаний не было, так что...

– Я вас понял, господин корнет, – холодно ответил Зубов и, обернувшись к дежурному Лазареву, бросил небрежно, – пятьдесят розог. Немедля, пока эскадрон не разошелся.

– Господин ротмистр, – тихо, чтобы не привлекать внимания нижних чинов к разногласиям офицеров, начал Войцех, – Онищенко болен, у него жар. Я велел ему...

– После того, как его выпорют, господин корнет, он волен идти, куда вздумается. Или выполнять ваш приказ.

– Но, господин ротмистр, – Войцех чуть повысил голос, – он болен. Его вины в случившемся нет, со всяким может приключиться подобная оказия.

– Только не на параде перед государем! – жестко возразил Зубов. – Вы свободны, господин корнет. Дамы вас заждались. За исполнением приказа проследят дежурные обер-офицеры.

– Господин ротмистр, – проникновенным голосом произнес Шемет, – я вас очень прошу, отмените приказ. Провинность малая, наказание больно суровое. Лишить его чарки, коли на то пошло.

– За б?льшую провинность я бы его под рапорт подвел, – свысока бросил Зубов, – под шпицрутены.

Войцех оглянулся. Гусары выстроились в две шеренги, образовав коридор, ведущий к скрещенным меж собой бревнам, перевязанным толстой веревкой, с кожаными петлями для рук наверху. Вахмистры внесли бочонок с мочеными розгами. Онищенко, уже скинувший доломан, стоял на морозе в одной рубахе, с пропитанной потом спины валил пар. Сенин и Давыдов, до того ожидавшие у караульной будки, оставили лошадей у коновязи и продвинулись поближе к месту событий.

– Выполнять! – рявкнул ротмистр ожидающим окончания спора между офицерами вахмистрам.

Барабан забил мелкую дробь, вахмистр рванул рубаху на Онищенко, негнущимися пальцами запутавшемся в шнуровке.

– Васька! – Сенин толкнул друга под руку. – Скачи к шефу! Шемета понесло, сейчас непременно что-то будет.

Давыдов, коротко кивнув, вскочил на коня и галопом вылетел за ворота казармы.

Медальон с оглушительным звоном упал на каменную кладку плаца, увлекая за собой пятнистую шкуру в месиво грязи и конского навоза. Войцех рванулся к строю, на ходу расстегивая доломан.

– Корнет! – срывающимся голосом завопил вдогонку Зубов. – Что это значит?

– Собираюсь принять наказание, господин ротмистр! – гордо вскинув голову, сообщил Шемет. – Это моя вина. Утром на смотру недоглядел.

– Не корчите из себя шута, корнет, – брезгливо скривился ротмистр, – вы – дворянин и офицер, нижний чин, поднявший на вас руку...

– Я – прусский дворянин, – ухмыльнулся Войцех, – и меня, вероятно, уж сегодня разжалуют. Прикажите продолжать, господин ротмистр.

Зубов набрал в грудь воздуха, остановился, сжал кулаки. Разумеется, о порке графа Шемета не могло быть и речи. Но как исправить положение, сохранив лицо, он решительно не представлял. Сенин, воспользовавшись моментом, накрыл дрожащего от холода гусара плащом, и отвел его к углу казармы, от греха подальше.

– Наденьте мундир, корнет, – мрачно заключил Зубов, – не паясничайте. Я подам рапорт о вашем недостойном поведении. А ваш протеже пройдет сквозь строй по приговору суда. Это я вам обещаю.

– Господин ротмистр! – попытался вмешаться Сенин, и Зубов окинул его гневным взглядом.

– И о вашем, господин поручик, тоже! Вы, как вышестоящий офицер, обязаны были вмешаться.

– Да подавайте, чего уж, – в сердцах отозвался Сенин, протискиваясь сквозь толпу смешавших ряды гусар к другу.

Стук копыт возвестил о прибытии генерал-лейтенанта. Давыдов, бывший адъютантом Шевича, воспользовался положением, чтобы ворваться к нему без доклада во время званого обеда для штаб-офицеров. За Шевичем приехал командир эскадрона, полковник Лейвенгауз, в спешке позабывший вытащить салфетку из-под ворота мундира, и полковой лекарь, присутствовавший на обеде.

