Текст книги "Черная стая(СИ)"

Автор книги: Ольга Сословская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)

В Петербург Войцех вернулся в начале сентября, с отцовского благословения запасшись изрядными средствами на практическую проверку своих научных теорий. Из них выходило, что при сколь угодно долгой игре участники остаются при своих. При этом с каждым проигрышем увеличивается шанс, что в следующий раз играть будет просто не на что. Из чего с очевидностью следовало, что назавтра выиграет тот, кто сегодня может позволить себе проиграть.

С доказательствами корнету Шемету не повезло. Как только азарт ушел, сменившись не менее страстным любопытством, Фортуна, словно в насмешку, избрала его своим любимцем. Выигрывал он немного, но постоянно, и с каждым разом выбор верной карты давался ему все легче. Через месяц он мог поклясться, что знает результат тальи заранее. Он уже подумывал о том, что пора остановиться, что подобные предчувствия делают игру бесчестной. Но каждый раз надеялся, что грядущий проигрыш положит конец глупой мистике, подтвердив правоту науки.

На этот раз Войцех оказался у князя Гагарина почти что случайно. Сначала не смог отказать тетушке своего приятеля Дашкова, пригласившей его в ложу, в третий раз слушать «Жар-птицу» Кавоса, которая и с первого-то раза не слишком ему понравилась. После спектакля граф намеревался отправиться домой – ему нездоровилось, от духоты и запаха пудры слегка кружилась голова. Но пошел дождь, и Дашков упросил графа подвезти его до особняка Гагариных. А там уж Войцех не удержался и решил, что составит другу компанию на этот вечер.

У дальнего стола собралось самое оживленное общество. Банк метал его старый знакомец, Новосельцев. Его хладнокровные манеры, надменный взгляд и чуть брезгливо оттопыренная нижняя губа произвели на Войцеха еще более неприятное впечатление, чем в прошлый раз. Банкомет показался ему воплощением неумолимого закона игры, бесчувственным автоматом, составившим состояние на страстях разорившихся глупцов. Шемет подошел к столу, поставил на десятку малый куш – сто рублей. Срезал колоду Новосельцева, проиграл первую карту, но загнул угол, удваивая ставку. Вторая десятка легла налево – он отыгрался. В висках застучало, верный признак, что удача на его стороне. Шемет, не глядя, взял стакан шампанского с подноса подошедшего лакея, дождался выигрыша и уже собирался отойти, забрав деньги, когда Новосельцев остановил его.

– Я слыхал, вы в последнее время не рискуете по-крупному, господин граф, – голос был холоден и насмешлив, – вас так напугал давешний проигрыш?

– Выигрыши меня пугают больше, – пожал плечами Шемет, – пожалуй, мне больше не стоит сегодня играть.

– Отчего же? – рассмеялся банкомет, бросая карты под стол и распечатывая новую колоду. – Я уверен, что бояться вам нечего.

Кровь прихлынула к щекам юного корнета. Шутка граничила с оскорблением, но все еще оставляла ему выбор – играть или уйти.

В толпе зрителей раздался короткий смешок, и Войцех вскинул голову, гневно раздувая ноздри. За спинами мелькнуло бледное лицо, с горящим взглядом серых глаз под густыми дугами бровей. Улыбка промелькнула по узким губам, незнакомец кивнул, словно бы одобрительно, и скрылся из виду, как будто его и не было. Шемет обвел гостей взглядом – никто из них, казалось, не заметил произошедшего. Голова снова закружилась, в глазах на мгновение потемнело. Войцех глотнул воздуха, и повернулся к столу. Он точно знал, какая карта принесет ему удачу.

– Пятьсот рублей на даму пик, – объявил он, подрезая картой колоду Новосельцева и укладывая ее на зеленое сукно перед собой.

Банкомет с каменным выражением лица сдвинул карты. Червонная дама легла налево – Войцех выиграл соника*. Загнул угол, удваивая ставку.

– Пароле!

Дама треф ушла налево, и Войцех снова загнул, на этот раз "от транспорта", утроив первоначальный куш.

