Текст книги "Черная стая(СИ)"

Автор книги: Ольга Сословская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

В полудреме мысли путались. Легкое покачивание кареты, тихий голос во тьме, бормочущий ласковые покойные слова на чужом наречии, голос мужицкий, грубый, надтреснутый, ветер да скрип ветвей, стук колес, конское ржание – только звуки. Глаза завязаны, руки, слабые как у столетнего старика, примотаны к телу тяжелым шерстяным одеялом. Жажда и голод. И боль, пульсирующая в такт конскому топоту, слабеющая понемногу, но не отпускающая никогда.

"Верил бы в ад, решил бы, что помер", – подумалось Войцеху.

Но хуже всего были остановки. Сильные руки выносили его из кареты, укладывали на лавку в чужой избе, а то и прямо на пол. Глаза накрепко закрывала повязка, но одеяло разматывали, оставляя обнаженное тело беззащитным перед новой волной сумасшедшей, разрывающей внутренности боли. Войцех чувствовал чье-то незримое присутствие рядом, иногда ледяная рука касалась его ран, но ни слова, ни шороха, ни даже дыхания он не слышал.

Сколько времени они провели в пути, Войцех не знал. Но после нескольких остановок боль от тряски в раненом плече утихла. Потом, как-то вдруг, обнаружилось, что уже давно не болит простреленная нога. И, когда спазмы в разрубленном животе сменились легким тянущим нытьем, губ его коснулась долгожданная влага – всего несколько капель.

А потом колеса застучали по булыжной мостовой, и городской шум, приглушенный, ночной, возвестил о том, что они прибыли на место. Скрежетнули ворота, карета остановилась. Войцеха снова подхватили на руки, внесли наверх по скрипучей деревянной лестнице, словно тюк сгрузили на пол. Помещение наполнилось звуками – топот расторопных ног, стук металла о дерево, плеск воды. Вскоре его размотали, оставив лишь повязку на глазах, и блаженное тепло горячей воды окутало изможденное тело, когда его погрузили в большую ванну. Уже привычная мужская рука взялась за губку, отмывая от дорожной грязи. Это было восхитительно. Унизительно. Стыдно.

"Буду жить, – усмехнулся про себя Войцех, – если уж о достоинстве беспокоюсь".

Тела коснулась прохлада крахмальной простыни, под ней чувствовалась мягчайшая перина, сверху – шелк одеяла. Войцех попытался было задуматься над происходящим, но почти сразу уснул. И на этот раз сон был вполне человечьим – звук трубы и летящие на битву кони.

Разбудило его прикосновение ледяных пальцев к обнаженному животу. Шемет сжался, стиснул зубы, предчувствуя неизбежную боль, но на этот раз легчайшее касание было почти ласковым.

– Я сделал все, что мог, – произнес баритон, – он выживет, если ему хватит на это сил. Можешь начинать его кормить.

В ответ раздался странный звук, словно кто-то всхлипнул в ужасе.

– Бульон, молоко, – с насмешкой произнес баритон, – а ты что подумал? Я более не могу злоупотреблять твоим гостеприимством, у меня дела в Константинополе. Прими на прощание совет, не торопись с объятием. Дай ему окрепнуть.

– Но ты сказал, что он еще может умереть, – сказал почти что знакомый голос.

– Может, – сурово произнес баритон, – но ты мне запретил поддерживать его силы. Я вытащил из него все, на что он был способен. И его безумие... Он почти дошел до предела, за которым будет бесполезен даже для такого Безумца, как ты. И вернулся. Удивительная крепость духа. Береги его, друг мой. Возможно, ты был прав, и ему еще предстоит вернуть мне долг. Прощай.

Дверь захлопнулась за незнакомцем, и в комнате снова воцарилась тишина.

– Войцех, – позвал мягкий юношеский голос, – Войцех, ты меня слышишь?

Шемет решил не отвечать. Ему спасли жизнь? Что ж, прекрасно. Но что делать с этой жизнью, он решит сам. И уверенность в том, что цена, которую ему наверняка назначат за ее спасение, окажется выше, чем он готов заплатить, укреплялась в Войцехе с каждой минутой.