– Разойтись! – скомандовал шеф, соскакивая с коня. – Господа офицеры, ко мне!

– Я... – начал было Зубов, но Шевич перебил его.

– Поручик Давыдов доложил мне об обстоятельствах дела. Гусара Онищенко – в лазарет. Корнета Шемета, поручиков Давыдова и Сенина – под домашний арест. Сдайте ваши сабли, господа.

– А меня-то за что? – возмутился Давыдов, протягивая саблю полковнику Лейвенгаузу.

– Суп остыл, Вася, – окинул его насмешливым взглядом Шевич, – вот за что. И благодарите бога, что не на гауптвахту.

– Благодарим, ваше превосходительство, – ответил за всех Войцех.

– Третий день уж тут сидим, – печально заметил Давыдов, откладывая томик «TraitИ des grandes opИrations militaires» Жомини, – скорей бы уж что-то решилось.

– Ты, Вася, не переживай, – ответил Сенин, – тебя Иван Егорович отечески пожурит за остывший суп, тем и отделаешься. Ценит он тебя, и правильно делает. Вот нас с Шеметом и в крепость суд засадить может.

– Ты-то чего встрял?– с горечью заметил Войцех, вынимая изо рта длинный мундштук угасшей трубки. – Меня ведь засадить нельзя, Миша. Разжалуют, да вышлют домой, к отцу. А тебе... Эх. Прости, что втянул тебя в это дело.

– Славное было дело, – покачал головой Сенин, – и Зубов – изрядная скотина.

– Зубов – дворянин, хоть и из однодворцев, – заметил Давыдов, – а ты его перед нижними чинами дураком выставил, Шемет. Хорошо ли?

– С высоты моего происхождения, Вася, – надменно возразил Войцех, – между Зубовым и Онищенкой разница невелика.

Он отложил трубку на столик возле кресла и неожиданно расхохотался.

– Потому я предпочитаю считать, что все люди – братья.

– Да ты якобинец, друг мой! – вскинул бровь Давыдов. – С чего ж ты на войну с Бонапартом так рвешься?

– Братство по-бонапартистски, – ухмыльнулся Войцех, – посадить своих родственников на все европейские престолы. Уволь меня от такого братства.

– За что ж драться-то будешь? – спросил Сенин.

– Пока что не "за что", а "против кого", – тихо ответил Войцех, – против тирана, возомнившего, что свободу несут на штыках. А там поглядим, Миша. А там поглядим...

Перед самым Новым Годом их вызвали в полк. Шевич принял молодых офицеров по-домашнему, выговорил за проявленную строптивость, отдельно отчитал Давыдова, которого, как и пророчил Сенин, оставил при себе. Дело, с высочайшего дозволения, оставили без официального производства, но Шемета и Сенина, в назидание другим горячим головам, перевели в армию, в Шестой Гродненский гусарский полк, без обычного в таких случаях повышения.

– И Онищенку своего забирай, – сказал Шевич на прощание, – все одно ему Зубов житья не даст. А он, вишь, денщиком к тебе просится. Одному тебе денщик не положен, да вы вдвоем с Сениным едете. Ну, так и в добрый путь.

В первых числах января Шемет и Сенин, облаченные в спешно пошитые синие гродненские мундиры, отбыли к новому месту службы, в город Тельши Ковенской губернии.

Выбор

Черные тучи, сгущавшиеся над Российской Империей с начала 1812 года, отбрасывали зловещую тень и на судьбу корнета Шемета.

В Тельши друзья прибыли почти одновременно со своим полком, спешно переведенным сюда из ставшего многим почти родным Торопца Псковской губернии. Едва успев представиться шефу полка, генерал-майору Якову Петровичу Кульневу, во время Шведской войны возглавлявшему легендарный переход конницы по льду Ботанического залива, они с головой окунулись в сложную и непривычную деятельность по расквартированию гусар на постой в близлежащих деревнях.