– Руте! – зачарованно выдохнул Дашков, когда четвертая дама, пиковая, выиграла Войцеху двадцать семь тысяч. Шемет рассеянно кивнул, глядя на банкомета. Тот с невозмутимым видом выкинул карты под стол, и слегка приподнял бровь.

– Продолжим?

– Охотно, – заявил Войцех, распечатывая колоду, – все – на даму пик.

По рядам зрителей прокатился смущенный ропот.

После второй тальи гора ассигнаций и монет на столе выросла до четырехсот с лишним тысяч. По высокому лысеющему лбу Новосельцева катился пот, какой-то юркий невзрачный тип в плохо пошитом фраке и грязноватой манишке подскочил к нему, услужливо поклонившись, и принялся что-то нашептывать на ухо.

– Помилуйте, Петр Терентьевич! – в сердцах воскликнул Новосельцев. – Да таких процентов и Штирх не берет!

– Вы видите здесь Штирха? – усмехнулся Петр Терентьевич. – Я вам хорошее дело предлагаю.

– Ну, граф? – банкомет обернулся к Шемету. – Вы все еще намерены играть, надеюсь?

– Все – на даму пик, – утвердительно кивнул Войцех, – если вы не передумали, сударь.

– Руте, решительно руте, – восхищенно прошептал Дашков, когда четвертая дама снова легла налево. Войцех, словно очнувшись ото сна, поглядел на стол. Среди ассигнаций желтел банковский вексель на шесть миллионов, в руках у довольного Петра Терентьевича шуршала подписанная Новосельцевым закладная на псковскую деревеньку о шести сотнях душ.

Новосельцев оперся на стол, потухший взгляд его блуждал, не находя на чем остановиться, распустившиеся губы дрожали, в уголке рта поблескивала слюна. Войцех взглянул на него пристально и увидел перед собой мертвеца.

– Я был прав, сударь, – твердым голосом произнес он, – мне не следовало сегодня играть. Да и вам тоже.

Он развернулся и быстрым шагом направился к выходу из залы, оставив выигрыш нетронутым на зеленом сукне.

– Шемет! – закричал Дашков, бросившийся за ним вдогонку. – Ты обезумел!

– Возможно, – улыбнулся Войцех, – но в жизни есть гораздо более важные вещи, чем деньги, а Фортуна – капризная возлюбленная. Я, пожалуй, оставлю ей возможность проявить свою благосклонность как-нибудь иначе.

* – Общий смысл закона больших чисел – совместное действие большого числа одинаковых и независимых случайных факторов приводит к результату, в пределе не зависящему от случая.

* – Соник – вторая карта в колоде.

Домик на Крестовском

Развалившись в кресле и устроив ноги в ботиках на обширном столе, заваленном книгами и бумагами, Войцех в задумчивости перебирал приглашения на сегодняшний вечер. Он, собственно, намеревался ответить на все отказом, со всей возможной вежливостью сославшись на непреодолимой силы обстоятельства, но баронесса фон Клюгге, его нынешняя пассия, прислала ему записочку, где в самых резких выражениях сетовала на не вовремя захворавшую тетушку, потребовавшую ее присутствия у своего скорбного одра. Он уж совсем было решил, что поедет туда, где его рады видеть и без приглашения, – на дружескую пирушку в Царское Село, когда слуга доложил о приходе поручика Сенина, его сотоварища по бессрочному отпуску из Лейб-гусарского полка.

– Проси, проси, – встрепенулся Шемет, – да шампанского вели подать, у гостя, должно, с дороги в горле пересохло.

Сенин вошел в кабинет, сверкая золотыми галунами новенького алого ментика с черной бобровой опушкой и белозубой улыбкой из-под лихо закрученных темных усов – предмета легкой зависти Шемета, все еще безуспешно пытающегося придать своему золотистому пушку бравый гусарский вид.

– А я к тебе с просьбой, корнет, – с места в карьер начал Сенин, отдавая должное благородному напитку, – прими приглашение.

Он протянул Шемету плотный конверт без вензелей и печатей.

– Кто такая эта Прасковья Федоровна? – изумился Войцех, проглядев послание. – Мы, кажется, незнакомы.

– Князь Вирский снимает для нее прелестный домик на Крестовском, – улыбнулся поручик, – и даже иногда устраивает там небольшие приемы. Сегодня там будут играть.