Дорожный провожатый исчез вместе со странным лекарем. Теперь о Войцехе заботился тот, кто просил о его жизни. Кормил из чайника теплым бульоном или молоком, обмывал, расчесывал, с почти родительской нежностью, словно малое дитя. Силы понемногу возвращались, но Шемет упорно делал вид, что не в силах ни пошевельнуть рукой, ни повернуть голову. Судя по шуму, доносившемуся из-за плотно закрытых ставен, визиты свои непрошеный благодетель наносил по ночам. В комнате стояла кромешная тьма, но хозяин дома, похоже, видел не хуже, чем днем. Войцех все еще спал большую часть времени, но в краткие часы одинокого бодрствования все его мысли сосредотачивались только на одном – на побеге из слишком гостеприимного дома.

Наконец, настало утро, когда Войцех с трудом сумел подняться в кровати и встать на ноги. Его шатало, но он добрел до стены и, придерживаясь за нее, ощупью добрался до окна. Задвижка долго не поддавалась, и, когда окно, наконец, приотворилось, впустив в комнату узкую полоску света, Шемет сполз на пол, переводя дух.

Кроме большой и пышной кровати, в комнате высился резной шкаф, у стены стоял умывальный таз и кувшин на полке, рядом – большое зеркало. Преодолевая слабость Войцех, пошатываясь, подошел к нему, вглядываясь в полумраке в серебристую поверхность венецианского стекла.

За время, проведенное в постели, Войцех исхудал до последней крайности. Щеки ввалились под пушистой бородкой, глаза запали. Руки превратились в птичьи лапки, ребра под истончившейся кожей можно было пересчитать взглядом. Но шрамов не было. Туго натянувшаяся кожа была гладкой, словно у младенца. Войцех в недоумении оглядел себя, не веря своим глазам. Даже узенький шрам на большом пальце, напоминавший о неудачно вырезанном в детстве деревянном кораблике, исчез. С рук сошли цыпки, перламутрово-розовые ногти выглядели ухоженными, как в петербургские беспечальные времена. Зубы, не так давно шатавшиеся и кровоточившие, крепко засели в деснах. А тот, нижний, наполовину обломившийся, из-за которого раздуло щеку, был цел.

– Чертовщина какая-то, – пробормотал Войцех, еще раз придирчиво оглядывая себя, – мистика и суеверия.

Даже произошедшая с ним необъяснимая перемена не могла заставить его поверить в чудо. Впрочем, времени на размышления о чудесах не было.

Он с трудом добрался до шкафа и, распахнув резные дверцы, перевел дух. На полках лежали в образцовом порядке сложенные простыни и наволочки, отдельной стопкой – тонкого полотна порты и нижние рубахи. Ничего, похожего на верхнее платье, там не нашлось.

Время бежало неумолимо, пока Войцех, медленно и неловко, облачался в оказавшиеся слишком широкими порты и рубаху. Все это он старался проделать как можно тише, за время пребывания в доме он ни разу не слышал слуг, но это не означало, что их нет. Закончив с одеванием, присел на кровать, собираясь с силами. Взгляд его упал на противоположную стену, где – о чудо! – под украшавшим ее старинным женским портретом пожилой дамы в чепце золотым блеском сверкнула рукоять висевшей на стене сабли. Вид ее придал Шемету сил, и Войцех, уже почти не волоча ноги, добрался до нее, сорвал с крючка и облегченно вздохнул, увидев знакомую надпись и приметную царапину на ножнах. Находка показалась ему добрым знаком.

С замирающим сердцем Войцех приблизился к двери. Если она заперта – все его старания должны были пойти прахом, на то, чтобы выбраться через окно, ему не хватило бы сил. Но ему повезло, ручка повернулась легко, и дверь отворилась в узкий темный коридор. Такая же ручка, в совсем уж тусклом свете, сочившемся из спальни Шемета, блеснула на двери напротив.

Войцех почти не сомневался, что таинственный незнакомец находится за этой дверью. Движимый непонятным порывом, он коснулся ручки, чуть было не повернув ее. Из-за двери на него повеяло отчаянием, безысходностью и ужасом. Шемет торопливо отпустил ручку и, опираясь на саблю, словно на трость, заковылял к выходу из коридора.