Местное население на квартирную повинность смотрело мрачно, чему немало способствовали трудности с фуражировкой, которые многие офицеры полка разрешали угрозами применения силы и выдачей неофициальных расписок в получении зерна и сена. Суровые хмурые жемайты, только недавно перешедшие под руку империи, теплых чувств к русскому воинству явно не питали.

Войцех, на долю которого досталось размещение второго взвода восьмого эскадрона в деревне Ольсяды, справился с задачей наилучшим образом. По-жмудски он говорил бойко, на деревенский манер, а его открытая мальчишеская улыбка располагала к себе даже самых ворчливых стариков. Со своими гусарами, в числе которых было множество седоусых ветеранов Шведской и Турецкой войны, Шемету пришлось даже труднее. Но и с ними он вскоре сладил, в чем ему очень помогло доскональное знание службы и, не в последнюю очередь, слух об истории, из-за которой он попал в полк. Как иронически заметил сам Войцех в беседе с Сениным, он и думать не мог, что ему когда-нибудь пригодятся рекомендации Онищенко.

Сами они разместились в светлой и чистой горенке добротного деревянного дома, принадлежавшего пану Гинкуносу, Ольсядскому старосте. Онищенко, браво подкручивая черный ус и сверкая огненным взглядом, произвел большое впечатление на молодую и смазливую старостиху, чем и воспользовался, натащив в горницу пуховых думочек, вышитых красными петухами рушников и прочего скарба, создающего домашний уют.

По зимнему времени учения занимали всего несколько предобеденных часов, и вечера Шемет с Сениным проводили в Тельшах, где в офицерском собрании и в доме городского головы проходило некое подобие светской жизни.

Сослуживцы приняли их настороженно. Петербургский лоск и безукоризненные манеры бывших гвардейцев новые товарищи поначалу сочли признаком излишнего гонору и великосветского чванства. Обсуждалось все, от привычки Войцеха сопровождать свои мысли обилием французских цитат, до пристрастия Сенина к кельнской воде, которой он благоухал ввечеру.

Даже в скромности их обмундирования некоторые недоброжелатели усматривали желание привлечь к себе особое внимание. Синие мундиры новоприбывших, расшитые по последнему регламенту всего лишь шелковым шнуром, в отличие от серебра, за которое по старой традиции держалось большинство офицеров Гродненского полка, отличались безукоризненным кроем и носили на себе несомненный отпечаток столичного шика. Карл Иоганнович, получивший в качестве платы пуговицы и галуны с лейб-гвардейских доломанов и ментиков, расстарался вовсю.

Лед, впрочем, удалось растопить в самое непродолжительное время. Друзья больше слушали, чем говорили, щедро делились познаниями в военной науке и манежной езде, лишь недавно введенной в столичный обиход, от дежурств и поручений не бегали, но и перед начальством не выслуживались. Дух товарищества, царивший в Гродненском гусарском полку, возобладал над предубеждениями, и за чашей пунша молодые офицеры были торжественно приняты в дружеский круг.

Общественная жизнь в Тельшах с приходом гусарского полка оживилась, хотя местная шляхта верноподданническими настроениями не отличалась. На танцевальные вечера и благотворительные балы съезжались окрестные помещики, сопровождаемые дочерями на выданье и скучающими женами, в офицерском собрании и в доме городского головы по вечерам царило необычное для захолустного городка оживление.

Корнет с некоторым замешательством обнаружил себя в центре самого пристального внимания. В столице, где чины и звания имели даже большее значение, чем деньги и титул, за выгодного жениха его не считали. Здесь же каждая маменька смотрела на графа, чьи владения находились неподалеку, хотя и по прусскую сторону границы, с неприкрытой алчностью, а панночки в своем кокетстве соперничали с пустившимися в самый отчаянный флирт женами местных чиновников.

Войцех, против собственных ожиданий, такому повороту событий вовсе не обрадовался. В Петербурге ему не раз приходилось пролагать путь к вожделенной цели с помощью глубокомысленных и возвышенных бесед о поэтических красотах и модных романах, об итальянской опере и древней истории. Но сейчас, когда цель эта так и плыла ему в руки без особых усилий, он осознал, что подобные беседы составляли большую, если не главную часть его романтических устремлений. С тельшинскими дамами он откровенно скучал и, поразмыслив немного, ударился в совершеннейший целибат, к немалой потехе друга, с удовольствием пользовавшегося благосклонностью провинциальных красавиц.