– Ты же знаешь, – нахмурился Войцех, – игра меня больше не прельщает. Езжай сам.

– В том-то и дело, что я туда ехать не намерен, – подмигнул Сенин, – я собираюсь преподнести княгине новое средство от одолевшей ее мигрени, и мне нужно убедить ее, что супруг не помешает лечению.

– Вряд ли он вернется оттуда слишком рано, – резонно заметил Войцех, – ты можешь сказать княгине...

– Шемет! – фыркнул Сенин. – Не философствуй. Просто исполни мою просьбу, тебе же не трудно.

– Трудно, – ухмыльнулся Войцех, – очень. Но чего не сделаешь ради друга.

Домик и вправду был прелестный, хоть и слегка обветшавший. Войцех с трудом отыскал коновязь в темном дворике, обсаженном со стороны улочки старыми липами – задерживаться долго он был не намерен и на извозчиков полагаться не решился.

В тесноватой зале, освещенной вполовину горевшей люстрой, собралось небольшое, но пестрое общество. Князь учтиво встретил юного графа, представил его нескольким сановным гостям и вернулся к зеленому столу, где игра шла под стать этому дому – с приличием дозволенного обществом порока. Войцех поставил сто рублей, проиграл, к своему облегчению, и, сочтя долг перед хозяином исполненным, приналег на дурное шампанское, разглядывая гостей.

Хозяйку, сидевшую в уголке возле печи, он приметил не сразу. Она была красива, хотя и не во вкусе Шемета. Высокая грудь, подчеркнутая скрещенной на лифе голубого атласного платья кружевной косынкой, белокурые волосы, уложенные по-девичьи, большие полупрозрачные голубые глаза, прелестный маленький рот. На ее хорошеньком личике словно застыло выражение легкого удивления и стыдливого смущения. Прасковье Федоровне было никак не больше семнадцати лет, и ее юная свежесть показалась Шемету особенно неприличной в этой заполненной увлеченными игрой мужчинами зале.

Ее присутствие украшало прием, как если бы Вирский выставлял напоказ недавно купленную редкую китайскую вазу. Пожалуй, от самых скабрезных шуток и анекдотов собравшихся оно удерживало. Но скользящие по ней оценивающие взгляды казались Войцеху отвратительнее самых гнусных оскорблений, высказанных вслух. Сочувствия он к Прасковье Федоровне, впрочем, не испытывал. Лишь легкую жалость с оттенком брезгливости. Он пожалел, что пришел, но, верный данному слову, решил остаться, хотя бы до трех часов пополуночи.

– Скучаете, граф? – к Войцеху подошел Михаил Чигринский, молодой дипломат, недавно вернувшийся из Венеции.

– Изучаю нравы, – улыбнулся Шемет, пожимая протянутую руку как спасительную соломинку, – точнее, их упадок.

– Помилуйте, граф! – с деланым удивлением отозвался Чигринский. – Слухами о ваших успехах у дам земля полнится. Вам ли осуждать современный разврат?

– Разврат – это связь с женщиной, которая тебя не хочет, – ответил Шемет. Шампанское ударило ему в голову, вызвав прилив неожиданной откровенности.

– Насилие недостойно благородного человека, – кивнул Чигринский, – но, кажется, тут все по взаимному уговору. Я слыхал, князь увез ее из родительского дома с полного согласия отца, мелкого чиновника почтовой канцелярии.

– Не о том речь, – покачал головой Войцех, – но ведь нередко женщина уступает не чувствам, а выгоде. Разве это не отвратительно?

– С такими взглядами вы никогда не должны жениться, граф, – заметил Чигринский.

– Возможно, – пожал плечами Войцех. – Но, по правде сказать, я вообще не чувствую склонности к семейной жизни.

– И какой же должна быть девица, чтобы вы передумали? – подмигнул Чигринский.

– Сказочной феей, – рассмеялся Войцех, – или принцессой. Не меньше.

Разговор перешел на политику, ожидание неизбежной войны порождало надежду на избавление от позора Тильзитского мира. Войцех, окрыленный открывающимися героическими перспективами, заручился обещанием Чигринского выхлопотать ему вакансию в полку.