На широкую деревянную лестницу сочился откуда-то желтоватый свет, в доме жгли свечи. Войцех с замиранием сердца шагнул на первую ступеньку, ему вспомнилось, как скрипели старые доски, когда его несли наверх. Осторожно, чуть не ползком, начал он спускаться, но почти в самом низу ступенька под его ногой скрежетнула хриплым деревянным стоном. Шемет, обливаясь потом, прижался к стене, прекрасно понимая, что его все равно заметят.

Лестница выходила в темную залу, с диванами вдоль обитых темным штофом стен, и до блеска начищенным паркетом, на который ложилась янтарная полоска света из полуприкрытой двери справа.

– Кто там? – по-польски произнес мужской голос, и Войцех судорожно сглотнул.

Отчаянным рывком – откуда только силы взялись – он пересек залу, едва не поскользнувшись, и затаился за плотной шторой, закрывавшей высокое закрытое ставнями окно. Из своего укрытия он слышал, как две пары ног вышли из правой двери, прошлись по зале, открыли тяжелую дверь слева. Скрипнула ступенька.

– Да тихо все, Кастусь, – недовольно проворчал тот же голос, – пойдем, жаркое стынет.

– А водка греется, – рассмеялся второй, – ты прав, должно быть от сырости перекосило, вот и скрипит. Пойдем, друже.

Войцех, не смея дышать, медленно потянул на себя тяжелую высокую дверь. За ней оказалась небольшая комната, судя по мебели, на которую он натыкался в темноте, – приемная. За ней – сени, пропитанные густым духом отсыревшей овчины. Шемет на ощупь сдернул с крюка какой-то полушубок, надел, прикрыл, сколько можно было, прижатую локтем саблю, поискал обувь, но, не найдя, решил не мешкать и с гулко бьющимся от нетерпения сердцем потянул на себя входную дверь. Яркий дневной свет, ударивший в глаза, едва не ослепил его, и Войцех со всей возможной быстротой направился через широкий двор к воротам.

Дом, из которого он сбежал, старинный деревянный особнячок, принадлежавший, по-видимому, то ли средней руки купцу или чиновнику, то ли небогатому шляхтичу, ничем не выделялся среди других на узкой улочке, чем-то напомнившей Войцеху петербургские предместья. Несмотря на дневной час, прохожих на улице было мало, и они, хоть и косились на странно одетого мужчину, босиком волочившего ноги по снегу, в чужие дела носа не совали, проходя мимо, и лишь изредка укоризненно качая головой.

"Вильно? – засомневался Войцех. – Или Ковно? В любом случае, наши, наверное, недалеко".

Летом он попытался бы определить свое местопребывание по одежде прохожих, но кожухи и тулупы здесь не слишком разнились от тех, которые носят небогатые горожане в любом другом городе. Разве что шапки...

Размышлять было сложно. В глазах темнело, заледеневшие ноги подкашивались. Войцех прислонился к забору одного из домов, пытаясь отдохнуть. Но силы таяли, и он начал сползать вниз, в пушистый свежевыпавший снег.

– Пану нужна помощь? – заботливый мужской голос звучал уже на грани забытья.

– Чертовски нужна, – шепнул Войцех и провалился в темноту.

Записка

– Вот такие боги мне нравятся! – Войцех отложил книгу и подмигнул сидящему напротив молодому серьезному мужчине с печальным умным взглядом, светлыми усами и пушистой бородкой, – если в кого и верить, то в них.

– И в чем же, по-твоему, их преимущество? – мужчина склонил голову, всем видом выражая внимание к собеседнику. – В доступности или в нетребовательности к нравственным нормам?

– С ними можно договориться, – рассмеялся Войцех, – в этом ты прав, Иоахим. Но, главное, с ними можно сразиться. И даже победить. Вот уж, поистине, бессмертная слава.

Он взял в руки книгу, дешевое издание "Эдды" в коленкоровом переплете, нежно погладил тонкими пальцами, снова положил на стол.