Первая предвоенная гроза разразилась над головой корнета Шемета уже в конце февраля. Пруссия, уступив вооруженному давлению Франции, подписала с Наполеоном союзный договор на случай войны с Россией. Многие прусские офицеры, еще недавно видевшие в Российской империи союзника в борьбе за независимость своей родины, покинули ее, перейдя на службу к императору Александру. Но на Шемета, прусское подданство которого невыгодно сочеталось с литовским родом, пала тень подозрения в неблагонадежности. Из Вильны, где располагалась Главная Квартира Первой армии, пришло распоряжение перевести его в Ригу, в один из двух запасных эскадронов полка. Что, в сущности, означало отстранение от действительной службы и негласный надзор.

Мечты о славе, которые в преддверии близкой войны пьянили юного корнета, грозили развеяться прахом. В отчаянии он бросился к шефу полка, Якову Петровичу Кульневу, в самых пылких выражениях и со слезами на глазах уверяя грозного генерала в своей готовности отдать жизнь на поле брани с французом. Свою страстную речь по неизгладимой привычке Шемет перемежал ссылками на римских и греческих героев, чем заслужил полное одобрение Кульнева, питавшего к древней истории живой интерес. Генерал пообещал отправить в Вильну реляцию о благонадежности корнета и пригласил к обеду, заметив только, чтобы приходил со своим прибором, поскольку у него самого всего один.

Слух о несостоявшемся переводе в Ригу, однако же, просочился и пошел бродить, прирастая небылицами и подробностями. А в середине марта в Тельши примчался посыльный из Мединтильтаса с письмом, адресованным шефу полка, в котором граф Ян Казимир Шемет сообщал, что отказывает сыну, не повиновавшемуся родительскому приказу вернуться к родным пенатам, в денежном содержании. Столь тонкий политический ход старого графа преследовал своей целью как обезопасить Мединтильтас от возможных санкций со стороны прусской короны, так и упрочить положение Войцеха. В личном письме, переданном с тем же посыльным, он благословлял сына на ратный труд и желал ему успехов на избранном поприще.

События эти имели двоякие последствия. Полковые товарищи горячо сочувствовали юному корнету и, как могли, старались подсластить горькие плоды неуклонного исполнения воинского долга. Местная же шляхта, очевидно, усмотрела в произошедшем повод для оскорбленного достоинства и тщетных сожалений об упущенных возможностях. После дошедших в Тельши с некоторым запозданием известий об отклонении Государем плана Огинского по восстановлению Великого Княжества Литовского из западных провинций Речи Посполитой, многие паны горделиво удалились в свои имения, молчаливо выказывая свое неодобрение военным властям.

Тем более удивительным показалось Войцеху приглашение к пану Азулевичу, богатейшему из здешних помещиков. Внимание к простому корнету, в обход гораздо более влиятельных и заслуженных офицеров полка, несомненно, было связано с его происхождением и ходившими вокруг него противоречивыми толками.

О принятом приглашении Войцех пожалел еще до того, как сели обедать. Дам в числе собравшихся было всего две – пани Анна Азулевич, взирающая на своего супруга преданными глазами, и его некрасивая вдовая сестра с потупленным взглядом. Дело, конечно, было не в самих дамах, а в их почти полном отсутствии. Если до того у Шемета еще могли быть сомнения в цели приглашения, то, при виде сосредоточенных и полных тревоги лиц гостей, самых богатых и родовитых местных помещиков, они полностью развеялись.

После обеда, по правде сказать, не только обильного, но и изысканного, несмотря на трудные времена, на которые жаловались все собравшиеся, дамы удалились так скоро, как позволили приличия. Слуги внесли трубки и ковенский мед, но хозяин все еще хранил молчание, в сомнении глядя на Войцеха.

– Господин граф... – начал Азулевич, и у Войцеха под доломаном забегали мурашки. В гости приезжать, определенно, не стоило.