Шум голосов прервал их беседу. Вирский, страшно побледневший, ухватив за рукав мундира уланского полковника Зулича, спорил с ним, почти срываясь на крик.

– Вы не можете уйти теперь, сударь! Позвольте мне отыграться! Еще одна талья! Последняя!

– Но, князь, – полковник резким жестом стряхнул с себя дрожащую руку Вирского, – вы же только что говорили, что вам больше не на что играть.

– Поверьте мне в долг, господин полковник, – умоляющим голосом прошептал князь, – если удача еще раз отвернется от меня, завтра я заложу...

– Завтра я уезжаю в полк, – ответил полковник, – а сейчас, сударь...

– Ну, так примите, как ставку, этот дом! – в сердцах воскликнул Вирский.

– Да на что он мне?

Князь обвел присутствующих безумным взглядом.

– Кто из вас, господа, готов поставить пятьсот тысяч против этого дома?

– Со всей обстановкой, князь? – иронически спросил один из гостей, пожилой господин с хищным хрящеватым носом, покрытым сетью лиловых прожилок и блеклыми маленькими глазками.

Вирский взглянул на затрепетавшую при этих словах Прасковью Федоровну и кивнул.

– Со всем, что в этом доме мне принадлежит.

Войцех в волнении сжал руку Чигринского. Прасковья Федоровна тихо вскрикнула, закрыла лицо руками и рухнула в кресла, словно ее поразила молния.

– Вот вам и материал для изучения, – усмехнулся Чигринский.

Но Войцех уже выступил вперед и с ненавистью взглянул в глаза князя.

– У меня нет с собой таких денег, – твердо заявил он, – но словом чести ручаюсь...

– Вашему слову я поверю, граф, – вмешался улан, – ваша репутация безупречна.

– Ну что? – Вирский торопливо схватил со стола колоду. – Кто будет метать?

– Мечите вы, – хмуро ответил Войцех.

Остаток ночи прошел как в угаре. Червонная дама выиграла Войцеху руте, и гости, пораженные такой неожиданной переменой обстоятельств, торопливо разъехались, едва простившись с новым хозяином дома. Шемет было испугался, что Вирский умчится искать утешения в объятиях жены, но оказалось, что князь не настолько расстроен проигрышем, как можно было себе представить.

В список проигранного входил ворох счетов от модисток и ювелира, из зеленной и бакалейной лавок, обязательства по выплате отступных родителям девицы Кузиной и прочие затраты. Вирский, вполне пришедший в себя после злополучной игры, казалось, был рад избавиться от лишних расходов. Он даже подмигнул Шемету, поздравив его с "удачным приобретением", но встретив холодный взгляд графа, стушевался.

Прасковью Федоровну, по распоряжению Войцеха, унесли в ее покои, и переговорить с ней у него не вышло. Проснулся он дома, с тяжелой после скверного шампанского головой, осушил заботливо поставленный камердинером у изголовья ковш квасу, спросил кофею и провалялся в постели до полудня, размышляя, что делать со свалившимися на него обязательствами.

К вечеру он, наконец, решился и отправился на Крестовский с визитом. Открыла ему мадмуазель Жюстина, француженка лет сорока, состоявшая при Прасковье Федоровне горничной. Прислуги было немного – еще одна горничная девушка, кухарка и дворник, здоровенный мужик деревенской наружности.

Прасковья Федоровна вышла к нему в премилом капоте и чепчике, по-домашнему, чем изрядно смутила графа. На ее лице все еще виднелись следы слез, румянец стыда окрасил бледные щеки, она была чудо как хороша в своем горе.

Войцех, даже не присев и отказавшись от кофею, сообщил "мадмуазель Полине", что она может не беспокоиться относительно своего положения и видов на будущее, которые теперь он считает своим долгом обеспечить, и свободна от каких-либо обязательств по отношению к нему. Девица зарделась пуще прежнего, пролепетала неловкие слова благодарности, залилась слезами и попыталась поцеловать ему руку.

Граф Шемет, изрядно растроганный собственным благородством и слезами юной девы, поспешил откланяться.