– Подумать только! В другое время эта книга сделала бы тебя богачом, Лелевель.

– Не преувеличивай, – пожал плечами Иоахим, – это всего лишь перевод с комментариями. Даже не с древнеисландского, а с французского и немецкого переводов. Компиляция, не более того. Но я рад, что тебе нравится. Ужинать хочешь?

– Конечно, – поспешно ответил Войцех и тут же залился стыдливым румянцем.

Его новый знакомый, хотя и жил в собственном каменном доме в Старом Городе, был небогат, а обуявший выздоравливающего Шемета волчий аппетит весьма заметно сказывался на количестве поглощаемой за обедом пищи. Впрочем, сам гостеприимный хозяин ни разу не дал ему понять, что это хоть сколько-нибудь обременительно.

За неделю, прошедшую со дня побега, Войцех многое успел передумать. И даже обсудить с новым знакомым, которого в мыслях все чаще назвал другом. Первым удивившим Шемета открытием стало его местопребывание. Зачем таинственные похитители привезли его в столицу Варшавского герцогства, он ума приложить не мог. Еще больше беспокоили Войцеха мысли о мистическом исцелении. Но, в конце концов, он пришел к выводу, что не все, не поддающееся рациональным объяснениям, иррационально. В магию и колдовство Шемет не верил, но в том, что не признаваемые наукой методы могут приносить реальные плоды, убедился еще в детстве, когда старая Янка пришепетыванием и наговорами вылечила ему бородавки, вылезшие после возни с пойманной в пруду жабой.

На него воздействовали не молитвой и заклинаниями, и, хотя ничего из известных Войцеху врачебных метод не походило на это ужасающее лечение, результат себя оправдал. Задавать вопросы было все равно некому, и Шемет решил принять это, как необъяснимый, но вполне естественный факт.

Гораздо больше его беспокоила причина, по которой за ним следили, а потом и похитили, пусть даже с благородной целью спасти ему жизнь. Голос того, кто просил за него, произнес слово "Ученик". В голове Войцеха оно связывалось с тайными масонскими ложами, еще более тайными и древними герметическими орденами, о которых он знал совсем уж мало, и прочими средневековыми историями. Все это попахивало шарлатанством и мистикой, но и политическими заговорами тоже. В последних Шемет решительно участвовать не хотел и потому с обреченным вздохом отказался от надежды выяснить, в чем дело. Главное было в том, что он обрел свободу, и терять ее более не намеревался.

Теперь, когда ему больше не угрожала опасность быть против воли втянутым в какие-то темные дела, Войцех вполне чувствовал благодарность к неизвестным спасителям. И не только за то, что был цел и невредим. Если бы не похищение, не оказаться бы ему в Варшаве, не познакомиться бы с Лелевелем. Сызмальства окруженный просвещенными и образованными людьми, блистающими умом и талантами, Шемет с первого же серьезного разговора понял, как ему повезло. Молодой ученый, серьезный и скромный, по первому впечатлению не интересующийся ничем, кроме своих древних манускриптов, не раз поражал Войцеха неожиданностью высказываний, трезвостью взглядов, неоспоримой логичностью рассуждений. Общение с ним давало возможность задуматься над вопросами, которые давно беспокоили Шемета, принять решения на будущее, сделать еще один шаг по пути свободы. И первым таким шагом стало само определение свободы, возникшее в одной из долгих дружеских бесед.

– Стало быть, свобода – это главное для тебя? – спросил тогда Лелевель. – Делай, что хочешь, вот и весь закон? А как же долг, обязательства? Это что же, неволя?

– Тот, кто делает только то, что хочет, – парировал Войцех, – зачастую раб своих желаний. Иногда свобода в том, чтобы не делать того, что хочешь, во имя чего-то большего. Или делать то, чего не хочешь. Но с одним условием.

– С каким же? – с усмешкой спросил Иоахим. Он словно знал ответ, но хотел, чтобы Войцех нашел его сам.

– Выбор остается за тобой. Свобода – это возможность выбора.

– И что же ты выберешь сейчас? – уже серьезным тоном поинтересовался Лелевель. – Для тех, кто тебя знал, ты мертв. Хорошая возможность начать все сначала, по собственному выбору.