Разговор велся по-польски, и хуже такого обращения могло быть только вежливое упоминание спорного княжеского титула Шеметов. Корнет Шемет был всего лишь обер-офицером, мальчишкой, которого сердобольный помещик решил как следует накормить. Граф Шемет... Титул делал Войцеха если и не главой собрания, то первым среди равных. Он мысленно послал ко всем чертям хозяина с гостями и приготовился к самому худшему.

– Господин граф, – вкрадчиво продолжил Азулевич, – мы все, собравшиеся здесь, радеем о судьбах отечества в эту трудную годину. Несомненно, нам было бы желательно узнать мнение одного из представителей рода, оказавшего столь заметное влияние...

– Пан Азулевич имеет виду Грюнвальдскую битву? – усмехнулся Войцех. – Это был единственный случай, когда Шеметы действительно оказали какое-то влияние на судьбы Речи Посполитой.

– Пан Азулевич имеет в виду дружбу, связывающую уже не первое поколение Шеметов с Огинскими, – с места в карьер встрял пан Тадеуш Рыльский, подкручивая вислый ус, – мы, признаться, надеялись, что труды пана Огинского в Петербурге окажутся более плодотворными. Но теперь...

– Теперь, когда стало совершенно очевидно, что государь более не прислушивается к его голосу, не стоит ли пану Огинскому обратить свой взор ближе к Отечеству? – закончил мысль Азулевич.

– Где ж можно быть ближе к нуждам Отечества, как не в столице? – Войцех попытался сделать вид, что не понимает собеседника.

– Разумеется, господин граф, – с готовностью согласился Азулевич, – но мы здесь более озабочены местной ситуацией. Надежды пана Огинского на воссоздание Великого Княжества Литовского не оправдались. Признаюсь, это горько разочаровало народ...

– О каком народе пан говорит? – вспыхнул Шемет. – О поляках или о литвинах? Или, паче чаяния, о жмудских крестьянах, населяющих эти земли?

– Мы говорим о шляхетских вольностях, пан Войцех, – снова вмешался Рыльский, – и о свободе.

– Свобода... – Войцех вздохнул, – я ее, панове, искал, да не нашел. Но твердо знаю одно – Бонапарт, растоптавший свободу своей родины, не принесет ее никому. Так что оставим этот разговор.

– Как господину графу будет угодно, – поклонился Азулевич, – но у меня есть к пану просьба частного порядка.

– Постараюсь быть полезным, – учтиво ответил Войцех, – в чем же ваша просьба, пан Азулевич?

– Не имея чести лично быть знакомым с паном Огинским, я, тем не менее, хотел бы ему написать, чтобы донести до него настроения тельшинской шляхты. Я был бы премного благодарен, если бы пан соблаговолил передать мое письмо пану Огинскому с личной почтой, сопроводив его дружеской рекомендацией.

– Это решительно невозможно! – горячо заявил Войцех, вскакивая с места. – Я не могу взять на себя ответственность за чужую переписку. Я прекрасно понимаю опасения пана, и тоже считаю перлюстрацию личной почты отвратительной. Но помочь в этом деле... Это граничит с нарушением присяги, пан Азулевич. Надеюсь, пан не считает меня на это способным?

Войцех, никогда не приносивший присяги, тут шел по тонкому льду. Разумеется, собеседники об этом знать не могли, а те выводы, которые они могли сделать из его слов, целиком и полностью оставались на их усмотрение. Тем не менее, он чувствовал себя неловко, так близко ко лжи он подошел на этот раз.

– Ну, что же, господин корнет, – Азулевич перешел на русский, – разговор окончен. Не смею вас больше задерживать.

– Еще бы вы посмели, – пробормотал себе под нос Войцех, направляясь к двери.

Разговор этот произвел на Войцеха самое тягостное впечатление и, что того хуже, совершенно выбил его из колеи. Разумеется, к прямой измене его никто не призывал, и планами заговоров не делился. Но было совершенно очевидно, что такие планы, если и не существуют, то зреют. Сообщить начальству о предполагаемых заговорщиках означало запятнать свою честь доносом. Не сообщить – нарушить свой долг. Не самый простой выбор для молодого человека, не искушенного в интригах и коварстве и отнюдь не горящего желанием стать последователем Макиавелли.