В свете пикантная история получила широкую огласку. Дамы единогласно осудили его поступок, ни на секунду не поверив в то, что корнет не пользуется выгодами своего положения. Баронесса заявила, что ее чувствам нанесено смертельное оскорбление, и уже через неделю после бурного объяснения подарила свою благосклонность заезжему итальянскому тенору. Мужчины, впрочем, были намного более снисходительны.

Дня через три граф получил коротенькое письмецо, пестрящее ошибками, с настоятельной просьбой приехать. На этот раз кофей был подан, и к нему пирожное. Прасковья Федоровна, мужественно утирая навернувшиеся слезы краем платочка, поведала ему, что для добродетельной жизни она теперь потеряна, но и дальнейшее падение ее ужасает.

Рассказ перемежался вздохами, вздымающими пышную белую грудь, полуприкрытую кружевной косынкой, смущенными улыбками, невинными касаниями нежных пальчиков. Шемет и сам не понял, как получилось, что Полина рыдает у него на груди, а он тихо гладит ее по волосам. Пробудившееся от столь волнующей близости в его молодом и здоровом теле желание несколько умаляло возвышенность обуревавших его почти что братских чувств.

– Ну, полноте, хватит плакать, – пробормотал Шемет, отстраняясь.

Но девушка зарыдала еще горше.

– Я причинил вам какую-то обиду? – испуганно спросил Войцех, решивший, что она почувствовала его невольную реакцию.

– Неужели я вам совсем-совсем не нравлюсь? – спросила она, заливаясь румянцем. И тут же в неподдельном испуге добавила. – Простите за вольность, господин граф.

Взаимные извинения перешли в объяснения и любезности, и Войцех, распаленный изящной стыдливостью и невинной нежностью девушки, довольно скоро перешел к решительным действиям. Она почти не отвечала на его страстные объятия, но уступила, не оказав ни малейшего сопротивления, и даже сама потянула его за руку в спальню, когда стало ясно, что поцелуями он не ограничится.

Новое положение графу Шемету поначалу вполне понравилось. Свободный от обязательств службы и семейных забот он мог позволить себе не скрывать своего романа. Конечно, о том, чтобы выводить Полину в свет, и речи быть не могло. Но он брал ее на прогулки в парки и сады, водил на дневные спектакли, принимал в домике на Крестовском друзей, проявлявших к хозяйке самое почтительное уважение – словом, давал ей ту толику респектабельности, которую позволяли обстоятельства.

Но уже скоро разочарование все сильнее завладевало им. Войцех, наслышанный о похождениях своих товарищей, прекрасно понимал, как ему повезло, что Мари оказалась его проводницей в мир чувственных утех. Ее любовь, лишенная ложной стыдливости, открыла ему, что даже в самых утонченных наслаждениях нет позора и порока, если их дарят от чистого сердца. Мари научила его отдавать, обладая, открывая для него все новые тайны любви.

На этот раз учителем был он. И Войцех взялся за это благородное занятие со всем пылом юности. Полина, несмотря на то, что прожила под покровительством Вирского почти год, оказалась совершенно неопытна в постельных делах. Но, если после первого сближения ее слезы о "грехе и позоре" показались ему даже трогательными, то после он почти возненавидел князя, поддерживающего в девушке такое убеждение ради порочного наслаждения ее стыдом.

Из раза в раз все повторялось. Прасковья Федоровна уступала его страстным домогательствам, предоставляя ему полную свободу действий, а затем рыдала над своей загубленной жизнью. Войцех, терпеливо и старательно пытался пробудить в ней если не страсть, то хоть какой-то отклик. Но на любые прикосновения и поцелуи, кроме неизбежных, она отвечала испугом и причитаниями "Грех это, непотребство, сударь".

Попытка снять с нее плотную полотняную сорочку привела к приступу судорожных рыданий. Войцех, отчаявшийся успокоить девушку, ушел спать на диван в гостиной, и только подаренное назавтра колечко восстановило между ними мир. С еще большим негодованием она отнеслась к предложению не тушить на ночь свечи.

Войцех с тоской вспоминал, как Мари как-то затеяла с ним игру, заставив его указывать чувствительные точки на ее теле, раскладывая конфеты. Если он ошибался, конфета доставалась ей, если угадывал – она вкладывала ее в рот возлюбленному. О том, где спрятана последняя конфета, он догадался по ее заговорщической улыбке, и она показалась ему самой вкусной, когда он достал ее, не коснувшись ни одним пальцем.