– Возможность выбирать не исключает готовности следовать разумному совету, – усмехнулся Войцех, – съезжу домой, поговорю с отцом. Но сложа руки точно сидеть не буду.

– Намекаешь, что я должен был выбрать сторону и взять в руки оружие? – недовольно нахмурился Иоахим. – Иногда лучший выбор – это бездействие. Я не вижу той стороны, на которую готов был бы встать.

– Твое оружие – перо, друг мой, – покачал головой Войцех, – а мое – сабля. Негоже сражаться тем, чем владеешь неумело. Главное, решить за что. И тут мы в одинаковом положении, Иоахим.

– Возможно, ты прав, – вздохнул Лелевель, – но тянуть с решением не стоит. Ты когда ехать думаешь?

– Как можно скорее. Вот только не знаю, как мне добираться. Ни денег на дорогу, ни коня, ни паспорта. Война кругом. А мы даже толком не знаем, что там происходит.

– Не торопись, – Иоахим в задумчивости забарабанил пальцами по столу, – я попробую поговорить с теми, кто может знать новости не из официальных бюллетеней. И постараюсь найти способ снабдить тебя документами. Неделю потерпишь?

– Это ты меня терпишь, – рассмеялся Войцех, – спасибо, друг мой.

В первые дни, после того, как Войцех рассказал Лелевелю о всех странных перипетиях, приведших его в Варшаву, Иоахим, предпринимая все мыслимые меры предосторожности, не раз наведывался в глухую улочку, где подобрал истощенного Шемета, чтобы разведать, не ищут ли его таинственные похитители. Но те, похоже, смирились с потерей пленника, и через некоторое время Войцех решился ненадолго и днем покидать дом нового друга. Отросшую за время походов и болезни бородку он сбрил, но усы оставил свисающими до подбородка , по польскому обычаю. Серый сюртук и слегка потертый зимний плащ с плеча Иоахима изрядно преобразили Шемета, и он не слишком опасался быть узнанным. Да и узнавать его, кроме владельцев черной кареты было некому.

Варшава произвела на Войцеха двойственное впечатление. Возможно, ей не хватало Петербургского блеска, его одетых гранитом набережных и широких площадей, способных вместить для парада целое войско. Но европейский лоск польской столицы был отшлифован временем и привычкой. Уютные кофейни, заполненные до отказа в морозные декабрьские дни, привлекали не только светскую публику, но и простых горожан, хорошенькие панночки в меховых капорах гуляли под руку со студентами, руки и передники у рыночных торговок были непривычно чисты.

Особое наслаждение Шемет испытал в лазенках, городской купальне, расположенной близ Пражского моста. В комнате, убранной зеркалами и диванами, уже было приготовлено все необходимое – полотенца, гребни, щетки и губки, душистое мыло. Огромная ванна, обложенная свинцом, наполнялась из двух кранов холодной и горячей водой. Войцех блаженствовал чуть не два часа и вышел оттуда сияющий, как полная луна летней ночью.

После лазенок друзья направились к Висле, где в лучах лунного света, заливавших хрустальный лед, скользили на коньках веселые парочки, под звуки полкового оркестра. Близилось Рождество, и город веселился, словно забыв о нависшей над ним тревожной участи.

А тревожиться было о чем. Наполеон из Парижа, куда он бежал из Вильно по паспорту на имя Коленкура, слал приказы уже не существующим армиям, повеления вооружать области, уже захваченные русской армией, возобновившей свое наступление на запад, к Кенигсбергу и Варшаве, призывал к всеобщему сопротивлению, на которое уж ни у кого не было сил. Корпус Понятовского, последние остатки польской армии, отходил вместе с отступающими без боев австрийскими войсками. Лучшие сыны Польши и Литвы полегли на полях чужих сражений – в Италии, Испании, России. Некому было становиться под ружье, лететь в лихую атаку с пикой наперевес. Обескровленная и растерзанная Польша в который раз ложилась под ноги победителю.