Шемет потерял аппетит и сон, на дружеских пирушках пил молча и много, но ни вино, ни жженка не помогали даже ненадолго избавиться от измучивших его сомнений. Поделиться своими мыслями он тоже не мог, даже с Сениным, это означало бы переложить ответственность за непростой выбор на друга. Под глазами у Войцеха залегли синяки, щеки ввалились, на плацу, где ротмистр Кемпферт учил молодых офицеров сабельной рубке, корнет нередко пропускал даже самый простой удар.

Сенин, заметивший, что с другом творится неладное, разжился у старосты бутылью доброго ковенского меда и вытащил Войцеха на разговор по душам. После третьей чарки Шемет немного оттаял и разговорился, но совсем не о том, чего ожидал поручик.

– Недолго осталось, Миша, – тихо сказал Шемет, задумчиво потягивая трубку, – скоро узнаем, для чего живем. Для битвы, для славы... Довольно ли этого, чтобы придать жизни смысл?

– С чего ж не довольно? – пожал плечами Сенин. – Умереть за Отечество – вот славная смерть.

– Так уж сразу и умереть? – улыбнулся Войцех. – А если живы останемся? Для чего?

– Далеко заглядывать не будем, – покачал головой Сенин, – но и на мирном поприще можно Отчизне послужить.

– Хорошо тебе, Миша, – вздохнул Войцех, – просто. А мне как? По отцу я литвин, по матери поляк, по воспитанию русский. Это если французские романы да римские анналы со счетов сбросить. Вскормила меня жмудская мамка, батюшка на немецкой философии взрастил. Войны меняют границы. Мединтильтас то под Речью Посполитой был, то под Российской Империей. Теперь вот – под Пруссией. А с места ведь не сдвинулся. Нет, Миша, не граница человека делает – мысли, убеждения, вера...

– Во что ж ты веришь, нехристь жмудский? – усмехнулся Сенин.

– В товарищей своих. В коня да саблю. Пока хватит. Но я найду, Миша, я найду...

– Странный ты, Шемет, – улыбнулся Сенин, разливая мед в чарки, – но я, почему-то, в тебя верю.

После ночной беседы Войцех слегка успокоился, хотя так и не сделал окончательный выбор. Но дело решилось само собой. В воскресенье он обедал у Кульнева, щами, кашей, курицей и парой чарок водки – генерал жил скромно. После обеда заглянул в офицерское собрание, обсудил с ротмистром Кемпфертом планы на неделю и направился домой, в Ольсяды. Проезжая мимо постоялого двора на главной площади Тельш, он заметил громоздкую черную карету, почему-то напомнившую ему катафалк и вызвавшую весьма неприятные чувства. Но по дороге выбросил ее из головы. Снег сверкал в лунном свете, дорога белой лентой стелилась под ноги Йорику, на душе было легко.

Уже перед самыми Ольсядами однажды слышанный звук заставил его резко остановить коня и соскочить на землю. Просвистевшая мимо уха пистолетная пуля. На этот раз стреляли сзади, и Войцех бросился к ближайшим кустам, в надежде захватить врага прежде, чем тот успеет перезарядить пистолет. Но опоздал.

В кустах с перекошенным от ужаса лицом лежал пан Азулевич и глядел на луну мертвыми глазами. Войцех не сразу понял, что ему показалось странным в позе трупа. А когда разглядел – охнул от удивления. Толстая шея пана была перекручена, словно веревка, на полный оборот, а на висках виднелись синие следы чьих-то пальцев.

Расследование показало, что в ту же ночь из Тельшинского уезда исчезли пан Тадеуш Рыльский и еще несколько шляхтичей, присутствовавших на достопамятном обеде у Азулевича. Но таинственного незнакомца, расправившегося со шляхтичем, найти так и не удалось. Более того, к месту засады вели только следы покойного – ни человечья нога, ни конская подкова не коснулись белизны свежевыпавшего снега.