Все это заронило в Войцехе подозрения, что Полина вообще испытывает отвращение к происходящему и уступает исключительно из чувства благодарности. Он попытался ограничить свои визиты светскими беседами и невинными развлечениями. Но говорить ему с Прасковьей Федоровной было решительно не о чем. Кроме нарядов да сожалений о своей загубленной грехом жизни, она ни к чему интереса не испытывала. А из развлечений знала только игру в дурачки. Но каждый раз, как Войцех поднимался, чтобы уйти домой, разражалась рыданиями, умоляя его ответить, чем она навлекла его немилость. И он снова оставался, давая себе слово, что это последний раз.

Ссоры и объяснения с каждым разом выходили все более бурными. Шемет начал чувствовать себя настоящим чудовищем, соблазнившим безвинную девушку. Ее упреки и слезы больно ранили его, но вскоре он научился вернейшему средству остановить их – платочек, сережки, новое платье. Подаркам Прасковья Федоровна радовалась, как ребенок, с невинной непосредственностью не осознающего себя порока.

Октябрь завесил Петербург серыми дождями, окутал холодным туманом. Начался театральный сезон. Спектакли сгоревшего в самом начале 1811 года Большого Каменного театра перенесли в Немецкий, на Дворцовой площади. Музыка, как и прежде, увлекала Войцеха, и он даже начал брать уроки на скрипке, но быстро остыл, когда учитель-немец заявил ему, что выйдет из него, в лучшем случае, полковой барабанщик. Шемет не оскорбился, он и вправду любил звуки полковых оркестров и барабанную дробь перед строем. Юное сердце полнилось грозными звуками в предвкушении грядущих битв.

Он посещал балы и спектакли, волочился за дамами, дабы не потерять сноровки, все чаще проводил вечера с царскосельскими приятелями по полку. На Крестовском появлялся уж не каждый день, довольно поздно, но непременно с презентом. Между ними воцарился хрупкий мир, и Шемету, засыпавшему в душном жару пуховой перины после торопливых и однообразных экзерсисов, она все чаще представлялась изумрудным лугом, скрывающим под собой смертоносную трясину.

К концу месяца выпал первый снег, Войцех, собираясь в Немецкий театр, велел заложить сани, а после спектакля отправился на Крестовский. В нем зрела решимость окончательного объяснения, хотя он и опасался бурной сцены. Но Прасковью Федоровну он застал в постели, она слабым голосом сообщила ему о недомогании, причины которого, к неудовольствию Шемета, не видевшего ничего стыдного в природных явлениях, изложила весьма туманно. Войцех, оставив у изголовья персидскую шаль, простился и заторопился домой.

В сенях его встретила мадмуазель Жюстина. Француженка посмотрела на него каким-то особенным, понимающим взглядом и, подавая плащ, спросила полушепотом:

– Что, мсье, совсем плохо?

Шемет растерялся и кивнул. Жюстина приложила палец к губам, громко хлопнула дверью и потянула недоумевающего Войцеха за собой. В небольшой чистенькой кухоньке уже кипел кофейник, и горничная ловко накрыла столик, застеленный простой полотняной скатертью, на двоих, достала из шкапчика две рюмки и пузатую бутыль домашней наливки.

Войцех маленькими глотками пил кофей, не решаясь заговорить, а Жюстина молча смотрела на него, подперев кулачком все еще красивую голову, с тронутыми первой сединой буклями над высоким гладким лбом.

– Что я делаю не так, мадмуазель? – тихо спросил Войцех, не в силах больше хранить молчание. Он только теперь осознал, как отчаянно нуждается в совете, и что совет этот никто из приятелей и друзей дать ему не сможет.

– Вы все делаете правильно, мсье, – грустно улыбнулась Жюстина, – вот только зачем?

– Не знаю, – пожал плечами Войцех, – я, кажется, совсем запутался.

– Вы ведь не любите мадам Полин, мсье? – почти не спрашивая, кивнула француженка.

– Нет, – твердо ответил Войцех, – не люблю.