Прихода русских войск Войцех решил не дожидаться. Хотя по его сведениям Гродненский полк в составе корпуса Витгенштейна наступал на Мемель и Кенигсберг, в рядах армии Кутузова у него было достаточно знакомцев, чтобы опасаться быть узнанным. Свою неизбежную гибель и чудесное спасение Шемет счел достаточным основанием не возвращаться в полк, не сомневаясь, что его внесли в списки погибших. Он все еще горел желанием сражаться против Бонапарта, но готовности служить русскому царю более не испытывал.

Тем более Войцех не желал связывать свою судьбу с гибнущим Герцогством. Титул и имя могли открыть ему дорогу во дворец любого магната, и теперь, когда будущее казалось таким зыбким и неопределенным, каждый был бы счастлив оказать ему дружескую услугу, помогая добраться домой. Но Шемет решил не принимать на себя обязательств, в желании исполнить которые он вовсе не был уверен. Зато с готовностью принял предложение Лелевеля свести его с еврейским банкиром, который под поручительство пана Иоахима о том, что граф действительно тот, за кого себя выдает, ссудил его суммой, вполне достаточной для путешествия в Мединтильтас.

До отъезда оставалось всего несколько дней, когда Войцеха вновь одолело любопытство. Ему очень не хотелось покидать Варшаву, хотя бы не попытавшись выяснить, кто и зачем преследовал его от самых Тельш. А, возможно, и ранее, сказал он себе, ведь то, что он не замечал слежки прежде, не говорило о том, что ее не было.

Воодушевленные мыслью о том, что загадочные незнакомцы все свои дела вершили по ночам, друзья, переодевшись в крестьянское платье, решились навестить особняк, откуда Войцех две недели назад бежал. Уже издалека дом произвел на них впечатление опустевшего. Окна все еще были закрыты ставнями, ворота заперты, но свежевыпавший снег перед ними не пятнал ни единый след, а из кирпичных труб не вилась даже легчайшая струйка дыма.

Калитка легко поддалась, отворившись во двор, и Войцех, стараясь ступать как можно тише, вошел в нее. Двор тоже был запорошен снегом, на парадной двери висел огромный амбарный замок, говоривший о том, что хозяев либо нет дома, либо они очень хотят, чтобы незваные гости в это поверили. Удрученный Войцех совсем уж собрался повернуть назад, тем более, что и Лелевель не горел желанием проникать в чужой запертый дом, как вдруг из конюшни по правую руку от ворот до него донеслось знакомое ржание.

Шемет, презрев осторожность, бегом припустился на звук, рывком распахнул двери конюшни, и бросился в дальний конец, где, нетерпеливо перебирая ногами в стойле, стоял Йорик. В кормушке овса оставалось уж на донышке, вода в поилке покрылась тонкой коркой льда, но конь выглядел здоровым и крепким. Очевидно, похитители вели его с собой от самого Дунашева, привязав за каретой.

Шемет огляделся, обнаружил в конюшне уздечку и седло, словно поджидавшие его прихода. В седельной сумке, кроме щетки и скребницы, нашлись отцовские письма, которые он возил с собой всю дорогу. И записка в плотном конверте серой бумаги. "До встречи". Ни имени, ни подписи – ничего. Но Войцех не сомневался, что записка предназначалась ему. И в том, кто ее оставил, тоже.

Накануне отъезда Войцеха друзья заказали в кухмистерской славный ужин, и зеленый штоф с водкой украсил накрытый белой скатертью стол. Разговор то уходил в седую древность, когда Лелевель рассказывал Войцеху о славных деяниях рыцарей Речи Посполитой – поляках и литовцах, объединенных общей судьбой, то забегал вперед, в далекое будущее, тревожное и полное надежд. Но всегда возвращался к событиям сегодняшним, к тяжкой године испытаний и горя.

– Страна – это ее народ, – говорил Лелевель, сверкая глазами из-под сдвинутых бровей, – а народ – это язык и история. Во мне и капли поляка нет, если по крови судить. И все же, это моя страна, мой народ. Я жизнь положу на то, чтобы она вновь обрела достоинство и свободу. Но разве может быть свободна страна, если не свободен народ?