Он уже понимал, что его страсть к Мари не была тем чувством, которого с нетерпением ожидала его душа. Но, говоря ей о любви, он и сам горячо верил в свои слова. А потом, осаждая капризные сердца светских дам, знал, что это – всего лишь игра, цену которой знают обе стороны. Прасковье Федоровне он лгать не хотел. Впрочем, и она избегала говорить о чувствах, довольствуясь иными изъявлениями привязанности.

– Это дурно? – с тревогой спросил он.

– Нет, мсье, – снова улыбнулась Жюстина, – но ведете вы себя, как влюбленный. Мадам хорошо понимает, как воспользоваться этим к своей выгоде.

– Получается, я ничем не отличаюсь от Вирского? – гневно спросил Войцех. – Какая мерзость...

– Это не так, – мягко сказала Жюстина, легонько накрывая его руку ласковым, почти материнским жестом, – вы страдаете, мсье. Князь наслаждался. Вот в чем разница.

– И что же мне делать? – Войцех с тоской взглянул на пузатую бутыль, и Жюстина, понимающе кивнув, наполнила его рюмку.

– Оставьте ее, мсье, – строгим голосом сказала она, – поверьте мне, мадам прекрасно устроится. Вы ведь богаты, не так ли, господин граф?

– Да, конечно...

– Так подарите ей этот дом, выделите достаточную сумму на обзаведение и выкиньте всю эту историю из головы.

– Но... – Войцех слегка замялся, – не значит ли это толкнуть мадмуазель Полину на путь порока?

– Она уже далеко зашла по этому пути, – заметила Жюстина, отхлебывая кофей, – и ее обращение с вами, мсье, тому подтверждение. Безделье – вот мать всех пороков. Почему, вы думаете, я служу?

Войцех внимательно поглядел на француженку. Она все еще была красива, талия ее, затянутая в простое домашнее платье, оставалась девически-стройной, в карих глазах светился глубокий ум. В молодости Жюстина, должно быть, была удивительно хороша собой, а ее правильная речь свидетельствовала о недурном образовании.

– Потому что я уважаю себя, мсье, – продолжила Жюстина, не дожидаясь ответа, – мне платят за работу, а не за то, что должно доставаться только даром и только по обоюдному желанию.

– Прекрасные слова, мадмуазель, – улыбнулся Войцех, – но они не отвечают на вопрос, что мне делать.

Он задумался.

– Когда-то я пообещал одной прекрасной женщине, – тихо начал он, – что, даже если мы расстанемся, я не оскверню воспоминаний о ней связью с кокоткой. А теперь, выходит, я не сдержал слова. Что делать, Жюстина?

– Вот так история, – рассмеялась Жюстина, – ну что же, я дам вам совет. Выдайте мадам Полин замуж.

– Да за кого же? – удивился Войцех. – Среди моих знакомых... Нет, это решительно невозможно.

– Да кто говорит о ваших знакомых, мсье? Любой приказчик или мелкий чиновник будет рад закрыть глаза на ее прошлое, глядя на ее молодость и красоту. Особенно, если их дополнит хорошее приданое.

– Где ж я такого найду? – смутился Шемет.

– А свахи на что? Сваха – не сводня, вполне достойное занятие. Хотите, я обращусь к кому-нибудь от вашего имени?

– Очень хочу, мадмуазель Жюстина, – обрадовался Войцех, – право же, не знаю, как вас и благодарить за такую доброту.

– Не стоит благодарности, – улыбнулась Жюстина.

– Нет, – твердо возразил Войцех, – стоит. К тому же, после замужества Прасковьи Федоровны вы потеряете место. Я...

Он еще раз оглядел француженку, и решение пришло само.

– Я думаю, в Мединтильтасе не хватает европейского лоска. Старой Янке, ключнице, давно пора на покой. Я напишу отцу и дам вам самые лучшие рекомендации, мадмуазель. Годится вам это место?

– Поглядим, – улыбнулась Жюстина и, неожиданно легко поднявшись, коснулась щеки Войцеха легким поцелуем.

– Вы – хороший мальчик, мсье. Будьте счастливы, если сумеете.

Войцех кивнул и вышел в сени, украдкой утирая глаза.