– Мой отец говорит, что раба и господина связывает одна цепь, – кивнул Войцех, – и я с ним согласен. Граф сейчас торопится завершить освобождение крестьян до того, как Мединтильтас, возможно, окажется по другую сторону границы. А ведь еще надо успеть переделить землю. Что за освобождение без надела землей?

– Не говори об освобождении, ибо человек не принадлежал и не принадлежит тебе, и ты его не освобождаешь, – горячо отозвался Иоахим, – не говори о наделении, ибо ты ничего не даешь, поскольку он владеет. Своди с ним честно счеты и ликвидируй тягостные узы, связывающие его владение с твоим.

– Хорошие слова, Иоахим, – улыбнулся Войцех, – давай за это выпьем. За честную игру.

– Заговорил, как англичанин, – рассмеялся Лелевель, разливая по чаркам водку, – может, тебе к Веллингтону податься?

– Далеко, – вздохнул Шемет, – да и зачем? Скоро вся Европа заполыхает войной. Тиран слишком долго навязывал народам свою волю. Что выиграла Польша под его рукой?

– Возможность отомстить за залитую кровью Варшаву, – Лелевель сжал кулаки так, что костяшки побелели, – за поднятых на штыки младенцев, за изрубленных суворовскими гренадерами стариков и женщин. Но местью не проживешь. На ней не построишь будущего.

– Простить? – Войцех почувствовал, как в груди поднимается ледяной вал ненависти к предателю, ушедшему от справедливого возмездия. – Это не по мне. У меня тоже есть счет, и я клянусь, он будет оплачен.

– Любой ценой? – возразил Иоахим. – Пусть ценой твоей жизни, пусть так. Я признаю твое право. Но если тебе для этого придется поступиться будущностью твоей семьи, разве ты выберешь месть?

– Не знаю, – вздохнул Войцех, – это умозрительные рассуждения. Вряд ли до этого дойдет. Давай не будем говорить обо мне.

– Как бы там ни было, – согласно кивнул Лелевель, – счет оплачен. Время ненависти прошло. Но время борьбы за свободу – нет. Сменить одного тирана на другого – это ли путь, которым мы пойдем? Мы, одними из первых принявшие конституцию? Мы, чья вольность стала нашей погибелью, потому что наши соседи не смогли простить нам такого примера? Нет, господин граф, мы еще поднимем оружие. Против всех тиранов, против всех, кто признает рабство законным.

– До этого еще далеко, – заметил Войцех, – а война идет уже сейчас. Я знаю, где враг. Но не уверен, под чьими знаменами мне следует с ним сразиться.

– Возможно, Пруссия восстанет против непрошеного союзника, – усмехнулся Иоахим, – тоже, конечно, не республика свободы, равенства и братства, но, все же не такая душная тюрьма, как Российская или Австрийская Империи. Подумай над этим.

– Подумаю, – твердо ответил Войцех, – главное ведь не за кого, а за что сражаешься. Может быть мне придется когда-нибудь сражаться и против пруссаков на стороне французов. И я даю тебе слово, Иоахим, что, где бы я ни оказался, я всегда буду драться только за одно – за свободу. За нашу и вашу свободу.

– Хорошие слова, – кивнул Лелевель, – пожалуй, я их запомню.

Наследник

Домой Войцех добирался почти две недели. Прусскую границу он преодолел без труда, паспорт на имя Иоганна Шмидта, приказчика, который раздобыл ему все тот же банкир, особого внимания к себе не привлек. И все же Шемет старался выбирать тихие проселки, ведущие от одного небольшого городка к другому, ночевать останавливался в деревенских трактирах на полпути, за общим столом больше слушал, чем говорил.

Поговорить местным жителям было о чем. По дороге к Кенигсбергу, командующий русским авангардом Дибич ухитрился отрезать шестнадцатитысячный корпус генерала Йорка от основных сил маршала Макдональда. Старый прусский лис Йорк, сообразив, что верность Бонапарту недолго будет цениться в Берлине, подписал на свой страх и риск в Таурогене конвенцию о нейтралитете. После чего Дибич двинулся на соединение с Витгенштейном, и к концу декабря занял Тильзит.

Войцеху все еще сложно было привыкнуть к тому, что, кроме выпавших из его жизни трех недель бессознательного путешествия и немногим более осознанного пребывания в плену, две недели бесследно исчезли просто с переходом границы. И Варшавское Герцогство, и Пруссия жили по Григорианскому календарю. И Рождество, и Новый Год он встретил в пути, в полутемных деревенских трактирах, кружа в вальсе местных панночек и фройляйн в белоснежных фартуках и крахмальных чепцах, под звуки еврейских скрипочек и цимбал.

К замку Войцех подъезжал уже вечером. Тонкий месяц то прятался в рваные облака, то скользил между черными ветвями лип, окаймлявших прямую дорогу в Мединтильтас. Слева мерцали огоньки близлежащей деревушки, темнел, возвышаясь над рассыпавшимися на опушке леса домишками старый костел. Во дворе было непривычно тихо и темно. Прежде, даже в зимние вечера, замок уже с дороги встречал путников светом фонарей у подъезда, веселыми голосами детей челяди, играющих в снежки, деловитым шумом большого хозяйства. Теперь лишь старый конюх вышел навстречу Шемету, охнул, узнав, подхватил Йорика под уздцы, уводя в конюшню. Из дома выскочила простоволосая девка-судомойка, взвизгнула, унеслась куда-то, оставив дверь открытой. Войцех, недоуменно оглядевшись вокруг, подхватил, не дожидаясь прислуги, седельные сумки и направился к высокому крыльцу замка.

Жюстина встретила его в прихожей, присела в изящном книксене, слегка наклонив голову.

– Добро пожаловать домой, господин граф.

Никогда прежде Мединтильтас не казался Войцеху таким холодным и мрачным. Словно на свечах и дровах вдруг начали экономить, а большую часть комнат просто заперли за ненадобностью. На Жюстине было простое, но изящное черное платье, она зябко куталась в темную шаль с длинной бахромой. За спиной у нее толпилась челядь – дворецкий в белом парике, пара лакеев, горничные и кухарка. Лица у всех были печальные и тревожные. Войцех побледнел. Он уже знал, что ему скажет француженка.

– Граф Ян Казимир, ваш отец, скончался три недели назад, – сдавленным голосом произнесла Жюстина, – мы скорбим о вашей потере, господин граф.

Войцех молча кивнул и направился к лестнице, ведущей во внутренние покои.

В библиотеке затопили камин и зажгли свечи. Сумки куда-то унесли, наверное, в его старую спальню, Войцех даже не спросил. Он опустился в кресло перед большим бюро, на котором все еще лежали книги, с заложенными маленькими записочками страницами, большая тетрадь, любимая трубка отца и его кисет. Войцех бездумно перебирал аккуратно разложенные на столе мелочи, пытаясь собраться с мыслями. В горле першило, в глаза словно песку насыпали. И пустота, щемящая, незаполнимая, растекалась в груди леденящим холодом потери.

Жюстина стояла перед ним, выпрямив спину, вцепившись побледневшими руками в края скрещенной шали, ждала. Слуги за ее спиной выстроились, словно почетный караул. Войцех поднял голову, кивнул.

Она тихо и спокойно заговорила. Рассказала о внезапной болезни, в три дня горячки унесшей жизнь все еще крепкого и здорового мужчины. О скорых похоронах, на которых, кроме слуг, присутствовали лишь доктор и ксендз – последняя просьба умирающего была не устраивать торжественной церемонии. О том, что за нотариусом в Тильзит послали уже давно, но война, по-видимому, задержала его. И это хорошо, раз уж молодой граф прибыл раньше, чем успели огласить завещание. Войцех почти не слушал ее, думая о своем.

Он так надеялся хотя бы ненадолго снять с себя ответственность за свое будущее. На мудрые советы отца. На его любовь и поддержку. А теперь, кроме того долга, что у него уже был, Мединтильтас свалился ему на голову и требовал мелочных хозяйственных решений и забот. Войцех злился на себя за такие приземленные мысли, но поделать ничего с ними не мог. Пока вдруг, его не озарила еще одна, столь ужасная мысль, что он вскочил с места, перебив Жюстину.