Дуэль

– Карл, придушишь ведь, – прохрипел Шемет.

– Не беспокойтесь, ваше сиятельство, все сделаем в лучшем виде.

Карл Гейдеман, немец, обшивавший половину гвардейского офицерства Санкт-Петербурга, застегнул, наконец, крючки на высоком темно-синем воротнике доломана и, не выходя из-за спины вельможного клиента, потянул полочки вперед, где их перехватил подмастерье, ловко накинувший пока еще простые веревочные петли на столь же невзрачные деревянные пуговицы.

– Как перчатка! – восторженно заявил Карл Иоганнович, обходя Войцеха и одобрительно кивая самому себе. – Еще полвершка в спину забрать, и займемся расшивкой.

Шемет промолчал. Он чувствовал себя зажатым в тиски и не то что говорить, дышать мог с превеликим трудом.

– Ментик после подгонять будем, ваше сиятельство, – продолжил Гейдеман, – когда доломан готов будет. Чакчиры примерить не желаете?

– Уж вместе с ментиком, Карл Иоганнович, – выдавил из себя Шемет, – в полном комплекте.

– Мануфактуру проинспектировать извольте, ваше сиятельство, – вмешался подмастерье, – ввечеру от Скосырева доставили.

Он развернул увесистый пакет, положив на стол. Галуны, шнуры, канитель заискрились драгоценным блеском, засверкали литые пуговицы, мягко блеснул круглый серебряный медальон с золотым орлом.

– Едва не запамятовал, ваше сиятельство! – воскликнул Гейдеман, вытаскивая медальон из-под мотков витого шнура. – Петрушка! Неси обновку!

Петрушка бросился в соседнюю коморку и вернулся оттуда, неся в руках отороченную по краям золотым позументом леопардовую шкуру – с головой, хвостом и серебряными когтями на лапах. Голова "барса" выглядела как живая, в янтарных глазах сверкали гагатовые вертикальные зрачки.

Войцех и вправду забыл, как дышать, глядя на эту красоту. Карл Иоганнович накинул "барса" на левое плечо Шемета, закинув правую переднюю лапу на грудь, а правую заднюю проведя под правой рукой. Ловко прикрепил когти к медальону с орлом.

– Ну! – воскликнул он, обращая Войцеха лицом к большому венецианскому зеркалу. – Что скажете, ваше сиятельство? Да хоть сейчас на парад!

– Парад через месяц, – Войцех нашел в себе силы улыбнуться и с трудом удержался от того, чтобы не пощекотаться щекой о пушистое ухо лежащей на плече головы, – эх, дотерпеть бы.

– Терпение – добродетель, – наставительно произнес мастер, – так что, ваше сиятельство, чакчиры примерять будем?

– Неси уже, – покорно вздохнул Шемет, – потерплю.

Парадный мундир тончайшего аглицкого сукна, на расшивку которого ушло чуть не полфунта золотого шнура и галуна, не считая полутора фунтов литых пуговиц чистого золота, пряжек, крючочков и прочей ювелирной мануфактуры, Шемет заказал по самому радостному случаю.

Уже к концу октября запасный эскадрон Лейб-гвардейского гусарского полка, где он числился корнетом, распустили, определив нижние чины в дополнение к пяти строевым эскадронам, а офицеров разослав в армейские части с повышением. Войцех, подавший прошение о зачислении на действительную службу в Лейб-гвардию, пока остался в столице.

Разумеется, чтобы получить нежданно открывшуюся в полку вакансию, ему достаточно было обратиться к Огинскому, бывшему в то время доверенным лицом Государя. Но Михаила Клеофаса Войцех избегал с того дня, как друг семейства, которому отец, отъезжая в Мединтильтас, препоручил заботу о юном корнете, с некоторым запозданием обнаружил, что граф Шемет более чем за год, прошедший со дня начала его вольной жизни, ни разу не показался у мессы и не был у исповеди. Состоялся неприятный разговор, в протяжении которого Шемет проявил вольнодумство, довольное для того, чтобы в иное время и в ином месте попасть на костер, и отказался вслед за Огинским повторить Credo, заявив, что ложь пятнает честь шляхтича более, чем неверие.